1. АЛЕКСАНДР ВЕРТИНСКИЙ

Когда говорят о поэтическом отражении октябрьских событий в Москве 1917-го, штампованно приводят романс шансонье Александра Вертинского «То, что я должен сказать».

Это стихотворение, написанное в конце 1917-го, обросло рядом легенд. Якобы красные вызывали Вертинского в ВЧК, обвиняли в сочувствии юнкерам и угрожали «запретить дышать». Якобы белые на Перекопе с этой песней на устах «шли умирать» (якобы это говорил - между дозами кокаина - генерал Слащев). И так далее.

Попробуем разобраться, что на самом деле написал Вертинский. Хотя, казалось бы, не стоит особо серьезно относиться к тексту песенки Пьеро (сценический образ Вертинского), вряд ли способного отвечать за каждое свое слово. Но это «слово» стало уже знаковым. Поэтому попытаюсь проанализировать текст.

Начну сначала:

 

Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!

 

Гибель юнкеров предстает здесь как акт чьей-то злой воли. Чьей? Автор не знает, но почему-то уверен, что таковая была. Факты воссоздают совершенно иную картину: в то время как 55 тысяч офицеров, бывших тогда в Москве, сидели по своим углам, - юнкера, кадеты, студенты, гимназисты добровольно вышли защищать Россию, интуитивно ощутив, что она на краю гибели. Этот бескорыстный подвиг молодой России подменяется у Вертинского злонамеренным и ненужным действием чьей-то «недрожавшей руки».

Существует еще одна версия адресата песни. К.Г. Паустовский, служивший в 1918-м в Киеве в рядах украинской армии гетмана Скоропадского и присутствовавший на концерте Вертинского, утверждал: «Он пел о юнкерах, убитых незадолго в селе Борщаговке, о юношах, посланных на верную бессмысленную смерть». Речь идет о событиях декабря 1918-го, когда дружины добровольцев пытались спасти Киев от нашествия банд Петлюры. В этом противостоянии участвовал Михаил Булгаков и два его брата - Николай 20-ти лет (Николка из «Белой гвардии») и Иван 18-ти. Под Борщаговкой погиб однокашник Николая Булгакова девятнадцатилетний Василид Шульгин - сын члена Государственной Думы. Однако вопрос о том, кому адресована песня, никак не меняет сути дела. И в Киеве, и в Москве русские мальчики отдавали свои жизни за Россию одинаково - по своей воле, а не по манию чьей-то «недрожавшей руки». Киевский юноша-юнкер пояснял тогда журналисту, как принимают в дружины: «Наплыв, понимаете, громадный. Мы не ждали… Принимаем всех, начиная с 16 лет. От просьб нет отбою. Непринятые шестиклассники шлют депутации, пишут петиции… Вот, смотрите, 400 подписей… Если меньше 16 лет, мы принимаем только по письменному согласию родителей». Так кто же «послал их на смерть недрожавшей рукой»?

На подвиг не посылают - на подвиги идут.

«…Так беспощадно, так зло и ненужно Опустили их в Вечный Покой!» - пишет Вертинский. Здесь явно слышится отзвук возглашения, завершающего заупокойную службу: «Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабом Твоим <…> и сотвори им вечную память». Православные христиане молятся об обретении вечного покоя как о высшем благе для усопших. Святитель Димитрий Ростовский писал: «Мир, тишина и вечный покой в одном только Боге и в благодати Пресвятого Духа. Там - радость, там - веселие, там - беспечалие, бессмертие, безбоязненность. Там мир невозмутимый, покой всегдашний, радость нескончаемая, вечное наслаждение, всегда услаждающее человека». В романсе же мы слышим нечто прямо противоположное: в вечный покой «отпускают» «зло и ненужно».

Антихристианская тема развивается у Вертинского и далее. Если первая и последняя строфы - авторская риторика, две средние - конкретное описание похорон:

 

Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.

 

Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам - под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.

 

С одной стороны, здесь продолжается тема «ненужности» выступления юнкеров: могилы «замесили грязью», а люди вернулись к своим житейским проблемам («мы начнем голодать»). С другой стороны, на этом фоне контрастно выделяется женщина, которая «швырнула в священника обручальным кольцом». Таким видится автору романса первое следствие борьбы «мальчиков». Реакция идет на личном уровне: выступление юнкеров привело к тому, что человек отрекается от Бога и Церкви.

Второе следствие, уже на общественном уровне, раскрывается в последней строфе:

 

И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги - это только ступени
В бесконечные пропасти - к недоступной Весне!

 

«И никто не додумался…» Додумался только лирический герой Вертинского. Итог его мыслей, как видим, следующий: именно «светлые подвиги» «мальчиков» повели «бездарную страну» «в бесконечные пропасти». Вот такой венок на могилы юнкеров возложил Черный Пьеро (в октябре 1917-го, но еще до трагических событий, Вертинский поменял белый сценический костюм на черный).

Тут вся разница - в углах зрения. Шансонье видел «бездарную страну», а «мальчики» - Великую Россию. За нее они шли в бой, за нее погибли. Погибли не как механические игрушки, запущенные чье-то злой волей, а как люди, совершившие свой нравственный выбор. Они проиграли: их было слишком мало (и в октябре 17-го, и позже). Но служение родине не измеряется цифрами, не поддается арифметике. «В бесконечные пропасти» Россию повела не эта горстка юношей, а те 55 тысяч зрелых людей в одной только Москве, которые выбрали роль сторонних наблюдателей. И те, кто считал «светлые подвиги» за Россию «ненужными». 

 

2. АЛЕКСАНДР ГАЛИЧ

и БОРИС ПАСТЕРНАК

Второе поэтическое произведение об октябрьских событиях в Москве было написано только через 55 лет после Вертинского и другим Александром - Галичем.

 

Смерть юнкеров

или Памяти доктора Живаго

 

О. Ивинской

«…Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. “Откуда вы?” - спросил я их. “Из Тегерана”. - “Что вы везете?” - “Грибоеда”«. 

Александр Пушкин «Путешествие в Арзрум».

 

Опять над Москвою пожары, 
И грязная наледь в крови, 
И это уже не татары, 
Похуже Мамая - свои! 

 

В предчувствии гибели низкой 
Октябрь разыгрался с утра, 
Цепочкой, по Малой Никитской 
Прорваться хотят юнкера,

 

Не надо, оставьте, отставить! 
Мы загодя знаем итог! 
А снегу придется растаять 
И с кровью уплыть в водосток. 

 

Но катится снова и снова 
- Ура! - сквозь глухую пальбу. 
И челка московского сноба 
Под выстрелы пляшет на лбу!

 

Из окон, ворот, подворотен 
Глядит, притаясь, дребедень, 
А суть мы потом наворотим 
И тень наведем на плетень!

 

И станет далекое близким, 
И кровь притворится водой, 
Когда по Ямским и Грузинским 
Покой обернется бедой! 

 

И станет преступное дерзким, 
И будет обидно, хоть плачь, 
Когда протрусит Камергерским 
В испарине страха лихач! 

 

Свернет на Тверскую к Страстному, 
Трясясь, матерясь и дрожа, 
И это положат, положат в основу 
Рассказа о днях мятежа. 

 

А ты до беспамятства рада, 
У Иверской купишь цветы, 
Сидельцев Охотного ряда 
Поздравишь с победою ты. 

 

Ты скажешь - пахнуло озоном, 
Трудящимся дали права! 
И город малиновым звоном 
Ответит на эти слова. 

 

О, Боже мой, Боже мой, Боже! 
Кто выдумал эту игру! 
И снова погода, похоже, 
Испортиться хочет к утру.

 

Предвестьем Всевышнего гнева, 
Посыпется с неба крупа, 
У церкви Бориса и Глеба 
Сойдется в молчаньи толпа.

 

И тут ты заплачешь. 
И даже 
Пригнешься от боли тупой. 
А кто-то, нахальный и ражий, 
Взмахнет картузо́м над толпой!

 

Нахальный, воинственный, ражий 
Пойдет баламутить народ!.. 
Повозки с кровавой поклажей 
Скрипят у Никитских ворот… 

 

Так вот она, ваша победа! 
«Заря долгожданного дня!» 
«Кого там везут?» - «Грибоеда». 
Кого отпевают? - Меня! 

 

В поэзии Галича, как правило, слышат только «политическое» смысловое звучание. Однако серьезные литературоведы говорят о том, что за этим внешним пластом лежат иные - более глубокие. «…Проблема, которая меня интересует, - это проблема, в общем-то, поэта, который остался во многом неуслышанным, непонятым, поэта, который оставил нам какое-то послание, которое мы должны дешифровывать» (Н.А. Богомолов).

Вот этой «дешифровкой» я и собираюсь заняться. Ей подлежит уже само двойное название стихотворения: как связаны московские юнкера и доктор Живаго? Только одним, внешним, образом: герой Пастернака действительно находился в Москве во время октябрьских событий. Однако то, что творилось в городе, его не слишком интересовало. Он узнает о происходящем лишь на четвертый день - 29-го октября (естественно все даты даются по старому стилю): «Было воскресенье. Доктор был свободен. Ему не надо было на службу». Значит, в предыдущие три дня на службу ходил. Путь доктора из Сивцева Вражка в больницу пролегал по арбатским переулкам до Арбата. И Живаго умудрился ничего не заметить в Москве? Уже в первый день противостояния - 26-го октября - юнкерские и офицерские роты занимают позиции на площади Никитских ворот, на Остоженке, Пречистенке, площади Страстного монастыря. Не так уж и далеко от маршрута доктора. Центр Москвы бурлит - Живаго остается в неведении. И только пришедший (28-го) в квартиру на Сивцевом Веденяпин информирует: «На улицах бой. Идут военные действия между юнкерами, поддерживающими Временное правительство, и солдатами гарнизона, стоящими за большевиков. Стычки чуть ли не на каждом шагу, очагам восстания нет счета. По дороге к вам я два или три раза попал в переделку, раз на углу Большой Дмитровки и другой - у Никитских ворот». Именно здесь и появляются впервые «юнкера». Во второй раз о них вскользь упоминается в авторском тексте, относящемся, по-видимому, к 31-му октября: «Но оно было уже ясно. Отовсюду доходили слухи, что рабочие берут перевес. Бились еще отдельные кучки юнкеров, разобщенные между собой и потерявшие связь со своим командованием». И это - все, что есть в романе о московских юнкерах. Юрий Живаго так и не увидел ничего из того, что свершалось в Москве в октябре 17-го.

Сам-то Пастернак кое-что видел. Его сын Евгений Борисович пишет: «27 октября 1917 года в Москве было установлено военное положение, и в воскресенье 29-го числа началась орудийная пальба. На улицах стали строить баррикады и рыть окопы. Такой окоп был вырыт и в Сивцевом Вражке, недалеко от дома № 12, где снимал комнату Борис Пастернак. Его брат Александр в своих воспоминаниях описал увиденные из окон дома на Волхонке отряды юнкеров, которые избрали себе укрытием и засадой парапеты сквера и выступы домов Замоскворечья. Борис успел прийти на Волхонку в момент некоторого затишья и не мог вернуться, застряв на три дня. <…> Дом на Волхонке на протяжении этих дней простреливался с двух сторон, так как через некоторое время добавилась юнкерская артиллерия, бившая шрапнелью с Арбата. Через стекла и дерево рам пробивались отдельные пули, отбивая штукатурку с потолка. Пришлось перебраться к соседям на 1-й этаж». В романе, повторяюсь, - лишь два незначительных упоминания.

Галич же, спустя полвека, почему-то соединяет в названии стихотворения юнкеров и пастернаковского героя. Почему?

Предваряя одно из чтений стихотворения, Александр Аркадьевич говорил: «У меня есть несколько стихотворений, посвященных памяти Бориса Леонидовича… Так или иначе я к нему бережно и любовно прикасаюсь в разных своих произведениях. Но вот это просто даже стихотворение, посвященное не столько ему, сколько его литературному герою. Называется “Памяти доктора Живаго”»[1]. Авторский комментарий, предваряющий исполнение или чтение произведений, у Галича очень важен: он, как правило, намекает на то, что в самом стихотворении не проявляется открыто. Если вслушаться в приведенное высказывание, то нельзя не уловить какую-то оправдательную интонацию: не подумайте ничего плохого, я люблю Пастернака, да и не о нем это, а о его герое. Почему поэт оправдывался и резко отделял Пастернака от его героя[2]?

Дело в том, что стихотворение Галича посвящено не «памяти Живаго», а завуалированной полемике с ним. Лирический герой «Смерти юнкеров» занимает позицию прямо противоположную той, с которой видел (не видел) события Юрий Живаго. Поэт 1970-х сквозь полувековой туман рассмотрел то, что не захотел или не смог рассмотреть герой романа Пастернака: подвиг московских юнкеров.

 

В предчувствии гибели низкой 
Октябрь разыгрался с утра, 
Цепочкой, по Малой Никитской[3] 
Прорваться хотят юнкера…

 

Лирический герой Галича переносится в октябрь 17-го и разговаривает с юнкерами: «Не надо, оставьте, отставить!». Он даже пытается командовать ими («Отставить!» - уставная команда), поскольку обременен знанием всех последующих событий: «Мы загодя знаем итог!». Юнкера его не слышат, не хотят слышать о том, что будет после их прорыва. Они идут в атаку, несмотря ни на что:

 

Но катится снова и снова 
- Ура! - сквозь глухую пальбу. 
И челка московского сноба 
Под выстрелы пляшет на лбу!

 

Кто этот «московский сноб», противопоставленный юнкерам? Живаго? Пастернаковского героя, в некоторой степени, можно назвать снобом, стоящим над происходящими событиями и философствующим по их поводу. Снобизм Живаго ярче всего проявляется в конце романа. Вот, например, как он смотрит на своих друзей: «Единственно живое и яркое в вас - это то, что вы жили в одно время со мною и меня знали». Хочу еще обратить внимание на портретную деталь: челка - преимущественно женский тип прически. Вот как Пастернак замечательно описывал в стихах соприкосновение мужчины и женщины: «И чуб касался чудной челки» («Из суеверья», 1917). Женственность Юрия Живаго отчетливо прослеживается во всем романе.

Далее лирический герой Галича оглядывается вокруг:

 

Из окон, ворот, подворотен 
Глядит, притаясь, дребедень, 
А суть мы потом наворотим 
И тень наведем на плетень!

 

Обывательская «дребедень» трусливо смотрит на происходящее со стороны. Очень похоже на Вертинского: «Осторожные зрители молча кутались в шубы», «И пошли по домам - под шумок толковать». Именно эта прячущаяся толпа, оправдывая свою трусость, «замесит грязью» подвиг юнкеров, «тень наведет на плетень» - «И это положат, положат в основу Рассказа о днях мятежа».

Следующие две строфы - «путешествие» по Москве, основанное на аллюзиях к роману Пастернака. Ямские и Грузинские улицы - это район Витебского вокзала, то есть именно то место, где начинается московская часть «Доктора Живаго»: в меблированных комнатах гостиницы «Черногория» в Оружейном переулке поселяется Амалия Карловна с детьми, здесь Живаго впервые видит Лару Гишар. Камергерский, по которому едет лихач, - последнее пристанище Юрия Живаго, по этому переулку будут вывозить гроб с его телом. «Доктор Живаго» в «Смерти юнкеров» как бы «окольцовывается».

А потом извозчик «свернет на Тверскую к Страстному». От площади Страстного монастыря Тверской бульвар идет к Никитским воротам, у которых завязывался сюжет стихотворения Галича («Цепочкой, по Малой Никитской Прорваться хотят юнкера»). Но туда мы вернемся только в финальной части «Смерти юнкеров». А сейчас Галич ведет читателя по Тверской до Охотного ряда. Здесь впервые появляется героиня:

 

А ты до беспамятства рада, 
У Иверской купишь цветы, 
Сидельцев Охотного ряда 
Поздравишь с победою ты. 

 

Ты скажешь - пахнуло озоном, 
Трудящимся дали права! 
И город малиновым звоном 
Ответит на эти слова.

 

Кто эта «ты», празднующая «победу»? Никто из женских персонажей пастернаковского романа никак не походит. Лара в это время не в Москве, а в Юрятине. Да и не высказывалась она в этом плане. Подобную оценку Октябрьского переворота давал сам Живаго: «Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали. В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально-близкое, издавна знакомое. Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого».

Выходит, что «женственную» позицию доктора Галич переадресовал женщине. Она ведь тоже ничего не видит вокруг, а только произносит красивые фразы: «пахнуло озоном, 
Трудящимся дали права!» А что бы могла увидеть героиня от Иверской часовни и Охотного ряда после окончания осенних событий 17-го, ели бы оглянулась вокруг? - Изуродованный, разбомбленный снарядами тяжелой артиллерии Кремль. Зловещий символ! Но героиня (или Живаго) ничего не видит, зато слышит воображаемый «малиновый звон». Это разрушенные кремлевские соборы звонят?

Таким образом, можно предположить, что в «московском снобе» воплотилась одна сторона восприятия действительности доктором Живаго, в героини - другая.

Резко контрастирует и с той, и с другой позиция, которую занимает лирический герой Галича, в его голосе звучат трагические ноты: «О, Боже мой, Боже мой, Боже! Кто выдумал эту игру!». Надо сказать, что вскоре и к героине приходит нравственное отрезвление: «И тут ты заплачешь. И даже Пригнешься от боли тупой».

У героя романа Пастернака некоторое отрезвление наступает лишь спустя несколько лет - весной 1921-го (хотя хронологические расчеты в «Докторе Живаго» - дело неблагодарное). Доктор, сбежавший от красных партизан, приходит в город Юрятин и там читает декреты советской власти. Он обнаруживает, что они практически ничем не отличаются от тех, которыми он восторгался в революционной Москве октября 1917-го. Однако за прошедшие годы сам Живаго вдоволь хлебнул «крови», пролившейся после воспетой им «великолепной хирургии» большевиков. «Что это за надписи? - думает он, глядя на декреты. - Прошлогодние? Позапрошлогодние? Один раз в жизни он восхищался безоговорочностью этого языка и прямотою этой мысли. Неужели за это неосторожное восхищение он должен расплачиваться тем, чтобы в жизни больше уже никогда ничего не видеть, кроме этих на протяжении долгих лет не меняющихся шалых выкриков и требований, чем дальше, тем более нежизненных, неудобопонятных и неисполнимых? Неужели минутою слишком широкой отзывчивости он навеки закабалил себя?»

Доктор начинает лишь смутно (в виде риторических вопросов) осознавать свою ответственность за произошедшее. Но интеллигент живаговского типа - это всегда гоголевский Манилов. Он готов любое непотребство прикрыть «красотой слога». Ведь как красиво звучало: «Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы!». А тут выяснилось, что «вонючей язвой», «вырезаемой» революцией, оказался он сам. И даже в этот момент Живаго не обходится без «красоты слога». Свое нравственное преступление - благословение, данное разрушительной силе, - он упаковывает в маниловский же «бисерный чехольчик»: «неосторожное восхищение», минута «слишком широкой отзывчивости».

В числе красивых живаговских фраз есть и пассаж о том, что в революции есть «что-то от безоговорочной светоносности Пушкина». Это о чем? О том, что «не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный»? Цитата, понятно, взята из «Капитанской дочки», произведения, как и «Доктор Живаго», повествующего о социальном «буране».

Любопытно сравнить поведение героев этих двух романов. Прапорщик Гринев, закрученный в водовороте трагических событий, вынужден, конечно, им подчиняться. Но только до того момента, когда попадает в ситуацию нравственного выбора. Здесь он освобождается от внешних пут и самостоятельно принимает далеко не очевидные решения: на площади, рискуя жизнью, но следуя долгу офицера, не собирается присягать Пугачеву; потом подтверждает это в разговоре с бунтовщиком в комендантском доме; оставляет осажденный Оренбург, пренебрегая долгом офицера, ради спасения возлюбленной и т.д. В этих случаях Пушкин наделяет Гринева той свободой воли, которую сумел обрести сам. «Автор романа находился на той недосягаемой высоте внутренне свободного человека, на которую ему в конце жизни удалось вырваться из капканов мирской власти. И с этой высоты он как бы выбирает для своего героя тот тип поведения, единственный, который в ситуации неминуемой гибели может привести к победе» (Алла Белицкая «Философская мысль о свободе в романе А.С. Пушкина “Капитанская дочка”«).

Прямо противоположным образом ведет себя пастернаковский доктор: он неизменно отказывается от нравственного выбора, вуалируя свое поведение красивыми словами (иногда - даже не слишком красивыми, оправдательными). Остановлюсь для примера на одной - весьма показательной - сцене из романа Пастернака. Живаго захватывают красные партизаны, и он несколько лет служит врачом в их отряде, кочующем по Западной Сибири. «Зависимость доктора, его плен ничем не отличались от других видов принуждения в жизни, таких же незримых и неосязаемых, которые тоже кажутся чем-то несуществующим, химерой и выдумкой. Несмотря на отсутствие оков, цепей и стражи, доктор был вынужден подчиняться своей несвободе, с виду как бы воображаемой».

В это время в романе и появляются «юнкера» (для краткости я употребляю это слово для обозначения всех молодых людей, боровшихся с большевиками). По сути это были такие же мальчики, что и в Москве, но воющие в Сибири в частях генерала Каппеля: «Они приближались и были уже близко. Доктор хорошо их видел, каждого в лицо. Это были мальчики и юноши из невоенных слоев столичного общества и люди более пожилые, мобилизованные из запаса. Но тон задавали первые, молодежь, студенты первокурсники и гимназисты восьмиклассники, недавно записавшиеся в добровольцы. <…> Служение долгу, как они его понимали, одушевляло их восторженным молодечеством, ненужным, вызывающим. <…> Пули партизан почти поголовно выкашивали их». Если в октябре 1917-го Живаго их не рассмотрел, то теперь видит предельно отчетливо и не скрывает своего отношения: «Все его сочувствие было на стороне героически гибнувших детей. Он от души желал им удачи. Это были отпрыски семейств, вероятно, близких ему по духу, его воспитания, его нравственного склада, его понятий. Шевельнулась у него мысль выбежать к ним на поляну и сдаться, и таким образом обрести избавление».

Вот это и есть момент нравственного выбора. Доктор от него отказывается: физически остается среди партизан, а внутренне предает этих же партизан, желая удачи каппелевцам. Причин такого поведения две. Первая - страх за собственную жизнь: «Но шаг был рискованный, сопряженный с опасностью» (сравните с поведением Гринева в подобных ситуациях). Вторая (неразрывно связанная с первой) причина отказа от нравственного выбора - отсутствие духовной свободы: «И дело было не в верности стану, к которому приковала его неволя, не в его собственной самозащите, а в следовании порядку совершавшегося, в подчинении законам того, что разыгрывалось перед ним и вокруг него. Было против правил оставаться к этому в безучастии. Надо было делать то же, что делали другие. Шел бой. В него и товарищей стреляли. Надо было отстреливаться». (И здесь не обошлось без маниловщины: тюремщиков, пленивших доктора, он именует «товарищами», а раз так - то товарищей надо защищать). Однако и в этой ситуации Живаго не делает окончательного выбора, а идет на компромисс: стрелять, но стрелять так, чтобы не попасть.

Символическую роль в описании этого боя играет образ обгоревшего дерева. Оно как бы разделяет две противоборствующие стороны, являясь искушением для них. «Каждый наступающий добровольческий стрелок бросал на него взгляды, борясь с искушением зайти за его ствол для более безопасного и выверенного прицела, но пренебрегал соблазном и шел дальше». Доктор же, напротив, поддается соблазну и «прячется» за этим деревом: «Но жалость не позволяла ему целиться в молодых людей, которыми он любовался и которым сочувствовал. А стрелять сдуру в воздух было слишком глупым и праздным занятием, противоречившим его намерениям. И выбирая минуты, когда между ним и его мишенью не становился никто из нападающих, он стал стрелять в цель по обгорелому дереву». Это - уловка самооправдания, а не нравственный выбор. А если таковой выбор не сделан, то и никакое оправдание невозможно: Живаго случайно (на самом деле - провиденциально) ранит двух каппелевцев, а одного - Сережу Ранцевича - убивает.

Правда, вскоре выясняется, что доктор не убил Ранцевича, а только контузил. Но это - очевидный беллетристическй прием (не самой высокой пробы), с помощью которого Пастернак пытается вытащить своего героя из нравственной ямы. Однако нравственные вопросы полумерами не решаются. На нравственном уровне доктор убил Сережу.

Хотя его «воскрешение» Пастернаком еще раз дает возможность увидеть ту духовную пропасть, которая отделяет белогвардейских мальчиков от Юрия Живаго. Избежавший гибели (по воле автора романа, а не по воле Живаго) Сережа по собственной воле остается верен своему долгу: «Когда Ранцевич вполне оправился, они отпустили его, хотя он не таил от своих избавителей, что вернется в ряды колчаковских войск и будет продолжать борьбу с красными»[4]. Доктор прав: мальчики были людьми его круга. Но ошибся он в другом: они были людьми принципиально иного «нравственного склада».

В литературе, посвященной «Доктору Живаго», отсутствие воли у главного героя часто представляется как достоинство, которое дает ему право выступать в качестве объективного повествователя и свидетеля событий. Сошлюсь на академика Лихачева: «У него нет воли, если под волей подразумевать способность без колебаний принимать однозначные решения, но в нем есть решимость духа не поддаваться соблазну однозначных решений, избавляющих от сомнений», «Воля в какой-то мере - это заслон от мира». Об этом же говорится и в самом романе устами первой жены главного героя Тони: «Я люблю все особенное в тебе, <…> талант и ум, как бы занявшие место начисто отсутствующей воли».

Все это так, если рассматривать понятие «воля» с бытовой точки зрения, Как, например, у Обломова: надо вставать, но не хватает воли подняться с дивана. Однако существует и религиозно-философское представление о «воле», в рамках которого свобода воли понимается как свобода выбора между добром и злом. И тот же Обломов таковой свободой обладает, сохраняя чистым свое сердце, противостоящее злу. Антипод Обломова, Штольц, вынужден признать: «Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот - никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно…»

Вот этой свободы воли нет у героя Пастернака. И не может быть, поскольку у него нет самого критерия добра и зла. Поэтому и несет его, как щепку, по «океану дряни». Умудренный жизнью поэт и философ не обладает тем, чем наделены желторотые юнцы Петр Гринев и Сережа Ранцевич. Отсутствие бытовой воли могут возместить «талант и ум», особенно у художника. В ситуации нравственного выбора «талант и ум» бессильны, необходима свобода воли.

После долгого перерыва возвращаюсь к Галичу. Я остановился на том, что в сознании героини развеиваются маниловские иллюзии («пахнуло озоном, трудящимся дали права ») и она испытывает нравственное потрясение: «И тут ты заплачешь. И даже Пригнешься от боли тупой». Произойдет это во время отпевания погибших юнкеров:

 

Предвестьем Всевышнего гнева, 
Посыпется с неба крупа[5], 
У церкви Бориса и Глеба 
Сойдется в молчаньи толпа.

 

Действие вроде бы должно происходить там, где и начиналось, где прорывались юнкера - у Никитских ворот. Именно там, в храме Большого Вознесения, служилась панихида по убиенным мальчикам. Однако у Галича тут все сложно. Откуда взялись «Борис и Глеб»? По всей видимости, это еще одна аллюзия - к стихотворению Пастернака «Вакханалия»:

 

Город. Зимнее небо.

Тьма. Пролеты ворот.

У Бориса и Глеба

Свет, и служба идет.

…

А на улице вьюга

Все смешала в одно,

И пробиться друг к другу

Никому не дано…

 

Пастернаковская зима в последнем четверостишии очень напоминает галичевскую осень: снег, «пробивающиеся» люди. Контрастным фоном происходящего в том и другом случаях является церковь Бориса и Глеба. Только не реальная, а воображаемая. Как уже говорилось, юнкеров отпевали вовсе не в ней. Но и в действительности, которая описана в «Вакханалии», такой церкви быть не могло. Время написания и действия стихотворения Пастернака - 1957-й год. Тогда в Москве не было ни одной церкви Бориса и Глеба. Кстати, не вполне понятно, о каком именно храме идет речь в «Вакханалии». Комментируя стихотворение Бориса Леонидовича, Е.В. и Е.Б. Пастернак (первая жена и сын поэта) утверждают: «Церковь Бориса и Глеба находилась на площади Арбатских ворот в конце Никитского бульвара, недалеко от Пятой московской гимназии, где учился Пастернак». Однако 5-я гимназия располагалась на углу Большой Молчановки и Поварской. А вот на Поварской как раз был другой храм Бориса и Глеба. Но это - так, к слову. В любом случае, к 1957-му ни одной из этих церквей не существовало: арбатский храм снесли в 1930-м, поварской - в 1936-м (Галич, живший в Кривоколенном, в детстве и юности мог видеть и тот, и другой). Таким образом, церковь Бориса и Глеба - это не место действия в стихотворении Галича, а некий пастернаковсий символ. Действие же происходит именно у Никитских: «Повозки с кровавой поклажей Скрипят у Никитских ворот…».

В этот момент в стихотворении появляется новый персонаж: «А кто-то, нахальный и ражий, Взмахнет картузо́м над толпой! Нахальный, воинственный, ражий Пойдет баламутить народ!..». Опять приходится угадывать, о ком идет речь. И предположить что-то еще сложнее, чем в предыдущих случаях (со снобом и с героиней). Маловероятно, что здесь дана зарисовка какого-то реального эпизода. Вряд ли можно представить, что в толпе, ожидающей у церкви выноса тел убиенных, кто-то «пойдет баламутить народ». Очевидно, эта символическая картина опять переносит нас в какое-то иное время и пространство. В какое?

В начале эссе я вскользь упоминал о том, что в поэзии Галича при внимательном прочтении можно выделить несколько пластов, лежащих на разных уровнях. Сошлюсь на уже цитировавшегося мной авторитетного литературоведа: «…Для того, чтобы по-настоящему говорить о Галиче как о большом поэте, нужно понимать, что его песня существует в трех, по крайней мере, измерениях: одно мы видели - смысл, который считывается рядовым слушателем; второе - это измерение, которое он сам нам подсказывает эпиграфами, названиями, своими рассказами; и третье - измерение интертекстуальное» (Н.А. Богомолов «Александр Галич: поэтика интертекстуальности», лекция). Под «интертекстуальносью» здесь понимается следующее: «постоянная ориентация на какие-то тексты, важные для автора, выявление этих текстов помогает лучше понять тот смысл, который заключен в его стихотворениях». Причем это «тексты» не обязательно должны быть литературными: они могут браться из других видов искусств, из истории или просто из жизни. Важно то, что намек на какой-то другой оригинал выводится в подтекст, не дается напрямую. Поэтому он зачастую может толковаться по-разному.

Исходя из этого, попробую дать собственное понимание образа воинственного баламута. Для меня как для человека, жившего в советскую эпоху, некто, стоящий над толпой с кепкой (не слишком большое отличие от картуза) в руке, неизбежно ассоциируется с Лениным. Подобные изображения вождя большевиков были бесчисленно растиражированы в картинах, картинках и памятниках. При таком понимании получается, что Галич в маленькой сценке, выходящей за пределы основного сюжета стихотворения, указывает на причину происходящих событий. В любом случае, образ «баламута» рассекает временные и пространственные рамки эпизода у церкви, а выступление юнкеров предстает как «мятеж» против «взбаламученного» народа.

Тем временем - «повозки с кровавой поклажей скрипят у Никитских ворот…». Лирический герой комментирует эту картину горестным и саркастическим восклицанием: «Так вот она, ваша победа! “Заря долгожданного дня!”« (С «победой», напомню, поздравляла «сидельцев Охотного ряда» героиня).

 

 

 

 

Эти повозки с телами юнкеров обращают нас к эпиграфу, предваряющему стихотворение Александра Галича: Александр Пушкин встречает арбу с телом русского министра-резидента в Персии Александра Грибоедова, растерзанного толпой «тегеранской черни»[6].

 

«Кого там везут?» - «Грибоеда».

 

Параллель с похоронами юнкеров очевидна. Провести еще одну параллель можно, исходя из еще одного высказывания Пушкина, которого не мог не знать Галич, читавший «Путешествие в Арзрум»: «Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна».

Лирическая развязка стихотворения Галича наступает в последней строке:

 

«Кого отпевают? - Меня!».

 

Она завершает собой тот исторический круг, который опоясывает все стихотворение. Напомню его начало:

 

Опять над Москвою пожары, 
И грязная наледь в крови, 
И это уже не татары, 
Похуже Мамая[7] - свои!

 

Татарскими набегами русского средневековья начинается историческая цепочка, обозначенная в «Смерти юнкеров». Следующее звено - начало 19-го века (Грибоедов и Пушкин). Этот ряд продолжают собой московские юнкера осени 1917-го. Их кровь вместе со снегом уйдет в водосток. «А суть мы потом наворотим И тень наведем на плетень!» В результате этого «наворачивания» «кровь притворится водой», а нравственный подвиг юнкеров назовется «мятежом». Этому и противится Галич. Он устанавливает трагическую связь между русскими людьми разных эпох и, глядя из середины двадцатого века, замыкает историческую цепочку гибелью своего лирического героя.

Подведу итог. Я рассмотрел три типа отношения к белогвардейским юношам в литературных произведениях. Лирический герой Вертинского видит лишь могилы юнкеров, адресуя упреки тем, «кто послал их на смерть недрожавшей рукой», и тем, кто не сказал им, что «светлые подвиги» «в бездарной стране» не нужны, гибельны и даже вредны. Главный герой романа Пастернака почти не замечает юнкеров в Москве, а когда встречается с такими же юношами в Сибири, подчиняясь обстоятельствам, стреляет по ним.

Резко контрастна по отношению к этим двум позициям та, которую занимает лирический герой Галича, сопричастный тому, о чем говорит. Он переносится в осень 17-го и погибает вместе с юнкерами: «Кого отпевают? - Меня!». Конечно, эту «гибель» надо понимать в символическом и нравственном планах. Точно также, как и та контузия, которую приносит Сереже Ранцевичу пуля, выпущенная рукой Юрия Живаго, в нравственном плане является убийством.

Галич говорил, что очень любит роман Пастернака… Тем не менее, лирический герой «Памяти юнкеров» - прямой антипод Юрия Живаго, который, даже участвуя, по воле случая, в событиях, всегда остается «над схваткой». Галич же ощутил гибель кучки русских юнкеров среди толпы взбаламученной русской черни и как трагедию личную, и как трагедию русскую - историческую.

 

2022, июнь

 

Глеб Анищенко,

поэт, литературовед, публицист

(г. Обнинск)