Революцию застали не только потомки Достоевского, но и его вдова. Как известно, в 1867-м году в Троицком соборе Измайловского полка состоялось венчание писателя с молоденькой (разница в возрасте 25 лет) стенографисткой Анной Сниткиной, помогавшей ему в работе над «Игроком». Почти 15 лет они прожили вместе, вплоть до смерти Федора Михайловича.

Лев Толстой (лично не знакомый с Достоевским, но встретившийся с его вдовой) сказал (вероятно, с горечью):

«Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского».

Это сравнение Анны Григорьевны с другими писательскими женами много позже продолжил поэт Владимир Корнилов:

Нравными, вздорными, прыткими

были они испокон...

Анна Григорьевна Сниткина –

горлица – среди ворон.

Кротость – взамен своенравия.

Ангел – никак не жена –

словно сама стенография,

вся под диктовку жила.

Смирная в славе и в горести,

ровно, смиренно светя,

Сниткина Анна Григорьевна –

как при иконе – свеча.

Этой отваги и верности

не привилось ремесло –

больше российской словесности

так никогда не везло...

Ей, когда умер Достоевский, – 35 лет. Она никогда больше не выйдет замуж. На все вопросы по этому поводу будет отвечать шуткой:

«Да и за кого можно идти после Достоевского? – разве за графа Толстого! Так он женат».

Всю себя посвятит заботе о творческом наследии мужа. Только полных собраний его сочинений издаст семь. Уже в преклонном возрасте скажет:

«Я отдала себя Федору Михайловичу, когда мне было 20 лет. Теперь мне за 70, а я все еще только ему принадлежу каждой мыслью, каждым поступком».

Такая жертвенная верность была свойственна разве что Нине Александровне Грибоедовой. Княжне Нине Чавчавадзе не исполнилось и 16-ти, когда она вступила в брак с 33-летним драматургом. Пробыли они вместе чуть более трех месяцев… После гибели мужа шестнадцатилетняя Нина облачилась в черное одеяние и хранила траур 28 лет вплоть до смерти. Напрасно лучшие женихи Грузии падали к ногам красавицы-вдовы. «Черная роза Тифлиса» называли ее. Нина захоронила останки мужа на горе Мтацминда близ церкви святого Давида. На надгробии – надпись, сделанная по ее распоряжению: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»

Вернемся к судьбе Анны Григорьевны Достоевской. Революции… После первой – Февральской – уехала в свое небольшое имение «Отрада» под Адлером. Исследователь творчества Достоевского Б.Н. Тихомиров так излагает последующие события:

«Последний год жизни А.Г. Достоевской, с лета 1917 по лето 1918 г., – печальная, щемящая душу повесть. Укрыться от потрясений революционного времени за заборчиком кавказской дачи вдове писателя не удалось. На побывку из армии пришел сторож и садовник в имении Анны Григорьевны Тимофей Овчар. На волне революционной митинговщины он начал “раскулачивать” хозяйку: заявлял, что все в имении принадлежит ему как “трудящемуся народу”, угрожал пожилой женщине физической расправой, подкарауливал в саду и т. п. С другой стороны, началась изнуряющая организм малярия».

Достоевская была вынуждена бежать в Ялту – там имелся свой дом на Чайной улице, сдававшийся квартирантам. А дальше начинается… новое «Преступление и наказание»: дом ограблен, квартирантки убиты, одна из двух – топором по голове. Это случилось еще до приезда хозяйки, которая застала лишь забрызганный кровью мраморный бюст мужа, стоявший в прихожей. Жуткий символ…

От всего этого любому трудно оправится, но Анна Григорьевна, которой перевалило за семьдесят, поселяется в ялтинской гостинице и продолжает работать над архивом мужа. Увы, малярия и голод в конце концов берут свое – 9-го июня (по старому стилю) 1918-го года вдовы Достоевского не стало.

Анна Григорьевна завещала, чтобы ее похоронили в могиле мужа. Однако не только выполнить волю покойной, но вообще захоронить ее прах не могли в течение долгого времени: полыхала Гражданская война, и никто из родных не сумел вовремя приехать. Запаянный цинковый гроб простоял в церковном подвале до ноября, когда сыну, Федору Федоровичу, удалось пробраться из Москвы в Ялту . Гроб захоронили в крипте Аутской церкви во имя Успения Пресвятой Богородицы. Позднее храм взорвали, могила была разорена, но внук А.Г. – Андрей Федорович – смог перезахоронить останки в углу кладбища. Только в 1968-м году ему же удается упокоить прах Анны Григорьевны в могиле мужа.

Крымская одиссея уже упомянутого сына Достоевских Федора Федоровича весьма примечательна. В 1926-м году в эмигрантской газете «Руль», выходившей в Берлине, появилась заметка «Сын Достоевского (Страничка воспоминаний)», подписанная инициалами Е.К.:

«Издательство Пипера в Мюнхене приступило к монументальному в 16 томах изданию рукописей, оставшихся после смерти Ф.М. Достоевского. Этот переход рукописей за границу напоминает мне печальную историю сына покойного великого писателя Ф.Ф. Достоевского, тоже уже покойного. В 1918 г. Федор Федорович пробрался с невероятными трудностями в Крым, где смертельно больна была его мать, вдова великого писателя, А.Г. Достоевская . Похоронив мать, Федор Федорович остался в Крыму, где попал после эвакуации Крыма армией Врангеля в руки большевиков. Что в те времена там делалось, не подлежит описанию.

Во всяком случае, чтобы ярко и правдиво изобразить инфернальный ужас и сатанинскую вакханалию, которая происходила тогда в Крыму, нужен новый Достоевский.

Я с своей стороны ограничусь только тем, что отмечу маленький факт: палач-гастролер, посланный ВЦИК в Крым, Бэла Кун, проявил такую невиданную и неслыханную жестокость даже для “красного террора”, что другой палач, далеко не отличающийся сентиментальностью, чекист Кедров прислал телеграмму ВЦИКу, в которой просил “прекратить бесцельную бойню”.

Как раз в этот период был арестован Федор Федорович. Ночью привели его в какой-то барак в Симферополе. Следователь, какой-то пьяный тип в кожаной куртке, с опухшими красными веками и провалившимся носом, начал “допрос” в следующей форме:

– Зачем оказался здесь?

– Я в 1918 г. приехал сюда к умирающей матери и остался здесь.

– К матери... мать... сам сволочь, поди уже дед и тоже матер-р-р-и...

Достоевский молчал.

– Расстрелять!

Расстрелы происходили тут же, во дворе, и пока шел допрос, слышны были поминутно выстрелы. В бараке одновременно работало семь ”следователей”. Моментально Достоевского схватили и стали тащить по направлению ко двору. Тогда, не помня себя, он крикнул:

– Подлецы, моему отцу ставят памятники в Москве, а вы меня расстреливаете.

Безносый, видимо, смутился и прогнусавил: “Что брешишь? Какому отцу? Какие памятники? Как твоя фамилия?”

– Моя фамилия Д-о-с-т-о-е-вский.

– Достоевский? Никогда не слыхал.

К счастью, в эту минуту к следователю подбежал маленький, черненький, юркий человек и стал ему что-то быстро шептать на ухо.

Безносый медленно приподнял голову, тупо посмотрел воспаленными веками в сторону Достоевского и произнес: “Пошел к черту, пока цел”.

В 1923 г. Достоевский вернулся в Москву совершенно больной . Нуждался отчаянно, и когда об этом узнали его знакомые и бросились к нему, то застали удручающую картину – Федор Федорович умирал с голоду. Сделали все, что было в их силах... вызвали доктора, но было уже поздно; организм был настолько истощен, что не выдержал.

Когда уже Достоевский лежал мертвым на своей убогой деревянной кровати, тишина смерти нарушилась появлением посланного от “шута горохового” Луначарского, который после двухмесячных хлопот Достоевского о выдаче ему временного вспомоществования, наконец, поспел вовремя, как всегда, прислав от Наркомпроса 23 р. 50 к. К сожалению, этим участие в делах Достоевского со стороны Луначарского не ограничилось. Перед смертью Достоевский передал запечатанный пакет своей знакомой, в котором были письма и рукописи Федора Михайловича. Федор Федорович умолял передать эти бумаги в руки его сына, внука великого писателя.

Об этом узнал Луначарский, потребовал этот пакет для снятия копий и фотографий, причем обязался честным словом вернуть все бумаги. Вряд ли стоит добавлять, что ни бумаг, ни копий, ни фотографий больше никто никогда не видел. Что получил Луначарский за перешедшие за границу рукописи, мне неизвестно».

В заметке речь идет о том, что Советское правительство в начале 1920-х продало мюнхенскому издательству Piper-Verlag, печатавшему 16-томную серию «Наследие Достоевского», право первой публикации всех хранившихся в архивах СССР рукописей писателя. В заметке говорится об одном из способов, которым большевики добывали эти рукописи. Были и другие. Так, часть архива отца была изъята у Федора Федоровича, когда он на Юге попал в руки железнодорожной ЧК . Другой случай: жена Ф.Ф. – Екатерина Петровна Достоевская – еще весной 1917-го передала часть рукописей на сохранение в Исторический музей. Вернуть их наотрез отказались. Причем это был не частный случай, а принципиальная позиция большевиков. Нарком просвещения Луначарский писал в газете «Известия» за 1922-й год, что ни в коем случае нельзя возвращать прежним владельцам сданные ими в 1914–1917 гг. на хранение государству художественные собрания и коллекции:

«Наиболее замечательные экземпляры являются, несомненно, достоянием народа. Что за дело, что они куплены каким-нибудь крепостником или каким-нибудь банкиром».

Не следует воспринимать в прямом смысле красивые слова о «достоянии народа». Просто Анатолий Васильевич (в отличие от прямолинейного чекиста Лациса) умел выбирать «осторожные слова», как учил Ленин. Многие из этих собраний и коллекций исчезнут бесследно: будут проданы за границу, чтобы получить деньги для удержания большевицкой власти. Исчезло и очень многое из архива Достоевского, так тщательно сберегавшегося его вдовой. «Растворились», например, рукописи «Братьев Карамазовых» и «Бесов». Мелькало упоминание, что власти продали «Карамазовых» в коллекцию Стефана Цвейга за 150 000 рублей. Продолжать подобное перечисление можно и дальше.

От рукописей вернемся к потомкам Достоевского. Случай со спасением Федора Федоровича от расстрела благодаря имени отца не был единственным в этом роде. Не могу удержаться, чтобы не привести текст удостоверения, которое получила Екатерина Петровна Достоевская (жена Федора Федоровича) в 1919-м году от председателя Скадо́вского Ревкома Михаила Андриеца:

«Предъявитель сего, Екатерина Петровна Достоевская, согласно предъявленных ею документов <…> является женой Федора Федоровича Достоевского – сына знаменитого русского писателя Федора Михайловича, старого Революционера, арестованного в 1849 г. при царе Николае Павловиче за „злоумышленное“ выступление против государственно-исторического строя вместе с другими революционерами и был приговорен к смертной казни через растреляние. Уже на эшафоте, когда подали команду стрелять – приговор был смягчен. Федор Михайлович Достоевский получил 4 года каторги. А в 1881 году 28 января он умер и унес с собою живого защитника обездоленных, но оставил нам свои неоцененые труды для дальнейшего перевоспитания человечества. Глубоко уважая память товарища Ф.М. Достоевского, просим не стеснять его прямых родственников, внуков, отпрысков борца за свободу человечества».

Возможно, у кого-то этот текст вызовет улыбку, мне же в документе, который составил грамотей-ревкомовец, видятся краткие тезисы всех последующих советских биографий Достоевского.

О том, как имя Федора Михайлович время от времени спасало его потомков, рассказывает правнук писателя (внук Федора Федоровича) – ныне здравствующий Дмитрий Андреевич Достоевский:

«..Мой отец <Андрей Федорович Достоевский> месяц сидел в тюрьме на Шпалерной. В деле написано, что его арестовали через три дня после убийства Кирова. То, что он сидел, стало известно за границей. Там начали писать: внук великого писателя в тюрьме. И отца выпустили. Федор Михайлович спас. А могли бы пришить все что угодно, как сделали это в отношении Андрея Андреевича – племянника Федора Михайловича, сына его брата: его забрали в 1931-м».

Географ Андрей Андреевич Достоевский (сын младшего брата писателя) был арестован по нашумевшему тогда «Академическому делу» (академиков Платонова и Та́рле), сфабрикованному ОГПУ против группы ученых Академии наук и краеведов (по делу проходило 115 человек). Известный исследователь творчества Достоевского С.В. Белов записал рассказ внука писателя, Андрея Федоровича, об обстоятельствах ареста и освобождения Андрея Андреевича:

«В конце 1920-х гг. А.А. Достоевский работал ученым секретарем Пушкинского дома. В ноябре 1930 г. его арестовали по делу академика С.Ф. Платонова, тогдашнего директора Пушкинского дома, обвиненного нелепо в монархизме (это было началом нового удара по интеллигенции). Под Новый, 1931 год, шестидесятисемилетний Андрей Андреевич был отправлен на строительство Беломоро-Балтийского канала. <…> В это время Андрей Федорович <двоюродный племянник Андрея Андреевича>, служивший тогда в Ленинграде в Институте путей сообщения, будучи абсолютно убежденным в невиновности Андрея Андреевича, решил драться за него. 10 февраля 1931 г. ему удалось попасть на прием к А.В. Луначарскому, который приехал в Ленинград по случаю 50-летия со дня смерти Достоевского. Сказав ожидавшим приема академику-филологу Н.С. Державину и Вл.И. Немировичу-Данченко, что “речь идет о жизни человека”, Андрей Федорович вошел в кабинет. Когда он объяснил все Луначарскому, бывшему тогда председателем Ученого комитета при ЦИК СССР, Анатолий Васильевич сказал, что сам он сделать ничего не может, но доложит “всесоюзному старосте” М.И. Калинину: он единственный вправе потребовать нового расследования. Луначарский выполнил свое обещание, и неожиданно, накануне 1 мая 1931 г., Андрей Андреевич явился домой в Ленинград в арестантской одежде, с посошком, которым его благословили арестанты».

Через два года после освобождения Андрей Андреевич Достоевский скончался.

Теперь – о монументах. О них даже говорить неприятно: пожалуй, нет другого писателя, память о котором отмечали такими скульптурными уродцами, как Достоевского. Причина глумления была понята сразу. Приведу один случай, связанный с первым памятником писателю, в пересказе профессора С.В. Белова:

«Незадолго до открытия памятника Луначарский, будучи наркомом просвещения, оказался по делам службы в Киеве. Как раз в это время там состоялся вечер однокашников киевской гимназии, в которой учился и Луначарский. Выпускники этой гимназии, большинство из которых были настроены враждебно по отношению к cоветской власти, дружно набросились на Луначарского: “Что же вы, большевики, делаете, Анатолий Васильевич, церкви уничтожаете, или устраиваете там клубы, памятники ломаете”. “Да позвольте, ничего подобного. Только что Владимир Ильич Ленин подписал план монументальной пропаганды. Будем ставить памятники тремстам лучшим сынам России”. “И Достоевскому будете памятник ставить?” – спросил один профессор Духовной академии, бывший выпускник киевской гимназии. “Ну конечно, и Достоевскому будем ставить памятник. Он, собственно, уже готов. Скоро будем открывать. Вот только надпись не можем подобрать”. – “Я могу вам помочь. Надпись должна быть такая: “Федору Достоевскому – от благодарных бесов”».

Помните, именно про этот памятник кричал сын Федора Михайловича при угрозе расстрела («Подлецы, моему отцу ставят памятники в Москве, а вы меня расстреливаете»).

Федор Федорович неспроста вспомнил про памятник: он его ненавидел. Свидетельствует балерина Л.С. Михаэлис (гражданская жена Ф.Ф.):

«Укажу еще, что он ненавидел памятник Достоевскому работы скульптора Меркурова, открытый в 1918 г. на Цветном бульваре, и неоднократно говорил, с каким бы он наслаждением взорвал динамитом изуродованную, по его мнению, фигуру его отца».

И у других созерцателей этого памятника он не вызывал восторга. Поэт Иван Приблудный, например, писал:

Глубже и ниже, к подъему крутому,

где отдается с букетом в руке

Трубная площадь бульвару Цветному,

где Достоевский застыл в столбняке.

Подобная реакция вполне объяснима: Меркуров изваял вовсе не Достоевского, а шансонье Александра Вертинского, которому лишь приделал бороду. Скульптор ловко воспользовался моментом. Когда была объявлена «монументальная пропаганда», у Меркурова уже были готовы две гранитные статуи – Достоевского и Льва Толстого, заказанные миллионером Шаровым еще до Великой войны. Натурщиком же для Достоевского служил Вертинский. На своих концертах шансонье часто наряжался и гримировался под грустного клоуна Пьеро. Так он и позировал Меркурову, нервически развернувшись и жеманно сцепив пальцы. Вот-вот ждешь, что Достоевский запоет:

И снится мне – в притонах Сан-Франциско

Лиловый негр Вам подает манто.

Этот дар «от благодарных бесов» стал первым постоянным гранитным памятником «ленинской монументальной пропаганды»: его водрузили на Цветном бульваре 7-го ноября 1918-го года.

«Благодарные бесы» не забывают Федора Михайловича и сейчас. Есть такой современный гениальный (по крайне мере, он сам себя таковым считает) скульптор Рукавишников. Диапазон его творчества безмерно широк: от императора Александра II (того самого, которым «Союз правых сил» заменил Александра III у храма Христа Спасителя) до воровского «авторитета» Япончика.

В конце 1990-х задумал гений практически уничтожить Патриаршие пруды, воздвигнув там огромный бронзовый фонтан-примус, Коровьева, Бегемота – больше десятка скульптур по мотивам «Мастера и Маргариты». Правительство Лужкова разрешило и профинансировало эту затею. Да вот беда, «темный обыватель» воспротивился. Местные жители, студенты МГУ (позже – Православная церковь, когда захотели перетащить всю эту бесовщину к Андреевскому монастырю) не дали осуществиться гениальному замыслу. Теперь гению приходится рассовывать отдельные куски композиции по разным углам Москвы и делать многозначащие надписи: «Фрагмент запрещенного в 2003 году памятника М.А. Булгакову».

Однако были у скульптора и большие удачи. Например, смог воткнуть Шолохова на Пречистинский бульвар: писатель сидит в лодке, а за его спиной валяются конские головы (надо понимать, что лошади плывут). Москвичи вполне оценили это творение, дав ему прозвища «Скотобойня», «Шолохов на мясокомбинате», «Кладбище домашних животных».

Другой шедевр Рукавишникова – именно Достоевский, который сползает в каком-то противоестественном положении на Воздвиженке возле Государственной библиотеки. И эту статую не обошли прозвищами: «Памятник русскому геморрою», «На приеме у проктолога». Грубо, но, по крайней мере, объясняет гротескную позу. Однако скульптора не обижают прозвища, он считает, что они свидетельствуют лишь об отсутствии культуры у людишек, не понимающих глубину гениального замысла:

«Это иллюстрирует культуру жителей. Людей, которые всех достают, называют достоевскими. Федор Михайлович интересен тем, что не мог найти себе места. Он попытался копнуть немножко муравейник из человеческих страстишек. Мне это хотелось выразить».

Гениальному скульптору удалось не только создать, но даже «клонировать» свое творение и доставить его аж в город Дрезден: авось, культурные германцы поймут всю глубину замысла. Да не только Дрезден. Памятники Достоевскому, «бесконечны, безобразны», понатыканы по разным городам Европы.

В Баден-Бадене «верстою небывалой» торчит какой-то босяк (предполагается, что Достоевский даже башмаки проиграл а казино?), стоящий на раздавленном яйце (расплющил Федор Михайлович земной шар?). В городе Копенгагене и вовсе к стенке приколочен неопознаваемый череп с бородой Льва Толстого и подписью «Fjodor Dostojevskij». И это не происки иностранных врагов – наши соотечественники ваяли, а потом Россия дарила гениальные изваяния за границу.

Глумление бесовское, конечно, не только Достоевского затронуло. В городе Лос-Анджелесе, например, висит голая тетка, прибитая к какой-то загогулине, и держит в руке оторванную голову. Называется «Реквием по Пушкину». Если в ленинские времена расчленяли готовые памятники, то сейчас уже сами фрагменты «расчлененки» становятся памятниками. Очередной гений так комментирует свой шедевр:

«Это сложная композиция – у музы два крыла: добра и зла. И только у русского поэта, пусть и подковой, но крылья скованы... Крылья и подкова образуют изломанный круг русской жизни. И только через этот круг смерть поэта врывается к славе и свободе. Барельеф Пушкина в венке, который держит рука музы Натали, напоминает голову Иоанна Крестителя. Но ведь он и был Иоанном Крестителем русской литературы. И сама муза Натали, в итоге, невольно, оказалась Саломеей для Пушкина...».

Я все понимаю – модернизм, постмодернизм… Но совесть-то надо иметь! Хотя, к кому я обращаюсь… Бесы банкуют! Бесовская «монументальная пропаганда» продолжается.

Мчатся бесы рой за роем

В беспредельной вышине,

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне…

Глеб АНИЩЕНКО,

поэт, публицист

(г. Обнинск)