Старомодно одетую даму в длинном платье, видавшем виды пальто и такой же видавшей виды шляпке, часто видели в Никольском соборе, в который приходила она пешком. Она ни с кем не заговаривала, и никто не обращал особого внимания на одну из тех «бывших», кого 17-й год обрек на голодное и холодное «доживание» в ставшей чужой стране.

Лидия Николаевна Иванова-Чарская - так записано было в ее паспорте. Чарская! Несколько лет назад в списке наиболее читаемых в России авторов она уступала лишь Пушкину и Гоголь, далеко позади оставляя Тургенева и Марка Твена. И даже теперь пионеры вторым номером после «Жизни Ленина» называли ее - Лидию Чарскую, давно изъятую из библиотек и «развенчанную» советскими критиками.

Лидия Алексеевна Воронова родилась в Санкт-Петербурге 19 января 1875 года в семье поручика лейб-гвардии егерского полка Алексея Александровича Воронова. Мать, ставшая женой Воронова лишь за год до это, умерла при родах. Девочку воспитывали тетки и отец, которого она боготворила. Вторая женитьба его стала для Лидии тяжелым ударом, с которым она не смогла смириться. Девочка несколько раз сбегала из дома, и в итоге отец принужден был отдать ее на обучение в Павловский институт благородных девиц. В его стенах она провела долгих семь лет. Все это время талантливая и тонко чувствующая Лидия, с 10 лет писавшая стихи, вела дневник, который в дальнейшем стал основой для принесшей ей славу книги «Записки институтки».

Окончив обучение, Лидия вышла замуж за ротмистра лейб-гвардии 2-го Стрелкового батальона Бориса Павловича Чурилова. В этом браке родился сын Георгий, однако, вскоре супруги развелись. Оставшись одна с маленьким ребенком на руках, Лидия поступила на драматические курсы в Императорское Санкт-Петербургское Театральное училище, служила неклассным художником на действительной службе в Императорских театрах и, наконец, сделалась актрисой Александринского театра, взяв сценический псевдоним «Чарская» - от слова «чары», «очарование».

Актерская карьера Лидии не сложилась, роли ей доставались лишь второстепенные. Жить приходилось впроголодь. Тогда Чарская решила подрабатывать переписчицей в издательстве. В редакции ее попросили принести образцы почерка, и актриса принесла свой институтский дневник. Ознакомившись с ним, издатель понял, что нашел не переписчицу, а будущую успешную писательницу. И не ошибся. Книга «Записки институтки» имела грандиозный успех, который писательница не замедлила развить. Она писала по несколько романов, повестей и рассказов в год, и все они разлетались, как горячие пирожки. Журнал «Русская школа» в девятом номере за 1911 год сообщал: «В восьми женских гимназиях (I, II и IV классы) в сочинении, заданном учительницей на тему „Любимая книга“, девочки почти единогласно указали произведения Чарской. В анкете, сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем не нравится библиотека, было получено в ответ: „Нет книг Чарской“«. По отчету одной детской библиотеки, книги Чарской в 1911 году были взяты 790 раз, при том что Жюля Верна брали всего 232 раза. Из 346 детских писем о различных прочитанных книгах, 282 письма было посвящено Чарской.

Финансовое положении Лидии поправилось, и она вместе с сыном переехала в роскошную квартиру одного из престижных доходных домов на наб. реки Фонтанки 85, принадлежавшего семейству Юсуповых. Тем не менее она продолжала работать в театре, слава не вскружила ей голову. Задачу своего литературного творчества писательница формулировала так: «Вызвать добрые чувства в юных читателях, поддерживать их интерес к окружающему, будить любовь к добру и правде, сострадание»; «Этика души ребенка - это целая наука, целая поэма и целое откровение. К ней надо подступать нежно, чуть слышно»; «С самого раннего детства, как некогда древние эллины демонстрировали культ красоты тела человека, так мы должны воспитывать его душу, пробуждать в нем все гордое, человеческое, прекрасное, к чему он, как к солнцу, должен стремиться шаг за шагом, каждым фибром своего существа».

Произведения Чарской воспитывали в детях самые лучшие чувства: милосердие и отвагу, сострадание и правдивость, верность и благородство. Все это, замешенное на увлекательных приключениях, поданное с искренностью и непосредственностью самого автора, находило неизменный восторженный отклик читателей. На вопрос о секрете своей популярности, Лидия отвечала: «Я сохранила детскую душу и свежесть детских впечатлений. И еще - я люблю, искренно люблю детство, сохранила “любовь святую к заветам юности”«.

Сохранила писательница «любовь святую» к родной истории, страницы которой открывала она своим юным читателям. Неслучайно Борис Васильев почти век спустя скажет о ней: «Если Григорий Петрович Данилевский впервые представил мне историю не как перечень дат, а как цепь деяний давно почивших людей, то другой русский писатель сумел превратить этих мертвецов в живых, понятных и близких мне моих соотечественников. Имя этого писателя некогда знали дети всей читающей России, а ныне оно прочно забыто, и если когда и поминается, то непременно с оттенком насмешливого пренебрежения. Я говорю о Лидии Алексеевне Чарской, чьи исторические повести - при всей их наивности! - не только излагали популярно русскую историю, но и учили восторгаться ею. А восторг перед историей родной страны есть эмоциональное выражение любви к ней. И первые уроки этой любви я получил из «Грозной дружины», «Дикаря», «Княжны Джавахи» и других повестей детской писательницы Лидии Чарской».

Преподобный Сергий, легендарный атаман Ермак со своею «Грозной дружиной», семейство Феодора Никитича Романова, самая русская Императрица Елизавета Петровна, кавалерист-девица Надежда Дурова, сын Шамиля Джамал - все они и многие другие исторические личности стали героями произведений Чарской. В них отчетливо прослеживается гражданская позиция писательницы, приверженность ее к монархическому идеалу. Особенно ярок в этом смысле «Желанный Царь», лучший до сего дня роман о Смутном времени, центральной фигурой которого стал будущий Государь Михаил Феодорович и его семья, столь много претерпевшая при Годунове и позднее. Этот роман при увлекательности, яркости сюжета и образов, лишенный как и все произведения Чарской нарочитого дидактизма, тем не менее является истинным гимном русскому Самодержавию.

Роман «Паж Цесаревны» посвящен еще одной смуте - временам «бироновщины» и восшествию на престол Елизаветы Петровны, образ которой вышел у писательницы замечательно привлекательным. «Паж Цесаревны» - безусловно является одним из лучших произведений Чарской. Это настоящий захватывающий историко-приключенческий роман, не уступающий по уровню Александру Дюма, но… сохраняющий куда большее почтение к родной истории, с которой знаменитый француз часто обращался слишком фривольно.

Не уступает «Пажу» и «Смелая жизнь», романтично передающая историю Надежды Дуровой и воспевающая героев и подвиги 1812 года.

А, вот, как описан еще в «Записках институтки» Император Александр Третий:

«…его взгляд еще раз обежал весь класс, и глаза его остановились на миг как раз на мне. Смутный, необъяснимый трепет охватил меня от этого проницательного и в то же время ласково-ободряющего взгляда. Мое сердце стучало так, что мне казалось - я слышала его биение… Что-то широкой волной прилило к горлу, сдавило его, наполняя глаза теплыми и сладкими слезами умиления. Близость Монарха, Его простое, доброе, отеческое отношение, - Его - великого и могучего, держащего судьбу государства и миллионов людей в этих мощных и крупных руках, - все это заставило содрогнуться от нового ощущения впечатлительную душу маленькой девочки. Казалось, и Государь понял, что во мне происходило в эту минуту, потому что глаза его засияли еще большею лаской, а полные губы мягко проговорили:

- Пойди сюда, девочка.

Взволнованная и счастливая, я вышла на середину класса, по примеру Киры, и отвесила низкий-низкий реверанс.

- Какие-нибудь стихи знаешь? - снова услышала я ласкающие, густые, низкие ноты.

- Знаю стихотворение «Erlkonig», - тихо-тихо ответила я.

- Ihres Kaiserliche Majestat прибавляйте всегда, когда Их Величества спрашивают, - шепотом подсказал мне учитель.

Но я только недоумевающе вскинула на него глаза и тотчас же отвела их, вперив пристальный, не мигающий взгляд в богатырски сложенную фигуру обожаемого Россией Монарха.

«Wer reitet so spat durch Nacht und Wind?..» - начала я робким и дрожащим от волнения голосом, но чем дальше читала я стихотворение, выученное мною добросовестно к предыдущему уроку, тем спокойнее и громче звучал мой голос, и кончила я чтение очень и очень порядочно.

- Прекрасно, малютка! - произнес милый бас Государя. - Как твоя фамилия?

Его рука, немного тяжелая и большая, настоящая державная рука, легла на мои стриженые кудри.

- Влассовская Людмила, Ваше Императорское Величество, - догадалась я ответить.

- Влассовская? Дочь казака Влассовского?

- Так точно, Ваше Императорское Величество, - поспешила вмешаться Maman.

- Дочь героя, славно послужившего родине! - тихо и раздумчиво повторил Государь, так тихо, что могли только услышать Государыня и начальница, сидевшая рядом. Но мое чуткое ухо уловило эти слова доброго Монарха.»

Стоит ли удивляться, что после 17-го года Лидия Чарская была буквально вычеркнута из нашей литературы?..

Не обошла писательницы вниманием и войну 1914 года, которая унесла жизнь ее первого мужа, и на которую добровольцем ушел ее сын. В частности, ей посвящены повесть «Игорь и Милица» и рассказ «За Веру, Царя и Отечество», оканчивающийся словами:

«Лелечка, Ира и Лукерья с трудом вырвались из толпы. Их глаза были налиты слезами, и радостным возбуждением дрожали взволнованные голоса. Жоржик, его выступление, отправление на войну Федора, прощание Иры Крайской с ее отцом перед походом, муки страха перед возможными ужасами, свое личное горе и тоска по ушедшим - все стушевалось и отступило далеко-далеко в этот памятный час и казалось мелким и ничтожным перед восторгом слияния Царя с его народом, заставлявшим твердо верить в победу и успех. И вернувшись к себе домой на дачу к обеду, Лелечка уже без острого приступа отчаяния, без рыданий и слез говорила об ушедшем на войну любимом брате. Она поняла, что иначе он не мог, да и не должен был поступить. И искренно ценила она теперь его молодой смелый порыв, увлекший юношу сражаться с лютыми врагами Царя и Родины».

После октябрьского переворота книги Чарской попали под запрет. В школах устраивались «показательные суды» над ней. В 1920 году была составлена «Инструкция политико-просветительского отдела Наркомпроса о пересмотре и изъятии устаревшей литературы из общественных библиотек», в списке которой упомянуты книги Чарской. В дальнейшем инструкция была пересмотрена и многие книги вновь были разрешены, но произведения Чарской так и остались под запретом. В школах самым обидным для девочки стало обвинение в том, что она похожа на институтку из книг Чарской. Под псевдонимом «Н. Иванова» (фамилия Лидии по третьему мужу) она еще смогла издать четыре небольших детских книжки, но, когда выяснилось, кто скрывается за «невинной» фамилией, и этот путь был для нее закрыт. Как и работа в новообразовавшемся журнале «Новый Робинзон». Один из гонителей Чарской Самуил Маршак, рассказывая о том, как подбирались кадры для работы в журнале, вспоминал:

«Еще живы были и даже не успели состариться многочисленные сотрудники прежних детских журналов - беллетристы во главе с весьма популярной поставщицей истерично-сентиментальных институтских повестей Лидией Чарской, и всякого рода ремесленники-компиляторы, занимавшиеся популяризацией науки и техники.

Помню, я как-то предложил мечтательно-печальной и, в сущности, простодушной Лидии Чарской, очень нуждавшейся в те времена в заработке, попытаться написать рассказ из более близкого нам быта. Но, прочитав ее новый рассказ «Пров-рыболов», подписанный настоящей фамилией писательницы - «Л. Иванова», - я убедился, что и в этом новом рассказе «сквозит» прежняя Лидия Чарская, автор популярной когда-то «Княжны Джавахи».

- Маршак говорит, что я сквожу! - горестно и кокетливо говорила Лидия Алексеевна своим знакомым, уходя из редакции».

На Первом съезде советских писателей Маршак в своей речи о современной детской литературе, жаловался, что «убить Чарскую» оказалось сложным заданием:

««Убить» Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает, как это показала в своей статье писательница Елена Данько, жить в детской среде, хотя и на подпольном положении. Но революция нанесла ей сокрушительный удар. Одновременно с институтскими повестями исчезли с лица нашей земли и святочные рассказы, и слащавые стихи, приуроченные к праздникам».

Маршака поддержал Чуковский: «Чарская отравляла детей тем же сифилисом милитаристических и казарменно-патриотических чувств».

Перу автора «Крокодила» принадлежит самая жестокая «рецензия» на творчество опальной писательницы. «Я увидел, - утверждал он, - что истерика у Чарской ежедневная, регулярная, «от трех до семи с половиною». Не истерика, а скорее гимнастика. Так о чем же мне, скажите, беспокоиться! Она так набила руку на этих обмороках, корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями (словно папиросы набивает); судорога -- ее ремесло, надрыв -- ее постоянная профессия, и один и тот же «ужас» она аккуратно фабрикует десятки и сотни раз. И мне даже стало казаться, что никакой Чарской нет на свете, а просто -- в редакции «Задушевного слова», где-нибудь в потайном шкафу, имеется заводной аппаратик с дюжиной маленьких кнопочек, и над каждой кнопочкой надпись: «Ужас», «Обморок», «Болезнь», «Истерика», «Злодейство», «Геройство», «Подвиг», -- и что какой-нибудь сонный мужчина, хотя бы служитель редакции, по вторникам и по субботам засучит рукава, подойдет к аппаратику, защелкает кнопками, и через два или три часа готова новая вдохновенная повесть, азартная, вулканически-бурная, -- и, рыдая над ее страницами, кто же из детей догадается, что здесь ни малейшего участия души, а все винтики, пружинки, колесики!..»

Правда, тот же Чуковский сумел выбить для Чарской пенсию… «Ей до сих пор не дают пайка, - с возмущением писал он в дневнике. - Это безобразие. Харитон получает, а она, автор 160 романов, не удостоилась». Эта пенсия для уволенной в 1924 году из театра Лидии стала единственным источником существования.

Единственным же писателем, открыто вставшим на защиту Чарской, стал Федор Сологуб. В статье, написанной в 1926 году, он указывал, что популярность писательницы среди юных читателей превышала даже популярность Ханса Кристиана Андерсена в Дании. И популярность эта была с точки зрения Сологуба заслуженной, ибо Чарская уважала детей, разговаривала с ними на равных и признавала, что им есть чему поучить старшее поколение, а также понимала, что юношество хочет «великих дел, подвигов, опасностей, катастроф во имя высшей социальной справедливости».

А писатель Леонид Пантелеев позже покаянно сознается: «Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, мое горячее детское увлечение этой писательницей. В повести [«Ленька Пантелеев»] Ленька читает Диккенса, Твена, Тургенева, Достоевского, Писемского, Леонида Андреева… Всех этих авторов читал в этом возрасте и я. Но несколько раньше познакомился я с Андерсеном и был околдован его сказками. А год-два спустя ворвалась в мою жизнь Чарская. Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне - где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны. Прошло не так уж много лет, меньше десяти, пожалуй, и вдруг я узнаю, что Чарская - это очень плохо, что это нечто непристойное, эталон пошлости, безвкусицы, дурного тона. Поверить всему этому было нелегко, но вокруг так настойчиво и беспощадно бранили автора «Княжны Джавахи», так часто слышались грозные слова о борьбе с традициями Чарской - и произносил эти слова не кто-нибудь, а мои уважаемые учителя и наставники Маршак и Чуковский, что в один несчастный день я, будучи уже автором двух или трех книг для детей, раздобыл через знакомых школьниц роман Л. Чарской и сел его перечитывать. Можно ли назвать разочарованием то, что со мной случилось? Нет, это слово здесь неуместно. Я просто не узнал Чарскую, не поверил, что это она, - так разительно несхоже было то, что я теперь читал, с теми шорохами и сладкими снами, которые сохранила моя память, с тем особым миром, который называется Чарская, который и сегодня еще трепетно живет во мне. Это не просто громкие слова, это истинная правда. Та Чарская очень много для меня значит. Достаточно сказать, что Кавказ, например, его романтику, его небо и горы, его гортанные голоса, всю прелесть его я узнал и полюбил именно по Чарской, задолго до того, как он открылся мне в стихах Пушкина и Лермонтова. И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжелые слова, эти оскорбительно не по-русски сколоченные фразы и недоумеваю: неужели таким же языком написаны и «Княжна Джаваха», и «Мой первый товарищ», и «Газават», и «Щелчок» и «Вторая Нина»?.. Убеждаться в этом я не захотел, перечитывать другие романы Л. Чарской не стал. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна та, которую я читал и любил до 1917 года, и другая - о которую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых. Может быть, мне стоило сделать попытку понять: в чем же дело? Но, откровенно говоря, не хочется проделывать эту операцию на собственном сердце. Пусть уж кто-нибудь другой попробует разобраться в этом феномене. А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже».

В травле Чарской отметилась и вдова Ленина Надежда Крупская. «Надо, чтобы была создана критическая литература для ребенка, написанная самым простым языком, понятным для ребят, - заявляла она. - Тогда, если ребенок увидит, что не учитель ему говорит: «Не смей читать Чарскую»,- а сам прочитает об этом и поймет, что Чарская плоха, она потеряет для него интерес. Мы Чарскую слишком рекламируем тем, что запрещаем ее. Держать ее в библиотеке ни к чему, конечно, но надо, чтобы у самих ребят выработалось презрительное отношение к Чарской».

Надежда Константиновна никогда не понимала детей, потому ошиблась и в этом своем утверждении. «Уже взрослой я прочитала о ней очень остроумную и ядовитую статью К. Чуковского, - напишет годы спустя тогдашняя читательница Чарской Юлия Друнина. - Вроде и возразить что-либо Корнею Ивановичу трудно. Вот хотя бы почему это девицы у писательницы на каждом шагу хлопаются в обморок? Попробуйте, мол, сами - не удастся! Действительно!.. Хотя в обморок дамы падают не только у Чарской, но и у Толстого, Тургенева, Пушкина. Я и сама задумывалась, как это удавалось нашему брату в прошлом веке…

Понимаю, что главное в статье Чуковского конечно же не обмороки. Главное - обвинение в сентиментальности, экзальтированности, слащавости. И должно быть, все эти упреки справедливы. И все-таки дважды два не всегда четыре. Есть, по-видимому, в Чарской, в ее восторженных юных героинях, нечто такое - светлое, благородное, чистое, - что трогает в неискушенных душах девочек (именно девочек) самые лучшие струны, что воспитывает в них (именно воспитывает!) самые высокие понятия о дружбе, верности и чести. Я ничуть не удивилась, когда узнала, что Марина Цветаева «переболела» в детстве Чарской. И как это ни парадоксально, в сорок первом в военкомат меня привел не только Павел Корчагин, но и княжна Джаваха - героиня Лидии Чарской…»

Несмотря на запреты, Чарскую по-прежнему читали в Советском Союзе. На встрече с пионерами «критика» Виктора Шкловского дети спросили, можно ли им читать Чарскую, Клавдию Лукашевич и «Маленького лорда Фаунтлероя». И Шкловский, следуя партийной догме, ответил категорическое «Нет!». «Критик» объявил, что для того, чтобы стать частью светлого будущего и играть в нем важную роль, советская молодежь должна питаться «пищей богов» (выражение Герберта Уэллса), а Чарская - «пища карликов». Шкловский зашел и дальше, указав, что подобная литература используется в идеологической борьбе с целью препятствовать «росту» советских детей. На самом деле Чарская препятствовала, конечно, не «росту» советских детей, а их расчеловечиванию. Большевистские плантаторы хорошо понимали это и были весьма недовольны, что книги Чарской пробуждают «сострадание к классовому врагу». Кроме того, система тотальной лжи никак не могла мириться с писательницей, заявлявшей: «Помните, нет на свете порока хуже лжи! Ложь - это начало всякого зла!»

«И что это за гонения на Чарскую? Страшнее Чарской зверя нет! - иронизировала Евгений Гинзбург. - Сентиментально, видите ли. Так ведь для детей писала. Сначала надо к сердцу детскому обращаться, а потом к уму. Когда еще ум разобраться сможет, а сердце уже сострадать научено. Больше всего боялись сострадания и жалости. Заметьте, сознательно безжалостность воспитывали».

У такого «опасного зверя» были все шансы не пережить годов «большого террора». Лидия Чарская и не пережила его. Но ушла раньше, чем в дверь ее нищей квартирки №11 на Разъезжей улице в доме № 7 раздался зловещий стук. Она умерла своей смертью, от чахотки.

Последние годы жизни писательница бедствовала. Нины Сиверкина вспоминала: «Жила Лидия Алексеевна в крохотной двухкомнатной квартирке по черному ходу, дверь с лестницы открывалась прямо в кухню. В этом доме Чарская жила давно, но прежде - на втором этаже, по парадной лестнице. Она очень бедствовала. В квартире ничего не было, стены пустые. Чарская давала детям читать свои произведения - но не книги, а рукописи. Книг никаких в квартире не сохранилось, в том числе и собственных. Была она очень худая, лицо просто серое. Одевалась по-старинному: длинное платье и длинное серое пальто, которое служило ей и зимой, и весной, и осенью. Выглядела и для тридцать шестого года необычно, люди на нее оглядывались. Человек из другого мира - так она воспринималась. Была религиозна, ходила в церковь, по-видимому, в Никольский собор. А по характеру - гордая. И вместе с тем - человек живой, с чувством юмора. И не хныкала, несмотря на отчаянное положение. Изредка ей удавалось подработать - в театре в качестве статистки, когда требовался такой типаж».

«В 27-м году я переехала в Ленинград, - рассказывала Вера Адуева. - Обедала в столовке для композиторов и писателей -- она помещалась на Невском, недалеко от вокзала, во дворе кинотеатра «Колизей». Туда ходили примерно одни и те же люди. Заходила и какая-то тихая, низенькая старушка вся в черном. И однажды мне сказали: «Знаете ли, кто это? Лидия Чарская!» Я даже не представляла себе, что она еще жива...»

«Старушке» в ту пору было 52 года…

По свидетельству поэтессы Елизаветы Полонской: «...Чарская продолжала получать письма от детей с выражением восторга и любви, с просьбами достать хотя бы на несколько дней продолжение любимой книги. Откуда дети узнавали ее адрес? Не знаю.

Но однажды, придя на квартиру Лидии Алексеевны, чтобы поговорить о повести, которую она начала писать для «Работницы и крестьянки», я застала автора в слезах. В руке она сжимала несколько мятых бумажек.

Девочки из соседней школы незаметно подсунули деньги под скатерть обеденного стола. Они явились к ней гурьбой после уроков и попросили разрешения посидеть. Пришел со службы муж Лидии Алексеевны и вместе с ней пообедал похлебкой из пшена. Он быстро ушел, а девочки недоуменно спросили: «Почему же вы не ели второго?» Пришлось сознаться, что второго нет, не было денег»«.

В архиве Полонской сохранилось отчаянное письмо Чарской: «Вчера у товарища Маториной было заседание, я искала Вас... Хотелось еще раз попросить переговорить с товарищем Лавреневым. Может быть, он устроит мне какое-нибудь пособие. А то я третий месяц не плачу за квартиру... и боюсь последствий. Голодать я уже привыкла, но остаться без крова двум больным -- мужу и мне -- ужасно... Простите, что беспокою Вас, и очень прошу снестись по телефону с товарищем Лавреневым. Каждый день мне дорог. Вы поймете меня...»

Своего единственного сына, Георгия, Лидия Чарская пережила на четыре месяца. Он умер вдали от нее, на Дальнем Востоке, где жил и работал после гражданской войны. Муж Лидии Алексеевны скончался уже в блокаду.

Русская Астрид Линдгрен умерла в нищете, забвении и поношении, и лишь в последние годы ее чудные книги, пронизанные любовью и светом, учащие добру и чести, возвращаются к читателю, и хочется верить, что новые поколения русских детей будут вновь воспитываться на произведениях Лидии Чарской, черпать в них любовь к родной истории и любить ее героев, как любили их наши прабабушки и прадедушки.