«...Все творчество Лукаша наполнено Россией, с ее славой, ее величием, ее движением в мире, ее страданием, неколебимой верой в грядущее воскресение ее. Ей отдает писатель весь пыл сердца, всю страстность писательского дара своего. Русский писатель - такая его природа! - всегда сознавал ответственность своего пути - служения человеку в понятии высоком, как бы священном. Ныне, вдали от родины, русский писатель раздвинул пределы обычного служения, и в его творчестве главное место заступает Россия, вся Россия, и дух, и быт ее, и все, что связано с ней... Так именно делает Лукаш - делал до сего дня, не мог не делать. Писатель выполняет должное назначение свое. Знавшим Россию он помогает вспомнить чудесный Лик, и благодарны ему читатели, и, волевые из них, шлют ему слово привета и благодарности. Не помнящие ее - юное поколение - воссоздают по писателю неуловимый, священный Образ», - так писал о творчестве Ивана Созонтовича Лукаша Иван Сергеевич Шмелев.

Лукаша сегодня вспоминают в основном, как художественного редактора воспоминаний генерала Туркула «Дроздовцы в огне». Между тем, это был один из самых значительных писателей Русского Зарубежья, России первой половины ХХ века.

Он родился 11 апреля 1892 в семье потомка днепровских казаков - отставного ефрейтора лейб-гвардии Финляндского полка, ветерана Русско-турецкой войны 1877-1878. Созонт Никонович должен был заступить в караул в страшный день 1880 года, когда террорист Степан Халтурин устроил взрыв в Зимнем дворце. Целью злодейства был император Александр II, но царь спасся, а, вот, 11 солдат, выживших в боях, погибли, более 50 получили ранения. По семейным обстоятельствам Созонт Лукаш на службе в тот день отсутствовал. Возможно это спасло жизнь ему, а значит, и его еще не рожденному сыну. Последний писал в рассказе «Метель»: «Из наших окон были видны темные громады Зимнего дворца и, прижимая лицо к стеклу, часами я мог смотреть, как мерзнут в метели его громады, как зыбятся, как исчезают в бездне вьюги. Каждое Рождество мой отец заказывал панихиду по рядовым лейб-гвардии Финляндского полка. Мой отец тоже служил в этом полку (в ночь на 5 февраля 1880 г. Халтурин, член исполкома «Народной воли», взорвал динамитом столовую Зимнего дворца, взрывом убило и ранило караул Финляндского полка). «В ту ночь, - рассказывал отец, - на дворцовый караул надо было идти мне. Меня всегда ставили у дверей в столовую императора. Но твоя мать сильно хворала, и меня отпустили из казармы. Меня заменил товарищ. Он погиб при взрыве».

Среди бывших сослуживцев Лукаша жило предание о замученном придворными праведном императоре Павле, который хотел не только освободить крестьян и прекратить самоуправство помещиков, но во всем необъятном царстве русском завести новые порядки, сообразно не с переменчивой правдой людскою, а с вечной правдой Божьей. Солдаты ставили свечки перед гробом «оклеветанного историей» императора.

Выйдя в отставку Созонт Никонович работал швейцаром и натурщиком в Санкт-Петербургской Академии художеств. И. Е. Репин изобразил его на картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» в виде казака с забинтованной головой. Его жена, происходившая из крестьянской семьи, заведовала столовой Академии. Таким образом детство их сына, Ивана, прошло в стенах С.-Петербургской Академии художеств. «Я думаю, - писал он, - что все, что окружало наше детство страшным и великолепным видением, аркады и колоннады, инеющие в прозрачном холоде северной ночи, Минервы и Сфинксы из Фив, и медная квадрига Аполлона, замершего в высоте над пролетом арки, - все было магическим заклинанием таинственной силы, которого теперь не знает никто... Призрак показывался в наших коридорах. Все, кто там жил, слышали рассказ о том, что строитель Академии художеств Кокоринов повесился на стропилах под куполом, где Минерва, и ходит ночью в пустых мастерских и граверных с обрывком пеньковой веревки на шее. Многие видели его темное лицо и мерцающее золото шитья на его бархатном екатерининском кафтане. Рассказывали еще сторожа с парадной, как в ночи наводнения, когда глухо гремят пушки из крепости и уже заливает подвалы, в главные ворота с Невы стучится приплывший мертвец, скульптор Козловский, тот самый, кто похоронен на Смоленском кладбище и над могилой которого выбита старинная эпитафия: «Под камнем сим лежит Ревнитель Фидию, Российский Буонаротт»».

Выходец из солдатско-крестьянской семьи, Лукаш был истинным петербуржцем, самозабвенно влюбленным в свой город. И.В. Первушин, знавший его уже на исходе жизни, вспоминал: «Иван Созонтович был добрым, мягким человеком, горячим русским патриотом, влюбленным в культуру и быт императорской России. Он гордился тем, что отец его был ефрейтором Финляндского полка и что сам он к концу войны пошел добровольцем в Преображенский полк. На стенах его скромной квартиры висели литографии и гравюры героев Севастополя, русских императоров, фотографии писателей.

На письменном столе лежал тяжелый стеклянный шар, на донышке его - раскрашенный вид Невского проспекта…

…Тогда же вышла в Берлине его книжка «Черт на гауптвахте». В предисловии к ней Лукаш писал: «Петербург есть вещь, а не призрак, весьма громадная вещь, гранитом своим туманное, нечто российское придавившая, подобно чугунному каменному надгробию.

Всякая вещь по-своему пахнет. В Петербурге по-своему пахнет резной елизаветинский шифоньер или вольтеровские кресла в лавке старьевщика на Александровском рынке... Отлично от серо-желтых зданий Академии наук пахнут буро-кирпичные здания Академии художеств, и особо от них - запах Петропавловской крепости или Летнего сада. И всякая вещь в Петербурге дышит по-своему; дышит по-своему позлащенный лист василеостровских проспектов, когда стынет над Петербургом в своей скорбной ясности багряная осень».

Мы гуляли с Лукашем и нашими дочками по медонскому лесу, где росло много каштанов. Дома он читал вслух свои рассказы, говорил о любимом им Достоевском. Иван Созонтович глядел на донышко стеклянного шара и вспоминал милый его сердцу Петербург».

Будущий писатель с юности увлекался музыкой, живописью и литературой. Он окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. В 1910 году увидел свет его сборник стихов «Цветы ядовитые», изданный под псевдонимом И. Оредеж при поддержке Игоря Северянина.

Февральскую революцию юный поэт приветствовал, чего потом очень стыдился. Однако, к октябрю ни следа первоначального революционного восторга в нем не осталось, и большевистского переворота он не принял категорически. «Они обещают нам завтра все, но власть над нашими душами и жизнями захватывают сегодня. А завтра и все никогда больше не наступают, - писал Иван Созонтович о большевиках. - Они хотят перестроить жизнь, но среди них нет ни одного, кто умел бы делать свое дело. Ни одного настоящего художника, ученого, дельного инженера, рабочего.

Но они все знают, понимают, объясняют. Они совершенно сыты своим ничтожным духом и совершенно пошлы. Они гении пошлости... И они не знают ни угрызений совести, ни раскаяния. Они оправдывают все свои злодейства. Сам праведный суд Божий не убедил бы их, что они виновны.

Они пошлые мошенники во всех человеческих чувствах и мыслях. Они не мошенничают только в беспощадности своей власти и похоти».

 

Во время Гражданской войны Лукаш воевал в Добровольческой армии. Вместе с армией он эвакуировался в 1920 г. и оказался в Галлиполи. Здесь он взял интервью у командира Дроздовской дивизии Антона Туркула и легендарного Владимира Манштейна, известного как «однорукий черт». В 1922 году в Болгарии вышла брошюра Лукаша «Голое поле», с огромной силой воспевшая Русскую армию в дни ее пребывания в Галлиполи. Эта брошюра принесла Ивану Созонтовичу первую известность.

«Лукаш горячее всех писателей понимал сердце эмиграции, - утверждала журналистка Ариадна Тыркова-Вильямс. - Во всем, что он писал, слышится шелест невидимых, великодержавных русских знамен. Особенно в его последних вещах, где его любовь к России разгорелась в сокрушительную страсть, в пожирающее пламя.

Когда-то таким певцом могучей России был Пушкин, но он воспел ее в эпоху победоносную, нес знамя «при кликах громкой славы». Лукашу выпало на долю писать в эпоху поражений, бесславия, когда Россия покрыта язвами, когда на русский народ набросили шутовской, кровавый коммунистический кафтан. И все-таки голос звучал такой же беззаветной преданностью родной стране, такой же национальной гордостью. Он знал, что все чуждое, насильническое, чудовищное слетит. Он был весь пронизан беспредельной верой в Россию. И в читателях ее поддерживал, зажигал. Лукаш воплощал в слово духовное, национальное содержание эмиграции, являл самый смысл ее существования. В этом был пафос его творчества».

Из Болгарии Иван Созонтович перебрался в Берлин, где написал свои первые исторические романы. «Ему, - отмечает Илья Голенищев-Кутузов, - далеко не все равно, как многим писателям так называемых исторических романов, о чем писать - «Литва ли, Русь ли...» Лукаша захлестнула река огненная русского XVIII века. В творческом возврате к имперскому прошлому, народному и аристократическому, демократическому и иерархическому в одно и то же время, для него, как и для многих наших современников, - будущее Державы Российской!

Нам вспоминается повесть, вернее поэма, Лукаша «Государь», напечатанная несколько лет тому назад в берлинском альманахе «Веретено». Распад и развал русской Империи воспет автором с такой болью, с такой исступленностью, что многие уже тогда почувствовали, что Лукаш - один из одареннейших писателей нашей зарубежной литературы. С тех пор писатель окреп и вырос, освободился от многих недостатков. У него есть свой стиль, своя манера и, что самое главное, он создает свой мир - легенду о Российской Империи. Легенда эта обладает магической силою оживлять русские сердца в пустынях сорокалетнего странствования».

Всего Иван Созонтович написал более десяти исторических романов и повестей, из которых особое признание завоевала «Бедная любовь Мусоргского».

Осенью 1922 года Лукаш вошел в содружество писателей и художников «Веретено», откуда вышел из вместе с Владимиром Набоковым и другими из-за просоветских симпатий основателя содружества Александра Дроздова. В ноябре того же года писатель вошел во вновь организованный кружок «Братство Круглого Стола», объединивший ушедших из «Веретена» авторов. В ту пору Иван Созонтович был самым близким другом Владимира Набокова. Как пишет биограф последнего: «Никогда больше и ни с одним писателем у Набокова не будет такого тесного контакта в работе, как с задиристым Лукашем». В 1923 году писатели совместно работали над сценарием пантомимы «Агасфер» на симфоническую музыку композитора В. Ф. Якобсона, а также написали сценарий пантомимы «Вода живая» для Берлинского кабаре «Синяя птица». В следующем году по заказу композитора Александра Илюхина написали сценарий балета-пантомимы «Кавалеры лунного света». Тогда же ими был написан киносценарий и циклы скетчей. В середине февраля 1925 года оба они вошли в литературно-издательское объединение «Арзамас».

Позже пути Лукаша и Набокова разошлись. Набоков сделался писателем больше европейским, нежели русским, Лукаш же остался верен национальной России. «И.С. Лукаш несет в облике и писании своем широкое, теплое и доброе дыхание России. Сын настоящей российской литературы, вольной и бедной, вышедшей из самых высоких источников русского духа, - в изгнании независимо и непримиримо держит он свой путь», - писал о нем Б.К. Зайцев.

В 1927-1928 Лукаш жил в Риге, руководя литературным отделом газеты «Слово», а затем с женой и дочерью перебрался в Париж, где стал сотрудником редакции журнала «Возрождение». И.В. Первушин вспоминал: «Я познакомился с ним в Медоне под Парижем, где жили наши семьи в 1931 г., и до самой его смерти в 1940 г. мы часто встречались. Моя жена подружилась с Тамарой Львовной, его женой, а дочь - с Верой Лукаш. Помню, мы часто бывали на их квартире в домике, стоящем на широкой аллее, обсаженной могучими липами, кленами и тополями, поднимающейся к террасе бывшего дворца Бельвю, откуда открывался изумительный вид на Париж, извилины Сены, пригороды и железнодорожный мост с огромным пролетом Версальской железной дороги».

В 1933 году Лукаш с антибольшевистским романом «Вьюга» принял участие в международном конкурсе, организованном Академией общественного воспитания, под патронажем Ватикана. Ивану Созонтовичу была присуждена одна из первых премий. Но… вмешалась Католическая церковь: Лукаш вместе с другим русским писателем Т. Таманиным были исключены из призового листа, так как их произведения признаются слишком православными и не соответствующими доктрине Католической церкви.

Что именно не соответствовало «доктрине»? Теплые воспоминания о православной Пасхе? «Необычайной была тишина ночи перед заутреней. На улицах шуршит толпа... И на Неве застенчиво шуршит ладожский лед. Все темные церкви опоясаны огнями, колоннады Исаакия тоже освещены снизу, охваченные неисчислимыми огнями свечей: под порталы принесли святить пасхи и куличи... Отворяются все церковные двери, выносятся наклоненные звенящие хоругви, церковные фонари, и движутся крестные ходы, как будто растворяются в один час по всей ночной России иконостасы, и выходят оттуда соборы святых в серебре окладов, в серебряных митрах и ризах, волнами раскидывая свет в толпу на площади; пошатнуло «Воистину», прошел гул... Четыре факела закипели на Исаакии, клубящие багровые гривы... Потрясенный громом город воскрес. На улицах снуют торопливые толпы, пылают чугунные треножники на Марсовом поле. Тогда в медном гуле четыре ангела Исаакия тяжело слетают в столицу, летят низко все четверо, взявшись за руки». Или же духовное осмысление русской катастрофы? «Дьявол - убийца, разрушитель души и мысли, змей, жалящий жизнь… О, я понимаю и вижу: дьявол захватил и мою Россию, и весь мир… Дьявол - земная грязь, отравляющая душу, искажающая ее ложью… во имя развращения плоти уничтожающая вечное Слово и вечную Мысль… Дьявол - вдохновение, сокрушающее все необъятностью мертвой материи...

Я понимаю, что материя всегда борется с мыслью, что большое количество пережженного шлака может затушить любой огонь, но мне не понятна эта толпа, эти служащие материи, кем бы они ни были - профессора, лжепророки, революционеры - все они, как слепые мыши, хотят одного: заменить вечную жизнь вечной смертью…»

«Вьюгу» Лукаш в итоге опубликовал сам лишь в 1936 году.

Одним из последних его произведений стал исторический роман «Пожар Москвы». Будущий столп Русского Православия архим. Константин, тогда еще Кирилл Зайцев, писал в своей рецензии: «Необъятен замысел, в частности, последней работы Ив. Лукаша. Это не более не менее, как повторение в расширенном объеме замысла Толстого в его «Войне и мире» и «Декабристах». Художественное истолкование исторических судеб России в свете нашего нового страшного исторического и душевного опыта! Убийство Павла, нашествие двенадцатого года, пожар Москвы в его символической двусмысленности акта и революционно-нигилистического, и патриотически-жертвенного, неудавшаяся антинациональная революционная «бонапартизация» России, неудавшаяся национально-освободительная оздоровляющая александровская революционизация России, декабрьский бунт - величественная цепь трагических событий, озаренная зловещим отсветом пережитого нами крушения Империи...

Удался ли этот замысел?

К величайшему торжеству Ив. Лукаша, на вопрос этот нельзя ответить категорическим отрицанием. И это несмотря на все недостатки его книги! Их можно было бы расписать самыми живыми красками. Грубейшие нарушения чувства меры, навязчивые, утомляющие и раздражающие «экзажерации» буквально преследующие читателя, назойливые, порою безвкусные, подчеркивания отвратительных ужасов войны и военного разрушения, бессвязность композиции, частые срывы в лубочность, искусственность, нарочитость, темнота и некоторая даже невнятица историософических размышлений автора. В раздражении читатель готов иногда проклясть этот «русский салат» из обрывков нахватанных отовсюду исторических фактов, густо сдобренный соусом не всегда понятных историко-философских мудрствований, эти бредовые вскрики и всхлипывания, эту неловкость и небрежность композиции и письма. Казалось бы, неудача, провал! И, тем не менее, перед нами произведение русской литературы, увлекающее и волнующее.

Эта книга оставляет след, она заставляет думать и чувствовать. И это потому, что она сама есть плод искреннего и сильного чувства. Любовь к России, боль за Россию, неотвязная, глубокая, настойчивая мысль и забота о России трепещет в этой книге и придает ей силу, далеко превосходящую меру ее формальной художественной ценности. Собственно, художественно значительными могут быть признаны лишь отдельные, преимущественно бытовые отрывки книги (и их уж не так мало!). Если же вся книга в целом производит впечатление, то это надо отнести на счет именно того интуитивного прозрения в судьбы России, печать которого лежит на книге. Многообразна Россия! Всей правды о России нет в восприятии Лукаша, но отблеск какой-то правды о России, несомненно, почиет на нем».

В ту пору писатель был уже тяжело болен - его силы пожирал туберкулез, сведший в могилу отца. «Началась война 1939 г., он не дожил до нападения Германии на Россию, - вспоминал Первушин. - Иначе он тяжело переживал бы поражения русских в первый год войны. Я навестил его в больнице за неделю до смерти. «Есть еще порох в пороховницах, скоро поправитесь». Он смотрел на меня своими добрыми светлыми глазами, и ему хотелось верить. Он так любил жизнь. Когда я приезжаю в Париж, я прихожу на скромное медонское кладбище, где он похоронен. Там уже много русских могил. Русский Медонск, как его в шутку называли наши эмигранты, постепенно переселяется сюда».

Иван Созонтович Лукаш скончался в 1940 году в туберкулезном санатории Блиньи, до последнего вздоха сохранив вдохновенную веру в Россию: «Революцией разверзся рок над Россией. Революция заключила роковой круг российской истории, но не кончаются революциями истории великих народов и наций...

Россия и революция сошлись лицом к лицу. Но революция неминуемо несет в себе свое поражение.

Россия победит.»