РАЗРУШЕНИЕ ХРАМОВ В ХАРЬКОВЕ

Учинив такую жестокую расправу с крестьянством и наведя на весь народ ужас, большевики еще больше обнаглели и усилили борьбу с Церковью. Если в самом начале после захвата власти они закрывали некоторые храмы, пуская их то под склады, то под музеи (так, собор в центре Харькова сделали музеем, а Благовещенскую церковь, величественно возвышавшуюся на площади, пустили под склад), то теперь они стали взрывать храмы динамитом.

Прежде всего, они взорвали Николаевский собор, расположенный в центре города и являвшийся украшением Николаевской площади. Взорвали под предлогом тесноты на площади: он якобы мешал движению. Взорвали произвольно, никого не спрашивая. Рельсы для трамвая провели прямо через площадь, а площадь эту стали называть теперь именем большевика Тевелева.

За Николаевским собором взорвали церковь на Мироносицкой площади – Жен Мироносиц. Эта церковь стояла в густой зелени парка, никому не мешала, но по своей укромности привлекала к себе многих верующих, приходивших сюда излить свое горе. И она подверглась разрушению. Коммунисты не стеснялись в своем наступлении на народное достояние, уничтожая и разоряя, как варвары, храмы исторической ценности.

За взрывами этих храмов последовал взрыв целого ряда церквей на окраинах города.

Возле нас была еще совсем новая, большая церковь с огромной колокольней, на Каплуновской улице, которая служила храмом для всего Нагорного района города. На Пасху, бывало, с колокольни рассыпался целые дни радостный трезвон. Церковь эта была в честь Божией Матери. Но известна она была как Каплуновская. Ее тоже взорвали, никого не спросясь.

Так, не останавливаясь ни перед чем, большевики взорвали многие церкви в городе и его окраинах, а верующие ушли глубоко в подполье. Священников и верующих арестовывали и ссылали в концентрационные лагеря. В городе не стало слышно ни церковного звона, ни разговоров о церкви. Был слышен только приглушенный стон.

Ко мне приходила стирать белье старая женщина, бывшая прислуга каких-то господ – Акулина Гавриловна, или просто Гавриловна. Жила она в маленьком домике на Заиковке, где издавна проживали простые рабочие люди. Большая часть из них были люди церковные, они знали все про церковь и про церковную жизнь. Вот Гавриловна-то и рассказывала мне про все церковные события со всеми подробностями. Запомнился мне особенно один случай. На Воскресенской церкви обновился крест на куполе. Власти искали добровольца, кто бы полез на купол и снял бы этот обновленный крест. Предлагали большие деньги за выполнение этого поручения, и все не находилось охотника. Наконец, нашелся таковой. Полез он на купол и сорвался, разбившись насмерть. После этого случая не находилось другого добровольца. Люди подолгу стояли около церкви и любовались блестящим крестом в небе, и верующие рассказывали о знамениях Божиих. «Шептунами» называла их власть и преследовала. Милиция разгоняла собиравшихся людей, но они все приходили увидеть обновленный крест. Вскоре и этот храм был взорван.

Гавриловна рассказала, что в городе осталась только одна действующая церковь на кладбище Холодной горы. Да и там во время Богослужений и крестных ходов на Пасху мешали оравы посланных молодых хулиганов-комсомольцев, которые кричали и пели всякие непристойные песни. Милиция не защищала верующих, а, наоборот, поддерживала присланных хулиганов. В таких случаях бывали даже драки и потасовки.

– Здесь было не до молитвы, а один только грех, надо было прятаться куда-либо подальше, – сокрушенно закончила свой рассказ Гавриловна, как она встречала Пасху в кладбищенской церкви на Холодной горе.

Только бесстрашные люди ходили в церковь молиться Богу, большая же часть старалась вести себя тихонечко и быть незаметной, хотя и была на стороне верующих.

Нам довелось познакомиться, а потом и близко сойтись с одной семьей. У советских людей было очень развито шестое чувство – чутье или интуиция, – которое помогало им при первой же встрече почувствовать, что представляет из себя данный человек. Так вышло и у нас с Починковыми. Эти две сестры, хоть и были уже немолодые, старше нас, но шли в ногу с современностью. Старшая сестра – Надежда Николаевна – работала библиотекаршей сначала в библиотеке имени Короленко, а позже – в «Сельском Господаре», где с нею и познакомился Яков. Потом они работали вместе в Научно-исследовательском институте механизации сельского хозяйства. Младшая сестра – Леонила Николаевна, или просто Лика – была уже солидным врачом-педиатром в городской (Александровской) больнице, где она заведывала отделением новорожденных. С нею-т; я и познакомилась там, придя к ней поучиться в новой для меня области – педиатрии новорожденных. Она мне помогла скорее и глубже вникнуть в эту область.

Жили они за Рыбным базаром в перенаселенной, старой части города еще в собственном доме. Дом-то этот у них давно отобрали и превратили в «жилкооп», но им разрешили жить в нем, оставив им две комнаты. Дом был старой постройки, без удобств: водопровод и канализация были общими во дворе; но их квартира была совершенно обособлена, на втором этаже, с отдельным входом. Их не трогали, потому что они были советскими служащими и внешне лояльно относились к советской власти, а внутренне, как и большинство советских людей, были против нее. Как более чуткие и более наблюдательные, они видели и замечали в большевиках больше отрицательного и пагубного для народа. Их обособленная квартира позволяла нам встречать вместе большие церковные праздники без посторонних «глаз», при плотно закрытых окнах.

Сочельник перед Рождеством Христовым Починковы справляли, как в старое время: стол был накрыт белой скатертью, под скатертью было положено сено, как в яслях Спасителя. На столе было все только постное: рыба, овощи и рождественская кутья. Но прежде чем сесть за стол и приступить к трапезе, мы пели вместе тропарь:

– Рождество Твое Христе Боже наш... – потом – Дева днесь ... – и уже после этого я, как в детстве, «славила Христа»:

Сияла звезда над вертепом,

Где родился наш Спаситель,

Всему миру Избавитель...

Там такие чудеса,

Что отверзлись небеса,

С неба ангелы слетали,

«Слава в вышних Богу» пели,

Они пели, воспевали,

А евреи Иисуса Христа искали,

Они искали, искали и

Четырнадцать тысяч младенцев убивали,

А Иисус Христос был спасен и

В Египет отвезен!

А вам, хозяюшки, многая лета!

Все подхватывали «Многая лета, многая лета!»... Вспомнив свое детство, мы оживленно садились за стол. После ужина начиналась откровенная беседа, чаще литературная.

Леонида Николаевна была с юмористической жилкой, и она умела смешно имитировать современную действительность. Так, на одном из сочельников она прочитала старое стихотворение из букваря, приспособив его к советским условиям:

Вечер был, сверкали финки,

На дворе наган трещал,

Шел по улице «малютка»

И карманы очищал...

А «малютке» двадцать лет,

А в кармане – пистолет!

В подтверждение этого кто-то из присутствующих рассказал о недавнем происшествии. Один мужчина возвращался домой вечером по безлюдной улице. К нему подбежал из подворотни мальчишка в оборванной одежде и настойчиво попросил:

– Дяденька, холодно, я замерз. Дай мне твою шубу!

Прохожий в шубе цыкнул на мальчишку:

– Иди прочь! – и хотел было идти дальше.

Но в этот момент из той же подворотни вышел верзила с палкой в руке, преградил дорогу человеку в шубе и сказал басом:

– Уважь дите! Дите озябло! Скидай шубу!

Человек в шубе понял сразу все, снял шубу и отдал мальчишке, а сам поспешил удалиться. Все произошло очень быстро. Рассказ этот как нельзя лучше иллюстрировал тогдашнюю обстановку на улицах города вечером.

И под Пасху мы бывали вместе у Починковых и радостно пели:

– Христос воскресе из мертвых! Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!

Какие дивные слова! Сколько радости и надежды дают они! Мы радостно христосовались друг с другом, а потом садились за пасхальный стол. Не знаю, каким путем ухитрялась Надежда Николаевна все достать и все приготовить, проводя все дни перед Пасхой на работе! Тут были и сырная пасха, и куличи, и – самое удивительное – крашеные яички! Мой мальчик восхищался ими и старался всех убедить, что они не только красивее, но и вкуснее обычных. Так тайные встречи больших праздников доставляли нам огромную радость! Только на таких встречах с близкими нам по духу людьми мы могли быть откровенны и говорить обо всем.

Однажды Леонида Николаевна прочитала нам, подражая харьковскому профессору патолого-анатому Мельникову-Разведенкову, гнусавя, как он, протокол вскрытия Ленина с изменением органов, характерным для сифилиса. Протокол вскрытия был написан умно, диагноз «сифилис» ни разу назван не был, но для осведомленных лиц все было ясно, этот диагноз вытекал сам собою. Мы очень смеялись над таким открытием у большевистского кумира.

ТОРГСИН И РАСПРЕДЕЛИТЕЛИ

(1930 – 1935 годы)

С продуктами было все еще плохо. Кроме хлеба, работающие почти ничего не получали. Тогда советское правительство, выкачивая золото и серебро из народа, открыло в городе специальные магазины, так называемые «торгсины», то есть торговля с иностранцами. Там за золото, серебро и иностранную валюту можно было купить все, как в доброе старое время: и чистый сахарный песок, и рафинад в синих пачках, и сливочное масло в хорошей упаковке, и всякие копченые изделия (колбасы, ветчина), и птицу, и многое другое, о существовании которого мы уже начали забывать. Все продукты были высокого качества.

Изголодавшиеся люди понесли в торгсин свои залежавшиеся серебряные ложки, вилки, золотые крестильные крестики, золотые монеты царской чеканки, венчальные кольца. Недолго и немногие шли в торгсин, так как остатки золота и серебра быстро иссякли, а иностранная валюта была только у тех, у кого была связь с заграницей.

Конечно, партийная и советская «знать» не нуждалась в услугах торгсина, так как сразу после октябрьского переворота для нее были устроены так называемые «закрытые распределители», где она могла получать все необходимое для жизни по дешевым ценам. Интересно отметить, что существование таких распределителей скрывали. Чтобы поддержать падающие силы специалистов, в начале тридцатых годов были открыты распределители для инженерно-технических работников (ИТР), для ученых («академический» распределитель) и др. Открывались эти закрытые распределители совсем тихонечко. Только случайно мы узнавали об этом, когда встречали кого-либо из знакомых, несшего открыто рыбу или что-нибудь редкое. Бывало, на вопрос:

– Где это дают?

Следовал ответ:

– В закрытом распределителе!

Туда нельзя было и войти без специального пропуска, а «счастливчики», чтобы не вызывать зависть, старались тоже не очень-то много рассказывать об этом распределителе. Спустя некоторое время мы узнали, что и для ученых открылся такой «академический» распределитель, что и там дают тоже хорошие продукты. Яков был тогда уже доцентом и получил пропуск в этот распределитель по второй категории. Первую категорию получали члены Академии наук и профессора. Первая выдача продуктов показалась нам очень хорошей: было и масло, и маргарин, и сахар, и мука. Одним словом – хорошо!

Следует сказать, что в ту пору советское правительство было очень заинтересовано торговлей с иностранными государствами и их валютой. Для этой торговли специально заготовлялись продукты высокого качества. Иногда эти продукты почему-то браковались иностранными приемщиками, тогда они поступали в продажу населению, и – о Боже! – как мы бывали рады такому случаю! Мы охотно покупали их, при этом лишний раз убеждались, что власть ничего не делает для народа, а для коммунистической пропаганды спускает за иностранную валюту русское добро.

Нельзя не отметить своеобразного издевательства советской власти над народом. Доведя его до голода и полной нищеты, советская власть заставляла всех петь бравурные песенки, написанные по заказу Лебедевым-Кумачом, композитором Дунаевским и другими:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек,

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

Известное «крылатое» выражение Сталина, выпущенное в то время и подхваченное всеми «подлизами» – «жить стало лучше, жить стало веселее!» – было в действительности издевательством над русским человеком.

Не рискуя, нельзя было ничем и никак показать свое недовольство, всем надо было публично восхищаться и прославлять Сталина. Многие писатели стали изощряться в оригинальности хвалебных эпитетов Сталину: «родной» и «любимый» уже набили оскомину.

«ВРАГИ НАРОДА»

Как от заведующей отделением, от меня ожидали научных работ. Научно-исследовательская работа, требовавшая много времени и сил, давала возможность уклоняться от всяких профсоюзных и других, так называемых «общественных» нагрузок. Ко мне обратился доктор М.И. Олевский из Института охматдета с предложением писать совместно с ним научные работы, касающиеся новорожденных. При этом я должна была вести наблюдения и проводить исследования, а он обещал помочь их опубликовать под нашими двумя фамилиями. Я согласилась, но для этого мне было необходимо усовершенствоваться в проведении некоторых специальных лабораторно-клинических исследований. С этой целью я договорилась о проведении нужных работ в Санитарно-бактериологическом институте, помещавшемся в здании Медицинского общества на Пушкинской улице № 14.

В этом институте я более близко сошлась с доктором Евгенией Григорович – прекрасным врачом, специалистом по клиническим лабораторным исследованиям, и под ее хорошим руководством освоила технику лабораторной работы в клинике.

В то время нашумел и поразил Харьков один случай. В больницу ГПУ (позже НКВД) на Садово-Куликовской улице привезли с допроса истекающего кровью доктора Григоровича, мужа моей руководительницы в институте. Он был видным бактериологом и занимал место заведующего серологической станцией, находившейся за городом в лесопарке. Эта станция готовила разные вакцины и сыворотки для всей Украины. Доктора Григоровича арестовали и при допросе принуждали подписать «вредительский» акт. Он отказался подписать этот вымысел. Его подвергли пытке, и он на повторном допросе с пыткой, у следователя вскрыл себе вены на руке и истек кровью. Следователь был очень поражен таким исходом, была вызвана «скорая помощь», было применено все, чтобы оживить мученика, но ничто не помогло – доктор Григорович умер. Его жена после этого трагического случая все время тихонечко плакала. Она мне однажды сказала:

– Он всю жизнь был героем и героем умер, не подписал неправду и не предал других невинных сотрудников!

Этот случай произошел у всех на глазах, открыто, а сколько подобных случаев было в действительности, но скрытых – знает только Бог. Власть ничего не сообщала, даже близким родственникам. Евгению Григорович после гибели мужа оставили работать на ее месте. У нее на руках была больная дочь. Она была большим специалистом. Обычно в подобных случаях окружающие спешили как-то отгородиться от родных жертвы, чтобы власть не подумала о сочувствии к таким несчастным, но по отношению к ней это не имело места.

Я знала еще одного «врага народа». Это был главный врач нашей больницы – профессор Иван Васильевич Попандопуло. Он был очень способным и талантливым врачом-гинекологом, он своими способами успешно делал сложные операции и держался всегда очень скромно. Руководимую им больницу он поставил на высоту всех медицинских достижений. Город считал эту больницу одной из лучших и предоставил ее только почетным работницам или «ударницам». Ни одного смертного случая не было там при родах! Про Попандопуло ходили добродушно-насмешливые рассказы:

– Кто найдет в 15-й больнице паутину или муху, тому будет награда!

Так строг к чистоте и порядку был Иван Васильевич, и все сотрудники в больнице работали там не за страх, а за совесть. Доброты он был необыкновенной, всем несчастным и страждущим сочувствовал. Частенько подбирал на улице голодную кошку, приносил ее домой и просил накормить. Все сотрудники искренно ценили и любили его.

И вот вдруг утром одного дня в начале 1938 года мы узнали, что ночью арестовали Ивана Васильевича, предъявив ему обвинение во «вредительстве». Мы так и ахнули, мы знали, чем пахнет такое обвинение. Его жена Юлия Николаевна, престарелая мать и сестра сильно внешне изменились. Начались долгие стояния перед тюрьмою, чтобы узнать что-либо о нем. Сначала от Юлии Николаевны принимали передачи для Ивана Васильевича, а потом вдруг отказались. По слухам, его тоже все принуждали подписать какое-то признание во «вредительстве», а потом про него ничего нельзя было больше узнать.

Одна наша сотрудница больницы рассказала, что Ивана Васильевича расстреляли в подвале после допроса. Она якобы слыхала об этом от служащего тюрьмы. Юлия Николаевна все надеялась, что он жив, она не могла представить себе, что его – как тогда говорили – «пустили в расход». Следователи никогда не говорили родным, что сталось с арестованным, просто тюремщики отказывались принимать передачи. И потом мы уже ничего не слыхали про Ивана Васильевича. Значит, рассказ о его расстреле в подвале был верен. В те годы многие так погибли.

Чтобы дополнить картину, мне хочется рассказать еще о ряде лиц, совсем обычных, желавших только жить и приспосабливавшихся к тяжелым условиям тогдашней жизни по своим способностям. Вот Лавр Сивенко, простой человек из крестьян. Чтобы улучшить свою жизнь, он решил перебраться из деревни в город и начать учиться в Институте механизации сельского хозяйства, сначала на рабфаке – рабочем факультете. Для этого ему пришлось вступить в коммунистическую партию. С партийным билетом легче стать студентом. В институте он скоро стал членом партийного комитета. У него была уже семья, двое детей хорошо учились в школе. Семья жила очень скромно, как и все.

В это время наступила очередная полоса поисков «вредителей», на которых можно было бы свалить все промахи власти. Лавр Сивенко попал среди многих в «козлы отпущения», наряду с другими, ему – как тогда говорили – «пришили» дело за какой-то уклон от «генеральной» линии партии. Он был арестован и сослан в концентрационный лагерь на север. Жена его – простая, хорошая женщина – устроилась на работу санитаркой в моем отделении новорожденных и растила своих детей. Дети кончили сначала десятилетку, а потом даже поступили в высшие учебные заведения. Квартиру у них отобрали, оставив только одну маленькую комнату. Так кончилась попытка Сивенко выйти в люди. Нечто подобное было и с мужем моей медицинской сестры – Надежды Юрьевны.

Не щадила власть и более старых партийцев. У моей знакомой (Евгении Алексеевны Мухиной) – очень толковой и умной женщины-врача – муж был старый, заслуженный член партии, в прошлом политкаторжанин. Сначала он пользовался некоторыми привилегиями: жили они в хорошем доме, специально построенном для бывших политкаторжан. Но он иногда позволял себе высказывать свое мнение о поведении партийцев. Он тоже был арестован и сослан в Сибирь в исправительно-трудовой лагерь. Евгения Алексеевна осталась в своей квартире с ребенком. Она работала врачом в детской клинике. Жила она очень скромно и тихо, как загнанный зверек, будучи всегда настороже и не произнося ни одного лишнего слова. Свою дочь Роксу, очень живую девочку, она всегда останавливала. Ей было трудно доставать необходимое для жизни, тем не менее, она еще помогала и другим.

Недалеко от нас жила семья, тоже приспособлявшаяся к тогдашним тяжелым условиям жизни. Он – Давид Моисеевич Рабинович – инженер, а она – Ида Соломоновна – библиотекарша в Институте охматдета, куда я частенько заходила за специальными книгами и журналами, которые Ида Соломоновна помогала мне получать. У них был мальчик, почти одногодок с нашим. Дети были сначала в одной частной группе. Семья их состояла из пяти человек. Потом мальчики были в одном классе в школе, что еще больше сближало нас. Ида Соломоновна, стараясь хорошо накормить свою семью, очень заботилась о добыче продуктов питания. Мне иногда приходилось ездить с нею далеко в магазин тракторного завода за мясом, которое, как скоропортящийся продукт, продавали там и посторонним, а не только своим членам. Встречаясь на улице, мы спешили сказать друг другу, где и что дают. Когда поступали в продажу не принятые на иностранный рынок бекон и вологодское масло, мы вместе радовались благоприятному случаю. Продавались эти продукты немного дороже обычных цен, зато покупать мог каждый, кто узнавал об этом. Так, однажды д-р X. в Санитарно-бактериологическом институте, придя на работу с маленьким запозданием, как бы оправдываясь, сообщил нам всем, что случайно, зайдя в рыбный магазин на Сумской улице, он увидел зернистую икру, которую продавали по 25 рублей за килограмм. Мы все тоже поспешили в этот магазин, а доктор еще и свой вывод сделал:

– Ведь это дешево! В икре имеется и полноценный жир, и белок, а сливочное масло стоит на рынке 20 рублей! – закончил он с восторгом.

Мы все накупили зернистой икры, сколько кто мог. Так мы покупали все, когда «давали», и становились приятелями с теми, кто сообщал, где «дают».

Однажды Ида Соломоновна сказала мне, что ее муж – Давид Моисеевич – арестован. И его обвинили во «вредительстве». Этот удар семья переживала тяжело, лица у всех поблекли, как при покойнике в доме, на вопрос:

– Как дела?

Отвечали уныло:

– Сидит, а мы бегаем и часами стоим перед тюрьмой.

Через год ему удалось каким-то путем выйти из тюрьмы живым, но резко изменившимся – и внешне, и внутренне. На вопрос:

– Как? – он только махнул рукою, добавив:

– И врагу своему не пожелаю попасть туда!

Так рядовые люди попадали во «вредители» или оказывались «врагами народа».

В клинике 2-го Медицинского института я познакомилась ближе с доктором Ханой Соломоновной Мартинсон. Еще в студенческие годы я работала на частных дежурствах с ее мужем – Львом Мартыновичем Мартинсоном. Он был не только очень хорошим детским врачом, но и хорошим человеком, а она была очень интересной и красивой женщиной с твердым характером. Она была однокурсницей с Леонилой Николаевной Починковой. Леонила Николаевна как-то рассказала один случай к характеристике Ханы Соломоновны. На лекции демонстрировали старую женщину с редким заболеванием. Профессор пытался получить от нее некоторые дополнительные данные, но больная ничего не понимала по-русски, она говорила только по-еврейски. Тогда профессор обратился к студентам аудитории с вопросом, кто из них хорошо знает еврейский язык, чтобы перевести больной его вопросы. Аудитория молчала. Но вот поднялась хорошенькая студентка – это была Хана Соломоновна – и решительно сказала, что она может быть переводчицей.

Позже она вышла замуж за доктора Мартинсона, некрасивого, но зато очень хорошего и доброго человека. У них родился ребенок, и они были счастливы. Но неожиданно Лев Мартынович умер, и тогда-то их приятель – профессор Ямпольский – стал оказывать Хане Соломоновне особое (по- дружески) покровительство: он помог ей устроиться в детской больнице Института охматдета ассистенткой, дал ей возможность писать научные работы и делать доклады на педиатрических съездах. Скоро Хана Соломоновна стала видным детским врачом в городе. Она, кроме работы в больнице, была врачом-специалистом для ответственных партийцев. Их она принимала у себя на дому, а к тяжелобольным ездила сама.

Один из ответственных партийцев, таким образом познакомившись с нею, влюбился в нее, и они поженились. Он был еще молод (вдовец) и интересен. Хана Соломоновна еще больше похорошела, просто расцвела. Она стала уделять много внимания своей внешности и костюмам, поехала вместе с мужем в командировку за границу. Там она знакомилась с постановкой дела в берлинских больницах и клиниках. Вернулась в Харьков нарядной женщиной, одетой со вкусом. Я просто любовалась ею. Мы остались по-старому приятелями.

Вскоре после возвращения из заграничной командировки ее муж был арестован, а потом арестовали и ее. Сослали их в Сибирь в разные исправительно-трудовые лагеря. Ребенка от Льва Мартыновича она успела передать своим родителям.

Через много-много времени наша общая сотрудница – Мария Соломоновна Рабинович – получила от Ханы Соломоновны письмо. В нем она описывала свое ужасное житье в лагере: ее поместили вместе с распущенными женщинами, с проститутками, с воровками. Как они ругались и что говорили, по ее словам, нельзя было себе и представить. Она сама старалась сохранить свою жизнь ради своего ребенка, о котором очень много со страданием думала. Для нее самой теперь не могло быть никакого другого интереса в жизни.

И это только за то, что побывала за границей, повидала иную жизнь!

Страх господствовал над всеми и давил всех!

СТРАХ

Советская власть, боясь народного гнева, старалась держать народ в страхе, терзая его жестоким террором. Каждое нечаянно оброненное слово против власти, даже анекдот, касавшийся ее, карались безжалостно: ночной арест и ссылка в исправительно-трудовой лагерь. Анекдоты же ходили в народе из уст в уста, меткие и едкие, обличительно-сатирически клеймившие власть. Росла жестокость, в стране воцарился страх: люди говорили тихо, даже шепотом, ибо считалось, что стены слышат. Громко говорили лишь «перестраховщики», старавшиеся хвалить советскую власть, чтобы вызвать или выудить у слушателей слово протеста против этих лживых, провокационных восхвалений. Побороть силу страха было невозможно: дух и воля у людей были подавлены. Царило недоверие друг к другу, даже к родственникам: «неровен час – проболтается». Власть подозревала у всех готовность к вредительству, особенно у тех, кто стоял близко к иностранцам. По радио только и говорилось, как проникают иностранцы в Советский Союз для диверсий.

Как-то в наш отпуск мы совершили путешествие на пароходе по Черному морю. Второй класс обеспечивал более приличные условия. Дни стояли жаркие. Однажды, когда пассажиры сидели на палубе и любовались морем, на палубу вдруг вырвалась группа цыган. Рассыпавшись среди пассажиров, они начали нахально и назойливо приставать-попрошайничать (я думаю, что это было умышленно допущено администрацией парохода). Одна цыганка была особенно смела и нахальна в своем попрошайничестве. К тем, кто отказывал ей, она приставала, как осенняя муха, со всякими прибауточками:

– Дай сальца кусочек – помазать Гараське пупочек!

Или:

– Ах, кости болят – папироску хотят!

Ко мне же она просто «прилипла» и не хотела отойти, несмотря на мой решительный отказ. Тогда она стала еще смелее:

– Ты – красавица! Ты и счастливая, и хорошая; у тебя и душа добрая, ну, прямо – заграничная!

Я поняла, что она добивается услышать от меня какое-то слово, и поспешила отделаться от нее, уйдя с палубы в каюту. Уж очень явно казалась она провокатором или «стукачом». Многие пассажиры смеялись над ее прибаутками, а я видела, что все это было устроено неспроста, мне хотелось поскорее прекратить этот «шитый белыми нитками» балаган. Лишний раз убедилась я при этом, как надо быть всегда начеку.

АНЕКДОТЫ

1. «Один за другим» (в двадцатых годах)

Михаил Иванович Калинин занимал почетное место председателя Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. Он был из простых русских мужичков Тверской губернии, потом переименованной в его честь в Калининскую.

Жизнь в деревне Советского Союза становилась все тяжелее и несноснее. В магазинах или в сельпо (сельскохозяйственное потребительское общество) почти никогда ничего не было: ни сахара, ни соли, ни крупы, ни чая, одним словом – ничего. Тогда мужики той деревни, откуда был Калинин, решили послать к нему ходоков, чтобы использовать свое близкое знакомство с власть имущим большим коммунистом.

Приехали ходоки в Москву и дошли до Калинина, пропустили бывших школьных товарищей к Калинину, вошли ходоки и так просто начали:

– Дорогой Михаил Иванович! Ты стоишь теперь у власти, и мы пришли к тебе, нашему земляку, бить челом, помоги нам! Жизнь наша стала хуже горькой редьки. Говорят кругом: «коммунизм», «зажиточная жизнь», а нам – хоть ложись да помирай! Когда же настанет все это, и что же это такое – коммунизм?

Калинин выслушал и так снисходительно и мягко им ответил:

– Мы, коммунисты, строим коммунизм. Он скоро будет, а пока надо потерпеть. Как построим, то будет всем хорошо. – Калинин подвел ходоков к окну, из которого была видна московская улица, и продолжал: – Видите, по улице едет автомобиль. Вот прошел один, а через несколько минут пройдет другой. А как построим коммунизм, так автомобили будут ехать один за другим, один за другим! Надо только подождать. Понятно?

– Понятно, – ответили ходоки, – хорошо ты нам, Михаил Иванович, растолковал про коммунизм. Очень даже понятно! Приедем в деревню и все расскажем нашим мужикам. Пусть подождут маленько!

Попрощались с Калининым и поспешили в свою деревню. Приехали домой, сразу собрали сход в просторной избе и рассказали миру:

– Ну и хорошо принял нас Михаил Иванович! Все рассказал он нам про коммунизм. Вот посмотрите в окно! – В это время по улице мимо проносили покойника, а ходоки в один голос пояснили. – Сейчас долго надо ждать, пока пронесут следующего, а как построим коммунизм, так их будут нести одного за другим, одного за другим! Понятно?

2. Сталин – вождь

Как-то раз встретился Сталин с Радеком, которому приписывали составление многих антисоветских анекдотов.

– Слушай, Радек, говорят, что ты сочиняешь анекдоты. Но про меня ты не должен составлять анекдоты, ведь я все-таки вождь!

На это Радек ему ответил:

– Этот анекдот, что ты вождь, сочинил не я!

3. Беседа Макдональда с Раковским

Премьер-министр Англии и он же лидер рабочей партии Макдональд однажды принимал у себя гостя – председателя Совнаркома Украины Раковского. Они сидели за столом и ужинали. В такой интимной обстановке Макдональд решился спросить своего гостя о делах советской власти и о ее тактике:

– Скажите, пожалуйста, как это удается советскому правительству проводить в жизнь мероприятия, которые противоречат интересам народа?

Раковский подумал и ответил:

– Чтобы вам это было понятно и наглядно, заставьте вашу собаку есть горчицу!

Макдональд в недоумении развел вопросительно руками, а Раковский убедительно:

– Да, да, заставьте ее есть горчицу!

Макдональд понял, что его гость говорит серьезно и принялся за дело. Он сделал лепешку из мякиша хлеба, положил внутрь мясо, ветчину и ложку горчицы. Лепешку он слепил как пирожок и предложил его своей собаке. Собака охотно схватила этот пирожок, но как только раскусила и дошла до горчицы, сразу выплюнула его и не хотела больше пробовать, как ни уговаривал ее Макдональд. Провозившись так некоторое время, Макдональд так и не сумел заставить свою собаку есть горчицу.

Тогда Раковский взялся сам накормить собаку той же горчицей.

– Вот, смотрите, как ваша собака сама будет есть горчицу!

Он бесцеремонно взял собаку к себе, поднял ей хвост и намазал там обильно горчицей. Собака завизжала и начала жадно лизать горчицу под хвостом.

4. Встреча наркоминдела Литвинова с английским премьер-министром Ллойд Джоржем на международной конференции

В двадцатые годы, когда советской властью был объявлен девиз «опрощения» всего, нам привелось увидеть в цирке сцену-насмешку над советской действительностью. На сцену вышел клоун Бим с чемоданом и повстречал другого клоуна – Бома. После взаимного приветствия Бим спешил сообщить Бому, что он только что вернулся из-за границы с международной конференции, где он видел многих известных политиков:

– Видел и нашего наркоминдела и английского премьер-министра Ллойд Джоржа, как они благородно и с достоинством разговаривали.

– Не может быть! – воскликнул Бом, – наверное, Литвинов все «товарищ Ллойд Джорж» и сам в кепке и простых ботинках, а носки с дырками.

– Нет, нет! – ответил Бим, – Литвинов одет так же, как и Ллойд Джорж, и называл его «господином».

– Не могу себе представить, чтобы между ними не было разницы! – не унимался Бом. – На англичанине, наверное, фрак, а на советском наркоме – пиджачная пара?

– Нет, нет, и на Литвинове тоже фрак! – уверял Бим.

Бом не мог примириться с тем, что Литвинов ничем не отличался от английского премьер-министра, и добавил:

– Наверное, на Ллойд Джорже были цилиндр и лакированные туфли, а на Литвинове – в лучшем случае шляпа, если не кепка, и простые туфли?

– Представь себе, Бом, на Литвинове – тоже цилиндр и лакированные туфли! – заверил Бим. – Литвинов ничем не отличался от Ллойд Джоржа.

Бом же не мог смириться с тем, что грубость советчиков не проявилась хоть бы в чем-нибудь, и он продолжал приставать к Биму:

– Но, наверное, когда Ллойд Джорж закуривал, то достал из кармана золотой портсигар с надписью: «Дорогому Ллойд Джоржу от благодарных рабочих», а Литвинов – коробку с папиросами «Казбек»?

– И Литвинов, когда закуривал, то тоже достал золотой портсигар с надписью: «Дорогому Савве Морозову от благодарных рабочих»! – безапелляционно уверил Бим.

ВТОРОЙ МЕДИЦИНСКИЙ ИНСТИТУТ

Во второй половине 30-х годов в Харькове открылся 2-й Медицинский институт. Мне было очень интересно услышать, что комплектовали кафедры не только профессорами, но охотно брали и молодых врачей – ординаторов и аспирантов. Одним словом, готовили «научные кадры». Мы только что вернулись из отпуска. Я тоже могла бы претендовать на место ординатора. Аспирантов брали преимущественно из партийцев, по рекомендации комитета коммунистической партии. В те времена самой спокойной работой, как мне казалось, была научная деятельность. Поэтому я и поспешила пойти в деканат педиатрического факультета нового 2-го Мединститута, обратилась к декану и, представившись ему, спросила, могла ли бы и я получить место ординатора в педиатрической клинике? К моему приятному удивлению, я сразу получила положительный ответ. В тот же день я подала заявление с документами о зачислении меня в штат этого института. Через несколько дней получила подтверждение о включении меня в штат кафедры с предложением пойти в больницу при тракторном заводе к профессору Тецу. Эта больница с детским отделением становилась теперь базой 2-го Медицинского института. Я дала свое согласие. Больница при тракторном заводе находилась далеко, на окраине города.

Из 15-й больницы я ушла легко, оставив на своем месте замещавшую меня во время отпуска врача Ксению Васильевну...

Я не могла долго поверить тому, что произошло. Ведь я так добивалась раньше места в детской клинике и всегда получала отказ: занимались эти места преимущественно по протекции. Возле нас была тоже одна детская клиника, на Пушкинской улице № 57, двери которой были наглухо закрыты для меня. Я пыталась много раз получить там платное врачебное место, но, к сожалению, могла работать там только как сверхштатный ассистент, то есть бесплатно. Я работала в этой клинике несколько лет по совместительству, чтобы быть в курсе всех новых достижений педиатрии. Вскоре эта детская клиника на Пушкинской улице № 57 во главе с профессором Шаферштейном стала подведомственной педиатрическому факультету Второго медицинского института. Уже будучи штатным ординатором педиатрического факультета, мне удалось быть переведенной на штатное место ординатора в эту клинику.

В клинике ординаторы выполняли такую же работу, как и ассистенты. Эта клиника была и клинической базой Института охматдета, которую возглавлял профессор Ямпольский и его помощник доктор Дайхес. Все врачи этой клиники были связаны между собою либо родством, либо дружбой. Я среди них чувствовала себя чужой или как бы «белой вороной». Мое желание стать научным работником и работать над научной темой стало основанием насмешек надо мною. В стенной газете, в разделе «Что кому снится», было написано: «Доктор Кузнецова спит и видит, как защитить диссертацию и получить ученую степень». Получение ученой степени помогло бы не только улучшить материальное положение, но и мое место во врачебном мире. Но профессор Шаферштейн этому желанию препятствовал и темы для работы не давал. Другим же темы предоставлялись. Меня, как «золушку», нагружали всякой черновой работой. Когда кому-нибудь из штатных врачей приходилось ехать на эпидемию летних поносов у детей – дизентерии – то все в один голос избирали меня. Как я ни «брыкалась», доказывая невозможность для меня этой поездки, меня приказом послали на эпидемию в Черниговскую область в распоряжение местного охматдета.

Когда я явилась в Чернигов, заведующая охматдетом, чтобы смягчить мою горечь, послала меня работать в красивую провинцию, в старинный городок Новгород-Северск на реке Десне, где мы всей семьей и провели лето. После дневной работы и по воскресеньям мы шли на реку Десну, купались, ловили рыбу с лодки «на червяка», «на блесну» и «на муху». Поймали-то, кажется, только одну красноперку, а снастей накупили много. Так моя работа на эпидемии совместилась с отдыхом для всей семьи.

ОТПУСК

За зиму мы все очень уставали или, вернее, «изнашивались»: худели и становились нервными, при малейшем раздражении вспыхивали, как спички. Зато летом мы старались восстановить и наш вес, и наши силы, и нашу нервную систему. Отдыха мне полагалось только один месяц в году, у Якова, как научного работника, было два месяца, мне же обычно приходилось брать второй месяц за свой счет.

Усугублялось нервное напряжение тем, что каждую ночь кого-либо из знакомых арестовывали. Наша квартира была на третьем этаже, а моя постель у стены, вдоль которой шла лестница. Дом-то был новой постройки – «цегельник». Если кто-нибудь поднимался по лестнице, то шаги были слышны в нашей квартире. Каждую ночь я просыпалась от этих шагов и прислушивалась. Если шаги миновали нашу площадку, я успокаивалась, но не сразу засыпала, и утром вставала разбитой. Во время отпуска мы старались поэтому уехать куда-либо подальше от города, чтобы отдохнуть от страха ночного посещения. Пригородные дачи нас не привлекали, и мы уезжали к морю. Как-то мы провели летний отпуск в деревне Кириловка на Мелитопольщине, другой раз – в деревне Петровское возле Бердянска, затем в Ейске и, наконец, добрались и до Черного моря. На собственном опыте мы почувствовали, что Черное море лучше влияет на весь организм, чем Азовское.

До ближайшего города мы доезжали поездом, а там добирались до намеченной нами деревни какой-либо попутной подводой. В деревне снимали хату у крестьянина на все время отпуска. Необходимые продукты, как чай, сахар, привозили с собою, а на месте, на базаре, покупали молочные продукты, овощи, фрукты и цыплят или кур. Базары почти везде сохранились по-старому. У рыбаков покупали свежепойманную рыбу. Особенно запомнилось мне своей рыбой Петровское. Там рыбаки ловили рыбу больше начерно: на своей старой лодочке уходили тихонечко вечером в море, ставили сети и на заре выбирали улов. Конечно, рыбаки охотно продавали нам рыбу за приличную цену, а эта цена была много дешевле, чем в городе.

На Мелитопольщине, где, с одной стороны, море, а с другой – степь, мы хорошо отдыхали и поправлялись, потому что тамошний климат очень живителен. В Анапе, на больших базарах по субботам, было особенно много продуктов. Сколько там было цыплят, дынь, сладчайшего винограда и рыбы кефали! В Анапу мы ездили не один раз. Но не только обилие продуктов влекло нас в Анапу, но и золотой песок на Бемлюке, и морские купания!

Нам также очень нравился Коктебель в Крыму, и мы там бывали тоже не один раз! В Коктебеле мы посещали дачу поэта Максимилиана Волошина и хорошо познакомились с его женой, которая охотно и терпеливо принимала современных писателей и всех поклонников поэта. Она заботливо хранила вещи Волошина, его рисунки и замечательные акварели, рукописи, то есть она старалась сохранить его дачу, как музейную ценность, не оцененную по достоинству советской властью.

Раз мы поехали на Кавказ, в Нальчик, а оттуда добрались пешком, перейдя вброд быструю горную речонку, до аула в горах Хасанья. В этом ауле жили балкарцы, и мы провели там все лето. Это был своеобразный отдых среди гор, мне очень часто хотелось уцепиться за проносившиеся облака, которые иногда задерживались на горе, и умчаться с ними вдаль.

В Хасанье же мы собственными глазами видели попытки советской власти организовать колхоз для жителей этого аула. Коллективизация проходила там с большим трудом: ни кабардинцы, ни балкарцы не шли в колхоз. Насилие же власть применить опасалась. Действовала она здесь больше уговорами. Какой-либо нанявшийся кабардинец ходил по саклям и упрашивал каждого пойти на работу в колхоз, обещая за это какие-либо особые дары. После долгих уговоров, наконец, некоторые соглашались пойти, а на месте работы, например, на сенокосе торопили начальство начать раздачу обещанных даров. Много рук тянулось за подачкой, дети ходили тоже получать конфеты, а как только раздача кончалась – все с криком и визгом бросали работу и оравой бежали домой. Никакие силы не могли их остановить.

Уезжать в отпуск было всегда очень приятно, как будто убегали от какой-то подстерегавшей нас опасности или беды. Бывало, как только садились в поезд, наступало успокоение, и покой приятно разливался по всему телу.

В купе быстро знакомились и сходились с попутчиками. В каждом вагоне бывал проводник, следивший за порядком и помогавший пассажирам то ли при пересадке, то ли советом, как и где лучше проехать. У него же почти всегда можно было купить горячий чай и сухарики к нему.

Любимым местом в поезде были верхние полки. И вот однажды ехали мы в поезде дальнего следования на юг. У нас было одно лежачее место на верхней полке. Его занял, конечно, наш мальчик, а мы с Яковом сидели внизу. Другое лежачее место на верхней полке было занято одной дамой, которая все время спала. Перед вечером прошел по вагону проводник и предупредил, что на ближайшем перегоне (около станции «Прохладное») надо быть начеку, бывают, мол, кражи. Поезд мчался, сумерки перешли в темную ночь. Дама все спала на верхней полке, укрывшись пальто. Мы еще не спали и разговаривали с нашим мальчиком, укрывая его на ночь потеплее, хотя окно купе было закрыто. Вдруг окно само собой с грохотом открылось. Сильный порыв ветра ворвался в вагон. Мы встрепенулись и увидели, что пальто с дамы, как в сказке, понеслось само собой. Дама проснулась, пыталась спросонья удержать пальто, но, влекомое неведомой силой, оно улетело в окно.

– Мое пальто, ветер унес мое пальто! – кричала дама.

А поезд все мчался, ничуть не замедляя хода. Все всполошились, позвали проводника и рассказали ему, как само открылось окно, а потом пальто, само же, улетело наружу. Проводник все разъяснил без действия колдовской силы:

– Окно открылось не само, а его открыли беспризорники с крыши вагона, они же крючком стянули и пальто с дамы. Я же вас предупреждал! Пальто еще ничего, а как-то вытащили крючком ребенка в гипсе, лежавшего на верхней полке. Родители везли его домой из санатория.

Мы долго не могли успокоиться. Какой риск и какая ловкость! На полном ходу поезда проделать такой трюк! Этот случай очень поразил нас и научил быть более осторожными.

Утром, на остановке, мы осмотрели наш вагон снаружи. На пыльной стене вагона, над и под окном нашего купе, видны были отпечатки пальцев босых ног. Значит, проводник был прав! Это беспризорники с крыш вагона спустились к окну нашего купе, открыли его снаружи и вытащили пальто.

На следующее утро дама составила с участием железнодорожной администрации протокол воровства у нее пальто в поезде, чтобы потом хлопотать о покупке пальто в «индпошиве». Собирались подписи свидетелей, ибо трудно тогда было приобрести что-либо из носильных вещей.

ПЕРЕД БОЛЬШОЙ ВОЙНОЙ

(1939 год)

Все лето 1939 года мы провели в Новгород-Северске. Я работала там на эпидемии детской дизентерии. На эту работу меня направили помимо моей воли.

Новгород-Северск – старинный провинциальный городок на реке Десне. Десна! Десна как-то связывала меня с Бежицей, всплывали воспоминания детства. Но как все изменилось за промчавшиеся годы! Пребывание в Новгород-Северске дало мне возможность вволю насмотреться на убогую жизнь провинции тех времен.

Доктор Белоус – педиатр города – жил в небольшом домике с садиком, жил очень скромно. Его двое детей школьного возраста сидели в летние каникулы больше дома, так как дома можно было ходить босыми, в латаных штанах и латаных платьях. Когда я приглашала их к себе, они очень смущались и отказывались. Пришла на помощь их мама, жена доктора Белоуса, как бы извиняясь за детей, она объяснила мне:

– Им стыдно в таком виде идти к вам и показываться вообще на улице, а дома, у себя, ничего и так – босыми. Приходите лучше вы к нам почаще!

Чем питались жители провинции, если там в магазинах ничего съестного не продавалось? Ведь только разве иногда случайно туда подбрасывали что-либо для продажи. Наши женщины изощрялись кормить свои семьи какими-то зелеными супами и салатами из своего огородика.

Не лучше обстояло дело и с одеждой: в провинции в продаже не было ни одежды, ни обуви, поэтому матерям приходилось ухитряться делать своим детям одежду из старых вещей. Интеллигентные люди – врачи, учителя и другие – смущались своей оборванности.

У нас от самого городка Новгород-Северска и пребывания там осталось хорошее впечатление и воспоминание, и мой мальчик позже писал сочинения в школе на темы из воспоминаний об отдыхе там: «Ловля рыбы на блесну», «Посещение старинного монастыря» и т.д.

Не могу не отметить одного эпизода, бывшего там со мною. Работая вместе с доктором Белоусом и считая его порядочным человеком, я в разговорах с ним высказывала суждения, которые расходились с советской линией. И вот он, оставшись как-то с Яковом Васильевичем наедине, сказал:

– Внушите Анне Константиновне, чтобы она была в разговорах осторожнее, – и добавил, почти как Евгений Онегин Татьяне, – не всяк, как я, ее поймет, к беде такая критика ведет!

Яков Васильевич поблагодарил его и успокоил, сказав, что хотя Анна Константиновна и очень непосредственная, говорит, что чувствует, но не со всеми, а лишь с теми, кому можно доверять.

Вернулись мы из Новгород-Северска в Харьков в конце августа, потому что в школах занятия начинались 1-го сентября. Тогда же, в конце августа 1939 года, стало известно из центральных газет о крутом повороте в политике по отношению к Германии и Гитлеру – враждебность к ним сменилась заключением в Москве договора о сотрудничестве. На первых страницах «Правды» и «Известий» появились большие фотографии подписания этого договора в Кремле Риббентропом и Молотовым в присутствии Сталина. Это сообщение было большой сенсацией. Смысл этого договора, его значение были в то время еще не совсем ясны для нас. Лишь последовавшие события объяснили его.

Вскоре после подписания договора в Москве Германия, в начале сентября 1939 года, напала на Польшу, быстро разгромила ее и заняла большую часть, включая и Варшаву. Несколько позже советские войска вошли в Польшу с востока и заняли всю Западную Украину и Западную Белоруссию. После всех этих неожиданных событий стало ясно, что раздел Польши между Германией и Советским Союзом был делом договоренным. СССР же представлял свое участие в разделе Польши как «освобождение единокровных братьев от ига польских магнатов». В газетах писали: «Советский Союз протянул Западной Украине и Западной Белоруссии братскую руку помощи», а в народе с иронией добавляли: «А уж ноги протянете сами!»

Когда советские войска вошли в Польшу, их поразило обилие там всего: и продовольствия, и промышленных товаров прекрасного качества, и совсем дешевых! Командиры бросились покупать все на имевшиеся у них советские деньги, а когда деньги вышли, то платили за покупки – по рассказам – облигациями советских займов. Через некоторое время поехали в занятые бывшие польские области жены командиров. Рассказывали, что дамские ночные рубашки в Польше были такие нарядные, что жены советских командиров приняли их за вечерние платья и являлись в них на вечера. Так советская власть без боев присоединила себе восточную часть Польши, чтобы установить там коммунизм.

Такое приобретение очень понравилось советскому правительству, и поздней осенью того же 1939 года оно потребовало от Финляндии уступки части территории, близко подходившей к Ленинграду. В случае отказа Финляндии грозили войной. Финляндия не испугалась «слона» и ответила отказом. Началась война с Финляндией.

В том году была ранняя и холодная зима. Советское правительство не ожидало отказа Финляндии. Страна не была готова к войне. В Германию продолжали идти товарные эшелоны с хлебом и ценным сырьем, по договору. Финны бились с большим подъемом и отражали советские атаки сильным и метким огнем, с большими потерями для наступавших. Неблагоприятно сказалось для советской стороны и то обстоятельство, что советские войска состояли преимущественно из молодых и неопытных новобранцев призыва этого года. Часть армии находилась в Польше, так как, оккупировав ее, надо было быть готовыми на случай какой-либо неприятной неожиданности.

С финляндского фронта приходили все время плохие известия и еще более дурные слухи. Выявилось, что советская армия не была подготовлена к зимней кампании: теплого обмундирования почти совсем не было, снабжение питанием не было налажено, советские солдаты мерзли отчаянно. Все время привозили в тыл, в госпитали, солдат с отмороженными руками и ногами. Отмороженные конечности приходилось ампутировать. В народе рассказывали о многих изувеченных солдатах – не в результате боев, а от мороза, то есть от неподготовленности армии к зимней войне.

Из медицинских кругов мне стал известен следующий случай. Одни родители получили письмо от сына, написанное незнакомой рукой, о том, что он ранен и лежит в военном госпитале. Долго не думая, родители собрались и поехали туда, чтобы повидать сына. Приехали, отыскали госпиталь, вошли в палату, где он лежал, подошли к кровати и увидели, что сына-т; и узнать нельзя: такой он бледный да худой. Протянули к нему руки, а он не двинулся. Приподняли они одеяло – а их сын лежит без рук и без ног. Мать только вскрикнула:

– О Боже мой, культяпка! – и упала замертво от такого шока.

Потом вышел приказ: «Не пускать к раненым посетителей». Но плохие вести просачивались, как вода, и народ стонал от таких вестей. В Москве спешно работали над изобретением грелки для солдат на финляндском фронте. В народе говорили, что у каждого солдата-финна на животе грелка, и ему тепло, а наши замерзают. Все финны – в белых халатах, и их на снегу не видно. А наши – в шинелях, видны как на ладони! Даже белых халатов было недостаточно.

Тем временем замерзших везли и везли в тыл. Советский Союз стремился к прекращению войны с Финляндией. Один военный рассказал нам следующий случай, очевидцем которого он был. На вахте стоял молодой армеец, он замерзал от холода и, плача, кажется, звал свою мать. К нему подошел командир и, не говоря ни слова, вынул револьвер и выстрелил плачущему солдату прямо в рот – «чтобы не разлагал других».

Народ был недоволен войною. Опасаясь народного гнева и своего краха, власть искала всяких путей к миру, лишь бы кончить войну с Финляндией. По слухам, немцы помогли советчикам найти путь к прекращению войны, и война кончилась к весне 1940 года. Тогда же, наконец, была изобретена грелка для красноармейцев, но за ненадобностью она не была пущена в большое производство. Война была страшным бедствием для народа, она унесла много молодых жизней, а еще больше искалечила.

Летом 1940 года советская власть заняла прибалтийские страны: Эстонию, Латвию и Литву, как тогда говорили, в «добровольно-принудительном» порядке. Говорили, что Гитлер очень противился этому, но он тогда еще вел войну на западе и ему нужен был наш хлеб и сырье, поэтому он вынужден был согласиться на занятие Прибалтики советчиками. Эта война Гитлера на западе доходила до нас лишь отголосками. Мы чувствовали ее в общем напряжении и в недостатках во всем: все шло для Германии и в Германию. Надо было уже быть довольными тем, что война идет где-то далеко, а не у нас.

Одного знакомого, бывшего офицера, мобилизовали в качестве командира для формирования новых частей. Приехал он на место сбора недалеко от Харькова, а там все неподготовлено. Постепенно стали стекаться пешком парни, призванные из ближайших мест. Никакого транспорта им не давали. Многие пришли босые и в рваной одежде, надеясь получить на сборном пункте новое обмундирование. На сборном же пункте никакого обмундирования не оказалось, поэтому первое время призванным приходилось оставаться в своей одежде.

О настроении в армии и народе можно судить по такому эпизоду. К моей знакомой-юристу приехал ее бывший клиент, теперь колхозник, вполне доверявший ей. Его сын служил в армии в десантных парашютных частях. Это были лучшие отборные части с большой коммунистической прослойкой. Сын этого колхозника обсуждал с друзьями вопрос – успеют ли они, будучи сброшенными в тылу врага, поднять руки вверх для сдачи в плен или их будут без разбора сразу же убивать? Определенного ответа на этот вопрос сами они найти не могли. Сын приехал домой к отцу, чтобы посоветоваться и получить ответ на волновавший их вопрос. Вот с этим-то вопросом колхозник и пришел к моей знакомой. Она заверила его, что возможность сдачи в плен будет:

– Конечно, успеют поднять руки и сдаться в плен!

Спокойствия не было. Все казалось, что, хотя война шла где-то далеко, хотя эшелоны товарных поездов с хлебом и сырьем шли и шли в Германию, опасность войны носилась в воздухе. Настроение было паническое. Советская власть, для поднятия настроения, выпустила много бравурных песен. Песни были составлены по заказу в приподнятом тоне. Казалось, что радио старается вбить всем в голову то, чего не было в действительности. Всюду только и слышно было:

Если завтра война,

Если враг нападет,

Если черная сила нагрянет,

Как один человек,

Весь советский народ

За свободную родину встанет!

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч и суров,

Если завтра война,

Если завтра в поход,

Мы сегодня к походу готовы!

В том же духе были и другие песни:

Три танкиста, три веселых друга

Экипаж машины боевой!

Или:

Бей, винтовка, метко-ловко

Без промаха по врагу!

Такие бравурные, задорные песенки, хоть и распевались везде, не поднимали настроения в народе, а, наоборот, увеличивали подозрение, что вот-вот разразится война.

В мае 1941 года в Харькове, в Доме Красной армии был всесоюзный съезд хирургов. Я постаралась пройти на этот съезд, хотя и не была хирургом, потому что на таких съездах можно было купить медицинские книги, которых не было в магазинах, да и услышать новости было интересно. Действительно, все доклады были посвящены лечению раненых. А на последнем заседании в заключение выступил полковник Миловский и совершенно уверенно заявил, что вот-вот настанет страшная война, и хирургам предстоит большая и ответственная работа:

– Предстоит война, она – не за горами, а беда – за плечами!

Мы привыкли к тому, что все, утверждаемое советчиками, надо понимать обратно. Лично я не поверила услышанному, потому что совсем свежа была еще память о позорной войне с Финляндией, и я не допускала мысли, что советская власть рискнет еще раз воевать. В народе же открыто говорили:

– Нехай буде хоч гирше, да инше! (Пусть будет хоть и хуже, да иное).

Дома я, конечно, рассказала о съезде и его финале.

И мои не верили в скорое начало войны.

Анна Кузнецова-Буданова

+1974 г.