В то дождливое осеннее утро Иван Никифорович Фомин опасливо пробирался по улочкам квартала Маре, то и дело озираясь по сторонам. В его душе страх мешался с любопытством, томило предчувствие чего‑то нового, и ныло, отдаваясь в костях, старое, неизжитое.

Здесь ему не разу не встретился патруль союзников, не было и французских жандармов. Редкие прохожие, попадавшиеся ему навстречу, не обращали на него внимания, а шли, погруженные в свои мысли, скрываясь под шляпами и зонтами. Иногда доносились обрывки французской речи. Но того, чего так жаждал и боялся Иван Никифорович, того, ради чего он здесь - он пока не встретил.

«Может, еще не поздно повернуть назад?» - промелькнула в его голове мысль, словно быстрокрылый стриж. Не успел он ее как следует обдумать, как взгляд его уперся в скромную вывеску.

«Русский чай». За стеклом - несколько столиков, покрытых белоснежными скатертями, на витрине - пузатый начищенный самовар, связки крендельков, баранок, бубличков. Внутри - ни души.

Робко потоптавшись минуту у входа, Иван Никифорович дернул ручку. Нежно тренькнул колокольчик. Очутившись внутри, он вдохнул ароматный воздух заведения. Пахло выпечкой, пряностями. Своим профессиональным чутьем он различил корицу, миндаль, мускатный орех… и что‑то совсем незнакомое.

Повесив плащ и шляпу на вешалку, он присел за столик. Только сейчас из подсобки к нему вышел молодой человек, чернявый, кудрявый, чубатый. Фомин безошибочно определил в нем выходца из южных губерний России, сердце его учащенно забилось.

- Bonjour Monsieur!

- Бонжур, бонжур. Я по‑французки не очень говорю. Это же русское кафе?

- Ааа, простите, господин русский!

- Да и вы, вроде - не француз!

Гарсон прищурился:

- Точнее сказать, советский?

У Ивана Никифоровича упало сердце. «Как быстро догадался!» Но он взял себя в руки.

- Да русский я. Был советским, да. Уже пять лет за границей. И русскую речь давно не слышал. Вот дал мне ваш адресок один француз… По‑русски с кем‑то поговорить хочется, понимаете?

- Понимаю, - с серьезной миной кивнул гарсон. - Но вы рановато пришли. Сейчас только восемь. Посетители обычно завтракают здесь в девять. Пока можете говорить со мной.

- Вы не выдадите меня союзникам?

- А вы сделали что‑то плохое?

- Нет. Я просто не хочу назад. Но всех наших возвращают. Я так слышал. Уже год от них бегаю.

- Вздор. Этого давно нет. Можете быть спокойны. Вам что принести?

- Кофе. И омлет.

Иван Никифорович остался в задумчивости. Еще не поздно убраться отсюда. Но зря ли он добирался сюда из Страсбурга, шарахаясь от каждого куста? Только чтобы вновь услышать русскую речь! Поговорить с кем‑то, отворить душу, изъеденную сомнениями. Но вот только кому? Эмигрантам, белогвардейцам? Поймут ли они его, простого «советского», не прогонят ли? Не выдадут? А этого Фомин боялся больше всего. Хотя гарсон вроде бы его и успокоил…

Раздался звук колокольчика. Вошел пожилой худощавый господин в светлом пальто и шляпе, с посеребренной бородкой клинышком, с глубокими морщинами на лице и грустными глазами.

Чернявый гарсон вновь материализовался за стойкой, с широкой приветливой улыбкой до ушей.

- Доброе утро, Сергей Петрович! Рановато вы сегодня!

- Да не спится мне что‑то, Яша. Мне - как обычно…

- Сделаем‑с!

Посетитель окинул взглядом Фомина, пожиравшего его глазами, и приветливо улыбнулся.

- Доброе утро! Вы один? Не видел вас раньше… Позволите?

- Да, присаживайтесь, конечно. Я - Иван. Первый раз тут.

- Иван, эээ…

- Никифорыч. Можно просто - Иван.

- Хорошо. Горкин. Сергей Петрович. К вашим услугам.

Фомин пожал его тонкую, легкую, будто невесомую руку своей мозолистой лапищей. Широколицый, крупный, загорелый - он являл собой полную противоположность соседу по столику. Тот, продолжая улыбаться, внимательно всмотрелся в лицо Фомина.

- Ну‑с, пока нам готовят завтрак, давайте‑ка скрасим ожидание разговором. Давно ли вы в Париже? Откуда?

- Да недавно я, пару дней всего. Из Страсбурга. Видите ли, повар я, работу ищу.

- О, поваров в Париже много, боюсь, больше, чем требуется. Хотя война кончилась, будут открываться новые кафе и рестораны, возможно - удача вам и улыбнется.

- Да, но я хотел бы устроиться в русское кафе. Надоело мне на ихнем языке, на немецком…

- Понимаю… Страсбург - это ведь Эльзас? Вы служили у немцев?

Иван Никифорович вновь почувствовал страх. Но в то же время его новый знакомый располагал к себе и внушал доверие. Какое‑то доброе у него лицо было…

- Служил, - глухим голосом пробормотал он. - Не по своей воле. Угнали меня немцы на работы. В сорок первом. Из Калуги я.

- Вот как! Вы из Советской России! Но война закончилась - почему не вернулись?

- Не хочу. Ничего хорошего меня там не ждет. Вы не знаете, вы же, наверное, из «бывших», давно на Родине не были…

- Из «бывших», да‑с. Это вы верно сказали, Иван Никифорович. С двадцатогого года не был. - Голос Сергея Петровича заметно дрогнул, взгляд погрустнел.

- Вот! А я‑то знаю! НКВД - они звери, а не люди. Им ничего не стоит меня в лагеря упечь. Не хочу!

- За что, позвольте спросить? Вы же, извините, им свой, рабоче‑крестьянский? Не классовый враг.

- А будто надо, за что! Будто крестьян не раскулачивали? Будто рабочих по доносам не хватали в 37м?

Иван Сергеевич задумался. Он был старый, прошедший огонь и воду русский эмигрант. До войны к нему, бывало, подсаживались за столик хорошо одетые сомнительные личности, и на сносном, угодливо‑вежливом и вкрадчивом русском языке чего‑то хотели от него, о чем‑то просили, пытались в чем‑то убедить. Он безошибочно научился распознавать большевицких агентов. Потом от него отстали. Его нынешний собеседник на них не походил. Похоже, он говорил правду. Ему просто нужно было кому‑то излить душу.

- Милейший Иван Никифорович! Вот и наш завтрак! Но не заказать ли нам бутылочку аперитива?

- Мне лучше водки.

- С утра?

Фомин тяжело вздохнул.

- Знаю, Сергей Петрович, что вы обо мне думаете. Вы то - интеллигенция, белая кость. А я человек простой. У немцев‑то шнапс пил, редко, вы не подумайте! А здесь вот водочки захотелось! Ресторан‑то русский!

- Хорошо. Яша, водочки графинчик! И огурчиков!

Яша, чубатый гарсон, улыбнулся.

- Давно не видел вас в таком настроении, Сергей Петрович! А то загрустили вы у нас в последнее время.

- Так мне и сейчас не весело. Но разговор, похоже, серьезный предстоит.

Выпили, крякнули, закусили. Бледное лицо Сергея Петровича стало враз пунцовым, а вот Фомину - хоть бы что. Только глаза заблестели.

- Ну‑с, рассказывайте Иван Никифорович!

- Да что рассказывать! Это верно, из крестьян я. Но отец у меня в город приехал, поваром стал хорошим, в ресторанах для господ готовил. И я у него на подхвате был. Всякое было. И денег хватало нам, но и слово крепкое слышали порой от хозяина, когда господа клиенты чем‑то недовольны были. Отцу‑то ничего, а у меня все внутри закипало. Думал, вот буржуи проклятые, посчитаюсь я с вами! А тут и советская власть пришла. Радовались мы. Да недолго. Рестораны все позакрывали, а меня мобилизовали в Красную Армию. Только к строевой я не годный был, ногу еще в детстве повредил. Так и стал поваром‑кашеваром. С Деникиным мы воевали, потом с Врангелем, вы уж простите…

- Да ничего‑ничего, вы продолжайте, очень интересно!

- Короче, в двадцать первом я домой вернулся. А отец мой помер. Его на работу никто не брал, дескать, буржуям он прислуживал, лизоблюд, мол. Сердце у него не выдержало. Пришлось мне семью кормить, мамку да сестричку. По стопам отца я пошел, в пролетарскую столовую, в заводскую, потом, когда опять рестораны открыли, работал в «Кукушке», потом опять в заводскую, в паровозоремонтный… Так до войны и проработал, то здесь, то там.

- Жена, дети были?

- Детей не было. Жена ушла. К партийному одному.

- А вы? Были в партии?

- Я‑то? Нет. Да не было у меня желания. Партийные эти, они хуже господ оказались. Даром что из своих. Гордость у меня была, не хотел я в их своре оказаться.

- А потом вас, значит, немцы угнали?

Иван Никифорович налил себе еще, махнул рюмку не закусывая, утерся салфеткой.

- Угоняли в основном молодежь. Жалко мне их стало, желторотых. Пропадут там, думаю, без дядьки. Мне‑то уже сорок было. Короче, сам я вызвался…

- Вот оно что!

- Да, так и кашеварил я, сначала на работах разных, потом меня один офицер ихний приметил, из господ, и к своему отцу в имение забрал. Имение как раз под Страсбургом было. Там жизнь была сносная, относились ко мне хорошо, языкам выучили, манерам немного. Сами понимаете, возвращаться мне как‑то…

- Как интересно! А потом?

- А вот потом бои там были жестокие. Сначала немцы союзников придавили, потом - наоборот. Имение разбомбили. Хозяин мой погиб, а я выжил, потому что в городе был, за покупками. Год потом прожил в Страсбурге, подрабатывал то там, то здесь. Боялся, что выдадут меня, но народ там хороший живет, никто не донес. Но все равно от греха решил вот сюда перебраться, да русскую душу хоть встретить. Но это я говорил уже…

- Даа, вот так история! Неласкова ты, матушка, к сыновьям своим…

Помолчали. Налили. Выпили.

- А вы, Сергей Петрович, простите, давно ли здесь? Ах, верно, с двадцатогого года же, вы говорили. Это и вас я, получается из России‑матушки вытурил!

- Вытурили меня большевики. Вы разве большевик?

- Да какой я большевик! Повар я.

Иван Никифорович налил себе четвертую рюмку, залпом опрокинул, запил глотком остывшего уже кофе. Потом посмотрел в ласковые глаза Сергея Петровича и заискивающе произнес:

- Ну вот, значит, все я вам как на духу и выложил. Нельзя мне возвращаться. Да и не к кому. Маманя померла, сестра замуж вышла. Жена…а я уже говорил. Нету там никого у меня. А здесь, чую, жизнь можно наладить. К господам я привык. Немец‑то мой - добрый был, дворянин, фон барон. Та и дома, тогда по молодости, зря я на них окрысился. Все люди были, не то что нынче. И вы, я вижу, господин добрый, солидный.

- Господин из меня так себе. Купеческого сословия я, отец мой был третьей гильдии, а дед - простым плотником из крестьян. Вот что, любезный Иван Никифорович, мне на службу надо. Но по дороге я обойду знакомых рестораторов, спрошу - вдруг им требуются? Вы где остановились?

- В ночлежке какой‑то, на улице Асселин. Деньжат у меня немного.

- Понятно. Вот мой адрес, - Сергей Петрович протянул Фомину визитку. Жду вас у себя вечером в семь. Познакомлю с женой и сыном. Им очень интересно будет узнать про жизнь на Родине. Заодно сообщу, есть ли для вас вакансия. До вечера.

- До вечера, Сергей Петрович, - Фомин привстал и поклонился. Его собеседник быстро оделся и исчез за дверью.

Иван Никифорович аккуратно допил водку, доел омлет, поблагодарил Яшу, поклонившись ему в пояс, и тоже вышел на мокрую парижскую улицу. На указателе значилось: «Рю Дарю».

«Смешное какое название», - подумал захмелевший Фомин и вправду засмеялся. Прохожие дамы обернули к нему свои головки в изящных шляпках. Он улыбнулся им своей щербатой улыбкой. Они в ответ засмеялись, но затем отвернулись и ускорили шаг. Должно быть, пьяный с утра гражданин не внушал им доверия.

Пройдя дальше по «смешной» улице, он вдруг увидел большую церковь. «Надо же, маковки и кресты как у нас, неужели православная?» Постоял‑постоял, но войти так и не решился. «Кто ж меня пустит, безбожника, эх…», - и молча побрел дальше.

«Ну что за жизнь - не жизнь, а красота!» - думал вскоре Иван Никифорович. Полдня он гулял по Парижу, слушал уличных музыкантов, заглядывался на женщин, осмелев, улыбался редким американцам в военной форме. Потом сомлел на лавочке в сквере Луи Шестнадцатого, у церкви Покаяния.

Во сне он увидел молодого парня с тоненькими усиками, в окровавленной белой рубахе, со следами побоев на лице. Он безотрывно смотрел в глаза Фомину. Его взгляд проникал в душу, жег, рвал на части. Фомин зажмурился. И проснулся в поту. Уже вечерело. Его вновь одолел липкий страх.

«А что если Сергей Петрович - агент НКВД? Приду я к нему, а он сдаст меня «кому следует». Да нет, не может быть! Типичный белогвардеец, я‑то их помню по Крыму…» - подумал он и осекся, замотал головой, как бы отгоняя наваждение.

Так, одолеваемый сомнениями, опасливо косясь то на зловещих горгулий на Нотр‑Даме, то на французских жандармов, Фомин добрел до указанного в визитке адреса, вошел в освещенный подъезд, поднялся по лестнице, позвонил.

Дверь открыла пожилая женщина в очках, одетая просто, по‑домашнему. В квартире пахло снедью.

- Здравствуйте! Вы - Иван?

Иван Никифорович кивнул.

- Сергей, к нам гость! - крикнула она в коридор и пригласила Фомина войти.

Он аккуратно разулся и разделся. Полы в прихожей были чистые, паркетные. Быстро переобулся в предложенные мягкие тапочки, дабы скрыть дырявые, не стиранные давно носки. Ему стало стыдно.

- Да не стесняйтесь вы, проходите! Мы вам искренне рады!

В маленькой комнатке с вышитыми провансальскими занавесками на окнах стоял круглый накрытый стол, уставленный едой в маленьких хрустальных вазочках, и пара графинчиков с настойками. В углу Фомин приметил скромный алтарь, и тлеющий огонек лампадки. Христос со старой, потемневшей иконы смотрел прямо на Фомина. Повинуясь внезапному порыву, он истово перекрестился, так, как делал его отец, как не делал он сам уже давно.

В комнату вошел Сергей Петрович.

- Вы верующий, Иван Никифорович? А я‑то думал, что вы там все давно атеисты.

- Безбожники мы. Да только, как война началась, - в церковь повалили. Которые остались, неразрушенные. Вот и победили, похоже Бог не оставил нас…

- Не оставил, Иван Никифорович! Присаживайтесь! Бог, он бесконечно терпелив, он ждет, когда все русские к нему вернутся. Вот вижу, вы уже на верном пути. Там рядом с кафе, где мы встречались, собор стоит, видели? Мы с Анной - его прихожане. Так что присоединяйтесь.

- Церковь видал. Да зайти постеснялся. Не знаю я ничего, все молитвы забыл. Молитвослов в детстве последний раз читал…

- Это ничего, все придет. Главное - вера. Без веры русскому человеку - никак. Без веры мы бы тут все пропали.

Сели за стол. Втроем, так как сын Сергея Петровича «где‑то запропастился, наверное, у французских друзей гостит». Хозяйка, Анна Геннадьевна, жена Сергея Петровича, попросила Фомина вновь рассказать ей свою историю, а после буквально засыпала вопросами. Он охотно, хотя и не без смущения, отвечал, то и дело вздыхал, виноватился. Наконец Сергей Петрович хлопнул себя по лбу и воскликнул:

- Совсем забыл о деле! Иван Никифорович, я ведь работу вам подыскал! И не какую‑нибудь, а шефом‑кондитером в ресторане «Светлана», улица Орзель, на Монмартре! Пойдете?

- Я‑то? Пойду, как не пойти! А что за ресторан такой?

- Русский ресторан, до войны очень популярный был у нашей публики. Потом, в оккупацию, персонал весь в Сопротивлении участвовал, партизанил потихоньку. Многих немцы схватили и замучили. Сейчас вот только вновь открываются. Хозяин - хороший человек, Петр Петрович Морщинский, я с ним лично говорил о вас. Представил, как хорошего повара, носителя русских традиций. Ведь так?

- Да батюшка мой был лучшим кондитером в Калуге! Он и дворянское собрание потчевал! Все его рецепты - у меня в башке. Я кое‑что барону своему готовил, так он в восторге был. Не подведу, Сергей Петрович!

Фомин встал, а потом попытался в пояс поклонится, но немного закачался от выпитого. Сергей Петрович мягко усадил его на стул.

- Сидите, сидите и закусывайте, а то от радости вы совсем кушать перестали. Все теперь в ваших руках. Если дела у ресторана пойдут в гору - забудете о бедности. Народ здесь погулять любит, вроде и война была, а им хоть бы что!

Иван Никифорович был вне себя от счастья. Анисовая кружила голову, а сердце раскрылось от благодарности к человеку, русскому человеку, хоть и белогвардейцу, которого вчера он еще совсем не знал.

За чаем он продолжал рассказывать хозяевам что‑то пустяковое, но, по его мнению, забавное, всячески стремясь угодить. А потом Сергей Петрович, дождавшись, пока от крепкого чая Иван Никифорович немного протрезвеет, позвал его в свой кабинет.

Это была крохотная комнатенка, вся забитая книгами. Никогда Фомин не видел еще столько книг в одном месте, и от удивления раскрыл рот.

- Иван Никифорович, видите ли, я - писатель. Ну а хороший писатель должен быть и хорошим читателем, не так‑ли? Вы любите читать?

- Да я, Сергей Петрович, признаться…все больше по профессии читал. Книги поваренные, справочники. Однажды дали мне товарища Ленина этого брошюру почитать, в партию вербовали. Да я не осилил. Ерунда какая‑то!

- Тут я с вами соглашусь. Однако же эта «ерунда» как‑то всю страну вверх тормашками поставила. А я вам хочу дать почитать свою книгу. Она о нас, об эмигрантах. Тут написана, в Париже, до войны. Это, чтобы вы нас лучше понимали и не осуждали.

- Да как же можно, Сергей Петрович, вас осуждать! Вы - душа‑человек! Я обязательно прочту, хотя это мне и в новинку будет.

Над письменным столом висели тусклые фотографические портреты. Сергей Петрович указал на них и со вздохом произнес:

- А это вот родные мои. Вот отец, я еще мальчишкой был, когда он умер. Мамашенька, в 25м Богу душу отдала, мне весть о том передали. Брат мой младший, Алексей, пропал без вести в Крыму, не смог эвакуироваться. Я из Севастополя отплыл, а он санитаром был, из Феодосии отступить был должен. Да там и потерялся след.

Сергей Петрович перевел взгляд с фотографии на собеседника. Страшное, перекошенное лицо того заставило его с удивлением замолчать.

- Что с вами, Иван Никифорович?

На Ивана Никифоровича с фотографии смотрел юноша из его недавнего краткого сна на лавочке в сквере Луи Шестнадцатого. Что у церкви Покаяния. И из очень далекой были…

 

***

- Фомин, чего разлегся! Собирайся, поедем!

- Куда еще?

- Там узнаешь! Приказ Крымревкома!

Иван Фомин, рядовой‑повар 78го стрелкового полка 9й стрелковой дивизии РККА, что пару дней назад ворвалась в Феодосию, пленив больше тысячи белых, в основном раненых и выздоравливающих, только что с товарищами приготовил полковой обед и прилег отдохнуть. Он, хотя и не принимал непосредственного участия в боях, был все время на ногах, из‑за чего был вымотан и мечтал об полноценном отдыхе. Но теперь‑то - войне конец!

И вот его опять куда‑то срочно зовут. Наверное -за продуктами, реквизированными у буржуев.

- Винтовку захвати!

- Это еще зачем?

- Приказ!

Он с товарищами нехотя залез в кузов трофейного Фиата, и автомобиль затарахтел по кривым улочкам Феодосии, то поднимаясь, то вновь спускаясь, пока не оказался на окраине. Серые тучи весь день закрывали солнце, оно тускло светило сквозь них. «Мертвое солнце», ‑подумал Фомин. На душе было муторно.

- Вылезай!

- Так зачем нас привезли?

К авто подошел низенький человек в кожанке, с торчащими усиками и бородкой клинышком «под Троцкого».

- Вгагов тгудового нагода гастгеливать!

- Людей у них не хватает, понимаешь ли, - буркнул завхоз. Вот и нас даже задействовали…

Их построили шеренгой перед колышущимся рядом бледных измученных людей, в одном белом исподнем. Лица одних дышали ненавистью, вторых - выражали невыносимое страдание, но многие держались спокойно и с достоинством, неведомым Фомину. Иван старался на них не смотреть, отводил взгляд. Но, и справа и слева, на всем пространстве неровного пустыря - стояли такие же расстрельные команды, звучали залпы, падали в ров убитые, конвоиры подводили следующих.

- Быстгей, товагищи, ского стемнеет. А нам кговь из носу ‑упгавится надо! - суетился человек в кожанке.

- Во врагов трудового народа, беляков, буржуев, эксплуататоров, - цельсь!

Иван неловко вскинул винтовку. Перед ним стоял бледный юноша, почти ровесник, его тоненькие усики нелепо топорщились, но взгляд был направлен прямо на него, Ивана. Смотрел он смело, с вызовом.

- Пли!

Иван зажмурился и выстрелил.

 

***

Теперь юноша вновь смотрел на него с фотографии в парижской квартире. Сомнений не было - это был он. Иван Никифорович закрыл лицо руками.

- Да что с вами, Иван Никифорович! Присядьте, присядьте, сейчас Анна воды принесет!

Ворох мыслей пронесся в голове у Фомина. «Признаться? Тогда прощай ресторан, повар‑кондитер, нарядные господа, Париж! Они не убьют, но точно за дверь выставят. И холодно так смолчат. Господа, господа. Сколько же в вас достоинства, как вы умирали тогда, на пустыре в Феодосии… А если соврать, что от водки голова закружилась, с голодухи? И что? Как потом он в глаза будет смотреть Сергею Петровичу? Как? Нет, уж лучше он сейчас скажет, а потом уйдет, уедет на восток, сдастся нашим. В если в Сибирь его упекут - и поделом!»

- С…сергей, Сергей Петрович, не надо воды! Я должен вам сказать! Это я, я вашего брата того…

Сбивчивая покаянная речь вперемежку со слезами полилась из Ивана Никифоровича. Он по‑прежнему сидел зажмурившись, лишь кончив говорить, робко, в наступившей внезапно тишине, открыл глаза.

- Все что вы сказали, Иван Никифорович, очень печально. Но вы, вероятно, ошибаетесь. Брат мой был санитаром, в боевых частях не служил по здоровью, переболел тифом, и тогда, перед концом, был очень слаб. Вероятнее всего он погиб по естественным причинам. Ведь не могли же расстрелять больного человека, да еще и в форме красного креста! Нет, нет, не возводите на себя напраслину. И Богу, Богу несите ваше покаяние. Завтра же в церковь! Я вас проведу! Он всех прощает, на кресте даже палачей своих простил. «Ибо не ведают, что творят». Вот и вы не ведали. Вас заставили. Очиститесь перед богом и живите дальше!

- А вы, вы разве прощаете?

- Я - православный человек. Прощаю, я вас прощаю! Это не вы, это не можете быть вы! Я же вижу, вы - добрый русский человек! Завтра - в десять жду вас у собора. Исповедаетесь. А потом поведу вас устраивать. И забудем об этом.

Иван все еще не верил своим ушам. Нет, не могло быть сомнений, что это был он. Он сделал. Но Сергей Петрович, как он все повернул!

- Я пойду, пожалуй. Завтра буду в церкви. Мне теперь другой дороги нет.

- Вот и прекрасно!

 

***

Фомин шел по парижским улицам. Весь хмель слетел из него, но и камень, тяжелый камень, присутствие которого всегда напоминало о себе приступами нечаянной тоски, вдруг стал легче. Он явственно ощутил этот камень, слепленный из лжи, притворства, изворотливости, животного страха за свою шкуру, равнодушия к чужим страданиям, тупого оцепенения. «Как я могу жить с этим, Господи? Мочь ведь нет!» Желание распахнуться и исторгнуть из себя эту склизскую ношу все возрастало в душе Ивана. «Завтра, завтра» - бормотал он про себя. «Завтра легше станет. Лишь бы Он простил».

 

Виктор Сапов,

автор-исполнитель, писатель

(г. Ростов-на-Дону)