ВТОРОЙ МЕДИЦИНСКИЙ ИНСТИТУТ

 

Во второй половине 30-х годов в Харькове открылся 2-й Медицинский институт. Мне было очень интересно услышать, что комплектовали кафедры не только профессорами, но охотно брали и молодых врачей – ординаторов и аспирантов. Одним словом, готовили «научные кадры». Мы только что вернулись из отпуска. Я тоже могла бы претендовать на место ординатора. Аспирантов брали преимущественно из партийцев, по рекомендации комитета коммунистической партии. В те времена самой спокойной работой, как мне казалось, была научная деятельность. Поэтому я и поспешила пойти в деканат педиатрического факультета нового 2-го Мединститута, обратилась к декану и, представившись ему, спросила, могла ли бы и я получить место ординатора в педиатрической клинике? К моему приятному удивлению, я сразу получила положительный ответ. В тот же день я подала заявление с документами о зачислении меня в штат этого института. Через несколько дней получила подтверждение о включении меня в штат кафедры с предложением пойти в больницу при тракторном заводе к профессору Тецу. Эта больница с детским отделением становилась теперь базой 2-го Медицинского института. Я дала свое согласие. Больница при тракторном заводе находилась далеко, на окраине города.

Из 15-й больницы я ушла легко, оставив на своем месте замещавшую меня во время отпуска врача Ксению Васильевну...

Я не могла долго поверить тому, что произошло. Ведь я так добивалась раньше места в детской клинике и всегда получала отказ: занимались эти места преимущественно по протекции. Возле нас была тоже одна детская клиника, на Пушкинской улице № 57, двери которой были наглухо закрыты для меня. Я пыталась много раз получить там платное врачебное место, но, к сожалению, могла работать там только как сверхштатный ассистент, то есть бесплатно. Я работала в этой клинике несколько лет по совместительству, чтобы быть в курсе всех новых достижений педиатрии. Вскоре эта детская клиника на Пушкинской улице № 57 во главе с профессором Шаферштейном стала подведомственной педиатрическому факультету Второго медицинского института. Уже будучи штатным ординатором педиатрического факультета, мне удалось быть переведенной на штатное место ординатора в эту клинику.

В клинике ординаторы выполняли такую же работу, как и ассистенты. Эта клиника была и клинической базой Института охматдета, которую возглавлял профессор Ямпольский и его помощник доктор Дайхес. Все врачи этой клиники были связаны между собою либо родством, либо дружбой. Я среди них чувствовала себя чужой или как бы «белой вороной». Мое желание стать научным работником и работать над научной темой стало основанием насмешек надо мною. В стенной газете, в разделе «Что кому снится», было написано: «Доктор Кузнецова спит и видит, как защитить диссертацию и получить ученую степень». Получение ученой степени помогло бы не только улучшить материальное положение, но и мое место во врачебном мире. Но профессор Шаферштейн этому желанию препятствовал и темы для работы не давал. Другим же темы предоставлялись. Меня, как «золушку», нагружали всякой черновой работой. Когда кому-нибудь из штатных врачей приходилось ехать на эпидемию летних поносов у детей – дизентерии – то все в один голос избирали меня. Как я ни «брыкалась», доказывая невозможность для меня этой поездки, меня приказом послали на эпидемию в Черниговскую область в распоряжение местного охматдета.

Когда я явилась в Чернигов, заведующая охматдетом, чтобы смягчить мою горечь, послала меня работать в красивую провинцию, в старинный городок Новгород-Северск на реке Десне, где мы всей семьей и провели лето. После дневной работы и по воскресеньям мы шли на реку Десну, купались, ловили рыбу с лодки «на червяка», «на блесну» и «на муху». Поймали-то, кажется, только одну красноперку, а снастей накупили много. Так моя работа на эпидемии совместилась с отдыхом для всей семьи.

 

ОТПУСК

 

За зиму мы все очень уставали или, вернее, «изнашивались»: худели и становились нервными, при малейшем раздражении вспыхивали, как спички. Зато летом мы старались восстановить и наш вес, и наши силы, и нашу нервную систему. Отдыха мне полагалось только один месяц в году, у Якова, как научного работника, было два месяца, мне же обычно приходилось брать второй месяц за свой счет.

Усугублялось нервное напряжение тем, что каждую ночь кого-либо из знакомых арестовывали. Наша квартира была на третьем этаже, а моя постель у стены, вдоль которой шла лестница. Дом-то был новой постройки – «цегельник». Если кто-нибудь поднимался по лестнице, то шаги были слышны в нашей квартире. Каждую ночь я просыпалась от этих шагов и прислушивалась. Если шаги миновали нашу площадку, я успокаивалась, но не сразу засыпала, и утром вставала разбитой. Во время отпуска мы старались поэтому уехать куда-либо подальше от города, чтобы отдохнуть от страха ночного посещения. Пригородные дачи нас не привлекали, и мы уезжали к морю. Как-то мы провели летний отпуск в деревне Кириловка на Мелитопольщине, другой раз – в деревне Петровское возле Бердянска, затем в Ейске и, наконец, добрались и до Черного моря. На собственном опыте мы почувствовали, что Черное море лучше влияет на весь организм, чем Азовское.

До ближайшего города мы доезжали поездом, а там добирались до намеченной нами деревни какой-либо попутной подводой. В деревне снимали хату у крестьянина на все время отпуска. Необходимые продукты, как чай, сахар, привозили с собою, а на месте, на базаре, покупали молочные продукты, овощи, фрукты и цыплят или кур. Базары почти везде сохранились по-старому. У рыбаков покупали свежепойманную рыбу. Особенно запомнилось мне своей рыбой Петровское. Там рыбаки ловили рыбу больше начерно: на своей старой лодочке уходили тихонечко вечером в море, ставили сети и на заре выбирали улов. Конечно, рыбаки охотно продавали нам рыбу за приличную цену, а эта цена была много дешевле, чем в городе.

На Мелитопольщине, где, с одной стороны, море, а с другой – степь, мы хорошо отдыхали и поправлялись, потому что тамошний климат очень живителен. В Анапе, на больших базарах по субботам, было особенно много продуктов. Сколько там было цыплят, дынь, сладчайшего винограда и рыбы кефали! В Анапу мы ездили не один раз. Но не только обилие продуктов влекло нас в Анапу, но и золотой песок на Бемлюке, и морские купания!

Нам также очень нравился Коктебель в Крыму, и мы там бывали тоже не один раз! В Коктебеле мы посещали дачу поэта Максимилиана Волошина и хорошо познакомились с его женой, которая охотно и терпеливо принимала современных писателей и всех поклонников поэта. Она заботливо хранила вещи Волошина, его рисунки и замечательные акварели, рукописи, то есть она старалась сохранить его дачу, как музейную ценность, не оцененную по достоинству советской властью.

Раз мы поехали на Кавказ, в Нальчик, а оттуда добрались пешком, перейдя вброд быструю горную речонку, до аула в горах Хасанья. В этом ауле жили балкарцы, и мы провели там все лето. Это был своеобразный отдых среди гор, мне очень часто хотелось уцепиться за проносившиеся облака, которые иногда задерживались на горе, и умчаться с ними вдаль.

В Хасанье же мы собственными глазами видели попытки советской власти организовать колхоз для жителей этого аула. Коллективизация проходила там с большим трудом: ни кабардинцы, ни балкарцы не шли в колхоз. Насилие же власть применить опасалась. Действовала она здесь больше уговорами. Какой-либо нанявшийся кабардинец ходил по саклям и упрашивал каждого пойти на работу в колхоз, обещая за это какие-либо особые дары. После долгих уговоров, наконец, некоторые соглашались пойти, а на месте работы, например, на сенокосе торопили начальство начать раздачу обещанных даров. Много рук тянулось за подачкой, дети ходили тоже получать конфеты, а как только раздача кончалась – все с криком и визгом бросали работу и оравой бежали домой. Никакие силы не могли их остановить.

Уезжать в отпуск было всегда очень приятно, как будто убегали от какой-то подстерегавшей нас опасности или беды. Бывало, как только садились в поезд, наступало успокоение, и покой приятно разливался по всему телу.

В купе быстро знакомились и сходились с попутчиками. В каждом вагоне бывал проводник, следивший за порядком и помогавший пассажирам то ли при пересадке, то ли советом, как и где лучше проехать. У него же почти всегда можно было купить горячий чай и сухарики к нему.

Любимым местом в поезде были верхние полки. И вот однажды ехали мы в поезде дальнего следования на юг. У нас было одно лежачее место на верхней полке. Его занял, конечно, наш мальчик, а мы с Яковом сидели внизу. Другое лежачее место на верхней полке было занято одной дамой, которая все время спала. Перед вечером прошел по вагону проводник и предупредил, что на ближайшем перегоне (около станции «Прохладное») надо быть начеку, бывают, мол, кражи. Поезд мчался, сумерки перешли в темную ночь. Дама все спала на верхней полке, укрывшись пальто. Мы еще не спали и разговаривали с нашим мальчиком, укрывая его на ночь потеплее, хотя окно купе было закрыто. Вдруг окно само собой с грохотом открылось. Сильный порыв ветра ворвался в вагон. Мы встрепенулись и увидели, что пальто с дамы, как в сказке, понеслось само собой. Дама проснулась, пыталась спросонья удержать пальто, но, влекомое неведомой силой, оно улетело в окно.

– Мое пальто, ветер унес мое пальто! – кричала дама.

А поезд все мчался, ничуть не замедляя хода. Все всполошились, позвали проводника и рассказали ему, как само открылось окно, а потом пальто, само же, улетело наружу. Проводник все разъяснил без действия колдовской силы:

– Окно открылось не само, а его открыли беспризорники с крыши вагона, они же крючком стянули и пальто с дамы. Я же вас предупреждал! Пальто еще ничего, а как-то вытащили крючком ребенка в гипсе, лежавшего на верхней полке. Родители везли его домой из санатория.

Мы долго не могли успокоиться. Какой риск и какая ловкость! На полном ходу поезда проделать такой трюк! Этот случай очень поразил нас и научил быть более осторожными.

Утром, на остановке, мы осмотрели наш вагон снаружи. На пыльной стене вагона, над и под окном нашего купе, видны были отпечатки пальцев босых ног. Значит, проводник был прав! Это беспризорники с крыш вагона спустились к окну нашего купе, открыли его снаружи и вытащили пальто.

На следующее утро дама составила с участием железнодорожной администрации протокол воровства у нее пальто в поезде, чтобы потом хлопотать о покупке пальто в «индпошиве». Собирались подписи свидетелей, ибо трудно тогда было приобрести что-либо из носильных вещей.

 

ПЕРЕД БОЛЬШОЙ ВОЙНОЙ

(1939 год)

 

Все лето 1939 года мы провели в Новгород-Северске. Я работала там на эпидемии детской дизентерии. На эту работу меня направили помимо моей воли.

Новгород-Северск – старинный провинциальный городок на реке Десне. Десна! Десна как-то связывала меня с Бежицей, всплывали воспоминания детства. Но как все изменилось за промчавшиеся годы! Пребывание в Новгород-Северске дало мне возможность вволю насмотреться на убогую жизнь провинции тех времен.

Доктор Белоус – педиатр города – жил в небольшом домике с садиком, жил очень скромно. Его двое детей школьного возраста сидели в летние каникулы больше дома, так как дома можно было ходить босыми, в латаных штанах и латаных платьях. Когда я приглашала их к себе, они очень смущались и отказывались. Пришла на помощь их мама, жена доктора Белоуса, как бы извиняясь за детей, она объяснила мне:

– Им стыдно в таком виде идти к вам и показываться вообще на улице, а дома, у себя, ничего и так – босыми. Приходите лучше вы к нам почаще!

Чем питались жители провинции, если там в магазинах ничего съестного не продавалось? Ведь только разве иногда случайно туда подбрасывали что-либо для продажи. Наши женщины изощрялись кормить свои семьи какими-то зелеными супами и салатами из своего огородика.

Не лучше обстояло дело и с одеждой: в провинции в продаже не было ни одежды, ни обуви, поэтому матерям приходилось ухитряться делать своим детям одежду из старых вещей. Интеллигентные люди – врачи, учителя и другие – смущались своей оборванности.

У нас от самого городка Новгород-Северска и пребывания там осталось хорошее впечатление и воспоминание, и мой мальчик позже писал сочинения в школе на темы из воспоминаний об отдыхе там: «Ловля рыбы на блесну», «Посещение старинного монастыря» и т.д.

Не могу не отметить одного эпизода, бывшего там со мною. Работая вместе с доктором Белоусом и считая его порядочным человеком, я в разговорах с ним высказывала суждения, которые расходились с советской линией. И вот он, оставшись как-то с Яковом Васильевичем наедине, сказал:

– Внушите Анне Константиновне, чтобы она была в разговорах осторожнее, – и добавил, почти как Евгений Онегин Татьяне, – не всяк, как я, ее поймет, к беде такая критика ведет!

Яков Васильевич поблагодарил его и успокоил, сказав, что хотя Анна Константиновна и очень непосредственная, говорит, что чувствует, но не со всеми, а лишь с теми, кому можно доверять.

Вернулись мы из Новгород-Северска в Харьков в конце августа, потому что в школах занятия начинались 1-го сентября. Тогда же, в конце августа 1939 года, стало известно из центральных газет о крутом повороте в политике по отношению к Германии и Гитлеру – враждебность к ним сменилась заключением в Москве договора о сотрудничестве. На первых страницах «Правды» и «Известий» появились большие фотографии подписания этого договора в Кремле Риббентропом и Молотовым в присутствии Сталина. Это сообщение было большой сенсацией. Смысл этого договора, его значение были в то время еще не совсем ясны для нас. Лишь последовавшие события объяснили его.

Вскоре после подписания договора в Москве Германия, в начале сентября 1939 года, напала на Польшу, быстро разгромила ее и заняла большую часть, включая и Варшаву. Несколько позже советские войска вошли в Польшу с востока и заняли всю Западную Украину и Западную Белоруссию. После всех этих неожиданных событий стало ясно, что раздел Польши между Германией и Советским Союзом был делом договоренным. СССР же представлял свое участие в разделе Польши как «освобождение единокровных братьев от ига польских магнатов». В газетах писали: «Советский Союз протянул Западной Украине и Западной Белоруссии братскую руку помощи», а в народе с иронией добавляли: «А уж ноги протянете сами!»

Когда советские войска вошли в Польшу, их поразило обилие там всего: и продовольствия, и промышленных товаров прекрасного качества, и совсем дешевых! Командиры бросились покупать все на имевшиеся у них советские деньги, а когда деньги вышли, то платили за покупки – по рассказам – облигациями советских займов. Через некоторое время поехали в занятые бывшие польские области жены командиров. Рассказывали, что дамские ночные рубашки в Польше были такие нарядные, что жены советских командиров приняли их за вечерние платья и являлись в них на вечера. Так советская власть без боев присоединила себе восточную часть Польши, чтобы установить там коммунизм.

Такое приобретение очень понравилось советскому правительству, и поздней осенью того же 1939 года оно потребовало от Финляндии уступки части территории, близко подходившей к Ленинграду. В случае отказа Финляндии грозили войной. Финляндия не испугалась «слона» и ответила отказом. Началась война с Финляндией.

В том году была ранняя и холодная зима. Советское правительство не ожидало отказа Финляндии. Страна не была готова к войне. В Германию продолжали идти товарные эшелоны с хлебом и ценным сырьем, по договору. Финны бились с большим подъемом и отражали советские атаки сильным и метким огнем, с большими потерями для наступавших. Неблагоприятно сказалось для советской стороны и то обстоятельство, что советские войска состояли преимущественно из молодых и неопытных новобранцев призыва этого года. Часть армии находилась в Польше, так как, оккупировав ее, надо было быть готовыми на случай какой-либо неприятной неожиданности.

С финляндского фронта приходили все время плохие известия и еще более дурные слухи. Выявилось, что советская армия не была подготовлена к зимней кампании: теплого обмундирования почти совсем не было, снабжение питанием не было налажено, советские солдаты мерзли отчаянно. Все время привозили в тыл, в госпитали, солдат с отмороженными руками и ногами. Отмороженные конечности приходилось ампутировать. В народе рассказывали о многих изувеченных солдатах – не в результате боев, а от мороза, то есть от неподготовленности армии к зимней войне.

Из медицинских кругов мне стал известен следующий случай. Одни родители получили письмо от сына, написанное незнакомой рукой, о том, что он ранен и лежит в военном госпитале. Долго не думая, родители собрались и поехали туда, чтобы повидать сына. Приехали, отыскали госпиталь, вошли в палату, где он лежал, подошли к кровати и увидели, что сына-т; и узнать нельзя: такой он бледный да худой. Протянули к нему руки, а он не двинулся. Приподняли они одеяло – а их сын лежит без рук и без ног. Мать только вскрикнула:

– О Боже мой, культяпка! – и упала замертво от такого шока.

Потом вышел приказ: «Не пускать к раненым посетителей». Но плохие вести просачивались, как вода, и народ стонал от таких вестей. В Москве спешно работали над изобретением грелки для солдат на финляндском фронте. В народе говорили, что у каждого солдата-финна на животе грелка, и ему тепло, а наши замерзают. Все финны – в белых халатах, и их на снегу не видно. А наши – в шинелях, видны как на ладони! Даже белых халатов было недостаточно.

Тем временем замерзших везли и везли в тыл. Советский Союз стремился к прекращению войны с Финляндией. Один военный рассказал нам следующий случай, очевидцем которого он был. На вахте стоял молодой армеец, он замерзал от холода и, плача, кажется, звал свою мать. К нему подошел командир и, не говоря ни слова, вынул револьвер и выстрелил плачущему солдату прямо в рот – «чтобы не разлагал других».

Народ был недоволен войною. Опасаясь народного гнева и своего краха, власть искала всяких путей к миру, лишь бы кончить войну с Финляндией. По слухам, немцы помогли советчикам найти путь к прекращению войны, и война кончилась к весне 1940 года. Тогда же, наконец, была изобретена грелка для красноармейцев, но за ненадобностью она не была пущена в большое производство. Война была страшным бедствием для народа, она унесла много молодых жизней, а еще больше искалечила.

Летом 1940 года советская власть заняла прибалтийские страны: Эстонию, Латвию и Литву, как тогда говорили, в «добровольно-принудительном» порядке. Говорили, что Гитлер очень противился этому, но он тогда еще вел войну на западе и ему нужен был наш хлеб и сырье, поэтому он вынужден был согласиться на занятие Прибалтики советчиками. Эта война Гитлера на западе доходила до нас лишь отголосками. Мы чувствовали ее в общем напряжении и в недостатках во всем: все шло для Германии и в Германию. Надо было уже быть довольными тем, что война идет где-то далеко, а не у нас.

Одного знакомого, бывшего офицера, мобилизовали в качестве командира для формирования новых частей. Приехал он на место сбора недалеко от Харькова, а там все неподготовлено. Постепенно стали стекаться пешком парни, призванные из ближайших мест. Никакого транспорта им не давали. Многие пришли босые и в рваной одежде, надеясь получить на сборном пункте новое обмундирование. На сборном же пункте никакого обмундирования не оказалось, поэтому первое время призванным приходилось оставаться в своей одежде.

О настроении в армии и народе можно судить по такому эпизоду. К моей знакомой-юристу приехал ее бывший клиент, теперь колхозник, вполне доверявший ей. Его сын служил в армии в десантных парашютных частях. Это были лучшие отборные части с большой коммунистической прослойкой. Сын этого колхозника обсуждал с друзьями вопрос – успеют ли они, будучи сброшенными в тылу врага, поднять руки вверх для сдачи в плен или их будут без разбора сразу же убивать? Определенного ответа на этот вопрос сами они найти не могли. Сын приехал домой к отцу, чтобы посоветоваться и получить ответ на волновавший их вопрос. Вот с этим-то вопросом колхозник и пришел к моей знакомой. Она заверила его, что возможность сдачи в плен будет:

– Конечно, успеют поднять руки и сдаться в плен!

Спокойствия не было. Все казалось, что, хотя война шла где-то далеко, хотя эшелоны товарных поездов с хлебом и сырьем шли и шли в Германию, опасность войны носилась в воздухе. Настроение было паническое. Советская власть, для поднятия настроения, выпустила много бравурных песен. Песни были составлены по заказу в приподнятом тоне. Казалось, что радио старается вбить всем в голову то, чего не было в действительности. Всюду только и слышно было:

Если завтра война,

Если враг нападет,

Если черная сила нагрянет,

Как один человек,

Весь советский народ

За свободную родину встанет!

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч и суров,

Если завтра война,

Если завтра в поход,

Мы сегодня к походу готовы!

В том же духе были и другие песни:

Три танкиста, три веселых друга

Экипаж машины боевой!

Или:

Бей, винтовка, метко-ловко

Без промаха по врагу!

Такие бравурные, задорные песенки, хоть и распевались везде, не поднимали настроения в народе, а, наоборот, увеличивали подозрение, что вот-вот разразится война.

В мае 1941 года в Харькове, в Доме Красной армии был всесоюзный съезд хирургов. Я постаралась пройти на этот съезд, хотя и не была хирургом, потому что на таких съездах можно было купить медицинские книги, которых не было в магазинах, да и услышать новости было интересно. Действительно, все доклады были посвящены лечению раненых. А на последнем заседании в заключение выступил полковник Миловский и совершенно уверенно заявил, что вот-вот настанет страшная война, и хирургам предстоит большая и ответственная работа:

– Предстоит война, она – не за горами, а беда – за плечами!

Мы привыкли к тому, что все, утверждаемое советчиками, надо понимать обратно. Лично я не поверила услышанному, потому что совсем свежа была еще память о позорной войне с Финляндией, и я не допускала мысли, что советская власть рискнет еще раз воевать. В народе же открыто говорили:

– Нехай буде хоч гирше, да инше! (Пусть будет хоть и хуже, да иное).

Дома я, конечно, рассказала о съезде и его финале.

И мои не верили в скорое начало войны.

 

Анна Кузнецова-Буданова

+1974 г.