«...На Владимира Ильича Ленина ложится вина не только за все, что он натворил лично с 1917 по 1924 год, но за все, что, идя по его пути, исполняя его заветы, натворила созданная им партия. Если бы судить лично Ленина, то хватило бы для смертного приговора убийства, например, безвинной царской семьи или одного безвинного Гумилева, но мы должны сформулировать обвинение по пунктам. Невольно придется кое в чем повторить самого себя же, но ради четкости и полноты формулировок с этим надо смириться», - так начинается обвинительный вердикт писателя Владимира Солоухина в отношении большевистской банды во главе с ее бесноватым вождем.

Статья «Читая Ленина» вышла в разгар Перестройки, прозвучав диссонансом с очередным «назад к Ленину!» - лозунгом, под которым проходила и хрущевская «оттепель», и горбачевские «преобразования». Либерал-большевики, многие из которых были потомками верных ленинцев, по традиции приписывали все зло Сталину, именуя сталинизм «извращением ленинских принципов». Солоухин был одним из первых, кто прямо высказал, что сталинский террор является лишь закономерным продолжением ленинского. Либерал-большевики были весьма недовольны этой статьей писателя. Так, с резкой критикой ее выступил Анатолий Собчак: «Настоящей научной критики ленинских взглядов мы до сих пор не имеем. На смену славословиям приходит подтасовка цитат с целью очернить их автора. Наиболее показательный пример - «Читая Ленина» В. Солоухина. С моей точки зрения, это грубая подтасовка, извинительная, может быть, лишь потому, что известный писатель никогда научной работой не занимался. Открыл тома Ленина, наткнулся на «страшные» места. Человек он эмоциональный… Я тоже читал ленинские тома и мог бы доказать, что цитаты Солоухиным вырваны из контекста. Мы в очередной раз имеем дело с недобросовестной, односторонней критикой Ленина».

Да, Владимир Алексеевич Солоухин не был ученым. Он был просто русским человеком. Русским писателем. Русским крестьянином (представителем самого ненавистного, не считая «попов», Ленину класса). Он родился в селе Алепине Владимирской области в зажиточной крестьянской семье. Дед Алексей Дмитриевич и отец Алексей Алексеевич, кроме занятий земледелием, были пчеловодами. Дед, кроме того, вместе с двумя подмастерьями, изготовлял кирпичи. В автобиографической повести «Смех за левым плечом» Солоухин вспоминал, как однажды на какой-то встрече огорошил добропорядочных советских граждан: «Дело в том, что мой дедушка Алексей Дмитриевич держал два завода.

…Ну и ахнула вся аудитория, ну и гул пошел по рядам! А из общего гула оттуда и отсюда из разных углов и рядов прорезались не сочувствующие, нет, восторженно-визгливые реплики: «А я вам что говорил?!», «А я вам что говорила!», «Цацкались, нянчились. Николая Второго на палец надел - простили. Церкви стал защищать - простили. Икон у себя по всем стенам навешал - простили. В Париже с эмигрантами якшался - простили. В Загорске с патриархом и другими попами якшался - простили. Действительность нашу, счастливую, светлую действительность нашу в рассказах, повестях и очерках критиковал - простили. Стихотворение «Волки» написал, казалось бы, теперь-то можно было понять - все простили. Думали - случайные ошибки, временные заблуждения, а вот оно и открылось!»

Владимир был десятым ребенком в семье. «Мои первые семь лет - счастливейшие годы жизни, - вспоминал он. - Вокруг меня была российская, доколхозная еще деревня (впоследствии разоренная и уничтоженная), с яблонями и пасеками, с частными лошадьми, со скрипом телег, с колокольным звоном, с праздниками и сенокосами, со светлой речкой Борщей, с грибными переселками, с васильками во ржи».

Мать писателя, Степанида Ивановна, была очень религиозна, она заставляла всех детей утром и на сон грядущий на коленях молиться перед иконами. «У тебя, - говорила она сыну, - где бы ты ни был и что бы ты ни делал, всегда за правым плечом стоит Ангел, а за левым плечом - сатана. (Она называла его - Лукавый.) Они видят все, что ты делаешь, и даже знают о том, что ты думаешь». Эта сильная, мудрая женщина сумела дать всем своим детям высшее образование. Она же привила интерес к литературе младшему, Володе. Позже ее влияние и в целом первые счастливые годы детства сыграют важную роль в духовном переломе, произошедшем с писателем в 1961 году. Сам Солоухин вспоминал об этом: «Один из многих друзей сказал мне: “Давай же сходим в церковь”. И меня такая возможность в Москве - просто взять и пойти в церковь - потрясла: до того мы все были сбиты с пути, уведены от религиозной жизни, от церкви, икон, от обычаев нашей веры. И когда я посетил Казанскую церковь в Коломенском, то во мне проснулись воспоминания моего золотого детства. Это был главный толчок к моему пробуждению».

Владимира Алексеевича можно назвать очень везучим человеком. Его семья, несмотря на зажиточность, не была репрессирована во время раскулачивания. Сам же он в годы войны был определен не куда-нибудь, а в войска, охранявшие Кремль, поэтому на фронт так и не попал. За время службы он успел познакомиться со столичными литературными кругами. Еще раньше его первые стихи были опубликованы в областной газете «Правда». По окончании войны Солоухин поступил в Литинститут, в начала 50-х вышли первые сборники его стихотворений. Тогда же он вступил в партию.

Владимир Алексеевич, будучи членом КПСС, писал «крамольные» по тем временам произведения, и тем не менее его не только не исключили из партии, но и не раз выпускали за границу в составе советских делегаций…

В конце 50-х писатель обратился к малой родине, исколесив ее вдоль и поперек и описав это путешествие и людей, встреченных в продолжении его в книге «Владимирские проселки». В этой книге звучит скорбь о нищей колхозной жизни: «Колхозникам давали на трудодень по двадцать восемь копеек, и они разбегались в города… Там скотный двор до крыши навозом оброс… Коровы давали по четыреста литров в год… Восемь рублей давало государство колхозу за центнер… Это фактически бесплатно…» Тема коллективизации будет еще не раз подниматься в произведениях Владимира Алексеевича. Уже в начале 70-х начальник Главлита П.Романов доложил в ЦК КПСС о новой книге писателя:

«В 1973 году на контроль был представлен сборник произведений В.Солоухина “Олепинские пруды”, в который включались рассказы “Колокол”, “Первое поручение” и повесть “Трава”.

В рассказе “Колокол” автор утверждал, что церковный колокол, “сброшенный” с колокольни и обреченный на молчание, является символом русской деревни, ее душой, со смертью которой хиреет и умирает сама деревня.

В рассказе “Первое поручение” содержались рассуждения об извращениях и перегибах во время массовой коллективизации, когда, якобы при участии ОГПУ, раскулачивали небогатые крестьянские семьи за “неимением” в селе кулаков. Здесь проводилась мысль, что при проведении столыпинской реформы было больше порядка, чем при коллективизации, крестьянам отдавались лучшие земли, так как тогда понимали, что сельское хозяйство “как дерево - как ни старайся, за один год не вырастет”.

В повести “Трава” В.Солоухин писал, что наша страна со своими луговыми богатствами могла бы “завалить Европу” продуктами сельского хозяйства, а на деле ей приходится покупать эти продукты за рубежом. Причина одна - бесхозяйственность. Государство не умеет освоить это “золотое дно”.

После замечаний издательство внесло исправления в повесть “Трава”, а рассказы “Колокол” и “Первое поручение” из сборника исключило».

Однако, не деревенская проза принесла Солоухину широкую известность, а опубликованные в 1966 году «Письма из Русского музея». В этом «невинном» по названию произведении Владимир Алексеевич, воспевая сохранившийся почти неповрежденным облик Петербурга, оплакивает разорение красными вандалами Москвы. Солоухин просто перечислил количество памятников в Москве, которые исчезли за годы советской власти (более четырехсот), а о некоторых рассказал подробно: «Памятников архитектуры в Москве уничтожено более четырехсот, так что я слишком утомил бы вас, если бы взялся за полное доскональное перечисление. Жалко и Сухареву башню, построенную в XVII веке. Проблему объезда ее автомобилями можно было решить по-другому, пожертвовав хотя бы угловыми домами на Колхозной площади (универмаг, хозяйственный магазин, книжный магазин). Жалко и Красные и Триумфальные ворота.

Может быть, вы знаете, что многие уничтоженные памятники были незадолго перед этим (за два, за три года) тщательно и любовно отреставрированы? А знаете ли, что площадь Пушкина украшал древний Страстной монастырь? Сломали. Открылся черно-серый унылый фасад. Этим ли фасадом должны мы гордиться как достопримечательностью Москвы? Никого не удивишь и сквером и кинотеатром «Россия» на месте Страстного монастыря.

Сорок лет строилось на народные деньги (сбор пожертвований) грандиозное архитектурное сооружение - храм Христа Спасителя. Он строился как памятник знаменитому московскому пожару, как памятник победы над Наполеоном. Великий русский художник Василий Суриков расписывал его стены и своды. Это было самое высокое и самое величественное здание в Москве. Его было видно с любого конца города. Здание не древнее, но оно организовывало наряду с ансамблем Кремля архитектурный центр нашей столицы. Сломали... Построили плавательный бассейн. Таких бассейнов в одном Будапеште, я думаю, не меньше пятидесяти штук, притом что не испорчен ни один архитектурный памятник. Кроме того, разрушая старину, всегда обрываем корни.

У дерева каждый корешок, каждый корневой волосок на учете, а уж тем более те корневища, что уходят в глубочайшие водоносные пласты. Как знать, может быть, в момент какой-нибудь великой засухи именно те, казалось бы, уже отжившие корневища подадут наверх, где листья, живую спасительную влагу.

Вспомнив о корнях, расскажу вам об одном протоколе, который посчастливилось прочитать и который меня потряс. Взрывали Симонов монастырь. В монастыре было фамильное захоронение Аксаковых и, кроме того, могила поэта Веневитинова. Священная память перед замечательными русскими людьми, и даже перед Аксаковым, конечно, не остановила взрывателей. Однако нашлись энтузиасты, решившие прах Аксакова и Веневитинова перенести на Новодевичье кладбище. Так вот, сохранился протокол. Ну, сначала идут обыкновенные подробности, например:

«7 часов. Приступили к разрытию могил... 12 ч. 40 м. Вскрыт первый гроб. В нем оказались хорошо сохранившиеся кости скелета. Череп наклонен на правую сторону. Руки сложены на груди... На ногах невысокие сапоги, продолговатые, с плоской подошвой и низким каблуком. Все кожаные части сапог хорошо сохранились, но нитки, их соединявшие, сгнили...».

Ну и так далее и так далее. Протокол как протокол, хотя и это ужасно, конечно. Потрясло же меня другое место из этого протокола. Вот оно:

«При извлечении останков некоторую трудность представляло взятие костей грудной части, так как корень березы, покрывавшей всю семейную могилу Аксаковых, пророс через левую часть груди в области сердца».

Вот я и спрашиваю: можно ли было перерубать такой корень, ронять такую березу и взрывать само место вокруг нее?

Ужасная судьба постигла великолепное Садовое кольцо. Представьте себе на месте сегодняшних московских бульваров голый и унылый асфальт во всю их огромную ширину. А теперь представьте себе на месте голого широкого асфальта на Большом Садовом кольце такую же зелень, как на уцелевших бульварах.

Казалось бы, в огромном продымленном городе каждое дерево должно содержаться на учете, каждая веточка дорога. И действительно, сажаем сейчас на тротуарах липки, тратим на это много денег, усилий и времени. Но росли ведь готовые вековые деревья. Огромное зеленое кольцо (Садовое кольцо!) облагораживало Москву. Правда, что при деревьях проезды и справа и слева были бы поуже, как, допустим, на Тверском бульваре либо на Ленинградском проспекте. Но ведь ездят же там автомобили. Кроме того, можно было устроить объездные пути параллельно Садовому кольцу, тогда сохранилось бы самое ценное, что может быть в большом городе - живая зелень.

Если говорить строже и точнее - на месте уникального, пусть немного архаичного, пусть глубоко русского, но тем-то и уникального, города Москвы построен город средпеевропейского типа, не выделяющийся ничем особенным. Город как город. Даже хороший город. Но не больше того.

В самом деле, давайте проведем нового человека, ну хоть парижанина или будапештца, по улице Горького, по главной улице Москвы. Чем поразим его воображение, какой такой жемчужиной зодчества? Каким таким свидетелем старины? Вот телеграф. Вот гостиница «Минск». Вот дом на углу Тверского бульвара, где кондитерский магазин... Видели парижанин и будапештец подобные дома. Еще и получше. Ничего не говорю. Хорошие, добротные дома, но все же интересны не они, а именно памятники: Кремль, Коломенское, Андроников монастырь...»

Можно только удивляться, что подобная «крамола» увидела свет в добропорядочном советском издании «Молодая гвардия»… Три года спустя в журнале «Москва» выходит не менее острая вещь - «Черные доски». Под влиянием художника П.Д. Корина Владимир Алексеевич обратился к теме гибнущих русских икон. Вслед за Павлом Дмитриевичем он стал собирать их, колеся по русским деревням и выкупая «доски», шедшие буквально на растопку печей, у позабывших свои истоки некогда русских людей… Либеральная интеллигенция уже тогда не понимала этого обращения русского писателя к «каким-то» традициям, к церковности…

Само собой столь «порочащие» наклонности не могли не вызвать пристального внимания «органов». 15 августа 1968 года начальник 10-го отдела КГБ СССР Прокопенко докладывал в ЦК партии:

«СОЛОУХИН Владимир Алексеевич, по имеющимся сведениям, в своих публичных выступлениях и частных беседах допускает политически вредные высказывания. Так, он считает, что мерилом искренности и честности в литературе являются произведения СОЛЖЕНИЦЫНА, а одним из самых плодотворных направлений в нашей литературе это представленное СОЛЖЕНИЦЫНЫМ, ДЬЯКОВЫМ, ШЕЛЕСТОМ, АЛДАН-СЕМЕНОВЫМ “разоблачительное направление”, и говорит о “жестокости” революции, приводя в пример бесчеловечное, по его мнению, уничтожение царской семьи. Также высказывался, что “не может без слез смотреть” на то место в фильме “Чапаев”, где “безграмотная баба” из пулемета расстреливает “цвет русской интеллигенции” (имеются в виду каппелевцы. - В.О.).

На вечере в Доме студентов МГУ в 1966 году СОЛОУХИН заявил о СОЛЖЕНИЦЫНЕ, что это “подлинно революционный писатель” и “после него нельзя писать по-прежнему”, а затем прочел свое стихотворение “Волки и собаки”, воспринятое иносказательно и вызвавшее нездоровые толки в среде студентов. Последние работы СОЛОУХИНА: “Письма из русского музея” и “Осенние листья” позволили антисоветской эмиграции за рубежом поднять на щит его имя как “протестанта” и “борца” против официальной линии за чистоту русской литературы и ее сохранность.

В 1967 году СОЛОУХИН и Ю.КАЗАКОВ по приглашению Л.АРАГОНА выезжали во Францию, где, по непроверенным данным, с ними установили контакт представители эмигрантских кругов и вручили им эмигрантскую литературу.

СОЛОУХИН поддерживает письменную связь дружеского характера с несколькими лицами, проживающими в США, Англии и Франции, в его адрес иногда направлялись книжные посылки с эмигрантской литературой» (РГАНИ, ф. 5, оп. 60, д. 61, л. 129)».

«Органы» не знали, что Владимир Алексеевич в эту пору уже начал работу над главной своей книгой - «Последняя ступень: Исповедь вашего современника», которую писал «без оглядки», без какой-либо цензуры, прямо высказывая все, что думал о ленинской партии, о ее преступных деяниях, о «еврейском засилье в России». Приведем лишь несколько цитат:

«Но вот Россию завоевала группа, кучка людей. Эти люди тотчас ввели в стране жесточайший оккупационный режим, какого ни в какие века не знала история человечества. Этот режим они ввели, чтобы удержаться у власти. Подавлять все и вся и удержаться у власти. Они видели, что практически все население против них, кроме узкого слоя «передовых» рабочих, то есть нескольких десятых населения России, и все же давили, резали, стреляли, морили голодом, насильничали как могли, чтобы удержать эту страну в своих руках...»

«...Может быть, и можно потом восстановить храмы и дворцы, вырастить леса, очистить реки, можно не пожалеть даже об опустошенных выеденных недрах, но невозможно восстановить уничтоженный генетический фонд народа, который еще только приходил в движение, только еще начинал раскрывать свои резервы, только еще расцветал. Никто и никогда не вернет народу его уничтоженного генетического фонда ушедшего в хлюпающие грязью, поспешно вырытые рвы, куда положили десятки миллионов лучших по выбору, по генетическому именно отбору россиян. Чем больше будет проходить времени, тем больше будет сказываться на отечественной культуре зияющая брешь, эти перерубленные национальные корни, тем сильнее будет зарастать и захламляться отечественная нива чуждыми растениями, мелкотравчатой шушерой вместо поднебесных гигантов, о возможном росте и характере которых мы теперь не можем и гадать, потому что они не прорастут и не вырастут никогда, они погублены даже и не в зародышах, а в поколениях, которые еще только предшествовали им. Нo вот не будут предшествовать, ибо убиты, расстреляны, уморены голодом, закопаны в землю».

«Гены уходят в землю, и через два-три десятилетия не рождаются и не формируются новые Толстые, Мусоргские, Пушкины, Гоголи, Тургеневы, Аксаковы…»

«...Геноцид, особенно такой тотальный, какой проводился в течение целых десятилетий в России, лишает народ цветения, полнокровной жизни и духовного роста в будущем, а особенно в отдаленном. Генетический урон не восполним, и это есть самое печальное последствие того явления, которое мы, захлебываясь от восторга, именуем Великой Октябрьской Социалистической революцией».

Книга эта пролежала в портфеле Солоухина 20 долгих лет и, увы, была напечатана лишь в 1995 году, когда высказанные в ней мысли уже не могли иметь значимого эффекта.

Несмотря на «антисоветские» публикации, в 1979 году Солоухин в составе делегации советских писателей посетил США. Распустив слух о том, что запил, он умудрился исчезнуть из поля зрения членов делегации почти на трое суток. Что делал писатель в это время? Всего-навсего успел добраться до Вермонта и почти сутки пробеседовать с А.И. Солженицыным.

Бывая заграницей Владимир Алексеевич встречался и с белоэмигрантами, более того читал на эмигрантских собраниях свои знаменитые стихотворения «Настала очередь моя» и «Россия еще не погибла, пока мы живы, друзья».

 

Россия еще не погибла,

Пока мы живы, друзья...

Могилы, могилы, могилы -

Их сосчитать нельзя.

 

Стреляли людей в затылок,

Косил людей пулемет.

Безвестные эти могилы

Никто теперь не найдет.

 

Земля их надежно скрыла

Под ровной волной травы.

В сущности - не могилы,

А просто ямы и рвы.

 

Людей убивали тайно

И зарывали во тьме,

В Ярославле, в Тамбове, в Полтаве,

В Астрахани, в Костроме.

 

И в Петрограде, конечно,

Ну и, конечно, в Москве.

Потоки их бесконечны

С пулями в голове.

 

Всех орденов кавалеры,

Священники, лекаря.

Земцы и землемеры,

И просто учителя.

 

Под какими истлели росами

Не дожившие до утра

И гимназистки с косами,

И мальчики-юнкера?

 

Каких потеряла, не ведаем,

В мальчиках тех страна

Пушкиных и Грибоедовых,

Героев Бородина.

 

Россия - могила братская,

Рядами, по одному,

В Казани, в Саратове, в Брянске,

В Киеве и в Крыму...

 

Куда бы судьба ни носила,

Наступишь на мертвеца.

Россия - одна могила

Без края и без конца.

 

В черную свалены яму

Сокровища всех времен:

И златоглавые храмы,

И колокольный звон.

 

Усадьбы, пруды и парки,

Аллеи в свете зари,

И триумфальные арки,

И белые монастыри.

 

В уютных мельницах реки,

И ветряков крыло.

Старинные библиотеки

И старое серебро.

 

Грив лошадиных космы,

Ярмарок пестрота,

Праздники и сенокосы,

Милость и доброта.

 

Трезвая скромность буден,

Яркость весенних слов.

Шаляпин, Рахманинов, Бунин,

Есенин, Блок, Гумилев.

 

Славных преданий древних

Внятные голоса.

Российские наши деревни,

Воды, кедра, леса.

 

Россия - одна могила,

Россия - под глыбью тьмы...

И все же она не погибла,

Пока еще живы мы.

 

Держитесь, копите силы,

Нам уходить нельзя.

Россия еще не погибла,

Пока мы живы, друзья.

 

Конечно, подобные стихотворения в эмигрантской аудитории шли «на ура». Правда, являлись и подозрения. Другие писатели «подъяремной России» могли и за меньшее попасть под запрет и получить весьма серьезные неприятности. Солоухину же все сходило с рук. Даже сотрудничество с издательством «Посев» и энтээсовском журналом «Грани». Тогдашний председатель НТС Е. Романов, воспоминал: «Творчество Солоухина было легальное, и в то же время проповедовало нелегальные ценности и чувства. Книги его выходили в Советском Союзе достаточно большими тиражами, ими зачитывались, они пробудили к жизни целое движение защитников памятников старины и русских традиций. В них чувствовалась вечная Россия, которая была под покровом «советчины», но она продолжала жить. И кто-то должен был о ней напоминать, собирать ее камни для будущего. Солоухин принадлежал к таким людям, и этим он войдет не только в литературу».

Владимир Алексеевич позиционировал себя монархистом, носил на пальце перстень с изображением царя Николая II. Он выступал с русских национальных позиций, не приемля лживой «толерантности». В эссе «Что же понимать под сближением национальных культур?» Солоухин указывал: «Как бы нам, встав на эту точку зрения, вместо интернационализма не скатиться к самому элементарному и вульгарному космополитизму? Уже сейчас (по картине художника-абстракциониста) нельзя сказать, какой национальности этот художник, - итальянец, француз, американец или даже японец. Что же это, интернациональная культура? Уже сейчас между ними - абстракционистом-французом и абстракционистом-японцем - национального различия меньше, чем, скажем, между Сарьяном и Пластовым. Так что же это, хорошо? Если это хорошо, давайте писать на эсперанто».

«Перестройка», поначалу вызвавшая у писателя определенные надежды, обернулась торжеством либерал-большевиков, последышей и потомков верных «ленинцев» и очередным распадом и разграблением России. «В какой же пропасти мы все оказались сегодня, в какой выгребной яме сидим, что те десятилетия насилия и крови, искусственного голода кажутся теперь чуть ли не раем, вызывают ностальгические чувства?» - писал Владимир Алексеевич. «Демократия, - указывал он, - это ширма, за которой группа людей, называющих себя демократами, навязывает населению свой образ мышления, вкусы, пристрастия. Демократия как цель - абсурд. Это лишь средство для достижения каких-то целей. Ленин, большевики до 1917-го года все демократами были. А взяли власть - такую демократию устроили, до сих пор расхлебать не можем».

Одно из последних произведений Солоухина - «Соленое озеро», на страницах которой воссоздается кровавый образ Аркадия Гайдара. Так писатель стремился показать, что устроенный в России беспредел гайдаров-чубайсов - это лишь продолжение преступлений ленинской банды, что совершенно напрасно советские люди противопоставляют деда внуку, ибо на самом деле - едина суть.

«Подлая гайдаровская реформа лишила нас абсолютно всех денег, - вспоминала вдова Владимира Алексеевича, Роза Лаврентьевна. - Гонорары на сберкнижках пропали до копейки. А муж заболел. И я бегала по ларькам, в поисках газет подешевле на рубль - другой. Сейчас три моих дочери получили компенсацию по вкладам и решили потратить ее на восстановление дома. Теперь хранительница нашего семейного очага - старшая дочь Елена».

Елена Солоухина стала директором мемориального музея своего отца, открытого в его родовом доме, в селе Алепине. Здесь же, в Алепине, в 1997 году был похоронен он сам.