Евгений Абрамович Боратынский – первый по таланту поэт «пушкинской плеяды», «наш первый, – по словам Пушкина, – элегический поэт». «Певец пиров и грусти томной» удостоился памятника только в 2011-м году. Поэтому говорить о «монументальной пропаганде» не приходится. А вот о некоторых потомках поэта поговорить стоит.

Тамбовская губерния – родина Евгения Боратынского. Но в русской глубинке он был связан (и при жизни, и в потомстве) еще и с Казанью. В Казани родился, большей частью жил и погиб самый, наверное, известный из потомков поэта – его внук (по отцу) Александр Николаевич Боратынский.  

Александр Николаевич окончил Императорское училище правоведения – одно из наиболее престижных высших учебных заведений России, служил по юридической части. Выйдя в отставку, целиком посвятил себя общественной деятельности.

В 1899–1917 годах избирался предводителем дворянства Казанского и Царевококшайского уездов. Во время событий 1905–1907 гг. Казанская губерния была охвачена крестьянскими волнениями. Однако они не коснулись уездов, где земской деятельностью руководил Боратынский. Его имение оказалось нетронутым, несмотря на призывы агитаторов к погрому. Крестьяне защитили усадьбу от разграбления и после февраля 1917-го года.

В 1908–1912 гг. – А.Н. избран депутатом III Государственной думы, был в ней председателем комиссии по гимназиям и училищам, а также членом комиссии по местному самоуправлению. Член казанского комитета партии «Союз 17 октября».

После истечения срока полномочий депутатов III Думы Александр Николаевич вплотную занялся общественной деятельностью на губернском уровне: состоял гласным Казанской городской думы, уездного и губернского земских собраний. Во время Великой войны был местным уполномоченным Российского Общества Красного Креста. Особенное внимание А.Н. уделял сфере образования: входил в Попечительские советы Мариинской гимназии и Учительской семинарии, организовывал сельские школы по типу толстовской, содержал на собственные средства начальную школу, создал крестьянский оркестр народных инструментов, устраивал праздники с чтением стихов и постановками любительских спектаклей.

Вся эта деятельность была прервана в 18-м году. Утром 10-го сентября под напором частей Красной армии, в четыре раза численно превосходивших противника, командование Народной Армии КОМУЧа и подразделений Чехословацкого корпуса приняло решение об эвакуации Казани. Белые отряды организованно оставили город. Вместе с ними ушло несколько десятков тысяч человек, в основном представителей интеллигенции, служащих, духовенства. Александр Николаевич имел возможность присоединиться к ним, но отказался от бегства. Его сестра Екатерина Николаевна передала слова брата, сказанные накануне ареста:

«Моя семинария, Мариинская гимназия, общественная деятельность, частные люди, приходившие ко мне за духовной поддержкой, наконец, мои дети, в которых я вложил всю душу… и вдруг я убегу?! Тогда вся моя деятельность пойдет насмарку. Если же останусь и мне суждено погибнуть, мой конец укрепит проповедуемые мной идеалы и принципы и, может быть, поддержит тех, кому я их внушал».

К тому же А.Н. взял на себя заботу о тяжелобольной матери, перемещать которую было невозможно. 

 10-го сентября к двум часам дня красные войска вошли в Казань. В 11 вечера в доме Боратынского был произведен обыск, а сам он арестован. Об освобождении А.Н. хлопотали бывшие учащиеся, сослуживцы, крестьяне, прислуга, сообщавшая, что «для бедного класса он был очень хороший». И Александра Николаевича выпустили из тюрьмы… На два дня. 13-го последовал новый обыск и арест. Тут уж ничего не помогло: в дело вступил председатель ЧК и Военного трибунала 5-й армии Восточного фронта Мартин Лацис. Екатерина Николаевна Боратынская в письме к своему племяннику Дмитрию (сыну Александра Николаевича) так излагает ход событий со слов очевидца:

«В четверг – в день папиного расстрела – в 9 часов вечера была назначена комиссия 12-ти комиссаров, которая должна была вынести вердикт по папиному делу. Все комиссары единогласно постановили оправдать папу, и даже была такая формулировка: “Должны признать Боратынского за вполне (стерто) противника и совсем освободить”. Боясь, что их решение не будет уважено Латисом, они послали за его личным интимным приятелем и другом молоденьким Кительштейном^[1] и просили его лично передать Латису с просьбой вдуматься в их решение. Через несколько времени Кительнтейн вернулся к ним, ожидавшим его, с сообщением на словах, что Латис просит их не беспокоиться, и все будет сделано по их желанию. Это было приблизительно около 10 ч. вечера, а в половине одиннадцатого Латис послал его на расстрел».

Лациса, о жестокости которого ходили легенды, понять можно: он поначалу страдал от безработицы, поскольку многие объекты его кровавой охоты успели покинуть город. В телеграмме советнику наркома внутренних дел Г.И. Петровскому он жаловался:

«Казань пуста, ни одного попа, ни одного монаха, ни одного буржуя. Некого расстреливать. Вынесено всего шесть смертных приговоров».

Зато вскоре Мартин Янович взял свое. 1-го ноября Лацис выпустил в Казани номер журнала (он оказался единственным) «Красный террор», в котором приводились лишь некоторые факты расправ: до 16-го октября фронтовой ЧК расстреляно 66 человек, уездными ЧК Казанской губернии – 40 и 109 крестьян во время их выступления в Курмышском уезде.  

В этом же журнале Лацис напечатал свою программную статью. В ней выдвигался следующий принцип:

«Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом – смысл и сущность красного террора».

Надо отметить, что эта цитата была раскритикована в газете «Правда» и лично Лениным. Интересна реакция самого Лациса на критику:

«Владимир Ильич напомнил мне, что наша задача отнюдь не состоит в физическом уничтожении буржуазии, а в ликвидации тех причин, которые порождают буржуазию… Я ему разъяснил, что мои действия точно соответствуют его директивам и что в статье мною просто допущено неосторожное выражение».

Все вполне понятно: ленинские директивы следует выполнять, но в публичных выступлениях необходимо прикрывать их «осторожными выражениями».

При «классовом подходе» приговор Боратынскому был ясен заранее. Он и последовал 19-го сентября:

«Рассмотрев дело гр. Боратынского А.Н., постановляю: Боратынского, бывшего предводителя дворянства, дворянина, и сыновья которого находятся в Белой гвардии, расстрелять».

Ради справедливости следует сказать, что «и милосердие иногда стучалось» в сердце Лациса. Он согласился выдать родным тело убиенного: «Да, о нем имеются хорошие сведения. Тело можно выдать». Однако поставил условие, чтобы хоронили без священника^[2], а за гробом шли только сестры.

Друзья, ученицы разыскали и отрыли общее захоронение. Рассказывает Екатерина Николаевна Боратынская:

«Сверху всех лежала грузная фигура Н.Н. Языкова с его седой курчавой головой. Папа^[3] оказался последним – значит, первым. Как всегда, трудный шаг взял на себя. Одна пуля пробила затылок и вышла над бровью. Другие две соединились в одно маленькое отверстие под левой лопаткой и дали два отверстия в груди в стороне сердца. Смерть, слава Богу, была моментальной. Правая рука его застыла, сложенная крестом, другая – как будто он что-то в ней держал и в момент выстрела инстинктивно поднял. Я потом узнала, что он держал карточку мамы (Нади)^[4], которую и не нашли».

В этом отрывке упомянут Николай Николаевич Язы́ков, арестованный и содержавшийся под стражей вместе с Боратынским. Записки Александр Николаевич из тюрьмы, в которых он проявляет заботу о Языкове, говорят об их дружеских отношениях. Об этом человеке я знаю немного: родился в 1865-м; казанский помещик; входил в первый состав Главного Совета «Союза Русского Народа» и в Совет Казанского отдела «Русского Собрания»; автор книги по коневодству. Приговорен военно-полевым трибуналом к расстрелу; обвинение: «крупный буржуй, конезаводчик, а сын его – белогвардеец». Не знаю, как Николай Николаевич связан с поэтом Николаем Михайловичем Языковым, но какая-то родственная связь должна быть: у всех дворянских родов Языковых один корень. В любом случае, есть мрачная символика в том, что вместе были расстреляны и оказались в одном захоронении люди, носящие фамилии двух выдающихся поэтов «пушкинской плеяды».

 

Поэты Языков и Боратынский были дружны. Последний писал:

 

Языков, буйства молодого

Певец роскошный и лихой!

По воле случая слепого

Я познакомился с тобой

В те осмотрительные лета,

Когда смиренная диета

Нужна здоровью моему,

Когда и тошный опыт света

Меня наставил кой-чему.

Но я люблю восторг удалый,

Разгульный жар твоих стихов.

Дай руку мне: ты славный малый,

Ты в цвете жизни, ты здоров...

 

В 1833-м году оба поэта находились на волжской земле на расстоянии около 200 верст друг от друга. А «соединил» их Пушкин, собиравший в это время материалы для «Истории Пугачевского бунта». Александр Сергеевич провел время с Евгением Абрамовичем в Казани и, распрощавшись с ним, отправился в Язы́ково – симбирское имение Николая Михайловича.

По поводу смерти Боратынского в 1844-м году Языков писал:

«Горестная судьба талантов в России! – все они губятся как-то не в свое время, до времени и Бог знает как!».

В 1918-м году в Казани погибли «до времени и Бог знает как» другие Боратынский и Языков – тому и другому едва перевалило за 50.

 Трагически сложилась и жизнь сыновей Александра Николаевича – правнуков поэта Евгения Боратынского.

Первым погиб младший – Алек. В 1918-м с первого курса Казанского университета он вместе со старшим братом Дмитрием ушел добровольцем в Белую армию (Народную армию КОМУЧа). Об отношении к этому поступку их отца можно судить по следующему факту. В Казани ходили слухи, что будут освобождены отцы тех, кто покинет белые формирования и возвратится в город. Александр Николаевич, находясь в тюрьме, передал через сестру:

«Скажи детям, что, если я буду взят заложником, и это в лучшем случае, я сам наложу на себя руки, чтоб они не возвращались».

Об одном из возможных вариантов дальнейшей судьбы Алека рассказывает его тетка – Ксения Николаевна (в замужестве Алексеева):

«Он был в кавалерии. Ранен смертельно в живот – упал с лошади. Товарищи хотели его вытащить из черты боя, но он отказался и крепко держал винтовку в руке. Наши отступили, но через час вернулись на то же место, но Алека на прежнем месте не было. Впоследствии мы узнали, что он умер в красном госпитале. Бедный маленький, всеми любимый Алек. Погиб талант незаурядный. Как природа может губить самые лучшие ее произведения! Его этюды обещали ему будущность недюжинного художника. Не уступала в талантливости и его музыкальность…».

На этом пейзаже Алека изображены Шуша́ры – поместье Боратынских под Казанью, купленное еще сыном поэта Николаем Евгеньевичем. Имеющиеся на картине царапины и проколы – следы погрома при обысках и реквизициях в доме Боратынских в 1918-м году. Об одном из таких погромов вспоминала свидетельница событий:

«Никогда не забуду я тетю Катю^[5], стоящую, после того, как они <чекисты> уехали, перед Алекиным столом, ее застывшее лицо, ее дрожащие руки. В комнате был хаос, а она пыталась собрать один из изорванных солдатами Алекиных пейзажей – ты помнишь – белая церковная стена и молодая березка, розовые в лучах такого чистого весеннего заката».

У «новых гуннов» было какое-то патологическое «пристрастие» к живописи: рубили саблями и выкалывали глаза на портретах у Гоголей, резали штыками пейзажи у Боратынских...

Все свидетельствуют, что Алек с ранних лет был человек с трагическим мироощущением. Его тетка Ксения Николаевна Алексеева рассказывает об удивительном пророчестве, которое сделал Алек еще за несколько месяцев до ухода в Белую армию:

«”Requiem”, или попросту “Со святыми упокой”, он написал 25 июня 1918 года с надписью: “За спасавших Родину и умерших в борьбе, за умерших от тоски по Родине и за тех, ничего не понимавших и удивленно принявших смерть, лежавших на земле с черными пятнами на головах. За них эта вещь”.

Если не было бы тут даты, я была бы уверена, что он написал это в Сибири. Сам себе написал он эту вещь».

Старший брат пережил Алека почти на 14 лет. Дмитрий Александрович Боратынский с 3-го курса Казанского университета ушел на Великую войну, служил в санитарном поезде. В Гражданскую прошел в рядах Белой армии от Казани до Красноярска, был помощником уполномоченного по Красному Кресту в правительстве Колчака. После войны вместе с семьей (две пары двойняшек) переехал в Москву. Дважды был арестован, но освобожден. Третий арест оказался роковым. Дмитрий Боратынский обвинялся в организации и руководстве монархической группой, занимавшейся антисоветской агитацией. Постановлением судебного заседания Коллегии ОГПУ от 27-го октября 1932-го года приговорен к расстрелу. Тело его вместе с телами других казненных сбросили в погребальный ров на краю Ваганьковского кладбища.

Из троих детей Александра Николаевича Боратынского спаслась только дочь Ольга, эмигрировавшая (через Харбин в США) со своим мужем, подполковником Павлоградского гусарского полка Кириллом Борисовичем Ильиным, воевавшим в армии Колчака, и сыном Борисом. Впоследствии через Красный Крест ей удалось переправить за океан семью расстрелянного брата Дмитрия.

В Нью-Йорке были опубликованы два автобиографических романа Ольги Ильиной – «Канун Восьмого дня» и «Белый путь. Русская Одиссея 1919–1923».

Ольга Александровна писала и стихи. В стихотворении «О младшем брате» она создала свой (каким он ей виделся), поэтический, образ Алека Боратынского и его гибели:  

Всем, кто знал его, казалось,

Что рожден он быть поэтом,

Чтоб сверканьем властно новым

Озарить текущий век;

Чтоб толпа во прах склонялась

Перед пламенем и светом,

Что свести на землю словом

Может смертный человек!

 

Все, кто знал его, считали…

… Но рожден он для того был,

Чтобы ровно в девятнадцать,

В девятнадцать лет всего,

Средь убийц в сыром подвале

Год безвыходно он пробыл,

Чтоб тускнеть и омрачаться

Стал прозрачный взгляд его.

 

Наконец, чтоб ночью поздно

Из тюрьмы полураздетый

Был он выведен «ошибкой»

И, приставленный к стене,

Увидал, как небо звездно!

И чтоб ночью майской этой

Он в кровавой луже липкой

Вниз лицом окоченел. 

 

Глеб АНИЩЕНКО,

поэт, публицист

(г. Обнинск)

 

^[1] Вероятно, имеется в виду Кизильштейн Исаак Шмулевич – чекист, военком штаба Восточного фронта. Хотя непонятно, почему Кизильштейн назван «молоденьким»: и ему, и Лацису в это время было около 30 лет. 

^[2] Священник отпевал Боратынского дома, а потом встречал гроб на кладбище; литию служили на могиле родственников.

^[3] Письмо адресовано Дмитрию, сыну Александра Николаевича, поэтому – «папа».

^[4] Боратынская Надежда Дмитриевна (1865-1903), урожденная Шипова, жена Александра Николаевича.

^[5] Екатерина Николаевна Боратынская – сестра Александр Николаевича и тетка Алека.