Одна из характерных примет второй половины ХХ века и еще более века нынешнего – оскудение общества цельными характерами, людьми дела и принципов. Мы видим огромное количество людей слов, видим рефлектирующих нытиков, партийцев, которым нравственное чувство заменила партийная совесть, переметчиков, вечно перебегающих из стана в стан, самовлюбленных инфантилов, никогда не достигающих зрелости, а всех больше – хороняк и приспособленцев, равнодушных ко всему, кроме собственного благополучия… Утратившее почву и небо человечество ни в чем не укоренено, а потому находится в состоянии вечной расслабленности, неспособности к какому-либо поступку.

В очерке «Путь к России» Леонид Иванович Бородин пишет:

«Когда в начале семидесятых оказался в Москве, был поражен какой-то демонстративной никчемностью интеллигентских страстей, пустопорожностью бесконечных кухонных разговоров-застолий, суетливостью, имитирующей активность, и вообще имитация казалась главной строкой характеристики всей более-менее творческой интеллигенции. С равной увлеченностью имитировались лояльность к власти и конфронтация с ней, сочинялись мудренейшие концепции самооправданий, и были идолы, кумиры имитационного бытия, к примеру Окуджава, Высоцкий...

Окуджава имитировал некую специфически московскую субкультуру жеста-символа, претендующего на экзистенциальное истолкование… …Ему удалось и отразить и воссоздать лукавую ауру московской богемы, медитационное пространство как компенсацию за социальную неполноценность. Эта отдушина интеллигентского кривостояния, без сомнения, способствовала сохранению человеческого в человеках, но она же и заблокировала, возможно, целому поколению путь и доступ к ценностям, востребованным сегодняшним днем, она вскармливала, скажем, используя Бердяева, то самое «бабье» начало в российской душе, которое во все времена, откликаясь на «злобу дня», поставляло в политические окопы социальных гермафродитов. Кокетливое кривляние этих уродцев мы наблюдаем сегодня на всех общественных уровнях.

Высоцкий имитировал протест, не имеющий адреса. Это было мужественное оттягивание тетивы тугого лука без стрелы, где звон отпущенной тетивы заменял свист стрелы, ушедшей на поражение. Оккупированный бездарями и бездельниками партийный агитпроп никогда не додумался бы до такого универсального способа выпускания индивидуального социального пара… …Сам факт исполнения или прослушивания как бы выдавал индульгенцию на нейтралитет, на бездействие, это было что-то вроде политического самосовокупления, Высоцкий был и целью, и средством гражданского самовыражения, им начинался и им заканчивался поступок, как весьма скромный, но искренний дар храму во отпущение прежних и благословение будущих грехов…

…Окуджава или Высоцкий — лишь некоторые моменты этого феномена. А философские компании и общества, где культивировалась моральность антигосударственного мышления и диаспорности поведения, а окололитературные салоны, нашпигованные образованческим снобизмом, а литературные — проспиртованные до степени самовозгорания, монархические, наконец, где выспренность речей, тостов, гимнов прекрасным образом уживалась с идеальной вписанностью некоторых «членов» в самые мерзкие социальные структуры».

Гнилость советского интеллигентского общества, его духовная импотенция нашла отражение в повести писателя «Расставание». Ее герой, 30-летний литератор-поденщик, никак не может найти себя. Он вроде бы и чувствует лживость среды, в которой он живет, и страдает от собственного приспособленчества к ней, и рвется порвать с ней, зажить по-человечески, честно. Но мечтая о том, продолжает писать пропагандистские сочинения, участвовать во лжи. Его отец преподает марксизм-ленинизм, мать и сестра увлечены либерал-русофобским диссидентством. Ученые степени родителей «добыты откровенной халтурой». Семьи нет. Дома нет. Основ нет. Есть инстинктивное желание правды, но оно подавленно страхом тюрьмы и лишений и привычкой к лживому образу жизни. Характерны самокритичные размышления героя: «Вообще, интеллигент в современном варианте – это на редкость хитрое и, в сущности, жалкое существо. Легко ли в нашем жестком мире, который до последнего винтика подогнан под социальную конъюнктуру, сохранить позу независимой, да еще и мыслящей личности? Современному интеллигенту приходится и голову держать гордо, и хвостом вилять шустро, и корпусом примирять между собой гордость и ловчение». Устами Геннадия писатель также дает замечательное определение безбожному Советскому Союзу: «Мы живем в хитро устроенном богоубежище»; «Мы тоже научились столь искусно фехтовать делами, словами, всей жизнью нашей, что Богу не пробиться к нашим душам… лишь крохотные островки в мире житейском, вроде обители отца Василия, – случайные проколы в куполе всеобщего богоубежища, лишь там совершается, что предназначено было всему человечеству». Вспыхнувшее чувство к дочери отца Василия на какое-то время пробуждают в Геннадии лучшие стремления. «У человека должно быть в жизни что-то, за что он готов на жертву. Оно должно быть. Иначе нет человека, а только животное», - утверждает он. Однако, очередное намерение начать другую, честную жизнь с дочерью священника вскоре разбивается вдребезги. Прежняя подруга Геннадия оказывается беременна от него, и он женится на ней. И, отрекаясь от высокой мечты, уже выстраивает оправдание всей своей будущей жизни приспособленца и халтурщика: «Мы, положим, не ах как чисты, но зато кротки. Мы живем своей странной жизнью, не нами придуманной, но разве у нас есть выбор? И разве нам нужен выбор? И разве он возможен, выбор?»

Выбор, как известно, есть всегда. И хотя свою автобиографическую книгу Бородин назвал «Без выбора», но с этим можно поспорить. Ибо всякий путь – это выбор. А путь, повлекший за собой 11 лет лагерей, тем более. Условная безвыборность в данном случае определяется лишь особым складом души, характера. Бородин по характеру своему никак не вписывался в описанный интеллигентский междусобойчик. Станислав Куняев однажды назвал его «холодным антисоветчиком». Правда, Леонид Иванович был чужд «горячки», чужд высокопарной патетике. Своим взглядам, однажды сложившимся, он был неколебимо верен, не уклоняя их ни в какую партийщину, не приспосабливая их под обстоятельства или других людей. Взгляды же эти ему не нужно было доказывать сотрясанием воздуха речами. Его шкала была иной. И свои выстраданные истины он утверждал самой своей жизнью.

Подтянутый и стройный, как лезгин,

Пронизанный порывами свободы, –

Мне кажется, – поручик Бородин

Пришел из 18–го года.

Таким запечатлел Леонида Ивановича поэт Юрий Галансков.

Сам себя Бородин называл солдатом. Ему не привелось сражаться на войне, но в нем, как мало в ком другом воплотилась та офицерская косточка, что была основой Белого Движения. При абсолютной чуждости всякому «ряженому поручикоголицинству», позе, громким фразам и какому-либо фанфаронству. Бородину не нужно было «рядиться», ибо был он истинным воином, сражателем за Россию по сути своей. Таким, каким был чтимый им Николай Степанович Гумилев. Никакой рисовки – спокойное мужество, абсолютное чувство собственного достоинства, твердость, цельность, честь. Можно писать самые высокие и боевитые строки, но при том благополучно отсиживаться в тылу. Это не про Бородина. Потому самое известное его стихотворение «Психическая атака» звучит не просто как талантливое подражание, импровизация на тему, на совершенно аутентично.

 

…Вопрос решен, итог не важен:

За Русь, за власть, за честь, за веру

Идти им полем триста сажен,

Не прикасаясь к револьверам.

 

Красивый жест, игра дурная...

А Русь – на Русь, и брат – на брата.

Добро и зло земля родная

Ты перепутала когда–то.

 

Падет поручик. Алой змейкой

Метнется кровь из губ горячих:

Подарок русской трехлинейки –

Кусок свинца ему назначен.

 

Что ж каждый должной смерти ищет,

И не закон мы друг для друга!

Но Русь совсем не стала чище, –

Судьба моя тому порукой.

 

И я пишу девиз на флаге,

И я иду под новым флагом.

И я в психической атаке

Немало лет безумным шагом.

 

И я иду по вольной воле,

По той земле, где нивы хмуры.

И мне упасть на том же поле,

Не дошагав до амбразуры.

 

И десять строчек на бумаге –

Прощальных слов для самых близких...

И сколько нас в такой атаке

Падут костьми в полях российских?

 

Жизнь Леонида Бородина воистину была сплошной «психической атакой». И когда однажды его спросили, за что же он дважды сидел, он ответил коротко и исчерпывающе: «За Россию». Из советских диссидентов мало кто мог бы сказать о себе то же…

«Кажется, тогда, когда в конце аббревиатуры «СССР» появился вопросительный знак, с тем же знаком объявилось впервые для меня слово «Россия». В самом звучании этого слова было что-то тревожное, волнующее, обязывающее к напряжению, при его звучании хотелось стоять прямо, говорить громко, поступать честно, оно как бы само требовало продолжения некоего фонетического ряда, например, не «Родина», но «Отечество», не генсек, разумеется, но... что? Государь?! Захватывало дух от собственной крамолы, маета входила в сердце от предчувствия того, что еще шаг — и станешь паршивой овцой даже для многих близких тебе людей, что некое самонаводящееся оружие развернется по оси и пожизненно нацелится тебе в спину, и до конца дней своих будешь нервно оглядываться, не задымился ли ствол, потому что приучили, дьявол их забери, жить и поступать по убеждениям, и не сможешь, не сумеешь притвориться — не дано.

Как не хотелось выходить, выпадать из строя, ведь в нем тоже есть своя правота, особенно если не страдаешь манией собственной значимости, если воспитан в уважении к возрасту, к образованию, к культуре, если уже высмотрена весьма скромная, но достойная ниша для жизни и деятельности... Но Слово! Раз произнесенное, оно уже неистребимо из памяти и сознания, оно тоже обязывает к добросовестности, оно просит защиты, оно требует жертвы. Это ведь не какое-нибудь слово, но — «Россия»!

Потом были вечера и ночи, годы из вечеров и ночей, когда в фонетическом ряду Главного Слова зазвучали другие слова, уже не воспроизвести точную последовательность их звучания. Возможно, так: С.Соловьев, Ключевский, Костомаров и Достоевский; Забелин, Иловайский, Беляев, Карамзин — и Достоевский; В.Соловьев, Бердяев, Мережковский, Булгаков — и Достоевский; Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский, Новый Завет — и теперь снова все в обратном порядке или вперемежку, но уже осторожнее и придирчивее, потому что появилась точка отсчета...

…Нам, кому по случаю, кому по судьбе, было дано неоценимое преимущество перед современниками: по отношению к трехмерному пространству власти — мы пребывали в четвертом его измерении, власть только знала о его существовании, могла пробивать его дубиной и порой больно поколачивать нас, но не могла втянуть назад в свою трехмерность, мы уже в нее просто не вмещались, потому что возраст ее существования был младенческий — каких-то пятьдесят-шестьдесят лет, а мы жили в уже распечатанном втором тысячелетии. Их кумиры рядом с нашими были карликами и самозванцами, их заштукатуренная и отлакированная державность из четвертого измерения просматривалась насквозь — гнилым раствором скрепленное нагромождение глыб, — и это было самым важным нашим открытием, требовавшим немедленного признания преступности оголтелого разрушительства».

Так начиналась борьба за Россию выросшего на Байкале юноши, родной отец которого был расстрелян в год его рождения. Много лет спустя, писатель признавался: «...По своей психологии я никогда не был разрушителем. Более того, готов был пожертвовать чем угодно, чтобы только не допустить никаких разрушений в стране. Так уж я воспитан был с детства. Например, бабушку свою спрашивал: «Бабуля, когда Сталин умрет - его сын будет править?» Это что такое? Это монархический взгляд. И Сталина я любил патологически. Помню, в детском хоре пел: «Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности полет!» Никто не мог взять эту верхнюю ноту. Только - я...»

Созерцания народных бедствий, годы «вольной» работы в Норильске сокрушили детскую любовь к вождю, но не подорвали созидательной основы бородинских стремлений. Революционеры всех времен жаждут прежде всего разрушения. «До основанья, а затем…» Революционеры всех мастей сражаются за некие идеи, права и свободы. Но никогда – за государство. Таково было и диссидентское движение в СССР. Диссиденты радели о правах человека и прочих гуманистических идеях, но никак не о России. В этом они мало отличались от своих оппонентов и гонителей. Они также существовали в трехмерном пространстве.

Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа, созданный в Ленинграде в 1964 году, принципиально отличался от любой революционной организации. Задачей ВСХСОН было не разрушение, а восстановление и сохранение – государства. Государственники-подпольщики – это, пожалуй, уникальный феномен нашей истории. И, как оказалось, стремиться к сохранению государства – дело куда более предосудительное, нежели к его разрушению.

Что же провозглашено было в памятном феврале 1964-го?

«Нельзя допустить саморазвала системы. Нужна подпольная организация, способная преобразоваться в подпольную армию, готовую вооруженным путем перехватить власть в государстве, когда зашатаются его основы, и предложить народу основы иные, корнями уходящие в историческую традицию и в то же время оснащенные всем положительным опытом мировой политической истории.

Что означало в те времена создать организацию, в программе которой, к примеру, присутствовали такие пассажи:

«Вся история коммунистического господства представляет непрекращающуюся то скрытую, то открытую войну между диктатурой бюрократов и народом».

«…Даже фашизм, являющийся разновидностью тоталитарной системы, не представляет собой столь всеобъемлющей тирании, как коммунизм».

«Против традиции, против исторического религиозного сознания народа ведется ожесточенная борьба…»

«В области духовного сознания народы насильственно отбрасываются к дохристианской эпохе».

Класс партийных правителей «духовно мертв, в его среде происходит разложение, его политика становится колеблющейся и откровенно авантюристичной…»; «Оформляются две группировки — догматики и ревизионисты… Ревизионизм есть негативное и половинчатое движение, он не способен дать программу для построения нового свободного общества… Догматическая группировка коммунистического класса не имеет в народе широкой социальной базы… Ее разгром предрешен». (Л.И. Бородин. По поводу одного юбилея.)

Тезисы программы ВСХСОН, не утратившей актуальность и в наши дни, были написаны основателем Союза Игорем Вячеславовичем Огурцовым. Просуществовавшая три года организация непостижимым образом сумела неведомо для бдительных органов вовлечь в свою орбиту до ста неравнодушных людей. Бородин, к тому времени директор сельской школы в Ленинградской области, стал одним из наиболее активных ее членов. Именно в его доме велась тайная пересъемка добываемых из-за границы редких изданий для последующей подпольной печати и распространения их.

«Если уж на то пошло, я был и остался всхсоновцем, - скажет Леонид Иванович много лет спустя. - Мои взгляды сформировались в шестидесятые годы. В том числе — в мордовских лагерях. С тех пор ничего во мне не изменилось… …Мы делали ставку на дворцовый переворот. В наших разговорах это выглядело так: советская власть представляет пирамиду, и право самостоятельного решения имеет минимальное количество людей. Это минимальное количество можно взять на квартирах. Вот и весь переворот. Если взбрыкнет — подставим пистолет к виску министра обороны. И он по телевидению сообщит: «В стране все спокойно. Никому не шевелиться и не оттопыриваться». Мы допускали, что где-то будут промахи, и КГБ окажет нам сопротивление. Конечно, программа Игоря Огурцова была фантастичной. Во-первых, народ совершенно был к этому не готов. Огурцов писал: «Народ готов — мы не готовы». А я к тому времени уже прошел через строительство Братской ГЭС, житье в Норильске. Как говорится, поболтался в народе достаточно и видел совершенно другое: он не был готов ни к чему антикоммунистическому, сколько бы в том самом народе ни ворчали... …Мы были уверены, что коммунисты не просто уйдут с исторической арены — они развалят страну. Мы были против всего, что они делали. Но этот тезис — о неизбежном развале империи — был основополагающим».

Итак, спасение государства от распада, неизбежного при естественном и необратимом разложении коммунистической системы – такую задачу ставили себе государственники-подпольщики.

«Распада мы не допускали! – утверждал Бородин в одном из интервью. - У нас была имперская организация. Мы не собирались захватывать власть, мы вычислили, что коммунисты приведут страну к распаду. Социализм не может развиваться, не разлагаясь. Он не может либерализоваться, как сейчас говорят, чтобы не исчезнуть. Он может жить только в тоталитарной жесткой форме. И мы подсчитали, что через столько-то лет примерно коммунисты разрушат Россию. И разрушат по всем параметрам: экономически, нравственно, территориально — что и произошло. Для этого мы пытались создать громадную военную организацию, которая при первых симптомах такого распада просто автоматически свершила бы «дворцовый переворот» без гражданской войны. Все это делалось очень просто, потому что, например, Ельцину в 1991 году ничего не стоило всех ГКЧепистов арестовать на квартирах в 4 утра. То же самое ведь и Хасбулатову ничего не стоило арестовать Гайдара и Ельцина на квартирах в 4 часа утра. И все!.. …Конечно, при той колоссальной слежке, при том диком контроле за населением, такая организация создаться не могла. Мы об этом догадывались, но старались не думать, потому что мы просуществовали три года — на нас было три доноса. В два доноса КГБ не поверил, — не поверил, что есть такая организация. А третий раз к ним в КГБ человек пришел с нашей программой — тогда они взялись за дело.

В 1967 году праздновали 50-летие советской власти в Питере. Там изображали штурм Зимнего, должны были построить 30-иметровую статую Ленина на Васильевском острове. Мы видели этот план проведения праздника (у нас был человек из Смольного) — из-за нас его перенесли в Москву».

Антигосударство СССР сурово покарало государственников-подпольщиков за стремление спасти страну от распада. Лидер Союза, Огурцов, был осужден на 15 лет, Бородин получил семь. Это был его первый срок. В общей сложности в тюрьмах и лагерях он провел 11 лет. За Россию. Но этот тяжелый опыт никоим образом не обратил его к условным «демократическим ценностям». Он был и остался холодным государственником, жестким, последовательным. Характерно, что крушение коммунистической системы, позволившее ему выйти на свободу, не вызвало у писателя никакой благодарности или хотя бы пиетета к тем, кому невольно оказался он обязан освобождением. Для Бородина на первом месте стояла Россия, а не собственная судьба. А Россия гибла в точности, как предсказывал Огурцов… На вопрос, был ли он воодушевлен надеждами, выйдя по горбачевской амнистии, «холодный антисоветчик» ответил: «Нет, я сразу узнал смуту. Ко мне приходили разные люди, предлагали возглавить политические партии, баллотироваться в депутаты, но я, понимая, что наступило очередное смутное время, отклонил все предложения. Хотя в то время конъюнктура была такова, что я наверняка бы прошел в депутаты».

В 1989 году Леонид Иванович предрекал: «...Либерализм - явление безответственное: высказался, а там хоть трава не расти. И «справа» и «слева» есть и те, кто работают на кровавый развал государства, и те, кто противятся этому. А развал - это будет не гибель Империи, а гибель России. Остальные как раз уцелеют. Еще одной Революции Россия не выдержит. Сейчас вновь актуальны слова Столыпина: «Кому-то нужны великие потрясения, а кому-то - великая Россия»...»

Позже, в книге «Без выбора», Леонид Иванович с точностью опытного диагноста определит причины нашей катастрофы конца ХХ века:

«...Тысячи русских душ измордовал марксизм — величайшая утопия, вылупившаяся из хилиастической ереси раннего христианства. И только в наши дни на фоне безответственного разгула экспериментаторства в политике, в экономике, в культуре в полной мере постигаем мы степень смертоносной травмы, нанесенной и душевному складу, и духовному состоянию народа, — ведь как ни изощряйся в отчуждении, от принадлежности к народу не отлучить ни наших нынешних очарованных Западом странников, ни «новых русских», ни тысячи сбежавших в поисках лучшей доли, ни тысячи оставшихся исключительно для участия в предчумном пиру...

…Облегченная трактовка нынешней смуты — рыба, дескать, гниет с головы. Голова здесь в роли предателя хвоста и туловища. Почти дословно, к примеру, у С.Куняева — «партийные вожди предали многомиллионную партийную массу». Относительно рыбы подмечено верно, не учитывается только при этом одна существенная деталь: гнить с головы начинает уже мертвая рыба!

Процесс умирания веры в социалистическую идею был подобен рыбьему умиранию — тих и почти незаметен…

«Мама, рыбка уже уснула, да?» — «Еще нет, сыночек. Видишь, она ротик открывает? Это она так зевает. И хвостиком шевелит…»

«Хвостовые судороги» и отчаянное «разевание ртов» применительно к состоянию общества к концу шестидесятых и далее, до начала восьмидесятых, и получило чуть позже название «диссидентство».

Только что партия коммунистов торжественно провозгласила: «Нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме!» И неважно, что никто, решительно никто не верил в провозглашенное. Важно другое: то самое «нынешнее поколение людей» освоило способ жизни без веры во что-либо «торжественно провозглашаемое». Такое освоение свершалось на уровне элементарного инстинкта выживания. Оно же, выживание, диктовало (опять же на уровне инстинкта) искреннее отталкивание от всякого формулирования этого самого всеобщего неверия.

Свершилось! На одной шестой части суши сформировался «новый советский человек» — будущий могильщик коммунистического режима.

Тщетно А.И. Солженицын призывал жить не по лжи. Поздно. Люди научились жить по «не вере». Причем все — от колхозника до члена Политбюро. Именно — по «не вере», а не по лжи, что, как оказалось, вовсе не одно и то же.

На фоне многомиллионного «нового советского народа» мы и нам подобные были выродки, уроды. Потому что нормальный советский человек по поводу своего неверия не рефлексирует. В том его особенность и неповторимость. В том же таился громадный разрушительный потенциал, каковой и выявился исключительно специфически, когда пришло время ему выявляться.

Банально мыслящие люди грезили великими потрясениями, народными бунтами, революциями и контрреволюциями. Но все свершилось фактически «втихую». Тихо жили по-советски, так же тихо от этой жизни отреклись…

…Наука проживания без веры, но с обязательным исполнением хотя бы критического минимума обрядов лояльности в последние десятилетия коммунистического режима достигла подлинного совершенства. Ведь даже столь знаменитое: «Возьмемся за руки, друзья…» — один из рецептов лукавого душевного равновесия. А в молитве-то нашей как? «Но избавь мя от лукавого…»

И не лукавость ли стала определяющим стереотипом поведения советских людей последних советских десятилетий?

Двуипостасен дьявол. Однажды он — Люцифер, богоборец, по-человечески красив он ослепляющей идейностью пафоса… Но как кто-то верно сказал, пафос обратим в припадок. Долго жить в состоянии пафоса народ не может. И тогда Люцифер обращается в Аримана — в «Лукавого»… И, по главной христианской молитве судя, лукавость — самая пагубное состояние человеческой души.

Лукаво жили…»

Еще находясь в заключении, вторичном, в горбачевские времена, Леонид Иванович совершенно ясно почувствовал, что надвигается на страну. Смута. Новое Смутное время. Это предчувствие послужило толчком к написанию повести «Царица Смуты», для работы над которой Бородин просил жену и друзей присылать ему все доступные материалы по истории этого периода. В этой повести среди прочего встречаем мы удивительную лирическую формулу устроения нашего бытия: «Жизнь виделась... домом... Или храмом? Нет, скорее, домом все-таки... Имя дому было - порядок - ряд к ряду, бревно к бревну, и сам он при этом не снаружи, но внутри... склонил голову - на столе яства угодные, поднял голову - икона с образом Божиим. Из дому вышел - воля нраву и прихоти, но знаешь, что в дом к ночи вернешься, и если в воле меру нарушил, опустил голову - стол пуст, голову поднял - а из глаз Божиих слеза...».

«Я начал писать этот роман, когда еще в обществе не было никаких социальных предчувствий, - вспоминал Леонид Иванович. - Но, очевидно, сработало подсознание: вдруг я заинтересовался этой темой… …Здесь, в зоне, я написал первую главу. Она полностью вошла в будущую книгу в том виде, в каком я ее переправил домой. А принцип сегодняшней смуты прост: коммунисты практически уничтожили православие. Но и коммунизм оказался фикцией. Мы живем в состоянии отсутствия веры. А без веры народ жить не может. Хоть какой-то, но — веры».

Бородин много размышлял о феномене русской Смуты, проводя параллель между событиями 17 века и современностью. «В смутное время, - писал он, - все прошлые, забытые интересы проснулись. Областные силы, подавленные в течение веков властью, проснулись. За недочетом власти наличной явились ложные претендатели-самозванцы. Государство рушилось. Что ж должно было спасти его?..» «Что же?» — спрашиваем и мы сегодня. Щедро цитированные выше «евразийцы», что ошиблись в своих прогнозах на семьдесят лет, так вот отвечали на этот вопрос: «Мы стоим за “величайший радикализм” в имущественных вопросах — и в то же время непреклонное утверждение основных религиозных и национальных основ русского существования... В деле бережения основ православия и русского национального бытия мы — изуверы и не признаем компромиссов».

Историк Иван Забелин о причинах спасения Руси в семнадцатом веке сказал еще проще: «Какая же идея спасла Русь? Идея православная, религиозная, где все противоположные интересы откликнулись родственно»».

Основную причину русской трагедии ХХ века, перешедшей в век 21-й Бородин видел в отсутствии, оскудении веры в русском сердце, в опустошенности его. «По Достоевскому-то как: социализм не прав, потому что есть Бог, и если Бога нет, то все позволено, - размышлял писатель в книге «Без выбора». - Вторую часть формулы Достоевского Россия попыталась опровергнуть и продемонстрировала миру строго упорядоченное бытие без Бога, логично перестроив и первую часть формулы - если Бога нет, то прав социализм.

Но когда оказалось, что и Бога нет, и социализм «не прав», то тогда-то вот действительно все позволено, потому что «однова живем!» Криминальный взрыв в России, поскольку это был именно взрыв, выявил с очевидностью, что значительная часть населения Советского Союза на момент так называемой перестройки пребывала в состоянии абсолютного «неверия» во что бы то ни было. Грабеж, каковой учинили одни вчерашние советские люди над другими вчерашними, по «скорости» прецедента в истории не имеет. Хотя бы потому, что никогда в истории человечества никакой народ в течение одного поколения не лишался национальной религии, а с ней и морального кодекса...

И собственно революции здесь не в счет, потому что революции всегда имеют в своих программах моральные альтернативы. Нынче в России - никаких революций или контрреволюций. Распад! Как следствие попытки сотворения бытия, не удостоверенного высшим знанием самой природы человеческого бытия. А высшее знание не в философиях и социальных теориях, а в мировых религиях.

И когда народ в силу тех или иных обстоятельств теряет ключ-шифр к пониманию религиозного смысла бытия, он встает на путь гибели».

В программе ВСХСОН ключевым понятием была «христианизация»: христианизация политики, христианизация экономики и христианизация культуры. «Что такое, к примеру, христианизация политики? – разъяснял Бородин. - В Верховном совете, или как он там будет называться, — одна треть священнослужителей. И они имеют право вето на любое решение правительства. Причем это вето — не обязательно запрет. Нет, идите и подумайте. С точки зрения христианства и пользы для народа. То есть мы считали: если выстроить сто человек неверующих и сто человек верующих, среди верующих будет больше хороших людей, чем среди неверующих. Это — условно говоря. Что касается христианизации экономики, здесь гораздо сложнее. Историк Соловьев, считающийся позитивистом, пишет, что православная церковь внесла в формирующуюся нацию понятие сострадания и благотворительности, чего никогда до этого не было. Наших калик — несчастных и отверженных — христианская церковь включала в человечество и брала на себя известные обязанности по отношению к ним, в то время как языческая вера их исключала. Поэтому, в нашем представлении, экономика должна была строиться по принципу наибольшего благоприятствования для нуждающихся. Потому что в России большинство народа живет в недостатке. Как вышел в свое время из создавшейся в США ситуации Рузвельт? Строительство дорог спасло Америку от основательного краха. Людей заняли работой. То есть экономика должна работать, все время оглядываясь на ту часть населения, которая находится на нижнем уровне состоятельности. Иными словами, всякая экономика ради экономики и получения прибыли аморальна. Безусловно, прибыль неизбежна и обязательна — иначе зачем экономика? Но прибыль должна быть обращена в сторону бедных. Это не благотворительность. Это то, что я называю дать удочку, а не рыбу».

Леонид Иванович никогда не писал развернутых концепций обустройства России. Тем не менее основы такой концепции четко прочитываются в его публицистических статьях. «Я считаю, что сначала необходимо четкое установление государственности, - утверждал Бородин. - Может быть, авторитарной. Солженицын ведь из Америки писал, что после падения коммунизма, возможно, России надо побыть в авторитарном режиме. Это вариант Китая. И я тогда полностью был с ним согласен». Авторитаризм, диктатура – эти понятия нисколько не пугали дважды политзаключенного писателя. Его пугали совсем иные слова: распад, смута. Посему в безумной свистопляске начала 90-х видел он не призраки свобод и иные химеры, обольщавшие тогда многие умы, но главное: разрушение русской государственности. «И теперь вот остается только ахать, прослышав об очередной выходке политических грызунов, ошалело набросившихся на полуповерженный ствол государства, - писал Леонид Иванович. - Ну какой, скажите, логикой руководствовались народные избранники, когда голосовали за суверенитет России, от кого, спрашивается, «суверенизировались»? Или от чего? Если тем самым санкционировали право народов на самоопределение, то обязаны были знать, что в действительности лишают народы права на нормальное решение этого вопроса, что ввергают их тем самым в революционизацию процесса, что совершают политическое преступление против народов Советского Союза.

Когда сегодня заключают договоры «на государственном уровне» России с Башкирией или России с Бурятией, неужто не понимают, что это провокация, что это предательство уже по отношению к тысячелетней России, которое может остаться безнаказанным только в единственном случае — если с русским народом как творцом государственности покончено навсегда!»

И здесь в очередной раз проходит граница между русским государственником-подпольщиком Бородиным и правозащитниками-диссидентами, начисто лишенными государственного чувства и, подобно своим предшественникам социалистами, во всякий момент готовыми принести государство в жертву политическим химерам. По воспоминаниям Леонида Ивановича, «чувствующие несвободу, страдающие от нее, к свободе — как идеалу бытия — мы тем не менее относились крайне подозрительно и настороженно, за что и обвиняемы были нововзрастаемыми либералами и демократами в русопятстве, то есть в поклонении «традиционно русскому тоталитаризму, который с времен Ивана Грозного...» и так далее. В «равнодушии масс» к недостаткам и преступлениям режима мы усматривали не просто атрофию гражданского чувства, но в гораздо большей степени — таинственно огромный заряд «энтропии», способный при определенных обстоятельствах пустить в распыл саму российскую государственность как таковую.

Коварство нынешней ситуации в том, что на крайних идеологических полюсах оказались сегодня люди, в прошлом с равной добросовестностью подпиравшие гниющий режим. И те, и другие пребывают теперь в реабилитационной экзальтации, только одни реабилитируются отрекаясь, а другие — из кожи вон лезут, доказывая, как они были правы, что подпирали режим. Ни тем, ни другим не может быть ни веры, ни доверия хотя бы потому, что, руководимые личными комплексами, эти люди прежде всего политически и социально бесплодны и способны лишь мутить воду, разжигать страсти и пакостить друг другу. Возможно даже, что именно этому «заинтересованному» противостоянию вчерашних охранителей и теоретиков павшего режима обязаны мы кричащей и вопиющей безнадежностью ситуации...

А что она безнадежна — неужто кто-нибудь еще сомневается в том?

Народа в традиционно-историческом понимании этого слова на территории усеченной России сегодня нет. Есть население, до предела раздраженное неустроенностью и беспорядком! И жажда порядка любой ценой, все больше овладевающая сердцами (не умами), из проблемы социальной готова перерасти в проблему гражданскую, когда жесточайшая диктатура видится населению как последняя возможность снова стать народом.

Не решусь оспаривать моральность этого, не раз проявлявшегося в истории коллективного инстинкта, но зато рискну утверждать, что уже сегодня значительная часть населения России именно морально готова, созрела для диктатуры, и более того — жаждет ее как последнего средства, как спасительного взмаха «македонского» меча, как Божьей кары на всех бесстыдно высунувшихся из общей массы, «не знающих как», но возомнивших, что сумеют, на всех зарвавшихся в азарте «прихвата» благ, на всех распоясавшихся в бесстыдстве — ведь сколько ни талдычь о неизбежности проституции и правах сексуальных меньшинств, инстинкт масс справедливо подсказывает им, что подобное философствование не просто аморально, но онкологично, то есть смертоносно, не только для народа, но даже и для населения…

…В отличие от голосистых коммунистов, беспартийный гражданин «независимой России» никакими революциями более не грезит, партиям не доверяет, от посулов и прогнозов отмахивается — он ждет по-настоящему сердитого хозяина, который скоро, вот-вот объявится, стукнет кулаком по столу-игралищу так, что не только карты, но и игроки-шалопаи взлетят и перемешаются в кучу, и скажет коротко и весомо: «Все! Хватит! Наигрались!»»

Ожидание хозяина, который сможет обуздать смуту, было не чуждо и самому Бородину. Хозяина, подобного Франко или Пиночету. «Крики и вопли о фашизме способны привести в истерику лишь самих вопящих… - отмечал он. - А может быть, потому, что не так уж политически безграмотен народ нынешний и способен отличить фашиста от диктатора? Может быть, и информирован он политически достаточно, чтобы знать или помнить, положим, о греческих полковниках, которых клеймили фашистами, а они сделали дело и куда-то подевались; о генерале Франко — фашисте из фашистов, что уберег государство от распада, сумел не ввязаться в мировую войну и, умирая, отписал власть королю; о пресловутом Пиночете, наконец, сумевшем в короткий срок привести разболтавшийся государственный механизм в приличное состояние. А что во всех этих случаях щепки летели, то пусть сперва «Выбор России» отчитается о количестве трупов, подобранных на московских улицах всего лишь за пару октябрьских ночей! Восстановится держава — и жизнь будет. Сначала порядок, а потом реформы всякие! А фашизм — это когда один народ самый-самый, а все остальные по пояс и ниже.

Русскому человеку это смешно даже. Говорить не о чем. Дай Бог себя в обиду не дать. Ведь и Гитлер, не сдвинься у него крыша на расизме и евреях, еще неизвестно, до чего б дошел. Германию за пять лет из ямы вытащил, и без коммунизмов притом. И еще о трупах. Одно дело — пострадать за державу, а другое — за демократию, от которой вся страна уже по миру пошла. Хватит, господа. Вы пробовали, мы терпели. Не сумели — готовьтесь терпеть, чтоб все по справедливости...»

Государственная концепция Бородина нераздельна с концепций Ивана Александровича Ильина, также полагавшего необходимой национальную диктатуру в переходный период. Опираясь на труды великого мыслителя и отрицая безответственное свободословие, Леонид Иванович указывал: «Не имеет право на реализацию никакая доброзвучащая идея, если она вступает в противоречие с идеей государственности как таковой. И, соответственно, государственно компетентным может быть лицо или орган, исповедующие идею «государственной правоты». Самая распрекрасная социальная идея оборачивается своей противоположностью, если она в противоречии с идеей государственности. И речь, безусловно, не идет о «культе Государства», но лишь об объективном законе соответствия государства и социальных инициатив, законе, действующем столь же неумолимо, как законы Ньютона или Паскаля. В этой связи партия, к примеру, стремящаяся к власти, не может быть классовой, поскольку:

«...государственная власть есть нечто единое для всех и общее всем. Партия, лишенная государственной программы, поддерживающая один классовый интерес, есть противогосударственная партия... если она захватит власть, то она поведет нелепую и гибельную политику и погубит государство раньше, чем сила вещей заставит ее наскоро придумать политические добавления к ее противополитической программе». (И.А. Ильин – прим. Е.С.)

Как говорится, тот самый случай! Революционно-интеллигентская чернь начала века захватила власть и построила неслыханное в истории государственное сооружение. Представьте себе, что некто строит дом и вместо раствора кирпичи кладет на пластиковую взрывчатку…

…Сооруженное чернью, наше государство просуществовало всего лишь одну человеческую жизнь. Столько ему было отпущено. Сколькими жизнями заплачено за это просуществование — известно. Приблизительно. Сколько недодуманных, но небезынтересных социальных идей скомпрометировано на десятилетия! Сработали все мины, заложенные российскими марксистами в основание государства трудящихся…

…Уже встречалось на страницах прессы утверждение, что центризм есть предательство. Что ж, звучит вполне по-большевистски. Но, думается, что относительно мирный выход из государственного кризиса под силу именно мощному центру, способному не только проявить инициативу по восстановлению государственности, но и не дать крайне левым и крайне правым вцепиться друг другу в глотки и вовлечь тем самым страну во всеобщий пересчет обид…

…Но если время упущено, то все эти соображения не имеют цены. Тогда ДИКТАТУРА! С непременным разгоном и левых и правых, красных, желтых, голубых и в полосочку. Тогда приготовимся вписать в историческую строку после Грозного, Петра и Сталина новое, пока еще неизвестное имя и настроимся на такой политический аскетизм, какого в нашем историческом опыте еще не было, поскольку в историческом опыте России тоже еще не было подобного катастрофического состояния».

Но в любом варианте останется актуальным политическое завещание замечательного русского мыслителя Ивана Ильина:

«Власть не должна и не может проводить реформ, разрушающих самое бытие государства или попирающих жизнь и автономию национального духа. Поддержание государства, как автономной формы национального духа, как жилища и как ограды национальной духовной культуры, составляет ту грань, которая ненарушима для государственной власти и перед которой должен склониться всякий, и даже самый справедливый и духовно-верный интерес граждан»».

Леонид Иванович полагал, что «на фоне смуты сомнительными по возможностям кажутся попытки срочным порядком «разработать» русскую идею и двинуть ее в массы в целях обустройства России. Всякая национальная идея познается ретроспективно, старание втиснуть ее в конкретные временные координаты чревато насилием над идеей как таковой. Хотя, безусловно, само признание бытия национальной идеи, ее реальности — уже некий ориентир…

…В далеких шестидесятых перспективное видение будущего было оптимистичным… …Мы видели свою задачу в разработке нового национального мировоззрения, каковое дало бы проекцию и на все прочие сферы общественной жизни. Но тогда мы не подозревали действительных последствий перековки русского человека в советского, не могли и предположить даже, что с крахом «советскости», с прекращением идеологического насилия свободу получит не раскрепощенный человек, но «человек без догмата» вообще, что именно он, «человек без догмата», мгновенно заявит себя хозяином страны, не оставив всем прочим и времени для оглядки и мобилизации. Внутри «советского человека» вызрел зверь, хищник, пассионарий хаоса и распада. Ни под каким иноземным игом не могло произойти подобного превращения, напротив, вся история говорит о том, что иноземное порабощение чаще всего служит прологом к возрождению народа, нации, если, конечно, она духовно не сломлена, что бывает, впрочем, крайне редко.

Так что же осталось от России, от России исторической, а если что-то осталось, то достаточно ли оставшегося для подлинного национального возрождения? И как, в какой форме должно мыслить возрождение?

Вопросы, выстроенные в боевые порядки, обступают нас, а мы пятимся растерянно, оглядываясь друг на друга, беспомощно разводим руками — мы бесплодны. И беда не в том, что мы не знаем, как лучше обустроиться, а в том, что не знаем, кто мы сегодня. Воистину — смута!

Только из церковных стен доносится до нас извечное и уверенное моление за Русь-Россию. Только доносится... Оглушены же мы бесконечными разборками самозванцев друг с другом да воплем народным о хлебе насущном, которого лишены миллионы по вине тех же самозванцев.

Что есть по сути своей самозванство? Прежде всего это легкомысленная убежденность вчерашних «служивых» людей в том, что государство — нехитрый механизм, которым способен управлять любой, кто, как говорится, взял да и призадумался на сей предмет с большей или меньшей добросовестностью, а призадумавшись, обнаружил, что не глупей и не хуже других, которые уже попробовали и напортачили, и притом кары не понесли. Самозванство — это белая горячка демократического хмеля. Мы все это проходили и четыреста, и восемьдесят лет назад; нынче, однако ж, ситуация усугублена, возможно, невосполнимой потерей генофонда, с одной стороны, и мутацией национального самосознания как итога коммунистического эксперимента — с другой. Идеи державности явно недостаточно, тем более что мыслится она в значительной мере по-советски, то есть мифологемно».

Размышляя о путях преодоления смуты и возрождения России, Бородин называл четыре основополагающих принципа, на которых это возрождение должно базироваться:

«1. Государственность. Ибо нет иных форм и способов существования народов.

2. Сильная государственность… …Сербские события показали: как и тысячу лет назад, последний и самый веский аргумент в международных отношениях — сила.

3. Сильная русская государственность. Без возрождения государственного сознания «титульного» народа России ей, России, уготован развал со всеми вытекающими отсюда последствиями. И в том не шовинизм, но историческая необходимость, осознать каковую предстоит всем народам многонациональной территории.

Сильная российская государственность — это и эффективная экономика, и разумно выстроенные социальные отношения, и, наконец, духовно-идейный базис, определяющий цели и смыслы нашего дальнейшего существования в истории.

4. Отсюда (последнее по списку, но не по значимости) — Православие как единственный несомненный ориентир в отстраивании Нового Государственного Дома».

По Бородину, «нация - это в конечном ее смысле есть способ бытия в Боге родственных по мировоззрению людей». Отвечая на вопрос, почему самое упоминание о русском самосознании вызывало и вызывает настоящий гвалт и в советские времена, когда русисты были объявлены ведомством Андропова самыми опасными врагами режима, и во времена демократические, когда все русское национальное беззастенчиво заляпывается клеймом «фашизма», Леонид Иванович говорил: «К власти пришли люди, которые были полностью поражены советской пропагандой, которые воспитывались в своих партийных семьях на идейных началах. Не на национально-государственных, а на идейных. У советского человека нормальные патриотические чувства заменены политическим патриотизмом. Не за родину, а за нашу Советскую Родину. Не за власть государственную, а за нашу Советскую власть. И эта подмена понятий осуществлялась и путем отстрела, и путем насилия, и путем пропаганды. В итоге получился социально-патриотический человек. И когда социальная идея оказалась не способной к дальнейшему совершенствованию, этот патриотизм рухнул, а другой был выкорчеван.

Наши демократы – это несчастные люди. Им с детства не повезло получить заряд национального воспитания. Они не предатели, они несчастные, потому что искренне верят, что там, на Западе, осуществляется идеал человеческого счастья. Кто, положим, мог воспитаться в семье Гайдара? Ну конечно, мальчик Гаврош, подасфальтный шампиньон, который сначала был очарован идеями коммунизма. Потом обернулся на Запад: вот где красота и правильность! Я уверен, что он совершенно искренне очарован Западом, идеями мониторизма и прочим. Мол, там прекрасно и правильно живут, и почему бы нам не устроить так же? Что нам мешает? Оказывается, то, что отличает нас от западных людей. Какая-то русская идея. Да пропади она пропадом, если она мешает нам лучше жить. Думаю, таким людям не повезло в жизни получить национальный заряд. В том их трагедия. А через них – трагедия страны...»

Понимая корневую, духовную первопричину русской трагедии, Бородин в отличие от резко обратившихся монархистами советских патриотов не был очарован и грезой о явлении Царя, который возьмет и раз-навсегда разрешит все наши беды. «Монархия - не форма правления, а форма бытия народа, отражающая особенности его сознания, - предупреждал писатель. - В нерелигиозном обществе возможна только пародия на монархию. Фактически будет не царь, а президент без права переизбрания».

Леонид Бородин не примыкал ни к одной партии, всегда следуя своим путем. Путем третьим… Третий путь – это программа ВСХСОН, предлагавшая единственно возможный выход из двух тупиков, коммунизма и либерализма – христианский, русский, национальный. «Третья правда» - ключевое произведение самого писателя, герой которого, Селиванов, редкий тип цельного человека в нашей литературе, в протяжении всего русского лихолетия сумел сохранить собственное самостояние, прожить по своей воле. Бородин, несмотря на 11 лет заключения, также шел своим путем, по своей воле. Как ни парадоксально звучит это. Рабство – это искательство, приспособленчество, покорное уклонение своих воззрений под «линию партии», угодничество, надломленность или полный слом души, рабство – это «жизнь во псах». Бородин же во всякой ситуации оставался человеком, свободным человеком, чью «офицерскую прямость» никто и ничто не могло сломать или согнуть.

В 1993 году различные «дворяне арбатского двора», увешанные коммунистическими наградами, бряцающие званиями, облагодетельствованные советской властью, а затем резко перестроившиеся и объявившие себя главными борцами с кровавым режимом, требовали раздавить «красно-коричневую гадину», улюлюкали и аплодировали убийству сотен людей на улицах Москвы. В это время Леонид Бородин, боровшийся с режимом большую часть жизни и получивший два вполне «сталинских» срока, метался по охваченной гражданской войной столице и спасал раненых, вывозя их на своей машине, потому что «обреченный и погибающий всегда прав». А еще лихорадочно снимал происходящее на камеру, чтобы затем самому лучше понять, разобрать новый акты третьей русской смуты…

Он был холодным антисоветчиком, последовательно боровшимся с системой, уничтожавшей его Родину и народ, и одновременно противником демократического разнуздания всего и вся; апологетом твердой, а, если надо и жесткой, власти, но лишь такой власти, которая будет служить истинным интересам государства и народа. Его борьба с режимом сочеталась с глубочайшей ответственностью за судьбу России, и эта ответственность диктовала взвешенность каждого поступка и слова. Он был православным человеком, но считал, что «молиться – удел женщин», удел же мужчины – действие. Себя он смиренно отделял от «воцерковленных, подлинно верующих»: «Примкнувший – на большее мне не претендовать, и молитва моя будет формальной, потому что не умею загонять мысль, как собаку в конуру, а без этого нет полноты и искренности молитвы».

Жаждая восстановления единства русского государства, будучи имперцем по воззрениям, Леонид Иванович и здесь смотрел на положение дел трезво, ясно понимая, что грезы о «восстановлении Союза» совершенно беспочвенны. Еще задолго до начала кровопролитной войны в Новороссии он писал: «Мне, к примеру, вовсе нет нужды читать теперешние украинские учебники и пособия по истории Украины. Они построчно были отчеканены в головах украинских националистов еще в конце 60-х… …Некто Петр Сорока в шестьдесят девятом году уже заканчивал десятитомный труд по истории Украины. Только один перл из его трудов: «Моисей выводил евреев не из Египта через Синай, а из Киева через Сиваш»… …Международная семья-банда, в Московии имевшая фамилию Романовых, а в других странах всяких прочих «гогенцоллеров», по преступному сговору принудила своих холуев-историков переписать историю народов Европы, чтобы стереть в человеческой памяти знания о великой Украине…

…В конце 80-х, во время моей первой поездки по стране с группой известных советских писателей, зашел как-то разговор о возможных сепаратистских потугах прибалтийских народов. Я тогда сказал, что главной нашей головной болью будет не Прибалтика, а Украина. Советские писатели дружно подняли меня на смех в том смысле, что почти у каждого из них половина родовы на Украине, что они каждый год там бывают, и не по разу, в отличие от меня, ни разу там не бывавшего, что знают обстановку из первых рук, что да, несколько полупсихов-галичан действительно мутят воду, но все хохлы их дружно ненавидят и презирают и при том и малейших помышлений не имеют об отделении от России, потому что... ну, это вообще невозможно представить! Да куда ж денутся все эти хохляцкие поэты и писатели, которые только через русский язык и вышли более или менее на мирового читателя. А что до прибалтов, то они через пару месяцев сами приползут к нам, опухнув от голода, потому что мы их кормим...

В том же девяностом весьма известный русский писатель в компании рассуждал о перспективах тогда так называемой Средней Азией: чучмеки ни к какой промышленной деятельности не способны по определению. Вся промышленность там - это русские. Без русских они упадут в каменный век, они держатся за нас, как теленок за коровью сиську…

…Вся история построения «нашего великого государства» - это сплошное минирование, и неизвестно, на всех минах коммунистического азарта мы уже подорвались или еще нет.

Коварство нынешней ситуации еще и в том, что вождям и теоретикам коммунизма собственно «советскими» удалось сделать только русских, поскольку только русских удалось лишить религии, то есть в значительной степени денационализировать. Все прочие вчерашние советские народы без особых усилий стряхнули с себя «советизм», как пыль придорожную, и объявили себя тем, кто они есть по сущей природе своей: армяне, литовцы, грузины, молдаване и т.д. «Советизм» как интеграционный фактор перестал существовать, и, соответственно, как бы вовсе утратился смысл «советской державности»…

…Так уж получается, что мы, русские, с помощью наших русских евреев и революцию сварганили, и режим установили соответствующий величайшей задумке человечества - коммунизму, мы же и государство, как оказалось, самовзрывное отгрохали, проведя неслыханную селекцию населения (и тут уж без оглядки на национальность - дело-то общеинтересное). А когда обрушилось столь самоотверженно построенное здание семьи народов, стали мы враз несчастными, потому что (так уж получается) остались одни с нашими евреями, каковые, как всегда, выпали в осадок жертв, оставив нам право быть единственно виноватыми.

И если, оставшись одни, мы не сумеем с достоинством восстановиться на мировой сцене, то все дурное, когда-либо и кем-либо сказанное в наш русский адрес, окажется правдой. Но если сумеем и только тогда, когда сумеем, только после того может идти какая-то речь о реальных и, видимо, лишь частичных относительно прежнего объема интеграционных процессах. Нынешние же вопли о восстановлении Союза (или империи) - свидетельство страха, бессилия, беспомощности и безыдейности. Ничего, кроме презрения и злорадства со стороны отпавших от нас народов».

Исторический фаталист, жесткий, подчас беспощадный диагност в публицистике, Леонид Иванович был при этом проникновенным лириком, поэтом… Самая поэтическая, волшебная повесть не только в его собственном творчестве, но, быть может, и во всей русской литературе ХХ века была написана им в заключении. «Год чуда и печали»… В основу ее легли воспоминания писателя о своем байкальском детстве. «Внезапно распахнутся горы и не расступятся, а именно распахнутся сразу на три измерения - вверх, вдаль, вниз, - и тотчас же откроется необычайное, окажется, что поезд ваш идет по самому краю вершины высоченной горы, а точнее, по краю обычного мира, за чертой которого, если вверх, то синева дневного космоса, если вдаль, то беспредельная видимость горизонта, расписанного орнаментом бегущей с севера на юг кривой линии остряков вершин Хамар-Дабана, но вниз если, то там откроется ослепляющая взор страна голубой воды и коричневых скал, и это так глубоко внизу, что вы можете забыться относительно того, где же вы сами в этот момент находитесь: на поезде, или на самолете, или на орбите незнакомой планеты. Для вас исчезнет стук колес, тряска вагона, для вас исчезнет само движение, потому что по отношению к необъятности открывшейся панорамы скорость поезда смехотворна, и вы как бы повиснете на краю фантастического мира, и вместе с движением поезда прекратятся и мысли, и чувства, и все ваше суетное бытие преобразится в этот миг в единое состояние восторга перед чудом!

Не все необычное есть чудо. Чудо - понятие нравственное. И вы убедитесь в том, если сможете оторваться в этот момент от окна и взглянуть на лица справа и слева от вас, что также приросли к окнам. Вы тогда увидите в этих лицах редчайшее выражение доброты, открытости, искренности, вы осязаемо уловите тогда факт того самого подобия, коим человек отличается от всякой прочей твари и что делает его собственно человеком...».

Чудо – понятие нравственное… История – Божий промысел, осуществляемый через людей, посредством людей… Эти и другие афоризмы Леонида Ивановича трудно забыть.

Удивительно, что писатель, наделенный Творцом столь прекрасным и могучим даром, сам весьма скромно относился к своему таланту и даже словно бы стеснялся называться писателем.

- Я немного пописывал до ареста, с десяток рассказов были опубликованы в областной газете «Лужская правда», но первые известные вещи - «Повесть странного времени», рассказы «Встреча», «Вариант», «Перед судом» - написаны в заключении, - с некоторой небрежностью к своему творчеству говорил Бородин в одном из интервью.

- Видимо, тогда Вы впервые поняли, что Вы - писатель? – догадывается журналист и с удивлением слышит в ответ:

- Я и сейчас этого не понимаю. Пишу, потому что есть потребность, но не уверен, что это хорошо.

Какой контраст с непомерно размножившимися ныне сочинителями, полагающими гениальным всякий свой опус, чинно восседающими в различных собраниях и о своем писательстве рассуждающими, как о подвиге и жертве.

Для Леонида Бородина понятия «подвига и жертвы» имели совсем иное значение. Значение истинное. Полагание души за други. Восхождение на крест за веру.

 

Мне Русь была не словом спора!

Мне Русь была судья и мать!

И мне ль российского простора

И русской доли не понять,

Пропетой чуткими мехами

в одно дыхание мое!

 

Я сын Руси

с ее грехами

И благодатями ее!

 

Но нет отчаянью предела,

И боль утрат не пережить!

Я ж не умею жить без дела,

Без веры не умею жить!

 

Без перегибов,

перехлестов,

Без верст, расхлестанных в пыли!

Я слишком русский, чтобы просто

Кормиться благами земли!

 

В этих строфах – весь Бородин. Слишком русский, чтобы просто жить в режиме «полу-правды, полу-так». Что такое третья правда Бородина? Что такое третий путь ВСХСОН? Это, собственно, и есть Правда. Не левая, не правая, не красная, не белая, не зеленая. Правда четвертого измерения. Правда-праведность. Всегда и везде – неудобная и наказуемая. Именно правда, а точнее ясное видение ее попрания и невозможность мириться с ним некогда заставила Бородина искать пути и способы борьбы за Россию.

«Комсомолец из комсомольцев, я сам впервые по-настоящему был неизлечимо ранен открывшейся второй стороной социалистической медали, - вспоминал он. - Поначалу мое ранение, естественно, было «детоарбатского» типа. Дескать, как же так! Герои революции, маршалы всякие, да верные ленинцы, да мудрецы-марксисты… Да что же это такое?! Но когда в поисках «полной правды» попал в Норильск, кого я там увидел? Прежде всего — солдат и офицеров доблестной Красной Армии; затем «остербайтеров», людей, угнанных в Германию и «возвращенных»; далее — жителей оккупированных областей; далее — всякую «мелочь»: «белоэмигрантов», точнее, их детей; «колосошников» (за колоски, померзшую картошку, капусту, морковь и т. п.). Большинство из таковых остались в Норильске по доброй воле. Не в колхозы же возвращаться! Были и бендеровцы, и прибалтийские «зеленые», и немцы Поволжья… И уголовники, конечно. Но большая часть их как раз получила по амнистии полную волю и смоталась на «материк»…

…Это только Норильск. А Воркута, а Колыма, а Мордовия, а Пермь, а Тайшет… Воистину архипелаг. Точнее названия А.Солженицын и придумать не мог. Когда прочитал книгу, содержанием поражен не был. Поражен был единственностью названия.

Когда из Норильска вернулся «на материк», приглядывался к людям, знают ли то, что узнал сам, догадываются ли, кто страхует их скромное благополучие? Если догадываются и тем более знают, что в душе? Пригляделся и понял.

А НИЧЕГО! Решительно ничего! И вот тогда впервые сказал себе: «Нет, что-то очень неладно в Датском королевстве! За это самое „ничего“ когда-нибудь наступит страшная расплата! Я, конечно, до нее не доживу, как-никак, но „семимильными шагами идем к торжеству социализма“. Вот, к примеру, бригады коммунистического труда — возможно, в этой форме компенсация уменьшения труда рабского?.. Или целина… Говорят, идея добрая и энтузиазм, что надо. Лет на полсотни хватит…»

Но, с другой стороны, как такое возможно, чтобы одна часть народа десятилетиями упрямо делала вид, что не знает о существовании другой? Ведь вот тот же добрый и славный Станислав Юрьевич Куняев… Он начал мотаться по стране раньше меня, и не как я — изгой, но с журналистским удостоверением в кармане. Места наши сибирские — Иркутск да Тайшет, — куда ни плюнь, везде зона… И что? Да то самое — НИЧЕГО. Не было! Были писатели и поэты, мужички интересные и говорливые, места, прекрасные природой сибирской…

Именно в это время учитель и друг С.Куняева Б.Слуцкий пишет известное стихотворение: «И вот объявили ошибкой семнадцать украденных лет… И снова сановное барство его не пускает вперед. И снова мое государство вины на себя не берет!»

Народ и партия едины — это и есть государство. Какая же может быть вина у народа? Тем более — у партии. Нет вины. Была и есть историческая необходимость. Сперва ликвидировать классы, исторически отжившие. Потом доблестная коллективизация, потом славная индустриализация, затем величайшая победа, а после победы — героическое восстановление. Одним лишь перечислением горда душа. И поныне горда. От гордости в облака взлетала б, когда б не досадные колдобины на пути торжества русского социализма в лице «некоторых евреев». А в остальном, прекрасная маркиза…»

Станислав Юрьевич Куняев и другие могли следовать незатейливому припеву песенки о прекрасной маркизе, замыкая слух от вопиющего… Леонид Бородин был лишен подобной сомнительной способности. Иван Ильин сказал: «Жить надо тем, за что стоит умереть». Николай Гумилев: «Но молчи: несравненное право – самому выбирать свою смерть!» Выбирающий смерть, выбирает и жизнь. Именно то в ней, за что стоит умирать. И в этом выборе заключается высшая и настоящая свобода. Ибо это – выбор четырехмерного измерения, выбор того главного, к чему прочее лишь прилагается. Такой выбор сделал однажды Леонид Бородин и с честью следовал ему до конца своих дней.

В одном из последних интервью писатель говорил: «Я надеюсь только на восстановление русского государственного сознания. Если оно произойдет, то скажется положительно на всем: литературе, музыке, культуре речи, экономике, борьбе с коррупцией, преступностью, проституцией, наркоманией...»

Та беседа была вновь посвящена русской смуте. К этой теме Леонид Иванович возвращался часто, пытаясь различить пути выхода из ее кажущегося беспросветным морока. «Может быть, - писал он в одной из статей, - есть смысл взглянуть на завтрашний день как на первый послевоенный — ведь она была, затяжная, порою закамуфлированная война: сперва коммунистическая идея в лице вождей, фанатиков и идеалистов вела войну с народом, изничтожая его тысячелетнюю суть; Отечественная война в этом контексте была короткой передышкой — пришлось на время отвлечься от осчастливливания народа, к тому же для победы затребовались до того пресекаемые народные инстинкты — патриотический и православный. Из этой «передышки» народ вышел с утратой лучшей части генофонда. Но и с оставшейся после передышки не слишком церемонились: новое наступление на Православие и крестьянство, все еще к тому времени определительное наше сословие, пошло теперь с явным одобрением интеллигенции, для которой была «спущена» безусловно клановая «оттепель», с брежневскими временами вовсе не закончившаяся, как принято считать. Советская интеллигенция получила умеренное право политического люфта, воспользовалась им, и одна, большая, часть тут же тоскливо заморгала в сторону прогрессивного Запада, другая, меньшая, сделала робкую попытку «покопаться в почве», но по первому же окрику «хозяев» сникла, стушевалась...

Наконец, вторые секретари, свергнув первых, с компанией завлабов, помполитов, комбатов повели новую атаку на народ, уже давно обезоруженный и деморализованный, не имеющий за спиной ни веры, ни Родины в ее тысячелетнем значении.

Сегодня эта война еще идет, но правым сегодня видится не тот, кто надеется сопротивляться до победы, а тот, кто сумеет остановить войну, то есть некто третий, чье слово и дело так или иначе зададут центростремительную тенденцию, и на крайних флангах политического театра действий останутся тогда корысть политическая да корысть экономическая, те самые евангельские козлы, что мудрым хозяином были заблаговременно отделены от стада.

В том задача дня завтрашнего, дня ближайшего».

И еще, обращаясь к опыту Смутного времени, когда цементом для русского общества оказалась Православная вера, Бородин указывал: «В нашей же фактически до сих пор атеистической стране гением и героем справедливо будет признан тот, кто вовремя и для всех понятно сформулирует идею, на которую, как и триста лет назад, «родственно» откликнутся все противоположные интересы нашего тяжкого смутного времени...»

Дождемся ли мы увидеть и узнать такого гения и героя? Или так и суждено нам, России, оставаться горестным уделом нахальных самозванцев и лукавых временщиков? Леонид Иванович Бородин, несмотря на собственный скептицизм и отсутствие иллюзий, верил, что Россия, народ наш не может кануть в небытие, а, значит, должна найтись и идея, и должно восстать из разрухи наше Отечество. Как? Быть может, тем самым чудом, которое есть понятие нравственное, тем самым Божьим промыслом, который действует посредством нас. И, стало быть, мы все несем ответственность за судьбу России. И дай Бог ощущать нам это в полной мере, так как ощущал Леонид Бородин.

 

Елена Семенова

писатель, редактор журнала «Голос Эпохи», исполнительный секретарь

Русского просветительского общества им. Императора Александра III

(г. Москва)