«…не судите никак прежде времени, пока не придет Господь, Который и осветит скрытое во мраке…»

 Из 1-го Послания к коринфянам апостола Павла (4, 3-5)

 

 Жизни наши будут взвешены.

 Кто-то с чаши золотой

 Будет брошен в пламень бешеный.

 Ты ль, хмельная? Я ль, повешенный,

 Над Россией и тобой?

 Иван Савин

 

Свою оперу, посвященную борьбе русского народа с польскими интервентами и воспевшую подвиг Ивана Сусанина, Михаил Глинка первоначально желал назвать непременно как «Смерть за Царя». Но это предложение было отвергнуто Государем Николаем I, дальновидно заметившим, что «отдавшие жизнь за Государя не умирают», а посему правильнее было бы слово «смерть» заменить словом «жизнь». Так родилась опера, ярко отразившая и своей музыкой, и своим либретто, написанным бароном Розеном, всю мощь и красоту патриотического порыва, опера, которая была построена на сугубо национально-монархических мотивах и исторической памяти народа.

 Глубоко национальными мотивами, сопряженными с ожиданием царя православного, с христианским осознанием русской и мировой истории, было пронизано практически все творчество и писателя в генеральском чине, певца славы казачьей и доблести русской, Петра Николаевича Краснова. Но, прежде всего, это творчество следует отнести к литературе мирянина, для которого занятия уже не богоискательством, но богомыслием оправлялись в художественный слог и становились неотъемлемой частью его земного служения. Богу открывал он без утайки на страницах литературных произведений и военных мемуаров свою жертвенную и бесстрашную душу, которая, как живительная влага, заполняющая сосуды в летний зной, одухотворяла поступки лучших его героев.

 

«Двуглавый Орел над царским Кремлем. Навсегда».

 

Вспыхнет солнечно-черная мгла

 И вернетесь вы, где бы вы ни были,

 Под знамена...

 Иван Савин

 

 Если бы судьбе было угодно, то, как истинный рыцарь, Краснов, не задумываясь, отдал бы жизнь и за Государя-Императора (Краснов-воин присягал на верность Александру III, Николаю II, а Шефом его Лейб-Гвардии Атаманского полка неизменно оставался, пока существовала Российская Империя, Наследник Цесаревич Алексей), и за каждого из Членов Его Императорской Фамилии. Недаром он так активно в свою бытность Атаманом Всевеликого Войска Донского занимался формированием монархических, а не республиканских армий, готов был помочь в этом генералу Федору Келлеру, но Господь распорядился иначе. И Петр Краснов, находясь в почтенном возрасте, безоглядно пожертвовал своей честью ради любимого казачества. А свою, по земным меркам, конечно, угасающую жизнь, пощаженную в трех жесточайших войнах, он мученически сложил на алтарь главного для христианина Отечества – Небесного, ибо православная Россия, с нравственной точки зрения, как земная, хотя и невещественная святыня, для него, непримиримого борца с большевизмом, была утрачена. Недаром в эпиграф к роману «Цареубийцы» (1938) Петр Николаевич вынес свой, писательский, вердикт: «Настоящее?.. Его у нас нет. Есть только прошлое, и, может быть, будущее. В прошлом будем черпать знания, чтобы совершенствовать будущее». И совершенствовали, пока монархическая трагедия русских казачьих офицеров-эмигрантов, выданных англосаксами в Тирольских Альпах в нарушение военно-этических и христианских норм на расправу большевицкому сыску, через их страдания и мученическую кончину, не претворилась в христианскую победу. Над глумящимися богоборцами, над суетным и временным миром.

Неудивительно, что духовные переживания большинства героев Петра Краснова – писателя-историка, писателя-мыслителя, писателя-мистика, подчинены служению Божией Правде и черпают свою силу и мощь в незримом, но вполне ощутимо проявляющем себя – Горнем мире. И хотя в большинстве случаев их земная борьба, казалось бы, обречена на поражение, жизнь – высокая и одухотворенная стремлением к подвигу – за Веру, грядущего Царя и Отечество, оставляет тем, кто еще находится в заложниках земного притяжения, спасительный луч надежды на преображение Родины. У самого генерала Краснова, глубоко веровавшего в Промысел Божий, от этой ветхой надежды к окончанию 2-й Мировой войны и в момент его выдачи врагам-богоборцам уже мало что оставалось. О чем говорят его письма, обращенные к различным деятелям казачьих объединений русского Зарубежья.

 Особенно интересным представляется свидетельство одного из его корреспондентов, так называемого «Старого добровольца», опубликованное в «Вестнике американского отдела РОВС» (август 1947), который рассказал о своей последней встрече с Петром Николаевичем Красновым, произошедшей в декабре 1944-го. На их диалог в предисловии ссылаются публикаторы «Переписки П.Н. Краснова за 1939 -1945гг.», посчитавшие своим долгом сообщить читателям, что за псевдонимом «Старый доброволец» скрывается вполне конкретное и авторитетное лицо - председатель Объединения русских воинских союзов в Германии генерал-майор А.А. фон Лампе. Передавая слова престарелого генерала о сделанном им в конце жизненного пути нравственном выборе, Алексей Александрович лишь тактично доносит до нас его полную осознанность.

«Больше пятидесяти лет, полстолетия, отдано мною на служение России, ее славе, чести и великодержавности, - говорил Петр Николаевич Краснов. – Почти сорок лет - прожил я в Петербурге, да четверть века здесь, в Зарубежье, родным своим донским казакам, быть может, и десяти лет не прослужил. Да и на Дону-то часто не приходилось бывать, но я природный казак, и должен хотя бы остаток лет своих отдать казачеству». Есть в воспоминаниях «Старого добровольца» и такое признание генерала: «Я знаю, что ставлю крест на своем добром имени и на своей предыдущей жизни и деятельности. Я – старик, одной ногой в гробу уже стою. Что мне жизнь? Да и нет такой жертвы, которой бы я не принес, чтобы спасти родное казачество, если уже невозможно спасти Россию. Оно меня породило и ему принадлежит моя жизнь и честь».

«Если уже невозможно спасти Россию…». По-видимому, это и есть ключевая фраза из магистрального – Urbi et Orbi, послания генерала, произнесенная в самый разгар явно проигрываемой монархистами 2-й Гражданской войны, закрепленная не только перед лицом Бога и Вечности, но и для его духовных наследников, которым доведется жить в другой России. России, внешне могущественной, но еще очень долгое время не православной, безверной, сопротивляющейся Христу из последних сил, или, того хуже, без любви и веры строящей новые храмы и престолы, ловко манипулирующей христианскими и монархическими ценностями. Во всяком случае, путь, который должна будет избрать грядущая, очистившаяся от большевизма Россия, Петром Николаевичем был указан или предсказан (!) в его лишь на первый взгляд фантасмагорических романах - «За чертополохом» (1921) и «Белая Свитка» (1928).

 Сам он возрождать Отечество - его былые культурно-исторические скрепы, его религиозно-национальный код, был уже не в силах. Но в своих книгах писатель сказал все, ибо вложил в поступки любимых героев ту великую веру и ту несгибаемую волю, ту великую жажду правды, которые только и послужат к пробуждению Русской земли. Неспроста появляется на страницах его «Белой Свитки» персонаж, не только не выдуманный писательским гением, а самый что ни на есть живой и настоящий. Хорошо знакомый Краснову по совместной патриотической работе в среде Русского Зарубежья религиозный мыслитель и такой же, как Петр Николаевич, беженец - профессор Иван Ильин, озабоченный строительством будущей России. Именно в третьем номере его журнала «Русский колокол» за 1928 год была опубликована блистательная по своей лаконичности и предельной ясности статья Краснова «Армия», пронизанная авторской любовью к этой «La grande muette», великой молчальнице, державшейся, по слову Краснова, «милостями и трогательным вниманием Российских Государей».

Да, Краснову и Ильину было, о чем поразмыслить, что сказать друг другу. Их мысли часто сливались в унисон, как это обычно бывает у людей одного круга, живущих по канонам православного миропорядка, у единомышленников, устами и сердцами которых правит Господь, для кого эсхатология, учение о конце и конечности мира, – не какая-то отвлеченность, а духовная и физическая реальность. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в послевоенных работах - «Один в поле и тот воин», «Править должны лучшие», «Надо готовить грядущую Россию» - Иван Ильин делает смелые и дерзновенные программные заявления, которые по мысли так совпадают с кредо героев Петра Краснова. Героев, как и их создатель, к тому времени уже завершивших свой земной путь. Впрочем, смелые и дерзновенные программные заявления Ильина вполне себе совпадали и с размышлениями самого Петра Николаевича: о подрывной работе революционных партий, приведших к свержению законной власти, о Государе-Императоре, единственном гаранте христианских прав и свобод, природном Вожде, хранящем вверенный его попечению народ, о Русской Императорской Армии, о русском народе.

«Строя великую, могущественную, славную, честную, христианскую (!) и православную Россию, - с искренней верой писал Краснов в 1928 году, - мы должны ответственно и заботливо подойти не только к вооружению и обучению ее Армии, но и к отбору в эту Армию всего лучшего, всего благородного…; и… к воспитанию, действительно, христолюбивого, победоносного Российского Воинства. Так, чтобы с Русской Армией всегда был «Бог крепок, Властитель, Начальник мира». Ибо этот необходимый России мир, мир прочный, и внешний, и внутренний, даст ей только такая Армия, которая будет покорна сему великому «Начальнику мира»...»

«Когда мы думаем о грядущей России, - в отсутствие какой-либо риторики вторил вслед казненному в 1947-м генералу Иван Ильин («Править должны лучшие»), - мы должны быть свободны, совершенно свободны от боязни кому-то не угодить (…). Мы повинны Богу и России – правдой (…). Иначе Россия будет опять отдана во власть политической черни, которая из красной … перекрасится в черную…, чтобы создать НОВЫЙ ТОТАЛИТАРИЗМ, НОВУЮ КАТОРГУ, НОВОЕ РАЗЛОЖЕНИЕ» (выделено Л.С.).

Говоря о правоте Белой Армии в ее упорном сопротивлении большевизму, Ильин решительно утверждал в другой своей статье – «Верность России»: «Простые, но великие слова «верность России до конца» будут звучать призывом до тех пор, пока на них не отзовется весь русский народ, а когда он отзовется на них, наступит эпоха его освобождения и возрождения». И если в чаяниях такого рода над Ильиным-человеком доминировал образованный правовед, философ и историк, то писатель в генеральском чине Краснов не всегда противился романтическому, овеянному героикой прошлых веков, духу, который побуждал романиста быть, прежде всего, увлекательным рассказчиком. И в то же время нечто такое, что не поддавалось человеческому объяснению, нечто чудесное, переживаемое писателем в особенные минуты как откровение свыше, как небесное озарение, заставляло его вступать в состязание со временем и даже опережать его.

 Стоит ли удивляться, что в романе-предчувствии «Белая Свитка», наряду с реалистическими событиями, наряду с вторгающимся в эмигрантскую среду миром оккультизма, представленным неким Пинским (его прототипом послужил европейский маг Чеслав фон Чински), появляется и такая необыкновенная личность-антипод, как Белая Свитка, окруженный ореолом тайны предводитель православного воинства. Возможно, прообраз будущего Государя Российского. В Белой Свитке воплощены надежды измученных апатридов, участников Русского Зарубежного съезда (1926) , в том числе - и представителей монархической организации «Братство Русской Правды», среди которых был ее создатель Петр Краснов. Вместе с православными братьями, в прошлом – опытными русскими офицерами, и теми, кто воспитан ими на чужбине в прежних воинских традициях, Белая Свитка сумеет не только успешным набегом пройти по приграничным территориям бывшей Российской Империи и поквитаться с комиссарами, но, в конце концов, захватить всю большевицкую верхушку Ленинграда - Санкт-Петербурга. Причем он не даст ей времени сделать очередной нравственный или безнравственный выбор - кому служить? Родина у всех участников описываемого действа одна. И однозначная победа таких героев, полных молитвенного порыва и деятельного натиска, как Белая Свитка, в романе Краснова очевидна. Победители диктуют и условия предстоящего жизнеустройства, выстраданные вдали от Отечества.

И подлинный Иван Ильин, как теоретик всего православного, монархического, национального, самым естественным образом, без ложного пафоса, вписался в фантасмагорический сюжет, как нельзя, кстати. Вот, как подает его появление в советской России Петр Краснов: «…в барак вошел скромно, но чисто, по-заграничному одетый человек. Он был высок и худощав. На голове мягкая шляпа бронзового плюша. Длинное узкое пальто. Очень бледное, с бледностью монаха, аскета… лицо. Светлые, цвета соломы, волосы, небольшие усы, бородка клинышком. Очки, смягчающие огонь глаз. … Это московский профессор… Иван Александрович».

Какие же слова вкладывает Краснов в уста признанного апологета русской монархической власти? Что же в них такого, что должно поразить растерявшуюся «красную» верхушку? «Иван Александрович продолжал:

- Прежде всего, Россия нуждается в религиозной и патриотической, национальной и государственной идее… Мы должны увидеть идеальную Россию, нашу Родину, в ее возможном и грядущем совершенстве. Увидеть священною мечтою нашего сердца и огнем нашей живой воли. И увидев ее так… создать те силы, которые осуществят ее, - Россию природных и национальных дарований. Россию великих залогов и заветов… Россию святителей, гениев и поэтов (…) Россию перед лицом Божием (… ) Каждому русскому, кто бы он ни был, необходима эта священная идея его Родины как руководящая цель, как земной источник его мировоззрения, как предмет, о котором он молится всегда и прежде всего и за который он способен умереть».

Следует заметить, что итогами Зарубежного съезда, в котором приняло участие триста делегатов со всех стран Русского рассеяния, мало кто остался доволен, ибо желаемого объединения эмиграции так и не произошло. А когда через три года в своем французском имении скончался Великий князь Николай Николаевич-младший, признанный армейский авторитет, последний кто был законно назначен на должность Верховного Главнокомандующего в период Великой войны Государем-Императором Николаем II, распалось и то последнее единство, которое имело место быть. И, тем не менее, борьба писателя в генеральском чине за русского человека, за его непостыдное перед Богом и историей грядущее, продолжалась, пусть и не при помощи казачьей шашки. И несбывшиеся мечты одних начинали жить полной жизнью в масштабных проекциях других на страницах его литературных произведений, которые не сгорали во времени и помогали не терять веру в благоприятный исход русского дела.

О том, что коммунизм умер, по крайней мере, в Санкт-Петербурге, объявляет не кто-нибудь, а представитель Русской Национальной власти, Белая Свитка, которого все собранные им большевицкие деятели от политики, армии, милиции, культуры и т.д. воспринимают не иначе, как наместником Верховного Вождя. Оттого и слушают его с каким-то внутренним трепетом и подобострастием, готовясь выполнить беспрекословно любой его указ. Вот, как описывает эту почти финальную сцену романа Краснов.

«Белая Свитка снял папаху и подошел к владыке под благословение. Потом он отошел, стал перед серединой толпы, окинул ее смелым взглядом блестящих глаз… и приказал.

- Господа! Приказываю …как только вас отвезут в Санкт-Петербург…

Он назвал город точно, его старым именем, полным именем, четко выговаривая его. Каждым слогом, как гвоздем, он будто вколачивал в сердца слушателей большие, медные, Петровского стиля, буквы этого священного имени (…) В этом коротком и тяжко упавшем слове, казалось, звучало: был и будет (…) Другому имени не быть (…) Санкт-Петербург – город Святого Петра. Камень Российской Империи».

Подлинное имя города на Неве, никогда не забываемое и возвращенное под занавес ХХ века, тогда, в середине 20-х годов, звучало, как волшебная мелодия только что восстановленного карильона, ласкающая слух и длящая лишь ностальгические воспоминания. Но Краснов не был бы Красновым, если бы не оставил своим читателям этой надежды на возможное спасение их Родины и возвращение хотя бы некоторых из них в родной и для него, потомственного петербургского казака, город. Чуть менее века спустя эта мечта, действительно, сбылась. Писатель оказался пророком. И не только в этом. Вот, они – практически осуществившиеся лозунги Белой Свитки!

«- Вы снимете позорные памятники преступникам и безумцам (…) Восстановите старые монументы великому прошлому России и его творцам со всеми старыми надписями (…) Вы вернете исторические имена улицам и площадям. Разнузданную молодежь приведете к повиновению родителям и вере в Бога. (…) Вы восстановите монастыри, и они станут школами воспитания христианского духа, местами изгнания бесов из … одержимых. (…) Вы восстановите везде проповедь и Богослужение во всем его благолепии. (…) Вы, господа академики и профессора, выметете сор из (…) испорченного русского языка. Восстановите мне грамоту и слог Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Гончарова и Толстого. Изгоните нечленораздельные звуки советского телеграфного кода из речи, печати, стихов, не допустите впредь в печать ничего, что оскверняет и засоряет живой русский язык».

Примечательно, что на службе у Белой Свитки состоят не только те офицеры, с которыми мы познакомились в этом уникальном по-своему романе – полковник Всеволод Ядринцев, атаман Беркут, но и те, с кем почитатели творчества Краснова встретились несколько раньше. Так, ротмистр Игорь Кусков, словно что-то недосказавший в предыдущем повествовании, плавно перекочевал в «Белую Свитку» из другого замечательного романа-эпопеи – «Понять – простить» (1923). А капитан Ника Полежаев, хорошо известный по еще одной масштабной семейной и исторической саге Краснова, «От Двуглавого Орла к красному знамени» (1922), – также находит себе применение среди сподвижников Белой Свитки. Причем, он женат на Татьяне Саблиной, дочери генерала Александра Саблина, расстрелянного заплечных дел мастерами из Петроградской ЧК, главного героя этого крупного по замыслу и объему исторического романа. Встречается читатель и еще с одним старым знакомым – утонченным, не от мира сего Олегом Кусковым, нищим белогвардейцем- эмигрантом и великим молитвенником, что смиренно строил с казаками дороги в горах братской Сербии.

 Всех их ради общего дела – строительства великой России, собрал и объединил в Братство Русской Правды (мечта Петра Николаевича Краснова!) Белая Свитка. В том, что именно он призван залечить кровоточивые раны, нанесенные Родине пришлецами и духовными врагами, пособниками будущего диктатора мира, антихриста, видится нечто большее, чуть ли не сакральное. И оно, это видение, дано не каждому. Писатель, являвшийся наряду с правнуком Царя Николая I герцогом Георгием Лейхтенбергским и публицистом Соколовым-Кречетовым создателем Братства в Европе, выпукло передает это уникальное видение через монологи Белой Свитки и даже через отдельные его реплики.

«- Нет отныне ни Белой, ни Красной армии, - назидательно произносит Белая Свитка, - есть Русская армия. В ней найдется место всем достойным, честным и знающим людям. Вы поможете эмиграции вашим знанием обстановки, а эмиграция поможет вам усвоить забытые вами, а многим и вовсе неизвестные, христианские навыки воспитания. (…) При Русской власти (…) всякому честному русскому офицеру найдется работа…»

Не забывает он и о врагах Отечества, поверженных врагах, на судьбу которых смотрит как умудренный опытом святых отцов Церкви, здравомыслящий христианин. Белая Свитка не обещает им всепрощения, уж слишком хорошо известно, чьи имена значатся в списках палачей русского народа. Но при этом он обращается к сподвижникам с такими словами из Второзакония: «У Меня отмщение и воздаяния, когда поколеблется нога их; ибо близок день гибели их, скоро наступит уготованное для них (...) Но Господь будет судить народ Свой, и над рабами Своими умилосердится, когда Он увидит, что рука их ослабела и не стало ни заключенных, ни оставшихся вне…».

Эта цитата из Ветхого Завета как бы предваряет известие, которое получает, наконец, Белая Свитка из Москвы: «Двуглавый Орел над царским Кремлем. Навсегда». Этого чуда ждал, да так и не дождался - ни в деревушке Сантени, что затерялась во французском Иль-де-Франсе, где было написано так много замечательного и значительного, ни в берлинском пригороде Далевиц, где творчество прирастало романами и воспоминаниями, - русский бессменный воин Петр Краснов.    

 Роман «Белая Свитка» современные литературоведы считают чуть ли не своеобразным ключом ко всему творчеству Краснова. Но ключ к нему, как нам кажется, появился все-таки значительно раньше. А именно - в первой фантасмагории писателя, провиденциально обозначенной как «За чертополохом». И там предсказан не военный, а совершенно иной характер проникновения русских эмигрантов на земли предков, ибо пути к ним не только заросли ядовитой травой, но, по истечении десятка лет, уже и слабо им известны. Родина превратилась в опустившийся на дно лесного озера и ставший невидимым Град Китеж. Правда, стихию воды взял на себя буйно разросшийся на тысячи километров чертополох. Он-то и скрыл от глаз эмигрантов их Родину, где, между прочим, давно правит царь православный.

 «Что имеем, не храним, потерявши – плачем», - словами еще одной русской поговорки в эпиграфе к другому покаянному роману - «Понять – простить», обозначает состояние русских без Родины (в том числе и тех, кто остался жить «под серпом и молотом») Петр Краснов. В романе «Понять – простить» он впервые говорит о русской власти, которая придет на смену большевистскому кошмару и призовет кадровых офицеров - как с белой, так и с красной стороны - «просто стать на деловую работу» по созданию великой России. В те 20-годы время еще не было упущено, и были живы и генерал Врангель, и генерал Кутепов, и генерал Юденич. Были живы, а не расстреляны и те военачальники, которые помогли большевикам организовать РККА.

 И хотя писатель вопреки художественным принципам при описании некоторых исторических событий порой впадает в поспешную схематичность и не всегда оправданную декларативность, которой грешат диалоги некоторых героев, тем не менее, правдивой убедительности и несомненной верности сюжетной линии он при этом не теряет. Именно поэтому из его произведений, написанных на чужбине, можно достоверно узнать о многих трагических вехах русской жизни, начавшей меняться в конце Великой войны и совершенно утратившей ветрила в период Гражданской, окончившейся массовым, почти библейским исходом и Белых армий, и той части народа, которая не пожелала предать многовековые идеалы предков.

Как показывает долгий и плодотворный путь писателя, время, провиденциально отпущенное ему в эмиграции, он отдает теме глубинного познания добра и зла. Особенно, зла, которое для писателя является не отвлеченным понятием, а самым что ни на есть реальным, действенным и сугубо агрессивным началом, которое, подобно зеркалу Снежной королевы, разбитому троллями (в скандинавских поверьях это те же злые духи!), разлетелось над землями его Родины на смертоносные осколки. Осколки вошли в незащищенные души русских людей и завладели ими.

 

«ЦВЕТЫ ЗЛА»

 

Мы все свершаем жуткий круг,

 Во тьме начертанный не нами...

 Иван Савин

 

Человек православного миросозерцания, Петр Николаевич Краснов, став своеобразным путеводителем посреди морока исторической ночи, что опустилась над Россией, а после ее падения – над зализывающей послевоенные раны Европой, несомненно, помогал оказавшимся в эмиграции русским людям, особенно, молодежи, читающей его книги, не потерять себя в волнующемся житейском море. Его произведения выходили в издательстве «Медный всадник», в «Русской Летописи», выпускались госпожой Ольгой Дьяковой и гвардейским офицером Владимиром Сияльским, а позже - его супругой Елизаветой. Но и теперь литературное наследие Петра Николаевича оказывается, как нельзя, кстати, ибо помогает тем, кто по-прежнему живет в России, оценить проделанный предками путь, который, наперекор всем внешним вызовам, и сам порой становился вызовом жестокой реальности, а, в зависимости от обстоятельств, предлагал ее правителям – законным, то есть Помазанникам Божиим, и временным, не освященным великим церковным таинством в одном из соборов московского Кремля, сделать на нем не всегда безупречный выбор, будь то геополитический, экономический или культурный. Правда, говорить о культурном выборе без его религиозного осознания было заведомым лукавством, и Петр Краснов никогда не разделял культ и культуру, православную веру, дающую чистоту помыслов, и светское одухотворяющее искусство, выросшее все же на церковном фундаменте. Такое у него было воспитание, полученное в старой генеральской семье, имеющей глубокие военные корни и традиции, неразрывно связанные с историей становления Государства Российского.

 Судя по многим произведениям Петра Николаевича Краснова, зло для него, православного христианина, на протяжении всей жизни оставалось объектом духовной и физической реальности и беспристрастного исследования. Совершил ли его отдельно взятый человек или целый народ, в одночасье превращенный в «психологическую толпу», согласно любимому термину Краснова-психолога, который он убедительно применил в работе «Душа Армии». Оставаясь почитателем глубоких социологических, а, по сути, пророческих трудов Гюстава Лебона («Психология масс»), Александра Селянинова («Тайная сила масонства»), писатель, получивший громадный опыт и часто находившийся в самой гуще исторических событий, понимающий слишком хорошо, куда движется заблудший мир, он и сам становился пророком.

 К тому времени, когда молодой офицер Петр Краснов, взявшись за перо, сделал смелые и весьма успешные попытки издания первых литературных опытов - рассказов, и даже посягнул на написание исторического романа «Атаман Платов» (1896), русский читательский мир был уже полон своих, а, может, только кажущихся своими, «романтических» цветов. Или «Fleurs du mal», как у Шарля Бодлера, вложившего, правда, в название своего сборника несколько иной, не столь и романтический смысл. Впрочем, каждый русский читатель видел в нем то, что хотел видеть. Повсюду на ментальном уровне, в области воображения, бесстрашно выходившего навстречу своему кромешному «я», царила то Дева Радужных Врат, то Прекрасная Дама, за бархатным шлейфом которой неотступно следовал «Страшный мир», влекущий и завораживающий одновременно. Особенно, если эта Дама обещала неземную встречу где-нибудь на набережной Мойки или на одном из мостов, перекинутых через Фонтанку. А, может, и на пустынных Островах, посреди воспетого так многими Петербурга, Города-призрака, Города мистических наветов и ожиданий. Через поэзию и прозу доверчивому обывателю насаждалось, казалось бы, духовное, но безбожное и к тому времени - расхристанное видение мира тем или иным автором, которого светская критика и неразборчивая пресса легким росчерком пера окружала ореолом лукавой славы, превращала в кумира экзальтированных гимназистов и гимназисток, невротических, с суицидальными наклонностями, студентов и курсисток. Были среди кумиров и подлинные таланты - Блок, Сологуб, Кузмин, Гумилев, Георгий Иванов… Хорошо, когда после понесенных скорбей с кем-то из признанных теургов происходило духовное прозрение, когда творчество сбрасывало шелуху мира прелестного и начинало соотноситься с правдой жизни.

 Примером освобождения от визионерских грез и исканий стал поэт Николай Гумилев. Именно в период Великой войны его «Романтические цветы» превратились в реалистические, а книжные «Жемчуга» явственно окрасились в пурпурный цвет и оказались пригодными для мученических риз. Более того, его мученическая гибель на расстрельном полигоне явилась для Ахматовой не только переосмыслением ее собственной жизни, но и вдохновляющим началом, без которого не состоялось бы новое поэтическое повествование, знаменитая «Поэма без… Гумилева». Или, как у автора, «без Героя».

 Переосмысливать было что. Ведь и в ее ранней поэзии, устремленной почти всегда к небу, обнаруживаются «цветы зла», те примеси ядовитых аэрозолей, что были распылены в бурный мир искусства ХХ века через театр, музыку, живопись, архитектуру, хореографию. Именно в этих областях прекрасного культивировалось сочетание человеческого и демонического, любование темным и кромешным, воспевание вакхических пороков, чем и заслуживался интерес у образованной публики, в чьих сердцах именно грех находил более горячий отклик, нежели христианское любочестие и чистота. Если и хотели восторгаться ангелом, то непременно падшим. Иные же авторы откровенно признавались в любви к Сатане, бесстрашно молились ему в своих стихах и прозе…

 И как ничтожно мало было число писателей, подобно зрелому Пушкину, паломнику в Святую Землю Гоголю, мало кем понятому в исканиях духа Лермонтову или решительно обличавшему зло мира сего Достоевскому, строящих нравственный мир героев с оглядкой на опыт святых отцов, на который православная Россия равнялась еще недавно. «Жертва Богу – дух сокрушен», - поется в одном из псалмов, ибо «сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит». Ни чувственный, тонкий и необычайно талантливый Бунин, ни пытавшийся литературно громко заявлять о недугах представителей близкой ему военной среды Куприн, ни выворачивающий наизнанку обессилившие от говорильни души интеллигентов Чехов и, разумеется, ни «босяк» Горький - практически мало кто из русских писателей в ту переломную эпоху дал читателю образ, достойный для подражания. Герои того времени, как правило, несчастливцы, которых никто не любит, ибо и сами они любить не умеют. Сломя голову, бросаются они в чадящий огонь революционной вольницы и вспыхивающего на нее не раз рецидива, «идут в народ», фанатично приуготовляя более страшный террор, что огненным пламенем поднимется над всем народом бывшей Российской Империи вскоре же после февральского и октябрьского переворотов. Без Бога, без веры, без покаяния. Куда спешили такие герои?..

Одна русская поэтесса, откликаясь на падение монархического режима в России, надменно написала, обращаясь к Помазаннику Божьему:

 Пал без славы

 Орел Двуглавый.

Царь! – Вы были неправы.

Помянет потомство

Еще не раз –

Византийское вероломство

Ваших ясных глаз...

 Знала бы она, чем обернутся ей эти поспешно употребленные слова! Недаром же Господь напоминает в одном из псалмов: «Не касайтесь Помазанных Моих!» В чем же провинился Венценосец Николай Александрович перед внучкой сельского священника и дочерью московского профессора изящных искусств, Мариной Цветаевой? Неужели только ради красного словца разглядела она вдруг «византийское вероломство» в духовно цельном и ею, в сущности, непознанном облике Государя?..

 В большей степени уже безбожное, утратившее чувство национального самосознания, загасившее и патриотический порыв первых месяцев Великой войны, русское общество легко попалось в ловко раскинутую сеть и вражеской разведки, и местных представителей «пятой колонны», и, как показали последующие события, не ведало главного. Того, что за свержением оболганного и приговоренного к позорному столбу монарха, последует низложение Церкви, хранительницы многовековых устоев, и чаяний русского народа. Надругательству и закланию будет предана сама идея нации. Ни французский, ни германский, ни, тем более, русский – никакой друг народ, согласно древней масонской премудрости, существовать не должен.

 Покаянный плач над незавидной судьбой людей, одержимых грехами гордости, любоначалия, ненависти, сребролюбия, начал звучать негромким колоколом, пожалуй, что, уже в историческом романе «Атаман Платов», написанным 25-летним Лейб-Гвардии Атаманцем - хорунжим Петром Красновым. Роман был издан журналом «Домашняя Библиотека» в Санкт-Петербурге. Но был ли услышан покаянный плач? А между тем, объектами наблюдения и исследования становятся в нем такие крупные личности и общественные деятели, как Наполеон и казачий атаман граф Матфей Платов. Казалось бы, для чего рядом с ними появляется не столь масштабная фигура казака, атаманского ординарца сотника Петра Конькова, влюбленного в петербургскую немку Ольгу Клингель? Но молодой писатель, отдавая должное высоким задачам, поставленным самой Историей перед одними, не умаляет менее высоких задач, которые призваны решать все остальные, то есть простые смертные.

 Увлекательный сюжет романа никак не преуменьшает его христианского звучания, пронизанного евангельскими трактовками происходящих в нем событий. «Смотри, не возносись. Бог этого не любит», - наставление, которое слышит один из героев романа. Но чем оборачивается пренебрежение им, писатель показывает на примере судьбы проигравшего все Наполеона, попавшего в монаршую немилость атамана Платова, плененного французами бесстрашного сотника Конькова. У каждого из них свое испытание узилищем и бесчестьем. Над судьбой каждого, вне зависимости от его общественного положения, распростерта карающая и милующая длань Господня. Опора на слово Божие, которое в жизни христианина является основополагающим и неоспоримым источником силы и власти, мощно сказывается и влияет и на раннее, и на более позднее творчество Краснова, тяготеющего к поучительным эпиграфам-сентенциям, которые у него всегда основательно продуманы и, по сути, составляют квинтэссенцию повести или романа.

 О бесчестье революционного пути, о трагической обреченности вступивших на него молодых людей Краснов бескомпромиссно предупреждает соотечественников в рассказе «Затмение» (1906), романах «Элла Руллит» (1906), «Потерянные» (1907), констатирует, словно в постскриптуме, в первой части семейной саги «Опавшие листья» (1923), проживая уже за рубежом. К теме выхода революционных партий и тайных организаций из тени, из подполья, он вернется еще не раз, и она также будет занимать значительное место в его книгах эмигрантской поры. Именно она станет для Петра Николаевича временем еще более горького осмысления того, что произошло с его Империей и ее Армией. В романах: «От Двуглавого Орла к красному знамени», «Ларго», «Цареубийцы, «Ненависть», «Ложь», он скрупулезно проследит хронологию бунта против Бога и божественного принципа мироустройства, а также поставит диагноз той российской болезни, что обрела на его глазах форму общественной одержимости, повсеместного беснования, направленного на разрушение многовековой государственной машины, на уничтожение гражданских прав и свобод.

 Своей актуальности не потеряло творчество Краснова и теперь, спустя десятилетия после его гибели. Через художественное слово писатель нелицемерно убеждает читателя в том, что человек приходит в мир не для того, чтобы распевать с эстрады скабрезные песенки, не для того, чтобы прибегать через верченье столов и прочие пасы к магическим опытам, как это делал вместе с француженкой-гувернанткой Андре Кусков («Понять-простить»). И уже, точно, не для того, чтобы, возгордившись, выдавать себя за теурга и через утонченное искусство сеять брожение в неокрепших умах материально обеспеченной молодежи, разочаровавшейся в первых опытах любви и уносящейся с помощью дурманящего кокаина из мира «романтических цветов» в мир затягивающей, как водоворот, астральной бездны. Наряду с отчаянно деградирующими, теряющими свое человеческое достоинство героями «Фарфорового кролика» (Женя), «Белой Свитки» (Светлана Бахолдина), «Опавших листьев» (в этом романе губительному разложению подвергаются практически все дети дворянской семьи Кусковых), Краснов выводит в свет иные, нравственно здоровые и противостоящие им образы.

 Особо выделяет он кавалерийского полковника Вадима Ламбина («В житейском море»), начальника Кольджатского поста Ивана Павловича Токарева («Амазонка пустыни»), генерала царской службы Федора Михайловича Кускова и его супругу-мученицу Наталью Николаевну («Понять - простить»), преданного своему полку кавалериста Петрика Ранцева, честного патологоанатома Якова Кронидовича Тропарева («Ларго»). Такими же духовно привлекательными выглядят хорунжий Николай Аничков («Волшебная песня»), капитан Яковлев и воин-доброволец Татьяна Николаева («Рядовой Николаев»), поручик Николай Иванов и Адель Филипповна («В Маньчжурской глуши»). Это и те неизвестные «тихие подвижники», солдаты Великой войны, которым Петр Краснов, как их бывший начальник и христианин, поющий «Вечную память», воздвиг достойный памятник своим горестным, хотя, на его взгляд, и «Запоздалым венком».

 «На нем, - пишет он, - цветы с их могил. Белые, в нежных лучах, ромашки, что растут при дороге; синие васильки, что синеют на русской ниве, ветром колышимой; и алые маки, на гибких стеблях, нежным пухом покрытых. Дорогие мне цвета – белый, синий, красный – что реяли в пустыне, что гордо шелестели на кормах кораблей в далеких синих морях и висели торжественно-спокойные по улицам родной столицы, при звоне церковных колоколов и пушечной пальбе в табельный день царского праздника. Мой скромный венок им – честью и славою венчанным...»

 

ТИХИЕ ПОДВИЖНИКИ

 

 Я немеркнущей славы глашатай,

 Отдал Господу сердце свое...

 Иван Савин

 

 Совсем невелика по объему книга П.Н. Краснова «Тихие подвижники. Венок на могилу неизвестного солдата Императорской Российской армии» (издана в Варшаве в 1924 году), и, тем не менее, она пронизана не только неподдельной - христианской героикой, которую несут в себе воины-мужчины, но и высоким подвигом сестры милосердия, навещавшей русских военнопленных в австро-венгерских лагерях. Покаянный слог, подкупающую правдивость и чистоту душевной интонации, свет надежды, что брезжит в речах реальных, а не выдуманных героев книги, принимаешь от первой до последней страницы, ибо повествование не так легко отложить, от него не так просто оторваться, - столько в нем не растраченной Веры, Любви, Сострадания. И все это утверждают краткие и емкие заголовки: «Как они умирали»; «Как они относились к своим офицерам»; «Как они томились в плену»; «Что были для них Россия и Царь». «Они» - это тихие подвижники, чьи имена остались лишь на скрижалях вечности, да, пожалуй, что на страницах миниатюрной книги генеральских новелл.

 «В Париже, на площади Etoille, где правильной звездою сходятся двенадцать широких красивых улиц, - пишет автор, - стоит Триумфальная арка. Под ее высоким сводом покоится в Могиле «неизвестный солдат» Французской Армии. (...)

 Всякий раз, как я проходил мимо нее, или читал, что, то Балдвин от имени английского народа, то Муссолини от итальянцев, то генерал Богаевский возлагали на нее венки, мне вспоминались другие могилы, где лежали не неизвестные мне солдаты, а солдаты, хорошо мне знакомые, те, кто был мне дорог...

 И вижу я пустынное голое шоссе между Тлусте и Залещиками, и справа – помню точно, шоссе входит там в выемку, и край его приходится на высоту плеч человека, сидящего на лошади, - стоит низкий, почти равноплечный косой крест... из двух тонких дубовых жердей. (...) Там химическим карандашом написано... «Казак 10-го Донского казачьего, генерала Луковкина полка... 4-й сотни... за Веру, Царя и Отечество живот свой положивший... марта 1915 года».

 Я его знал. Это мой казак (...) В первые бои под Залещиками он был убит у Жезавы. Теперь (...) там, вероятно, и могилы не осталось (...), как не осталось там ни Веры, ни Царя, ни Отечества (...). Там Польская республика, и что ей за дело до бравого станичника...»

 Называя другие воинские захоронения, где упокоились донцы, кубанцы, терцы, убитые в бою под Вулькой Галузийской в 1916 году, когда совершался массированный Луцкий прорыв, Краснов поясняет, что на их братскую могилу – тех, кто не изменил присяге, не поносил Государя, не стрелял в офицеров, он хочет возложить свой скромный венок воспоминаний. «Им – честью и славою венчанным, - уточняет он, - и тем самым помогавшим французскому солдату тихо и честно лечь в шумную могилу на площади Etoille в Париже». В сущности, «Тихие подвижники» стали посмертным - «Русской чести гимном», который пропел своим сослуживцам, своим однополчанам-казакам генерал и человек Петр Краснов, для кого Великая война стала, прежде всего, Божьим попущением и Божьим испытанием, началом восхождения на Святорусский ковчег мучеников, ветрилами которого было предназначено управлять венценосному вождю, Государю Николаю II.

 А какова же миссия в «Тихих подвижниках» сестры милосердия, которая становится, по сути, движущей силой совершенно завораживающего повествования, проводником мысли писателя через беды и чаяния русских военнопленных?

 В книгах Краснова образ русской сестры милосердия типичен во времени и, думается, сроднен с евангельскими Марфой и Марией, с другими женами-мироносицами не случайно. Не случайно эта тихая помощница солдат, унтер-офицеров и офицеров в лазаретах и развернутых неподалеку от места боя операционных палатках, где так нуждались в ее утешении и медицинском уходе, становится, за исключением армейских батюшек, почти незаменимой. Мало того, она взгревает патриотическое чувство в пленных солдатах, казалось бы, обреченных лишь умирать от изнурительных работ. И они, невольники, во весь голос поют мощное и жизнеутверждающее «Яко с нами Бог, разумейте, языцы, и покоряйтеся...», а затем - Русский гимн «Боже, Царя храни», да так, что прослезившиеся австрийские офицеры становятся во фронт и почтительно снимают свои высокие головные уборы. Отдают дань уважения духовной силе русской сестры милосердия и вере ее подопечных.

 И небезызвестная сестра Масленникова, которая, действительно, посещала с инспекционной поездкой русских военнопленных в Европе, и сестра Серебренникова (роман «Понять – простить»), и неизвестная сестра в «Тихих подвижниках» по духу особенно близки друг другу, ибо обладают собирательными чертами той, что генерал якобы встретил в одном из германских городков. Ее рассказ, поразивший воображение Петра Николаевича, он во всех подробностях успел записать. Достаточно сличить два литературных фрагмента.

 «Я не буду ее называть. Те, кто ее знает, - а в Императорской Армии ее знали десятки тысяч героев, - ее знают... Сколько раненых прошло через ее руки, сколько солдат умерло на ее руках, и от скольких она слышала последние слова, приняла последнюю земную волю!..

 В бою под Холмом к ней принесли ее убитого жениха... Она была русская, вся соткана из горячей веры в Бога, любви к Царю и Родине. И умела она понимать все это свято. В ней осталась одна мечта – отдать свою душу Царю, Вере и Отечеству. И отсюда зажегся в ней страстный пламень, который дал ей силу выносить вид нечеловеческих страданий и смерти». Так описывал безызвестную сестру-мироносицу в «Тихих подвижниках» Петр Николаевич. А вот другой роман, другая героиня. Сестра Софья Ивановна Серебренникова, прибившаяся к Белой Армии, воюющей на Юге России.

 «Про нее рассказывали чудеса. Задолго до войны, семнадцати лет, по убеждению, она стала сестрой милосердия и всю войну прожила с солдатами в госпиталях. Во время революции она входила в бунтующие толпы диких, озверелых людей, отрекшихся от Бога... и тихим, ровным голосом говорила о Боге, Царе и России. И ее не трогали. На ней сбывались слова 90 псалма Давидова: «Падут от страны твоей тысяща, и тьма одесную тебе, к тебе же не приближится»... «на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия»...

 Душа ее была сломана. В начале войны почти на ее глазах, - она слышала канонаду и при каждом выстреле говорила с трепетом: «Вот этим Сережу могут убить», - убили ее жениха. Она стала монахиней в миру. Никакая черная работа ее не пугала, смерти она ждала, искала ее и потому всегда бывала там, где опасность. И был у нее особый талант – говорить с солдатами... Ее боялись комиссары, ее не смела арестовать ЧК. И там, где ее знали, ее считали святой...»

 Читателя не должно удивлять, что многие герои Краснова воспринимали данную им земную жизнь тождественной монашескому чтению Неусыпаемой псалтыри, которое никогда не прерывается, или тождественной длящемуся Крестному ходу с иконами и хоругвями, который непременно окончится на небесах. Из молитвенного стояния, привитого в домашней среде, а позже – в Александровском кадетском корпусе и Павловском пехотном военном училище (Краснов не раз будет вспоминать на чужбине пурпурный свет лампады близ образа Архангела Михаила в коридоре роты), росла, закалялась и совершенствовалась душа автора «Тихих подвижников». Вера в Бога определяла моральный кодекс его поступков, выстраивала нравственные ориентиры будущего русского писателя.

 Своих «Тихих подвижников» он писал по горячим следам, поэтому не только рассказ сестры милосердия сыграл решающую роль. Скорее, благодаря нему и писатель освежил все виденное и пережитое на войне. Недаром от его повествования исходит такое явственное дыхание бранного поля. Краснов неоднократно сам лично ходил в атаку, рисковал жизнью, участвовал в захвате целого неприятельского штаба, был свидетелем разрушения еще вчера мирных городов, станций, фольварков. Он смело смотрел в глаза смерти, оставался в строю при получении ранения и, как никто другой, знал, как нелицеприятна смерть на поле боя. Как командир полка, бригады, как начальник дивизии, корпуса, он видел много свежих могил, увенчанных наскоро сколоченными крестами. Обо всем этом он честно написал в мемуарной прозе: «Накануне войны» (Из жизни пограничного гарнизона), «Памяти Императорской Русской Армии», «Павлоны», «Армия», но только «Тихие подвижники» становятся единственным произведением, рассказанным от имени женщины, идущей сквозь поля сражений и стоны раненых и умирающих, женщины, стремящейся поднять боевой дух, укрепить в вере, облегчить суровую участь тех, кто начинает ее безрассудно терять. В сущности, через эту неизвестную сестру милосердия Краснов показывает, каким был русский человек и русская женщина до своего самого страшного грехопадения, когда они поверили, что смогут обойтись без Бога, и изменили присяге, данной Государю их предками.

 «Сестра стояла под деревом. В смертельной муке она исходила в молитве. И вдруг услышала шаги тысячи ног. По шоссе мимо нее проходил в бой армейский полк. Сначала показалась темная масса, блеснули штыки, надвинулись плотные молчаливые ряды, и сестра увидела чисто вымытые, точно сияющие лица. Они поразили ее своим кротким смирением и силой духа. Эти люди шли на смерть. И не то было прекрасно и в то же время ужасно, что они шли на смерть, а то, что они знали, что шли на смерть, и смерти не убоялись.

 - Сестрица, окажи мне последнюю просьбу. Пошли мое последнее благословение, последнюю благодарность мою моей матери, отправь письмецо мое...

 И пошел дальше... И говорила мне сестра: ни ожесточения, ни муки, ни страха не прочла она на его бледном простом крестьянском лице, но одно величие совершаемого подвига».

 Кто, когда так писал о буднях Великой войны, заклейменной позже таким ненавистным и уничижительным, с политическим душком эпитетом, как «империалистическая»? Кто описал этот простой путь и подвиг русского солдата?..

 Армейский полк, о котором через рассказ сестры милосердия вспоминает Краснов, был разбит. От него осталось всего тридцать человек, но знамя полковое врагу они не сдали, а бережно несли зачехленным в руках. «В лучах восходящего солнца, - особо обращает внимание читателя на эту немаловажную деталь Петр Николаевич, - сверкало золотое копье с двуглавым орлом, и утренней росою блистал черный глянцевитый чехол». В главе «Что были для них Россия и Царь» Краснов продолжает вместе с сестрой милосердия восхищаться духовной красотой русского солдата и скорбит, когда пишет о метаморфозах, произошедших с ним после февральского переворота.

 «У сестры на груди висели золотые и серебряные Георгиевские медали с чеканным портретом Государя. Когда она шла вдоль фронта военнопленных по лагерю, ей подавали просьбы.

 Кто просил отыскать отца или мать и передать им поклон... Кто передавал письма, жалобы или прошения. И вдруг – широкое крестное знамение... Дрожащая рука хватает медаль, чье-то загорелое усатое лицо склоняется и целует Георгиевский портрет на медали. Тогда кругом гремит «ура!». Люди метались в исступлении, чтобы приложиться к портрету, эмблеме далекой Родины - России. И бывал такой подъем, что сестре становилось страшно, не наделали бы люди чего-нибудь противозаконного».

 И вспоминая все это, писатель с горечью вопрошает: «Мир во что бы то ни стало. Мир через головы генералов. Мир, заключаемый рота с ротой, батальон с батальоном, по приказу никому неведомого главковерха Крыленко... Когда была правда? Тогда, когда за Пуркштальским лагерем, за чужую землю, закатывалось ясное русское солнце или тогда, когда восходило кровавое солнце русского бунта?»

 Этот вопрос потом всю жизнь будет преследовать Петра Николаевича, ибо с последствиями русской катастрофы ему было суждено встретиться уже в январе 1920 года, когда, он, член Ликвидационной комиссии войсковых частей, соединений и штабов Северо-Западной Армии, участвовал в переговорах с правительством Эстонии об эвакуации русских солдат и офицеров. Живя в послевоенной Европе, Краснов как бы заново будет переживать русскую трагедию в своих покаянных романах. И вот, однажды, в одном из них, он напишет пророческое, вложит в уста главного героя, генерала Федора Михайловича Кускова, безусловно, свое личное ощущение грядущего.

... Оказавшись в берлинском цирке Буша вместе с другим русским беженцем из Санкт-Петербурга, профессором права Декановым, генерал Кусков увидел на арене 25 русских юношей, исполнявших народные песни.

 «Федору Михайловичу не надо было смотреть в программу. Он их узнал, - пишет в романе «Понять – простить» Краснов. – Это были русские офицеры, русские юнкера и кадеты. Только русский кадетский корпус, только русское военное училище дает эту благородную выправку, чуждую натянутости прусских офицеров и джентльменской распущенности англичан и французов... Я их знаю... Это те, что на Бзуре по команде в атаку встали... пошли... и были убиты. Это те, кому в госпиталях отнимали ноги, а они лежали без стона... улыбались. Говорили: «Сестрица, дайте покурить!» Это те, кто отстояли бы Россию и в этом же Берлине эти же песни пели бы... Только не в цирке, а на Unter den Linden. Не в шутовском костюме за сто марок, а в боевом наряде. Как победители».

 Где и когда это написано? Читатель удивится, узнав, что это откровение пришло к генералу Краснову в германском Гаутинге в 1923 году. Именно эту дату окончания романа указывает 54-летний писатель в конце машинописи. Да, именно русские по крови, но все еще советские по духу воины с боями прорвутся к Берлину, займут его ценой страшных потерь, а, заняв, оценят разрушения германской столицы, выйдя на Unter den Linden весной 1945-го... Но не о советском, а о русском подвиге грезил Петр Николаевич, когда писал: «Государь великими муками и смертью искупил свою вину. Великими муками и смертью заплатили многие генералы, но простит Господь оставшихся в живых только тогда, когда явится истинный православный царь. Когда явится и скажет: «Долг превыше всего. А обо мне ведайте, что мне жизнь не дорога, была бы жива Россия», - как сказал это Петр. (...) Жертвы и подвига жаждет Господь от согрешивших людей. Требует не только покаяния, но и горения в исполнении своего долга».

Тема грядущего царя православного начинает разрабатываться Петром Николаевичем именно в романах «Понять – простить» и «За чертополохом». И он как писатель требовал от русских, верующих читателей того же подвига, что и от своих литературных персонажей, выдвинутых самой жизнью и встреченных на улицах эмигрантского Парижа, Варшавы, Берлина, Мюнхена, на ухоженных дорожках в королевских парках Потсдама и Версаля. Святая Русь на земле нуждалась в Святой Руси, что на небе, - в ее обетованиях, пророчествах, в ее знамениях. В том, что небесная Русь более чем живая, православный Краснов, знавший не только последовательность утреннего и вечернего богослужения, но и со знанием дела цитировавший Евангелие, апостольские Послания и поучения отцов Церкви, не сомневался никогда.

 

МОЛИТВЕННЫЙ МИР ГЕРОЕВ КРАСНОВА

 

 Мой белый друг, наш близок дом,

 Мой белый друг, мы у порога...

 Иван Савин

 

 Петру Николаевичу особенно хорошо удавались картины военной и, в частности, казачьей жизни, батальные сцены, пейзажные зарисовки. Удавались ему и психологические портреты. И это вполне объяснимо при унаследованном таланте, когда и его отец, Николай Иванович Краснов, и его дед, Иван Иванович Краснов, тяготели не только к военным будням, но и к перу. Но был у Петра Николаевича, в отличие от них, редкостный дар – умение тонко и весомо передавать встречу человека с миром Горним. И этот дар помогал ему создать в книгах такую достоверную атмосферу, что погрузившийся в череду событий читатель остро ощущал эффект своего присутствия в том или ином месте.

 Как один из примеров, выпукло написанная сцена, когда главный герой романа «Понять – простить», генерал Федор Кусков, ради сохранения жизни супруги-заложницы, после долгих душевных терзаний, идет служить в Красную армию, а потом под Гатчиной переходит на сторону добровольцев Юденича. Именно порог Павловского собора Гатчины, известного своими Мальтийскими святынями, переступает убеленный сединами, хотя еще и не старый генерал, чтобы покаяться перед Богом за отступничество, за службу в войске разрушителей русской государственности и православной веры, за ношение на себе их сатанинских символов. И порог собора как бы становится тем местом, где обретается момент истины.

 «Церковное пение, давно не слышанное, входило в душу легко, как входит хозяин в дом. Занимало привычные уголки души. «Господи, устне моя отверзися, и уста моя возвестят хвалу Твою», - читал псаломщик шестопсалмие. Сколько раз он сам (Кусков – прим. Л.С.) гимназистом, кадетом, юнкером читал эти псалмы, и сейчас он их помнит наизусть». Евангельская тема возвращения блудного сына в родной дом, в отчие объятья, явно прочитывается в этом отрывке и, конечно же, угадывается в нем его автобиографическая составляющая. Все было именно так: гимназист, кадет, юнкер, а по окончании Павловского военного пехотного училища, – фельдфебель роты Его Императорского Величества. И дама сердца и у Федора Кускова, и у Петра Краснова одна и та же. И «за такую даму, - считал автор «Опавших листьев» и его романический герой, - стоило отдать жизнь, и сердце, и все... Это дама – Россия!» Но, находясь в эмиграции и являясь посланниками русского настоящего, русского прошлого и русской вечности, - выдерживали далеко не все. Даже, казалось бы, сильные духом люди.

 Большая беда приключилась с генералом Акантовым, персонажем романа «Ложь», чья судьба в какой-то мере оказалась пророческой для его автора. Только он не утратил, в отличие от Акантова, веру предков и не вступил в ряды русских «вольных каменщиков», но ему дано было видеть, как тайные ложи завлекают в свои сети лучших русских людей. Через веру приблизился он к более тонкому, духовидческому, восприятию музыки, поэзии, красоты и величия истории; воспевал величие жертвенной смерти, убежденный в том, что Господь и муки дает претерпевать каждому по духовной силе или немощи; тяжело переносил богоотступничество русской интеллигенции и простого народа.

 Осиянный светом проповедничества генерал Краснов без обиняков замечал: «Пускай те мученики, что теперь в лесных дебрях и на шоссейных дорогах, под дождем, во вьюгу и непогоду работают на непривычной тяжелой работе, пускай они – Дон-Кихоты!.. Но не станет этих Дон-Кихотов, и останется большевицкая чрезвычайка, кровь, трупы, насилие да разврат разнузданной эмигрантщины...». Поэтому до конца верил в таких совестливых и не утративших способности каяться героев, как Федор Кусков.

...«Как хорошо! (...). Как уютно молиться так, и знать, что и Наташа (супруга генерала Кускова – прим. Л.С.) сейчас молится теми же словами, теми же трепетаниями души. И мы, как две струны, настроенные в один лад, звучим одним звуком». После принесенного покаяния Федор Михайлович идет по ночной Гатчине с легким сердцем, освобожденный «властью, данной священнику от Бога», от пут греха. Впереди – путь скитаний и нищеты, тяжелая болезнь... весть о гибели любимой жены и друга, подвиг которой Краснов сравнивает с подвигом древних христианских мучениц, стоявших в вере и славивших Бога до последнего издыхания. Грани перехода Натальи Николаевны Кусковой в мир, где нет болезни и печали, ее опыт христианского неба, Краснов дает в исключительной полноте – настолько, насколько это позволено и открыто мирянину.

 «Тело Наташи умерло, - пишет Петр Николаевич. – Ее глаза видели в светлом видении лестницу, ангелов и Богоматерь, склонившуюся к ней и простирающую руки навстречу. И это было последнее, что видели ее земные глаза. Они плотно сомкнулись, и тело ее, прекрасное и истерзанное, лежало неподвижно на смятых загрязненных простынях. И Наташа уже не чувствовала его. Она не знала, где оно. Но свое «я» она чувствовала, сначала неясно, как бы в забытьи, потом яснее. В необъятном просторе, в голубом эфире точно колыхалась она, уносимая к свету незримому. ... Знала, что к Богу несется ..., и боялась предстать перед Ним».

 Читая этот эпизод, понимаешь, что одного мастерства, одного воображения здесь недостаточно. Нужен другой, порой нечеловеческий опыт, возможно, заимствованный, или чудо, которое пережил сам автор, иначе Таинство смерти, вознесение души, освобожденной от плоти, не предстанет так правдиво и сильно. В то же время Петр Николаевич продолжал свое писательское свидетельство о встрече с вечностью: «Колыхались эфирные волны... сознавала кругом себя иные существа Наташа и не могла оторваться от земного беспокойства. И тут ощутила подле себя Богоматерь. Светом неописуемым, нежным, теплым, прониклось все ее существо. Только тут познала Наташа, что такое истинная доброта и любовь. Поняла, что слушает ее Божья Матерь... (...) И склонилась благоговейно пред этим светом радостным Наташа. Ощутила она миллионы миллионов голосов, страстные мольбы людские, что неслись отовсюду... Повеяло благоуханием лилий, запах ландыша коснулся ее, и пахнуло белой сиренью. Белым стал свет, заблистал, как первый снег...»

 Примечательно, что Наташа четко слышит молитвы людей, которые устремляются на небо с земли, а с Пречистой Девой разговаривает определенным образом, мысленно задавая ей вопросы о пребывающих в неизвестности сыновьях, Святославе, Игоре и Олеге, воевавших в Добровольческой Армии, и дочери Лизе. И Богородица отвечает ей вполне осязаемо, Ее уста ничем не стянуты, Ей все возможно. И голос у Богородицы по тембру, как свидетельствует автор, необычаен для человеческого слуха. Вот, как описывает это Краснов. «Услышала она (Наташа – прим. Л.С.) слова, звону арфы подобные, как небесная музыка, как журчание тихого ручейка в лесной глуши, как пение птиц ранним утром в цветущих яблонях...» При этом Богородицу сопровождает нежный запах роз и свет, напоминающий о Ее несказанной близости к душам усопших и сочувствии к ним.

 Имеющая большой навык к молитве, душа Наташи возносит хвалу Господу Сил. И «к ее голосу, - пишет Краснов, - примкнули новые и новые голоса, и стала она узнавать их... Лизин нежный, девичий голос, мягкий голос ее отца, Николая Федоровича (и дочь Лиза, и отец Натальи Николаевны, генерал Самсонов, были жестоко убиты большевиками – прим. Л.С.), и голоса всех тех, кого знала, кого любила. Все они были тут. И ... стало ее существо ... подниматься вверх, к свету незримому... И позабыла Наташа все земные печали, позабыла все, что свершилось на земле (...), стала готовиться к новому существованию. Теплый сумрак окутал ее, и забылась она в сладком небытии...»

 Что же, а, главное, кто укреплял Петра Краснова в этом неопровержимом знании о жизни будущего века, о загробном мире, о пребывающих в нем сущностях, ангельских и демонских, об отошедших, но живых душах, об омофоре Пресвятой Богородицы, распростертым над Россией, о Святых, которыми так благоухает от века Русское Небо? Ответ прост. Православная вера и писания святых отцов Церкви Христовой.

 В произведениях писателя можно нередко встретить фрагменты из поучений Феофана Затворника, Серафима Саровского, Иоанна Кронштадтского и даже рассказы о чудесах разных святых из книг его современника, православного писателя Сергея Нилуса. Один из них посвящен попыткам красноармейцев разорить раку с нетленными мощами Святителя Митрофания Воронежского и нашедшему на них необъяснимому ужасу, ведь пули, выпущенные из их оружия в стены церкви, обратились против них же. Есть в произведениях Краснова и благоговейное упоминание об Архангеле Михаиле, Святителе Николае, Мир Ликийских чудотворце, Святых мучениках Флоре и Лавре, покровителях домашнего скота и... кавалерийских лошадей, Иоанне Воине, блаженной Ксении Петербургской... А сама «Заступница усердная, Матерь Господа Вышняго»? Ее чудотворному образу посвятил писатель немало светлых, задушевных, воспевающих Ее подвиг и помощь людям строк. По-разному воспринимали Ее светоносный лик герои и героини Краснова, по-разному испытывали то состояние души, что вызывало соприкосновение с ним во время горячей молитвы.

 В царской России издавалось немало литературы, которая передавала свидетельства тех, кто, оказавшись между жизнью и смертью, испытали на себе нападки бесовских сил и заступничество ангелов или наставников - монахов и священников, отошедших в обители горние и там ходатайствующих за своих духовных чад. Действительно, христианский опыт Неба велик и разносторонен, чтобы не вспомнить тех, кто описывал его в своих творениях. Это авва Серапион (смерть святого Марка Фрачесского); галльский иерарх Сальвий Альбийский, который был мертв часть дня, а потом воскрес (об этом он поведал Георгию Турскому); святой Бонифатий, из чьих писем узнаем о неком монахе из Уэнлока, вознесен - ном ангелами, прошедшем мытарства и увидевшем «место дивной красоты, где множество красивых людей наслаждались небывалым счастьем...». Это цареградский святой Андрей, Христа ради юродивый, погрузившийся в «сладостное видение» и сердцем удивлявшийся «несказанной прелести рая Божия».

 Рассказы о загробной жизни, несшие миру, живущему по своим страстям, прикровенный смысл, и, в частности, известное описание двадцати мытарств, что прошла по смерти тела душа блаженной Феодоры, приводит в своих книгах дореволюционный священник Григорий Дьяченко, и в том, что они были прочитаны Петром Красновым, сомневаться не приходится. Ум и сердце христианина, требуя духовной пищи, испытывают большую нужду в литературе подобного рода. Так, все тленное и временное на страницах его книг вступает в диалог с тем, что имеет совершенно иную природу и цену, что не подчиняется законам Земли, - с Вечностью. Небо правит и молитвой Фанни, героини лишь, на первый взгляд, приключенческого романа «Амазонка пустыни» («У подножия Божьего трона»), когда вместе с казаками-пограничниками уходит она от погони китайских солдат и прячется в высокогорной хижине.

 «Тяжело было Фанни. Ей казалось, что все погибло, – пишет Краснов. (...) Дрожь омерзения охватила ее. Вата, которую она держала в эту минуту, выпала из рук. Она приложила ладони к лицу и закрыла ими глаза. Невольно стала на колени. И молитва без слов, молитва отчаяния и искренней веры полилась из тайников ее души и согрела захолодевшее от ужаса сердце». Описывая в этот момент красоту вершины Хан-Тенгри, от которой понемногу отступал мрак, вызванный надвигавшейся вьюгой, еще одной смертельной опасностью для спутников Фанни, Краснов подчеркивает тем самым мощь услышанной Богом молитвы.

 «Фанни широко раскрытыми глазами смотрела на дивную красоту этой величайшей в мире горы. Ее сердце быстро билось, и чудилось ей, что оттуда льется в ее душу благодать веры. И вся – восторг, вера и любовь к Божеству – она простерла руки к Божьему трону и молилась. Молилась о чуде». Далее Краснов, мастерски, языком, достойным творений лучших отечественных писателей ХХ века, передает, как Господь дарует Свое благословение казакам, исполнившим христианский завет и выручившим из китайского плена беспутного кутилу Васеньку, и в то же время наказывает их преследователей. «Сильный порыв ветра налетел на скалы, зашумел в ветвях и стволах хижины, стих на минуту и снова налетел еще более сильным порывом...» Но: « Еще ярче в чистоте звездного неба стояла серебряная вершина горы и точно посылала в мир благоволение затихшей в мистическом ужасе Фанни... голос Гараськи заставил ее очнуться. – Мы спасены... Фанни выскочила из хижины и побежала к стоявшим на краю площадки людям. Над площадкой было ясное небо, сверкающее мириадами ясных звезд, а в нескольких шагах ниже ее клубились черные тучи. Ветер крутил и гнал их со страшной силой. Там разыгралась небывалая горная вьюга». И враг, находившийся внизу, отступил перед грозными силами стихии, прекратил преследование горстки русских храбрецов. На что начальник Кольджатского пограничного поста полковник Иван Павлович Токарев произносит: «Это чудо Божие! Должно быть, кто-нибудь за нас горячо с верой помолился».

 Силе молитвы Краснов предавал огромное значение. Не случайно, находясь на краю гибели, его герои – офицеры, наизусть читают спасительный 90-й псалом. В тех же «Картинах былого Тихого Дона» историк Краснов прямо говорит о том, что, когда на вольный Дон, еще не подчинявшийся царям российским, из Московского государства приходили беглые люди, чтобы записаться в казаки, их в первую очередь спрашивали, веруют ли они в Бога? Если ответ был утвердительным, то остальные вопросы отпадали сами собою. Именно вера служила пропуском в казачье сословие. Просто настоящий казак не мог быть не православным! А уже то, что без молитвы и благословения ничего в своей жизни важного казак не предпринимал, - это аксиома, и никакого исключения из правил здесь быть не могло. Но разные времена приходили на Дон. И истоки зарождавшейся катастрофической смуты ХХ века там, на плодородной и, казалось бы, полной богатейшими войсковыми традициями земле, писатель пытался вскрыть в романе «Единая-Неделимая» (1924).

 Живя во французской деревушке Сантени, вдали от шума городского, и работая над рукописями будущих романов, Петр Николаевич Краснов однажды заметил: «...для того, чтобы писать историю, нужно историческое удаление, нужна перспектива, нужны точные имена, даты, ряд запротоколированных и проверенных свидетельских показаний. А где достанешь все это, когда живешь в изгнании, среди чужих людей и ничего своего не имеешь?.. Только в свободном художественном творчестве историко-бытового романа можно сочетать описание событий с бытом людей и дать полную картину жизни данного времени».

 По жанру роман «Единая-Неделимая» можно без всякой натяжки отнести к разряду именно таких, историко-бытовых, ибо на тот момент он вполне отвечал художническим задумкам автора и завершал серию написанных в Германии и уже опубликованных - «От Двуглавого Орла к красному знамени», «Опавшие листья», «Понять – простить». Все они реалистично и наблюдательно отражали эпоху Государя Александра III и Его Царственного преемника на русском троне Императора Николая II, жизнь русской гвардии в канун революционных потрясений, ее участие в Гражданской войне, ее почти библейский исход за рубежи Отечества.

 Конечно, берясь за перо, Краснов-литератор, так страстно желавший, чтобы «спаянная братской любовью Россия» скорее восстала из гроба ярким светом Христианской любви и озарила святым учением Христа народы Запада, прежде всего, полагался на громадный жизненный опыт и прекрасную память. Они, в свою очередь, давали уверенность в том, что его романы откроют миру иную Россию, которую этот мир совершенно не знал, но которая ценой своей жизни спасла его от гибели. А, кроме того, Краснов-бытописатель верил, что затронутые им пласты русской жизни и те идеалы, которые исповедовал он сам, помогут возродиться новым поколениям русских беженцев, проходившим на чужбине науку сохранения себя как единого народа. Таким образом, через писательское слово он порой выступал с миссией проповедника, непривычной для человека военного, а в художественной литературе нередко подвергаемой остракизму. И, тем не менее, именно этот путь рано или поздно должен был привести его к исповеданию веры.

 Слово писателя – это его молитва. Его символ веры. Вера делает писателя сильным и верным своему земному долгу, тем более, если автор не на словах, а на деле знает, что такое верность воинской присяге. Ношение офицерами погон на плечах Краснов считал проявлением жертвенности и сравнивал с ношением Креста христианами. Вот почему, прежде чем присягнуть своему Императору, каждый русский юноша в юнкерских погонах знал, что присягает Господу, подателю всяких сил, ибо Он – главный хранитель Отечества. Вместе с молитвой к Спасителю, по издревле заведенному христианскому чину, сугубо в Российской Империи творили молитву Его Пречистой Матери, Пресвятой Богородице, служили Ей молебны, после которых оттаивали сердца, охваченные пламенным восторгом.

 На страницах книг Краснова мы нередко встречаем образы Богородицы – «Казанской», «Иверской», «Смоленской»... Иногда автор не поясняет, какой конкретно Ее образ помещен в домашний киот. Просто есть образ в доме, обрамленный в фольговую ризу, украшенный бумажными цветами или освященными вербами. Всю жизнь и самого Петра Краснова сопровождал список войсковой чудотворной иконы Богородицы Донской.

 Когда-то он написал в мемуарах о I военном Павловском училище (1938), как, будучи фельдфебелем Государевой роты, на Светлое Христово Воскресение получил в подарок от Государыни Императрицы Марии Феодоровны желтое фарфоровое яйцо, расписанное фиалками. С тех пор и хранил его под образами, чуть ниже лампадки, в своей петербургской квартире на Офицерской улице, пока не пришлось ему бежать в ноябре 1917 года в Великие Луки, а потом на Дон, и оставить все, что было в ней «дорогого и прекрасного по воспоминаниям». «Но я не теряю надежды, - успокаивал себя Краснов в германском далеке, - что Государынино пожалование – желтое яйцо с фиалками – еще вернется ко мне и займет свое место под большим образом Донской Божией Матери».

 Вернулось ли Государынино пожалование к заветному образу, как того желал Краснов, неведомо, но вот то, что он сам, венец мученичества стяжавший, возлег прахом под омофором Владычицы Донской, в стенах московского Донского монастыря, не вызывает сомнений. Промыслительным образом часть праха генерала после сожжения его уставшего и исстрадавшегося тела была сброшена в ров монастырского кладбища, недалеко от надгробного памятника, установленного на могиле его прапрадеда Ивана Кузьмича Краснова – сподвижника Суворова и Платова, героя Отечественной войны 1812 года, убитого накануне Бородинского сражения. Другая часть праха писателя в генеральском чине, опять же, по Промыслу Божьему, нашла последнее пристанище на кладбище Всех Святых, что расположено близ станции метро Сокол. Там, где покоится немало воинов и сестер милосердия времен Великой войны, а также московские юнкера, кадеты и студенты, принявшие участие в антибольшевицком восстании осенью 1917 года.

 Но не только личное почитание святынь находим мы в творчестве писателя. Немалый интерес для исследователя представляют насыщенно яркие и в то же благоговейные картины народного поклонения чудотворной иконе Божией Матери Аксайской, которые представляет Краснов в романе «Единая-Неделимая». По заведенному издавна обычаю, эту икону поднимали в день Успения Пресвятой Богородицы, 15 (28) августа, в донской станице с одноименным названием, а затем Крестным ходом несли по степи в войсковой собор в Новочеркасске. Вот где писатель выступает подлинным мастером детали. В самом начале повествования он, где прямо, а, где при помощи тонкого намека, обозначает корни вражды, которые неминуемо прорастут между богобоязненным казаком, дедом Мануилом, участником русско-турецкой кампании 1877-1878 гг., и его внуком Дмитрием, одаренным от природы музыкантом, с детства снедаемым бесом гордости, с прохладцей и сомнением относящемся к вере предков. Казалось бы, сама Аксайская Богородица обнажает духовную мощь одного и наметившуюся червоточину в душе другого.

 «В соборе был шепот... От каменных плит пола шел холодок, и со света темная казалась церковь и неразличимы лики святых. В огневом пятерном ожерелье высоких паникадил, в тысяче ровных спокойных язычков восковых свечей, на высоком аналое лежала икона. (...) Дед Мануил тоже прошел со всеми по ковровой дорожке, медленно склонил негибкие колени, согнулся, оперся костяшками пальцев в пол и поклонился... Постоял на коленях, перекрестился, встал и снова стал дед на колени и припал в земном поклоне... Поклонился и в третий раз. Когда вставал, всякий раз глухо об пол, покрытый ковром, стукала шашка. Вот подошел и приложился сухими губами к серебру ризы».

 Совершенно иначе воспринимает встречу с чудотворным образом Пресвятой Богородицы его внук. Он, хоть и молод, да чистота его сердца нарушена, детская вера поколеблена замечаниями учителя - атеиста Ляшенко. Поэтому, подходя к иконе, Дмитрий крестится торопливо и небрежно. «Смущали его старые казачки, - пишет Краснов, - и мешала монахиня. Стал на колени только раз, ткнулся губами без поцелуя в холод металла ризы, уронил рукавом тяжелый цветок махровой мальвы, встал и пошел прочь, бирюком глядя исподлобья по сторонам. Было чего-то стыдно, страшно и хотелось скорее уйти». А в это же самое время дед Мануил не торопился. «Слеза струилась по его морщинистой щеке. Шептал восторженно: Радуйся, Невесто Неневестная. Когда они вышли из церкви, жухлыми и тусклыми показались Дмитрию ярко озаренные солнцем хаты... скучным небо, насыщенное синим зноем. Дед Мануил шел рядом. Торжественный, радостный и праздничный.

 - Ну вот, Митенька, и сподобились. Поклонились Заступнице нашей Донской. Она – Мать Бога нашего. Ей молиться – Она скоро услышит. Скоропослушница Она».

Примечательно, когда главный персонаж этого же романа, дворянин Сергей Морозов, получивший православное воспитание, вспоминает о том, как ходил он на поклонение с матерью к Аксайскому чудотворному образу, его начинает преследовать стойкое ощущение стыда. Ведь он так же, как и простолюдин Дмитрий, по своей неосторожности или невнимательности был лишен благодати, исходящей от иконы, он так же стеснялся выказать святыне знаки глубокого почтения, а, значит, «цветы зла» начинали распускаться и в его сердце. И вот, уже молодой гвардейский офицер, Сергей Морозов стесняется посещать петербургские храмы, не понимает простой веры, что переполняет сердца солдат его эскадрона, молитвенно припадающих к святым образам и встающих на колени во время великопостного бдения в полковой церкви. И лишь после Причастия Святым Христовым Тайнам пробуждается его покрывающаяся коростою греха и неверия душа. Автор романа не поясняет, за что осуждается и наказывается свыше Морозов, у которого в жизни вроде бы все складывалось, но страшным, непоправимым ударом оборачивается для него смерть его возлюбленной – талантливой певицы Надежды Тверской. Беспросветный мрак жизни без Бога обступает Сергея Николаевича, сдавливает в немилосердных тисках его живую еще натуру.

 ...Только тот, кто сам хотя бы раз прошел Крестным ходом, сопровождая святыню, - будь то икона Спасителя, образ Божией Матери или святые мощи христианских мучеников, - может, не мудрствуя лукаво, свидетельствовать это, и точно, со всеми, казалось бы, даже незначительными нюансами, донести до читателя те чувства, что довелось пережить. В этом смысле Краснову ничего не пришлось выдумывать. Все в его описании подлинно и достоверно: и тяготы пути по степи, и старуха, едва поспевающая за чудотворным образом, не раз падающая на пыльную землю и вновь поднимающаяся с колен, и соборность православных мирян, которых ведет в атаманскую столицу Сама Пресвятая Богородица.

Кстати, в романе «Единая-Неделимая» одна из его частей посвящена чудесам Царицы Небесной, которые имели место на полях Великой войны, и названа «Омофор Пресвятыя Богородицы». Свидетелем чудес Краснов делает поручика Морозова, испытавшего горечь потерь и начинающего примечать вокруг себя явные знаки мира невидимого, то есть духом подниматься «до познания непознаваемого». Ко всему прочему, для пущей убедительности, Краснов посчитал уместным привести свидетельства пленных - православных русинов, воевавших на стороне Австро-Венгрии, о показавшемся им странном характере недавнего боя, вернее, о невозможности его вести.

 «Рассказывали русины: «Как поднялись мы, чтобы идти в атаку на вас (русских – прим. Л.С.), видим, Божия Матерь встала над вашими цепями, закрыла их покровом и стоит, высокая до самого неба, а сама белая, светлая, как из жемчуга сотканная, и не могли мы ударить в штыки. А штыки уже примкнули». Где же и было быть Божией Матери, - вместе с писателем уже размышляет поручик Морозов, сам очевидец этой «странной» атаки, - как не в этой первой военной скорби, первой смерти и первом бранном ужасе. И позже он не раз чувствовал омофор Богородицы над Русскими войсками и над собою, констатировал генерал Краснов. Ему нисколько не противоречит официальный документ.

 Решение Святейшего Синода № 2536 от 31 марта 1916 года, принятое после того, как 26 декабря 1915 года был заслушан рапорт протопресвитера военного и морского духовенства по поводу появившихся в печати известий о видении Божией Матери русским воинам во время первого отступления их из Восточной Пруссии. Решение сводилось к одному – необходимости запечатлеть событие явления Божией Матери в памяти последующих поколений русского народа и благословить чествование в храмах и домах верующих икон, изображающих это явление Богородицы русским воинам.

 После революции в России уже не писали и не вспоминали ни о чудном видении, ни о самой Богородичной иконе, названной «Августовской Победой», или «Августовской Свечой», поскольку чудо произошло в небе над прусским городком Августов. Написал и вспомнил о нем писатель-эмигрант Петр Краснов. Но свидетели чуда, произошедшего ночью 1 сентября 1914 года, оставались... Это были воины обозов 2-го разряда Лейб-Гвардии Кирасирских Его и Ея Величества полков, штаба 1-й Гвардейской кавалерийской дивизии, 1-й Его Величества батареи Гвардейской конно-артиллеристской бригады. И они видели Пречистую Деву в полный рост, с Богомладенцем, указывающей правой рукой на Запад. Длилось видение, по свидетельству кирасира Дмитрия Серегина, 10-15 минут. При этом все коленопреклоненно молились, а утром обозы воссоединились со сводной дивизией.

 

ИДЕАЛ ХРИСТИАНСКОЙ ЖЕНСТВЕННОСТИ

 

 Твой образ «Всех Скорбящих Радости»

 Я полюбил вдвойне.

 Иван Савин

 

 Молитвенный разговор ведет с Божией Матерью, возле Ее иконы с едва мерцающей лампадой, и петербургская немка, генеральская дочь, а по вере – протестантка, Ольга Федоровна Клингель, героиня романа «Атаман Платов», которой, похоже, писатель придал некоторые черты своей будущей супруги – Лидии Федоровны, урожденной баронессы фон Грюнайзен, которой, собственно, и был посвящен роман.

 Образ русской женщины, застывшей подле иконы, воспет Красновым, надо думать, не случайно, ибо именно образ и подвиг Пресвятой Девы, судя по творчеству писателя, является примером для подражания не только для древних византийских царевен и цариц, но и для благочестивых русских Императриц, Великих княгинь и княжон, дворянок и крестьянок. Недаром же писатель неоднократно проводит мысль о том, что благополучие семьи зависит от святости и чистоты матери.

 В исследовании, посвященном дважды канонизированной Русской Церковью благоверной княгине Анне Кашинской (Париж, 1954), эмигрантка Татьяна Манухина писала, что с первых веков христианства на Руси история возложила на представительниц высшего круга древнерусского общества подвиг строгий – аристократическую ответственность за судьбу идеала христианской женственности. Им предстояло быть образцом и примером для подражания, «стоять свечою на подсвечнике и светить всем в доме». Со временем этот тип русской христианской женственности стал размываться, европеизироваться, приобретать общепринятые, более доступные черты, особенно, когда подули ураганные ветры галльской революции. Дальше – больше. Светская образованность, французское и английское влияние на домашнее воспитание девочек из высшего круга через бонн и наставниц, противоречащее духу отечественных нянь и кормилиц, салонная культура вообще, требовавшая в определенной степени публичности от своих родовитых представителей, способствовали тому, что идеал красоты христианской женственности был постепенно вытеснен из российского обихода. Но именно к этому идеалу взывал, его настойчиво требовал Петр Краснов, когда писал прозрачными, акварельными красками образы и характеры Натальи Кусковой, Варвары Баланиной, сестры Серебренниковой, Тани Саблиной, Веры Ишимской ...

 Этим высоким строем мыслей и христианских переживаний – в духе русских благоверных княгинь и княжон - наделял писатель и внутренний мир Ольги Клингель, в фамилии которой, конечно же, не случайно прочитываются такие родственные корнями слова, как klingen (звучать-звенеть) и der Klang (звук-звон), ибо, следуя логике писателя, « звенеть» может лишь чистый ручей, а «звонить» – лишь церковный колокол, от которого не может исходить что-то нечистое, порочное, искушающее.

 Ольгу Клингель, обуреваемую тревогой за возлюбленного казачьего офицера, о котором долгое время нет известий: жив ли, убит, Краснов приводит в православный храм, к Пресвятой Богородице. И в таком действенном повороте сюжета особо подчеркивается богобоязненность и благочестие Ольги, а, кроме того - озарение, что православие, а не внушенное с детства лютеранство, является верой истинной, что молитва в русском храме более оправдана в очах Божиих, нежели прошения в привычной для нее кирхе, где нет ни одного святого лика, тем более - намоленной веками благодати.

«С некоторых пор, - пишет Краснов, - она очень полюбила православное богослужение. И теперь, войдя в большую приходскую церковь, она стояла сзади всей толпы у колонны, в темном закоулке между стеной и большой иконой. Потемневший, грубо написанный лик Богородицы кротко смотрел на нее, слабо освещенный трепетной лампадой. И, странное дело, это коричневое лицо, эти простые формы старинной иконописи по уставу производили на нее большее впечатление, чем лучшие Мадонны Эрмитажа. Она смотрела и молилась не прекрасно написанной картине (!), а действительно символу, за которым скрывается нечто святое, высокое и непостижимое. И Святая Дева должна была быть такой, а не иной – другая дала бы иные, земные мысли, эта уносила с земли ввысь... И служба ей нравилась; с речитативами дьякона, звонким, певучим тенором молодого священника и хором певчих, где дисканты, словно серебряные колокольчики, звенели на фоне сердитых басов».

 Заметим, что к Богородице прибегает и Вера Ишимская в романе «Цареубийцы» (1938), чей путь к Богу извилист и не прост. Детская вера попрана сомнениями, разбуженными нечаянной смертью матроса, сорвавшегося с мачты, революционным брожением петербургского студенчества, увлечением народовольческими идеями, связью с тайной организацией, где небезызвестную роль играет Софья Перовская. И только убийство Императора Александра II, к которому в какой-то мере оказалась причастна Вера, разрывает душевный мрак неведения, побуждает к покаянию.

 Возвращаясь к попранному образу христианской женственности, стоит напомнить, что в глубине существа каждая представительница знатного рода в Древней Руси таила в себе инокиню. Не могла не таить, ибо знала, как должен окончиться ее земной путь. И достойное ее увенчание монашеским клобуком было как бы само собой разумеющимся делом. К этому подвигали женщин роковые обстоятельства жизни: раннее вдовство, тяжелая болезнь или невозможность замужества (для княжеских и боярских дочерей). И покорность воле Божией. О ней, похоже, вспоминает Вера Ишимская, которая неожиданно исчезает из гостеприимного и великосветского, родного для нее дома генерал-адъютанта Разгильдяева. Куда она устремляется? Точного ответа писатель не дает. Только в окрестностях Лисьего Носа полицейские однажды находят обезображенный труп барышни, выброшенный морем на берег Финского залива. По другой версии, и на ней, как нам кажется, если и не настаивает, то к ней склоняется Краснов-романист, Вера остается жива и принимает монашеский постриг на Святой Земле, в Горней женской обители. На том самом месте, где, по преданию, во времена Спасителя находился дом Захарии и Елизаветы, сродников Пречистой Девы по плоти и крови.

 После убийства и похорон Государя Александра II, Вера Ишимская, уйдя из дому, буквально проходит по последнему земному пути царя, по тем петербургским тротуарам, мимо которых Он проезжал, возвращаясь из Михайловского манежа, с красивой церемонии развода Гвардейских полков. Читатель (и в этом сказался большой талант писателя), несомненно, ощущает весь мистический ужас, что гонит в ночи обезумевшую от страха и, по сути, от причастности к смертному греху – Цареубийству, беглянку, которую к тому же преследует стук деревянной ноги «призрака», князя Болотнева. От него она защищается молитвой подле иконы Божией Матери, вделанной в стену Казанского собора на Невском проспекте.

 «Вера знала, - пишет Краснов, - что за стеною висит та самая чудотворная икона, около которой она когда-то страстно молилась... Кругом было пусто. Крепким сном спал город. Красный свет, как маяк, манил Веру. Она бросилась к иконе и упала на колени перед Божией Матерью. Она забилась лбом о холодные серые плиты тротуара, потом перекрестилась и затихла... Тихо-тихо стало на душе. (...) Из какой-то глубокой, нутряной, детской дали прошлого, из самых тайных недр все наплывали и наплывали давно слышанные и когда-то няней заученные молитвенные слова. Казалось – давно и навсегда забытые: «Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго!.. За всех молиши Сына Твоего Христа Бога нашего и всем твориши спастися...»

Вера земно поклонилась... Слезы лились из ее глаз... И вместе со слезами Вера ощутила, как наполняло ее умиление. Все то, что было - земное, -отлетало от нее, она как будто очищалась, готовясь к чему-то давно продуманному, но никогда еще себе до конца не высказанному».

 Все в этом фрагменте, каждое слово, довольно точно характеризует душевное состояние Веры Ишимской и подвигает читателя сделать вывод о том, что после такой горячей молитвы не может быть не услышанной душа христианская. Это подтверждает и охватившее Веру умиление, и освобождение от всего земного и мирского, свойственное натурам тонким и возвышенным, и возникающая давняя «продуманность», ощущение верности своего пути. После таких глубоких религиозных переживаний, военный психолог Краснов отлично знал: броситься с моста в воду просто невозможно!

 Еще одним, финальным и закрепляющим намеком на исправление души Веры Ишимской, на то, что она осталась жива, следует считать встречу младших членов семьи Разгильдяевых с некоей монахиней в русском монастыре Иерусалима. Причем – ни с Маргаритой, ни с Матроной, ни с Марией, а именно с Вероникой(!). И все при этой таинственной встрече говорит о том, что она спасла свою душу, возродила ее для жизни будущего века, для высот Святорусского неба. И как не пытались Разгильдяевы узнать у матери настоятельницы что-нибудь конкретное о сестре Веронике, ничего не добились. И в этом кроется интрига романа. Игуменья дает четкое определение ангельскому чину своей подопечной: «Не напрасно мы волосы обрезаем да куколем покрываем. Платом лоб укручиваем, чтобы женскими прелестями никого не смущать. Монахиня Вероника не пожелала открывать тайну своего прошлого – значит, имела на то основание». Так Вера Ишимская вернула себе образ русской христианской женственности, которым так восхищался православный писатель Краснов.

 Говоря о женских судьбах и образах в творчестве писателя, нельзя не остановиться на той, что, без сомнения, его вдохновляла. Лидия Федоровна Краснова... Венчанная супруга, сподвижница, друг. Для Петра Николаевича – идеал женственной красоты и силы. Что мы знаем о ней?

 Обрусевшая петербургская немка, урожденная баронесса фон Грюнайзен, считавшая себя вполне русской, изъяснявшаяся по-немецки хорошо, но с акцентом. По первому браку – Бакмансон. Ко времени знакомства с хорунжим Лейб-Гвардии Атаманского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка Петром Красновым – камерная певица, известная музыкальной России под сценическим псевдонимом «Александрова», обладательница очаровательного меццо-сопрано. Ей, еще носящей фамилию Бакмансон, Петр Николаевич посвятит свой первый роман «Атаман Платов»... Загадочные для непосвященных читателей инициалы «Л.Ф.Б» предварят повествование и навечно останутся свидетельствами их любви и преданности друг другу до смертного часа. Как известно, все в их жизни произойдет, согласно роману, только время сместит акценты. И не молодой сотник Петр Коньков, а престарелый генерал Краснов попадет в плен к тем, кто окажется намного вероломнее и опаснее, чем наполеоновские солдаты и офицеры для плененного ординарца атамана Платова. Конечно, Лидия Федоровна Краснова не Ольга Клингель, которую так любил Петр Коньков, но на склоне лет и она испытает великую горечь от расставания с любимым человеком, с которым до этого рокового дня – 28 мая 1945 года, почти никогда не разлучалась.

 Отрывок из письма, написанного Лидией Федоровной 6 ноября 1947 года и опубликованного в книге Кубанского Войскового атамана генерал-майора В.Г. Науменко «Великое предательство», ясно воспроизводит характерные черты, присущие отношениям между супругами Красновыми.

 «Случилось это ужасное 28 мая, - вспоминает Лидия Федоровна. – Петр Николаевич за несколько дней до этого подал в отставку, и мы наняли маленький домик под Лиенцем (Восточный Тироль, Австрия – прим. авт.). Переехав туда, П.Н. с тоскою сказал: «Кончено! Ничего во мне не осталось...» Я ему сказала: «И совсем нет! Ты за это время видел и испытал так много, что у тебя новый громадный материал для романа». Он задумался и сказал: «Может быть...»

 (...) Духом он был так силен, - продолжает Лидия Федоровна, - что в самые тяжелые минуты всегда находил достойный выход. К ночи мы, с помощью людей, прибрали комнаты и у нас оказалась маленькая, но очень уютная квартирка. На другой день к нам приехали знакомые. Был чудный и тихий день, все было так красиво, природа так хороша. Решили, что запремся в этом уголке. П.Н. начнет писать что-нибудь очень большое и прекрасное, а я, наконец, успокоюсь от всех треволнений жизни, буду жить только для П.Н. и оберегать его покой.

 На другой день, утром, приехал от Доманова (один из казачьих вождей Зарубежья, генерал-майор – прим. авт.) адъютант с просьбой приехать на «конференцию» в Лиенц к часу дня. П.Н. поворчал, что не дают спокойно писать, но я чуяла, что грядет что-то большое, ужасное. Такая мучительная, беспредельная тоска налегла на сердце. Нам доложили, что подан экипаж. П.Н. меня обнял, перекрестил, взглянул мне в лицо и сказал: «Не надо грустить!» Я... обняла его, перекрестила, проводила до экипажа. Когда он тронулся, П.Н. закричал мне: «Вернусь между 6-8 часами вечера». И не вернулся... Это было в первый раз, что он, обещав, не приехал и не предупредил, что опоздает. За 45 лет в первый раз он не исполнил того, что обещал. Я поняла, что беда нагрянула...»

 Петр Краснов окончит свои дни не в императорской, а в советской Москве, во дворе Лефортовской тюрьмы, 16 января 1947-го. Лидия Федоровна – в старческом доме в Вальхензее, что под Мюнхеном, в одной из зон американской оккупации, пережив своего генерала лишь на два года. Ее могила сохранится, правда, прах будет перенесен в Висбаден, на русское кладбище (Федеральная земля Гессен), на родину последней русской Императрицы-Мученицы Александры Феодоровны, с которой Л.Ф.Краснова была знакома. Именно о ней, Лидии Федоровне, и о судьбе ее мужа, героического генерала и выдающегося писателя, будут справляться в своих письмах из Александровского дворца, куда были заточены, а позже - из тобольской ссылки, Царственные узницы, Великие княжны Романовы, особенно, Татьяна Николаевна. Но, что за судьба!..

 Было время, когда Лидия Федоровна пела не только на большой сцене, но и гастролировала по всей Российской Империи. Было время, когда она исполняла задушевные и, как правило, печальные русские романсы (Петр Краснов особенно любил «Северную звезду», написанную на слова княгини Евдокии Ростопчиной), романтические произведения Генделя, а также датские народные песни. Их Лидия Федоровна пела для самой Государыни Императрицы Марии Феодоровны. Пела на языке ее Родины, небольшого и не столь могучего, как Россия, королевства, расположенного на берегу Северного моря. Замужество прервало певческую карьеру Лидии Федоровны Красновой. Она стала супругой офицера Гвардии, с которым не только объездила полмира (как лихая наездница, могла подолгу держаться в седле, терпеливо преодолевая тяготы пути), но и разделила все его, полкового командира, заботы и радости. Служба блестящего гвардейца Краснова Государю и Отечеству проходила не только в великосветском Санкт-Петербурге, но и в отдаленных от имперской столицы приграничных гарнизонах Джаркента и Замостья. И рядом всегда была она, его Лидия Федоровна, вдохновенные черты которой Краснов-писатель сообщил лишь некоторым героиням своих произведений, будь то баронесса Вера Константиновна Вольф, жена генерала Саблина, и тоже ведь петербургская немка, или Мария Федоровна Моргенштерн, певица и возлюбленная офицера Гриценки в трилогии «От Двуглавого Орла к красному знамени». Некоторыми чертами любимой супруги, похоже, Краснов наделил и тетю Лени, жену артиллеристского полковника, по-немецки аккуратную и так восхищавшую в отрочестве своей ласковостью и почти материнской заботой главного героя романа «Опавшие листья» Федю Кускова. Тетя Лени, как и ее прототип, Лидия Федоровна, обожая детей, была бездетной.

 В галерее дамских образов, которыми восторгается автор, есть еще один – генеральская дочь Валентина Петровна Лоссовская (роман «Largo»). Она любит ездить верхом, прекрасно поет, музицирует и нередко устраивает в своем петербургском доме музыкальные вечера для близкого круга. Вот, и выходит, что любовь к музыке и происхождение (а жена Краснова была дочерью действительного статского советника, что в табели о рангах соответствовало воинскому чину генерала), по-прежнему сближали литературную героиню с ее вдохновительницей! Тем более что Валентина Лоссовская, потеряв супруга, в финале сюжета выходит замуж за кавалериста Петра Ранцева, и отправляется с ним в дальний гарнизон, к месту дислокации его полка.

 В этом же романе с музыкальным названием, заимствованным у известного произведения Генделя - «Largo», встречается еще одна загадочная личность, Лидия Федоровна Скачкова. Кто знает, может, при помощи этого тонко и чисто выписанного портрета Петр Николаевич наконец-то приоткрыл нам подлинные черты своей избранницы? «Валентина Петровна, - пишет он, - ласково мигнула от рояля стройной брюнетке, о которой Петрик (...) узнал, что это Лидия Федоровна Скачкова, оставившая сцену и эстраду, но еще недавно блиставшая и на той, и на другой – и та поднялась с дивана. Рояль брызнул нежными, тонкими звуками... будто сильнее пахнуло гиацинтами. Петрику показалось, точно, кто открыл какую-то дверь и за ней показался сад, залитый луной. Свежий голос раздался по залу: «Погоди!.. Для чего торопиться, ведь и так жизнь несется стрелой». Романс Чайковского (...) околдовал всех».

 Не странно ли, что именно кавалериста и спортсмена Петрика, бредившего лошадьми и стипль-чезами, очень похожего по внешнему описанию с самим Красновым, участником конкур-эппиков в молодости, хозяйка дома после окончания музыкальной части вечера предупредительно усаживает подле Лидии Федоровны, чья фамилия недвусмысленно напоминает о скачках... В романе «Единая-Неделимая» Краснов уже не мистифицирует и говорит о певческом прошлом своей супруги прямо. Один из персонажей, царский флигель-адъютант, полковник Саблин, сравнивая пение эстрадной певицы Надежды Тверской, замечает: «Я не знаю, кто может сравниться с нею? Долина?.. Алиса Барби?.. Бакмансон?.. Бакмансон давно не поет». Судя по всему, выдуманная воображением писателя певица Тверская не превзошла подлинную Лидию Бакмансон-Краснову своим талантом, так как один из знатоков и ценителей музыки в антракте замечает в разговоре, что, «в исполнении «Sapho» Гуно, Тверская была хуже Бакмансон, что у нее не хватило силы голоса, чтобы заглушить шум моря, изображенный аккомпанементом».

 

«БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ...»

 

 Я – Иван, не помнящий родства,

 Господом поставленный в дозоре...

 Иван Савин

 

 Великая война стала великим испытанием не только для Краснова, но и для его супруги. С началом Великой войны Лидия Федоровна вместе с другими офицерскими женами была вынуждена, попрощавшись с мужем, уходившим на фронт, покинуть их дом в Замостье, не захватив с собой и большей части скарба, и уехать из Царства Польского навсегда.

 Подступало время еще больших испытаний. Февральский и октябрьский мятежи, недолгое пребывание в Царском Селе, Гатчине, Петрограде, Великих Луках – все это вобрал в себя зловещий для Красновых 1917 год. Затем – Гражданская война, разгоравшаяся на Юге России, на казачьем Дону, атаманство супруга, его служба в рядах Северо-Западной Добровольческой Армии, которая, наступая на Петроград, освободила Гатчину и Царское Село, трагическое отступление с нею и толпой русских беженцев в пределы независимой Эстонии, эвакуация морем. Жизнь на чужбине – в Верхней Баварии (замок Зеенон, ставший с 1920 г. центром монархической деятельности и борьбы с большевизацией) и во Франции... Переезд в середине 30-х в Германию, изменившуюся до неузнаваемости под алыми, с черной свастикой, знаменами III Рейха...

 Свои надежды на восстановление Русского Трона и после смерти во Франции Великого князя Николая Николаевича-младшего (1929) Петр Краснов связывал непременно с Домом Романовых, к которому супруги Красновы относились с должным почтением. Их духовная связь с Царской Династией, как, впрочем, и соблюдение «этикетного» стиля отношений с нею на протяжении практически всей жизни не подлежит сомнению. В этом, к примеру, не сомневался и давнишний оппонент Краснова – автор «Очерков Русской Смуты» генерал Деникин, в глазах которого и спустя годы «монархизм» оставался страшным клеймом. «Баян Династии и режима до 1917 года, - писал Антон Иванович о Краснове в известном труде, - он, очевидно, не изменил своим привязанностям и теперь. Но идея монархизма была тогда (в годы Гражданской войны – прим. Л.С.) непопулярной в среде казачества, и атаман говорил о ней туманно, поэтическими образами, в которые можно было вложить какое угодно содержание». И, тем не менее, Русский гимн «Боже, Цари храни» на Дону звучал в то время чаще, чем где бы то ни было!

 Будучи юнкером, Петр Краснов вместе с товарищами по Павловскому военному пехотному училищу, построенными в строгие «коробки» неподалеку от Зимнего дворца, приветствовал Государя Александра III раскатистым «ура!», воодушевленным царским подбадривающим приветствием. Он приветствовал державного вождя и в стенах Павловского пехотного училища, когда Государь с супругой удостоил юнкеров и их преподавателей своим милостивым посещением. Он же давал Ему присягу на верность, как одновременно давал ее и Наследнику Цесаревичу Николаю, являвшемуся Августейшим Шефом его Лейб-Гвардии Атаманского полка. Семья Царя Николая II, в свою очередь, с интересом следила за литературным творчеством генерала, а Государь Николай Александрович читал и ценил корреспонденции Петра Николаевича с театра военных действий во время Русско-японской войны, его рассказы и картины прежней жизни казаков на Дону, о чем свидетельствовал в Своих дневниковых записях.

 «Государь Император знал и меня лично, - пишет Краснов в поздних мемуарах «На рубеже Китая» (1939). – Мне приходилось иметь счастье неоднократно представляться Его Величеству. Я подносил Государю для Него и Наследника Цесаревича Алексея Николаевича свои труды – «Атаманскую памятку», «Картины былого Тихого Дона», «По Азии» и «Год войны». Государь постоянно читал фельетоны, подписанные «Гр.А.Д.» (литературный псевдоним Краснова – прим. авт.), и некоторые возвращались военному министру с собственноручной отметкой Государя синим карандашом, требовавшей справки...»

 Эту связь между Красновыми и российскими Венценосцами исследователи обнаруживают не только в дошедших до современников письмах двух старших Великих княжон, особенно, Татьяны Николаевны, отправленных на имя старшей сестры Собственного Ее Величества Лазарета в Царском Селе Валентины Ивановны Чеботаревой, но и на страницах ее дневника. Дневник «В дворцовом Лазарете в Царском Селе» был опубликован в 1991 году в нью-йоркском «Новом журнале» (№182) ее дочерью В.П.Чеботаревой-Билл. Сама же Валентина Ивановна была дочерью военного врача И.С. Дубягского, супругой командира 58-й артиллеристской бригады генерал-лейтенанта П.Г.Чеботарева и близкой подругой Лидии Федоровны Красновой, и, судя по всему, их встречи в Царском Селе и обмен мнениями на предмет происходящих событий в тот период были регулярны.

 «Вчера пела Лида (Л.Ф.Краснова – прим. авт.), - заносит на дневниковые страницы свои впечатления по горячим следам Валентина Ивановна. – Государыня Сама назначила день (концерта - прим. авт.) – «лучше вторник 9-го... так как хочу 8-го приобщаться (Святым Христовым Тайнам – прим. авт.)... Какая это Краснова? Жена атамана? (вероятно, Государыня сказала «Атаманца» - прим. авт.). Это - Наш друг, как Мы его зовем с Государем, очень хороший человек. Государь очень любит его читать и Мне читал. Пожалуйста, кланяйтесь ему от Меня».

 Вчера Лидушка пела, голос звучал отлично, - продолжает подмечать оттенки концертного вечера в лазарете генеральша Чеботарева, - но в воздухе был холодок. Все офицеры камушками сидели по стенкам. Но Государыне понравилось действительно. Даже меня благодарила, импресарио (Чеботарева выступила организатором этого концертного вечера – прим. авт.). Когда Лида пела «Свадьбу» Даргомыжского, очень внимательно слушала...».

 Именно подруга Лидии Федоровны Красновой, В.И.Чеботарева, умершая от тифа в апреле 1918 года в Новочеркасске, была одной из тех, кто слушал, а потом поверял своему дневнику те невероятные слухи, что распускались врагами Царской Семьи в Петрограде и в стенах царскосельского Лазарета Большого Дворца. О Григории Распутине и Государыне, о Григории Распутине и «Девочках», Царских дочерях... В строках воспоминаний нередко чувствуется ее личная и совершенно необъяснимая неприязнь к фрейлине Анне Александровне Вырубовой, а позже - осуждение самой Императрицы. Объединяющую солидарность своей вполне убежденной правоте, судя по дневниковым записям, Валентина Ивановна обнаруживала или «читала» во взглядах и поведении выздоравливающих офицеров. Чеботарева нередко в свободные от работы часы наблюдала, как офицеры собирались по вечерам в перевязочной комнате лазарета и свободно общались с Великими Княжнами: играли в разные игры, танцевали, слушали фортепьянную музыку в исполнении Великой Княжны Ольги Николаевны. Валентине Ивановне казалось, что их игры подчас носят фривольный характер, что господа офицеры не всегда искренни по отношению к Государыне, и так же, как и она, осуждают ее общение с Григорием Распутиным. Поэтому во время вокального вечера Лидии Федоровны Красновой, которая пела, в первую очередь, для Императрицы, «все офицеры камушками сидели по стенкам». И сколько таких досадных штрихов, оставленных для вечности, вкраплено в дневниковые записи! Но ведь вначале были и другие оценки.

 «Ноябрь и декабрь были порой особо нежного культа к Императрице, - пишет Валентина Чеботарева в 1914 году. – Она так близко подошла к жизни офицеров, просто, ласково, хорошо, сидела у их постелей, интересовалась всем, даже мелочами их жизни». Еще в 1915-м она же восхищенно замечает в дневнике о Государыне: «Никто не знает, как Она высоко благородна и кристаллически чиста...». Но уже через полгода, 25 августа, пишет с нескрываемым осуждением: «Из-за Анны Александровны (Вырубовой – прим. авт.) и Григория Распутина столько грязи набросали на Ее светлый образ (...) Вчера Государыня была веселая, бодрая... Приехала после обедни в Екатерининский Собор, была вдвоем с Марией Николаевной (Великой княжной – прим. авт.), а сегодня была там же... с Анной Александровной! И к нам с нею же приехала. (...) Зачем этот вызов, эта бравада? (...) зачем в такую минуту дразнить гусей...»

 Именно дневник и рассказы В.И.Чеботаревой, как понятно теперь, послужили одними из основных источников для писателя П.Н.Краснова в период его работы над исторической трилогией «От Двуглавого Орла к красному знамени». Несомненно, что-то от себя добавила и Лидия Федоровна Краснова. Доподлинно неизвестно, побывал ли хотя бы раз в лазарете Царицы генерал Краснов, но, судя по тому, как он достоверно описал жизнь его обитателей, это вполне можно допустить. Ведь в 1916-м он приезжал с фронта в Петроград и видел, какие нестроения намечаются в столице, как непрочен тыл у воюющей Русской Армии. И, все же, благодаря В.И.Чеботаревой не только придворные дамы, сменившие светские платья на костюмы сестер милосердия, не только раненые офицеры, но, прежде всего, Государыня и Великие Княжны Романовы, особенно Татьяна Николаевна, совершенно естественным образом присутствуют в романе «От Двуглавого Орла к красному знамени». Мы как будто бы слышим Их подлинные диалоги, узнаем Их черты характера, Их манеру говорить. И дух неправды, как предвестник большой российской смуты, окутавший это любимое убежище Императрицы, так же ясно ощущаем. Им, этим духом «злобы поднебесной», была заражена бедная Валентина Чеботарева!

 Кстати, в романе Петра Николаевича нашлось место и для нее, заботливой и наблюдательной старшей сестры Валентины, и для худощавой женщины-хирурга княжны Веры Игнатьевны Гедройц. А бесстрашная подруга Царских Дочерей – Маргарита Хитрово, которая, как известно, не боясь ареста, даже отправилась в Тобольск, чтобы как-то облегчить участь Царственных узников, выведена под именем Риты Дурново. В глубоком историческом очерке «Памяти Императорской Русской Армии», который завершают слова Русского гимна «Боже, Царя храни», Краснов укоризненно замечает: «Про Государя и Императрицу были пущены самые гнусные слухи, но еще боролись с этими слухами старшие начальники, еще боялась открыто говорить про них зеленая молодежь. (...) В начале декабря 1916 года, когда вся армия замерла на оборонительной позиции, старший адъютант штаба вверенной мне дивизии принес большую кипу листов газетного формата. На них ... была напечатана речь П.Н.Милюкова, произнесенная в Думе 1 ноября. Эта речь была полна злобных, клеветнических выпадов против Государыни, и опровергнуть их было легко. Я приказал листки эти уничтожить, а сам объехал полки и всюду имел двухчасовую беседу с офицерами». И, тем не менее, как продолжает мемуарист, «речь Милюкова проникла в полки. О ней говорили в летучке Союза городов, о ней говорили в полках». То есть «адова работа» по дискредитации царской и православной России велась по всем фронтам не на жизнь, а насмерть.

 Еще одним недобросовестным информационным источником для писателя Краснова мог послужить и старый его знакомец генерал-лейтенант Дмитрий Дубенский, издатель «Летописи войны с Японией», «Летописи Великой войны» и других исторических трудов, секретарь редакции «Русского инвалида», в котором печатался Краснов. Будучи свитским генералом, Дмитрий Николаевич как историограф получил в 1915 году задание описать деятельность Государя Николая II в период Великой войны. Он был с Государем и тогда, когда того арестовали в Пскове... Другое дело, насколько далеко зашла верноподданническая честность флигель-адъютанта Свиты Его Величества по отношению к своему Венценосному шефу...

 Так вот, 27 января 1916 года, по сути, за год до февральского переворота, Валентина Чеботарева занесла на дневниковые страницы лишь на первый взгляд странные новости: «Вчера у Краснова Петра Николаевича был генерал Дубенский, человек со связями и вращающийся близко ко Двору, ездит все время с Государем, уверяет, что Александра Феодоровна, Воейков и Григорий (Распутин – прим. авт.) ведут усердную кампанию убедить Государя заключить сепаратный мир с Германией и вместе с ней напасть на Англию и Францию (...)». Как говорится, комментарии излишни. Но именно теперь мы можем отлично проследить, кто писал историю последних месяцев Российской Империи, кто окружал Царскую Семью, кто лгал осознанно, а кто, - доверившись лишь слухам и авторитету их распространителей, дружбе или просто добрым отношениям с ними. Эти омерзительные слухи, художественно обработанные Петром Николаевичем и спешно допущенные им в первую редакцию романа «От Двуглавого Орла к красному знамени», позволили князю Павлу Бермонт-Авалову, если и не до конца разочароваться, то усомниться в монархизме Краснова. Что же, на самом деле, его прекрасный и нужный русскому читателю роман, при всех своих достоинствах, нередко противоречив, и именно там, где это касается Государя, Государыни, Царского Друга Григория Ефимовича Распутина, ставшего первой жертвой масонов-революционеров.

 «Лазарет, в который отвезли Карпова, - пишет в этом романе заручившийся дневниковой канвой Чеботаревой Краснов, - был особый. Он находился под непосредственным наблюдением Императрицы Александры Федоровны, и в уходе за ранеными принимали участие она и ее дочери, Великие Княжны Ольга и Татьяна. Императрица наблюдала не только за уходом, но иногда ухаживала за ранеными сама, делала перевязки и помогала при операциях. В лазарете было запрещено называть ее «Ваше Императорское Величество», но требовали, чтобы ее называли просто – «старшая сестра». Княжон тоже называли – «сестра Ольга», «сестра Татьяна». В этот лазарет Императрица ушла всем своим сердцем. Только в лазарете она отдыхала. На операциях тяжело раненных, когда, откинув брезгливость, она помогала хирургу, у постели умирающих, видя страшные муки молодого тела, расстающегося с жизнью, она забывала свои личные мучения и находила странное утешение. В лазарете, по вечерам, она сидела со своими дочерьми в кругу выздоравливающих. Устраивали игры, пели... – создавалось подобие семьи, и ей казалось, что тут эти расшалившиеся офицеры ее понимают и любят ее, как мать.

 Иногда в играх слишком развеселившаяся молодежь переходила грани приличия. Хорошеньких Княжон, смеющихся и раскрасневшихся, охватывали нескромные взгляды офицеров... Строгая сестра Валентина сказала как-то об этом Императрице... Скорбные тени пробежали по ее прекрасному, но холодному, как мрамор, лицу.

 - Оставьте их, - сказала она. – Пусть хоть немного повеселятся, у них нет никаких радостей.

 Сестра Валентина молчала. – Столько горя, страшного горя ожидает их впереди, - сказала тихо Императрица и вышла из палаты».

 Итак, русская Императрица предстает в этой части повествования холодной и недоступной для окружения. И в то же время писатель сумел разглядеть ее природную глубину и мудрость, и читатель в нескольких скупых характеристиках увидел великую скорбь царственной женщины, которой было открыто и будущее ее ближнего круга, в том числе собственных Дочерей и молодых офицеров, и будущее ставшей для нее родной страны. Но главным персонажем здесь все-таки остается хорунжий Карпов с его чувствами к одной из царских дочерей, которого как раз и помогает выхаживать Великая Княжна Татьяна Николаевна.

 Каждая встреча Алеши Карпова с нею описана Красновым вдохновенно и деликатно, и чувства молодого человека буквально питаются ее внешним обликом и мистическим восторгом перед той, что, несомненно, во всех отношениях, и прежде всего, по праву кровного Родства с царствующей Династией, выше него на несколько голов. Для Алеши в Царской дочери важно все, даже аромат ее хороших английских духов, которыми, действительно, пользовались Великие княжны Романовы, ведь на его глазах оживает сказка о подлинной царевне. «Легкий шум в палате, радостные голоса и шепот заставили Алешу открыть глаза, - пишет Краснов. - На стул подле его постели села сестра Татьяна. Он сейчас же узнал ее. Но... он не видел ее такою, как она была, худенькой девушкой с большими добрыми серыми глазами, напоминающими глаза ее отца. Карпов увидал прекрасную царевну из сказки, которую обожал раньше, нежели увидал ее. Простая, поношенная, серая юбка в складках легла буфами на стуле. Милое лицо, обрамленное ото лба до подбородка белой косынкой, ниспадающей на плечи, нагнулось к нему, она поправила подушку и улыбнулась конфузливой улыбкой.

 - Как вы чувствуете себя, Карпов? – сказала она, называя его по фамилии, как называла она всех офицеров лазарета...». В дополнение к уже созданному портрету Петр Николаевич добавляет еще несколько деталей, которые кажутся Карпову особенными: «Его (Карпова – прим авт.) любовь была особенно сильна потому, что Татьяна Николаевна была прелестная девушка, обладала чудными волосами, прекрасными глазами и была пропитана святостью своего происхождения. Она была царская дочь, царевна. Ни одна греховная мысль не вязалась с нею, надеяться на возможность сближения – было нельзя, и оставалось только, молча любить... Жадным, взволнованным взглядом Алеша проводил ее... Все в ней было великолепное и особенное... Талия, перехваченная белым кушаком передника, казалась удивительно тонкой, серая юбка падала широкими складками, и из-под нее выглядывали стройные упругие ноги, блестящие в шелковом чулке. Башмаки на английском каблуке, чуть стучали по паркету пола, и шла она легко, как дух. Алеша все еще слышал тонкий, еле уловимый запах духов. Он давно испарился и исчез в хорошо вентилируемой комнате, но ему казалось, что он его ощущает».

 Судьба уготовила хорунжему Карпову пасть смертью храбрых на поле боя, как пали многие казачьи офицеры в годы Великой войны. Великой Княжне Татьяне Николаевне – быть убиенной в доме Ипатьева вместе с родителями, сестрами и братом, Наследником трона. При этом познать великое предательство ближних и дальних, испытать арест и заточение, которое длилось год и четыре месяца, когда не нашлось ни одного доброго молодца, ни одного святорусского витязя, как в сказке, кто спас хотя бы одну царскую дочь!

 Письма Великих Княжон из заточения давно опубликованы и прочитаны. В этих коротких посланиях, прорвавшихся на волю, чете Красновых не единожды передаются поклоны и справляются об их здоровье. «Вспоминаю часто интересный рассказ мужа Л. Феод. (Лидии Федоровны Красновой – прим авт.), помните, который Вы мне давали читать», - доверительно пишет своему адресату, Валентине Ивановне Чеботаревой, Великая Княжна Татьяна Николаевна 1 мая 1917 года. «Вам теперь наверно скучно без Л.Ф.(Красновой)? – явно беспокоясь, спрашивает Валентину Ивановну Царственная корреспондентка в другом письме, от 9декабря 1917 года. – Но это хорошо, что они (Красновы) теперь вместе».

 И разве удивительно, что, находясь в эмиграции, когда для Царской Семьи на земле все было уже окончено, Петр Николаевич в романе «От Двуглавого Орла к красному знамени» вспоминает светлый образ именно этой Царской дочери? Вспоминает ее сестрой милосердия в Царскосельском Лазарете, где безответная любовь молодого хорунжего лишь подчеркивает трагизм положения, в которое попадает русская военная молодежь того времени, для которой остается лишь одно – доблестно сложить свои головы на родной земле или покинуть ее навсегда.

 В январе 1918-го Великая княжна Татьяна Николаевна несколько раз интересуется у подруги Красновой, «где теперь Л.Ф. и ея муж». Заботу и чуткую памятливость, исходящие от ее писем и открыток, нельзя не заметить. Вероятно, Лидия Федоровна Краснова, находившаяся в Царском Селе в дни интенсивной работы там лазаретов под патронатом Императрицы и Великих Княжон, была выделена Царственной сестрой милосердия Татьяной особенно, хотя посылала она поклоны и многим из тех, кто был непосредственно связан с оказанием медицинской помощи и уходом за раненными и больными офицерами. Что сообщала генеральша Чеботарева Великой Княжне Татьяне о Красновых, нам неизвестно, хотя, несомненно, письма не оставались без ответа, а переписка продолжалась до января 1918 года.

 В то же самое время, спешно покинув свою квартиру на Офицерской улице в Петрограде, Красновы до 16 января 1918-го находились в Великих Луках. Там они стали «свидетелями» так называемой демократизации армии, уничтожившей остатки еще недавно доблестного и боеспособного III Кавалерийского (Казачьего) корпуса, которым до марта 1917-го командовал героический генерал граф Ф.А.Келлер. В Великих Луках Петру Николаевичу Краснову не раз грозила смертельная опасность, готовился его арест, поэтому, предупрежденный председателем уездного Совета солдатских и рабочих депутатов, левым эсером А.Н.Малышевым, он с женой был вынужден спешно оставить этот город, чтобы по железной дороге добраться до Москвы. Там, в первопрестольной, предполагалось сделать передышку, остановившись в доме сестры Лидии Федоровны, а затем самостоятельно, без казаков, ехать на Дон, в Новочеркасск, к атаману Каледину.

 Следует добавить, что, несмотря на все пережитое в Великих Луках, великолукские мотивы не обошли стороной ни военную публицистику Краснова, ни его художественную прозу. Так богатый великолукский купец Михаил Шульгин, чья роскошная гостиная была занята генерал-майором Красновым под штаб-квартиру корпуса, послужил прототипом литературного купца – Николая Саввича Заюшникова (роман «За чертополохом»), а события, связанные со злоключениями казачьего корпуса, вошли в подробные мемуары «На внутреннем фронте».

 «Царская» же тема останется с Петром Николаевичем практически до конца дней. В свою бытность донским Атаманом он восстановит на территории Войска Донского старорежимные порядки, вернет в обиход прежний Русский гимн «Боже Царя храни» и прежние войсковые знаки отличия, а в донских храмах по окончании Божественной литургии будет служиться панихида по убиенному Царю-мученику и Его Семье. В литературном творчестве Краснова неоднократно будут вставать образы Государя Александра II, Александра III, Его изящной Супруги – Императрицы Марии Феодоровны, Святых Царственных Мучеников, Великого Князя Михаила Александровича. Вместе с внешними их образами Петр Николаевич оставит и глубокие психологические портреты тех, кого лично знал и наблюдал на военных маневрах в Красном Селе, во время национальных торжеств, приемов и концертов в дворцовых и театральных залах Санкт-Петербурга.

 «19 марта, в годовщину дня торжественного входа Российских Армий Великой Отечественной войны в Париж, - пишет он в романе «Понять – простить», - Мариинский театр с утра представлял необычайный вид... У ярко освещенного бокового Императорского подъезда стояли часовые, и на красном ковре, выложенном на панель, топтались чисто одетые в серые офицерские пальто околоточные и пристав и с ними штатский в черном цилиндре. Ждали Государя Императора».

 Передав атмосферу ожидания государственного праздника, который так почитали в царской России, Краснов описывает появление в театре Николая II и Его Семьи через восприятие родовитой дворянки Тверской, воспитанной на ценностях православной соборности и народного единства.

 «Весь зал поднялся. Все зрители повернулись к большой Императорской ложе, увенчанной золотой лепной короной, с драпировками из голубого штофа с золотою бахромою. К ее барьеру медленно подошел Государь. За ним, наклонив голову, шла Императрица и с нею Наследник. Государь был в парадной форме пехотного полка. Тверская увидала красную грудь на темно-зеленом мундире, голубую широкую ленту и бледное лицо с большими глазами, обрамленное русою бородой и усами. Это лицо, незнакомое и вместе с тем знакомое, тысячи раз глядевшее ей с портретов, с рублевых серебряных монет и с золотых империалов, было для Тверской бесконечно родным. Оно было русское, и за этим лицом была Россия... На одно мгновение глаза Тверской встретились с глазами Государя. Добрым и печальным показался Тверской этот взгляд. Государь стал смотреть выше, во второй ярус, и Тверская, подняв туда глаза, увидала белую полосу институтских передников и над нею розовое сияние счастливых юных лиц... Белые передники колыхнулись в глубоком и низком институтском реверансе».

 Еще больший восторг объял Тверскую, да и не только ее, когда в концертном зале раздались звуки национального гимна. «Ревели басы и геликоны, а внизу рокотали барабаны, - ярко передает писатель атмосферу не раз пережитую в Высочайшем присутствии им самим, - и к небу лилась мольба четко слышанными голосами певчих... Отторгнутые от лиц музыкантов трубы по знаку капельмейстера опять закрыли лица, снова металл залил пламенем всю сцену. Грянул оркестр, медными воплями потрясая зал. Казалось несокрушимой его сила, казалось до Бога доходящей молитва труб и голосов. Весь зал пел теперь с оркестром. – Боже, Царя храни!..»

 Когда одному из музыкантов кавалерийского полка Государь вручает золотые часы с накладным Императорским орлом, тот явно смущается, понимая, что перед ним стоит не кто-нибудь, а сам Помазанник Божий, и сердце у корнетиста Ершова, подданного великой Российской Империи, начинает учащенно биться, а на глаза наплывает туман. И семенам лжи, которые сеялись против Государя и монархического строя вообще в душе Ершова его прежним местечковым учителем, пока не дано было взойти. Они прорастут позже. Встреча же с Царской Семьей на этом не оканчивается. Он видит Государыню. «Она стояла подле Ершова, - продолжает разворачивать красочную театральную мизансцену Краснов, - и вдруг посмотрела на него синими глазами, смутилась, покраснела пятнами и опять посмотрела прямо в глаза Ершову, точно хотела спросить: «Ты-то... такой ли хороший человек, как музыкант?»

 Примечательно, что точность при описании Петром Николаевичем живого образа Государыни не вызывает сомнений. Есть немало письменных свидетельств, в том числе и кинодокументальных, о том, что Александра Феодоровна нередко при ходьбе слегка наклоняла голову книзу, учтиво кланялась окружающим. И краснела Государыня, обладавшая тонкой душевной организацией, довольно часто, особенно, в минуты сильного волнения, что так же подмечали те, кому довелось общаться с Нею (П.Жильяр, М. Палеолог и др.). И, конечно, не Двор с великокняжескими интригами привлекал ее внимание, нет, а тихая семейная резиденция в Александровском дворце, уютная Нижняя дача Александрия в Петергофе. Лазарет, где она чувствовала себя нужной русскому воинству. Маленькая церковь во имя чудотворной иконы Божией Матери, именуемой «Знамение», пещерный Серафимовский храм Федоровского Государева Собора, где в горячей молитве Она могла сокрыться от посторонних и осуждающих глаз.

Еще один представитель Царствующей Династии занимал мысли Петра Краснова. Писатель оставил воспоминания о Великом Князе Михаиле Александровиче Романове, мужеством которого на фронте искренне восхищался. Их встреча в дни Великой войны произошла на позиции, куда прибыл брат Государя, командовавший Туземной – «Дикой» дивизией. «Статный, в светло-серой черкеске, с белым башлыком за плечами, в великолепной серебристой, кавказского курпея, папахе, - вспоминал Краснов в очерке «Памяти Императорской Русской Армии», - на крупной темно-гнедой, задонской, лошади, он красивым галопом скакал по полю, и за ним, растянувшись, скакали ординарцы-черкесы».

 Когда в небе показался аэроплан с черными крестами на крыльях, собиравшийся сбросить на станцию, где находился Великий князь, бомбу, окружающие старались уговорить Михаила Александровича уйти в укрытие, но он и слушать об этом ничего не хотел. «Он был в том возбужденном состоянии, - замечает Краснов, - в котором бывают смелые люди, редко бывающие под огнем. Он побежал вперед с фотографическим аппаратом к тому месту, где только что упал снаряд, и снял столб дыма под его осколками. Он поднял большой осколок и, подавая его мне, сказал:

 - Горячий еще, только держать. Я сохраню его на память. Думаю... это будет редкий снимок...

 ...Великий князь все время оставался на станции. Он пил с офицерами чай, снимал офицеров и Туземцев, шутил, смеялся. Его присутствие имело огромное нравственное значение. Ингуши и Саратовское ополчение лежали крепко, и уже совестно было им говорить, что они не могут оставаться в окопах, что противник «так и засыпает, так и засыпает их артиллерийским огнем», когда по станции, действительно засыпаемой тяжелыми снарядами, ходил и шутил с офицерами и ординарцами брат Государя».

 Оставаясь верным рыцарем Русского Императорского Дома, бессменным воином Христовым, всегда готовым послужить к славе Отечества, пусть уже не казачьей шашкой, но писательским пером, Петр Николаевич Краснов поддерживал в эмиграции тесную связь с Романовыми, оставшимися в живых. В частности с Князем Императорской крови Его Высочеством Романом Петровичем, внуком Николая I. Именно его имя значится в одной из секретных корреспонденций Краснова. С ним стареющий генерал и писатель связывал свои надежды на возрождение русской монархии, а вместе с нею и России. В собрании писем Краснова, среди его адресатов, большинство из которых - люди, принадлежащие к военной касте, разбросанные по губерниям, городам и весям Зарубежной Руси, имя Князя Императорской крови, имевшей для Краснова священное значение, дорогого стоит. С каким же предложением обращается к Роману Петровичу Петр Николаевич?

 В письме, написанном не позднее 26 июня 1941 года, размышляя о послевоенном жизнеустройстве России, не теряющий надежды Краснов, пишет проживающему в Риме и отказавшемуся от черногорского трона Князю: «Несмотря на отвращение Хитлера к монархическому образу правления – в немецком обществе все чаще проскальзывает мысль, что наконец-то, может быть, (в) далеком будущем России, состоящей из ста народностей и племен, придется вернуться к православному царю – «Белому Царю». В этом направлении работают за границей и русские монархисты». Далее Петр Николаевич высказывает Роману Петровичу свои серьезные опасения, касающиеся современных претендентов на русский престол.

 «Законным, «легитимным» русским монархом, - скептически замечает он, - считается Великий князь Владимир Кириллович. Он не пользуется ни симпатиями, ни доверием немцев... (...) В начале текущего года он приезжал в Париж и вращался в сомнительном обществе. На днях он выпустил «обращение к русским людям». Я не видел этого обращения, но, как мне передавали, в нем Великий князь призывает всех русских людей к борьбе с большевиками. (...) Оно прошло незамеченным». При этом в возможность выдвижения на русский трон таких претендентов, как Великий князь Дмитрий Павлович и Князь Императорской Крови Всеволод Иоаннович, предложенных некогда русскими монархистами-славянофилами, здравомыслящий Краснов не верит.

 «Зерно» надежды он вкладывает в следующие фразы: «У некоторой части русских монархистов, очень небольшой числом, но очень сильной по удельному своему составу, тщательно законспирированной, есть желание, чтобы на российский престол сел отпрыск той ветви Дома Романовых, которая ничем, никогда себя не запятнала, имела в своем роду двух главнокомандующих Российскими Армиями, всеми, даже и врагами, уважаемыми, и в последнее время прилитием славянской и чисто русской старинной крови наиболее русскими, и потому желанными русскому народу. Счастливые обстоятельства, близкое (отношение) с Императорским и Королевским Домом Италии дали возможность этой линии избегнуть эмигрантской бедности, грязи и темных дел и воспитать своих детей в обстановке великокняжеской, дать им широкое образование, познакомить их с тем новым, что вошло в мир, дать им и военные познания современной военной и морской техники, и в то же время сохранить их русскими и православными».

 Разумеется, Князю Роману Петровичу были лестны и более чем понятны прозрачные намеки Петра Николаевича, но, как в дальнейшем показали события, мистика в который раз оказалась сильнее истории, а утраченный Россией монархический строй так и не был восстановлен.

 Еще во времена своего атаманства на Дону, будучи прекрасным знатоком русской и европейской истории, проводившим немало времени в государственных исторических архивах, писатель Краснов неистребимо верил в тесный союз русских и немцев, в их боевое братство, имевшее место в войне против Наполеона, в их вполне оправданную устремленность друг к другу на протяжении почти всего XIX века. Верил и демонстрировал. Поэтому в какой-то момент связывал процветание вернувшейся на круги своя Российской Империи с именем Князя Императорской Крови Романа Петровича Романова, с деятельной поддержкой этой кандидатуры его влиятельной Матушкой – Великой княгиней Милицей Николаевной, принцессой Черногорской, которую Краснов считал не только «глубоким знатоком истории», но и «мастером слова».

 Надеялся, судя по всему, и рассчитывал на своего корреспондента в лице опытного военачальника, общественного казачьего деятеля, одного из авторитетнейших лидеров Русского Зарубежья, Петра Краснова, и Князь Роман Петрович. И, скорее всего, не ожидал прочитать таких откровенно горестных, но честных слов стареющего генерала: «Ваше Высочество пишете, что я мог бы создать единение среди русских. ВАШЕ ВЫСОЧЕСТВО, СОЗДАТЬ ЕДИНЕНИЕ ЭМИГРАЦИИ НЕВОЗМОЖНО. Кроме того, мне 72 года, я на склоне жизни, имею больное сердце и страдаю склерозом костей, я конченый человек – инвалид».

 Имела ли эта переписка продолжение потом, пока неизвестно. Вторая Мировая война только разгоралась, и Петру Николаевичу пришлось принять для себя, надо думать, непростое решение – несмотря на «инвалидность» и «больное сердце», он до конца остался перед Богом и своей совестью воином Христовым и пожертвовал собой, «своим честным именем», ради любимого казачества.

 На закате жизни плененный в Восточном Тироле генерал, пытаясь спасти зарубежных казаков от англосаксонского произвола, среди прочих отчаянных обращений к «сильным мира сего», напишет и письмо Великой княгине Ольге Александровне Куликовской-Романовой, младшей Сестре убиенного Государя. Оно станет последним «творческим» рукоделием витязя Русской правды... Тогда, в 1945-м, Петр Краснов еще не осознавал, какая угроза нависла над головой самой Великой княгини, для которой проживание в Дании, а тем более ее помощь русским беженцам в Европе, были уже не столь безопасным занятием. Спасаясь от рук большевицких палачей, Ольга Александровна будет вынуждена перебраться с семьей в далекую Канаду.

 Все то, что Краснов написал позже, находясь под следствием безбожного и чуждого ему государства, вряд ли стоит принимать всерьез, как это делали нечистоплотные исследователи жизни генерала. Разве что некоторые биографические данные, сообщенные следователю МГБ, и так хорошо известные из обширных и подробных мемуаров Краснова. Все остальное «творчество» признательного характера было, несомненно, выбито из немощного генерала определенным способом и является всего лишь, как назвал это великий Иван Ильин, «памятником мученичества».

... Через веру и молитву, через ревнование о дарах духовных православному христианину Петру Краснову многое открывалось. Ибо, «кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение...», - свидетельствует в 1-м Послании коринфянам апостол Павел.

 В одном из последних дошедших до нас романов Краснова «Ложь» (1938) есть примечательный фрагмент. Похороны в эмигрантском Париже одного из русских офицеров.

 «Из церковных дверей, колышась на руках офицеров в парадной форме, показался гроб... Кивер и шашка на нем... Венки... Артиллерийские лошади натянули постромки лафета... Музыканты играют «Коль славен наш Господь...» (...) Всякий раз тогда Акантов (генерал – главный герой романа – прим. авт.) думал: «Будет день, когда и мое тело понесут товарищи, а стрелковый оркестр, плавно и медленно, будет играть «Коль славен...». Услышу ли я тогда из гроба эти молитвенно-прекрасные звуки?.. (...) Теперь понял: никогда этого не будет!..»

 Как странны, точнее – лишь, на первый взгляд, странны кончины белых генералов, ибо таинственно и непреложно связаны они с их земными жизнями! Все – в них: грех и позднее покаяние, если оно, конечно, успело быть, стремительный взлет военной карьеры и мгновенное падение... Вне Духа, кончины эти и постичь невозможно, ведь, если без Духа, то к чему назидательность в каждой смерти и тот плач живых – единственно и верно приближающий и нас через страх Божий и личный подвиг к подножию Престола Всевышнего, к великому Святорусскому небу...

 Быть может, и Петр Николаевич Краснов, когда выводил сакраментальные строки о молитвенно прекрасных звуках гимна князя Хераскова и видел рядом с собой запутавшегося и тоскующего посреди «эмигрантщины» Егора Акантова, прозревал духовными очами нечто большое, чем только судьбу главного героя. Предчувствовал, что еще какие-нибудь лет девять, не будет и у него ни гроба, ни храма, ни церковного отпевания (у него-то, православного христианина, героя Великой войны, Георгиевского кавалера!..). Не будет и почетного караула с казачьими офицерами в парадных мундирах... Да что почетный караул, когда и от генеральской могилы лишь таинственные следы («кроки на местности», как говорят военные) останутся, горстка пережженного праха, вложенная в землю двух московских кладбищ – Донского монастыря и Всех Святых на «Соколе»!..

 Да, мистика сильнее истории, которую пишут люди! Да и сама история имеет два лица – открытое и потаенное. Вот и нет больше в Париже улицы, носившей имя Царя Николая II, спасшего Францию в годы Великой войны от полного разгрома. Переименовали ее вчерашние союзники!.. Нет на земле и могил ни «спасителя России» генерала Корнилова (выкопан и сожжен большевиками в Екатеринодаре), ни «правильного человека» генерала Кутепова (заколот ударом в спину и закатан под асфальт парижского гаража), ни «Верховного правителя России» адмирала Колчака (выдан чешскими легионерами большевикам, и после расстрела, сброшен в прорубь реки Ушаковки)... Нет больше и той, прежней России.

 «Не смущайся, когда тебе скажут, что Государя нет, что он убит, - словами Петра Краснова говорит одному из своих сыновей героиня романа «Понять – простить», генеральша Кускова. – Знай – ни Бога на небе, ни Государя на земле, ни Родины убить нельзя. Может, и придется пережить лихолетье, что не станет Бога над нами и не защитит Он нас, что не будет Государя и попрана будет земля наша... Но это будет временное, ты же веруй в Господа, носи в сердце Государя и люби даже униженную Родину. Потому что Бог, Царь и Родина – это вечное...».

 В этих словах – весь генерал Краснов, чье имя и слово в советской России на долгие десятилетия было упрятано под прочные замки и секретные грифы спецхрана. Мнимое забытье носило промыслительный характер. Оно лишь подчеркивало правоту наследника великих духовных, военных и культурных традиций во времени, позволило литературному наследию Краснова обнажиться и обогатить русского читателя именно тогда, когда пал большевизм, когда не только в землях Русского рассеяния, но и на родине к лику святых был причислен убиенный вместе Семьею Царь-Мученик Николай II...

 И, если Краснов исчислял свою жизнь по евангельским заповедям, то тайные силы, которые принимали в его судьбе самое непосредственное участие, исчисляли его смерть по древним человеконенавистническим законам, равным проклятиям. А то, что смерть есть акт духовный, они знали не хуже христиан... Без генеральского мундира с царскими погонами, без ордена Святого Георгия Победоносца, без нательного креста – все отняли! – восходил на свою смертную Голгофу 77-летний русский генерал и писатель Петр Николаевич Краснов.

 «Живый в помощи Вышняго, в крови Бога Небесного водворится...»... Верится, что этот великий псалом утешал генерала в последние минуты его земной жизни, как утешал ту, что осталась в его памяти навсегда в окрестностях далекого австрийского Лиенца, чей силуэт медленно таял вдали, по мере того, как удалялся от места расставания супругов Красновых автомобиль, увозящий генерала на муки. Через два года в бывшем престольном городе бывшего Российского государства произойдет то, чего так страшилась христианская душа Краснова: Донскому атаману уготовят Донской крематорий. Вечный огонь, по замыслу убийц, должен был пожечь вечную память и вечный покой генерала на земле древнего Донского монастыря. «И вот загрохотала под вами металлическая тележка и повезла гроб с телами в печь, - провидчески писал за несколько лет до этого Петр Краснов в романе «Ложь». – Теперь не сжигают огнем. Теперь вы попадаете в пространство, где такая страшная температура...».

 Как известно, прах сожженных казачьих вождей был ссыпан в «Братскую могилу невостребованных прахов №3», но посмертно воитель Петр, его, несомненно, спасшаяся душа, вошла в тот сонм умученных христиан, что в тонком сне увидел его литературный герой - благородный Ника Полежаев («От Двуглавого Орла к красному знамени»)... Но не по донской степи приближается к нам немолодой генерал. Белой московской порошей покрыта его старая долгополая шинель. Гордо вскинут подбородок бывшего павлона: он по-прежнему держит равнение на вечное знамя России, с которого светло и торжествующе смотрит на мир Спас Нерукотворный... «Горькая радость возврата», предсказанная казачьим поэтом Николаем Туроверовым, наконец-то совершилась.

 

Людмила Скатова,

поэт, литературовед

(г. Великие Луки)