Если Бог нас оставил на этой земле, значит, что-то должно нам сделать на ней, - так рассуждал в письме фронтовому товарищу режиссер Станислав Ростоцкий. На войну он не должен был попасть, будучи признан нестроевым из-за болезни позвоночника, но в 42-м году на такие «недуги» уже не смотрели, и студент МИФЛИ был отправлен на передовую. Точнее, сперва - в подготовительный лагерь в Марийской области на станции Сурок, условия в котором были воистину лагерными - хуже фронтовых. Жить приходилось по 300-400 человек в полу-землянках рассчитанных на 100 человек. Все стекла в этих «жилищах» были выбиты, а на улице стоял мороз в 20 градусов. Будущим солдатам по несколько дней не давали еды. А однажды под ночь в лагере появились люди из НКВД - в черных тужурках и с маузерами. Личный состав построили на плацу, командиров и какой-то персонал вывели перед строем и… тут же расстреляли… Фронт после Марийского лагеря уже не показался чем-то страшным…

Собственно, поначалу это был еще не «настоящий» фронт. Талантливого паренька, отличного фотографа командование берегло и на передний край не отправляло, несмотря на все его рапорты. Пришлось пойти на преступление - дезертировать. С тою лишь разницей, что иные дезертировали с передовой, чтобы укрыться в тылу, а Ростоцкий, командированный в Москву за фотоматериалами, «дезертировал» на фронт, под Вязьму… Здесь он был арестован особым отделом, но везение не подвело его и здесь. «Арестован и отправлен на передовую», - такова была «кара» рвавшемуся на фронт новобранцу.

Много лет спустя, Станислав Иосифович вспоминал о своих военных буднях, что, несмотря ни на что, и он, и его товарищи много шутили, смеялись, ухаживали за девушками… Не потому, что война дело веселое, а потому что молоды были, и полны жизни. И никто не думал о смерти и не хотел умирать…

Однажды, впрочем, он захотел умереть. В страшном кровопролитном бою по нему, провалившемуся в окоп, прошел танк. Раздавил грудную клетку, едва не оторвал руку, раздробил ногу, которую пришлось ампутировать. Если бы друзья не отобрали у него пистолет, молодой красивый парень, получив такие увечья, застрелился бы. Друзья, впрочем, сомневались, что он выживет - столь тяжелы были ранения. «Готов парень!» - услышал над собой Ростоцкий. И все же его вынесли с поля боя. Сперва товарищи, а затем - медсестра Анна Чугунова. Ей, спасительнице, посвящены будут его легендарные «А зори здесь тихие…»

Сильный молодой организм справился, жизнь восторжествовала над смертью, и второй раз рожденный он чувствовал долг и потребность творить что-то большое и настоящее - для людей.

К искусству Ростоцкий тяготел с самого детства. Ему повезло с семьей. Отец, польский дворянин, был известным врачом, мать - модисткой. Жила же семья в самом что ни на есть русской городке - Рыбинске, где и родился Станислав Иосифович. Позже, по мере карьерного роста отца, получившего высокую должность в наркомздраве, Ростоцкие перебрались в Москву. Здесь юный Станислав впервые прикоснулся к таинству кино, покорившему его на всю жизнь: поставил «Тома Сойера» в пионерском кинокружке, снялся в неоконченном фильме Эйзенштейна «Бежин луг». К Эйзенштейну, мастерством которого восхищался, он пришел мальчишкой с просьбой взять его в ученики. Эйзенштейн посоветовал ему сперва хорошенько заняться своим образованием, так как режиссер должен обладать широким кругозором, много читать. Получив такую инструкцию к действию, Станислав поступил в Институт истории, философии и литературы, обучение в котором прервала война.

Возвратившись с фронта, он уже не стал восстанавливаться в институте, а вновь пришел к Эйзенштейну, чтобы учиться тому, чему раз и навсегда решил посвятить свою жизнь. На сей раз мэтр принял его, и Ростоцкий стал лучшим студентом мастерской Эйзенштейна и Козинцева. Он всегда был лучшим, первым. Успешным. Всегда излучал оптимизм, жизнелюбие и силу. И никакая 2-я группа инвалидности, никакие жестокие боли старых ран не могли этого перебить. Большинство, кроме самых близких, и не знали об этих болях, ранах, о протезе вместо ноги - тростью Станислав Иосифович никогда не пользовался. Он танцевал, лазал по горам, скакал верхом…

Интересно, что одной из магистральных тем творчества «шляхтича» Ростоцкого стала тема русской деревни. Казалось бы, далек был сын высокопоставленного медицинского начальника от земли, от крестьянской трагедии ХХ века, но отчего-то запала, проникла она ему в душу. И горько было ему за бесправие колхозников, вынужденных наизмот работать за несчастные «трудодни». Когда состоялся первый закрытый показ дебютного фильма Станислава Иосифовича «Земля и люди», Сергей Герасимов шепнул ему: «Стасик, вы что, самоубийца?» Правда, так о маразме колхозной действительности с ее плановостью и отчетами еще никто не говорил в советском кино, привыкшем к «Кубанским казакам» и «Свинаркам и пастухам». Фильм сразу положили на полку, но ненадолго… В ту пору Хрущев уже готовился к ХХ съезду и, увидев новую картину, лично санкционировал ее выход - в тот момент она неожиданно совпала с новой линией партии…

Следом вышло знаменитое «Дело было в Пенькове», фильм, казалось бы, куда более «проходной», «нормальная» колхозная мелодрама. Было, однако, в этой мелодраме что-то бОльшее, что-то глубоко человечное. Человечность - вообще, отличительная черта всех фильмов Ростоцкого. Как сказал чешский критик о его фильме «Майские звезды»: «Эта картина снята очень просто - сердцем». Он не был «фрондером». Он просто снимал кино о людях и для людей. С «Дела было в Пенькове» началось многолетнее сотрудничество Станислава Иосифовича с Вячеславом Тихоновым, которого он считал своим талисманом и снимал почти в каждом фильме. «Майские звезды», «Доживем до понедельника», «На семи ветрах», «Белый Бим - черное ухо»… При просмотре последнего генсек Брежнев, любивший фильмы «про зверушек», плакал, как ребенок, и дал режиссеру премию.

Последний фильм Ростоцкого был также посвящен деревне, гибельности колхозного строя и сопротивлению ему одного живого человека. Это была экранизация повести Бориса Можаева «Живой», в киноверсии получившей название «Из жизни Федора Кузькина». Здесь уже в полный голос сказано и трагедии раскулачивания, и о колхозной мертвечине, и противопоставлен ей образ Федора Кузькина, «недобитого» русского крестьянина-хозяина, Ваньки-встаньки, который, как ни ломай его, все равно поднимается и упорно стоит в своей правде. И примером своим доказывает правоту русских пословиц, что одно слово правды весь мир перетянет, что и один в поле воин. Сын раскулаченного крестьянина, фронтовик Можаев и польский аристократ, фронтовик Ростоцкий и сами были из этого племени - Живых. Нет, они не шли на прямую конфронтацию с властью, на лобовое столкновение с ней, они, как и Кузькин, действовали и хитрецой, и изворотливостью, но упрямо торили свой путь, отстаивали свою правду.

«Все знают: повседневная будничная наша жизнь рождает каждый день примеры величия человеческого духа, могущества человеческих свершений, а отражение этого могущества на экране все задерживается, - писал Станислав Иосифович. - ...Нам нужен живой человек на экране, а не ходячее сборище прописных истин и благочестивого поведения. ...Нужно открывать новые пласты жизни, и не просто останавливаться в изумлении перед гигантскими плотинами и мощными стройками, а никогда не забывать, что все это появляется и существует только благодаря человеческим рукам, только благодаря тому, что кто-то подчиняет свою жизнь исполнению долга, кто-то, не жалея себя, отдает себя людям, получая в ответ благодарность следующих за ним поколений».

 

Вторая главная тема Ростоцкого - война. А вернее сказать - женщина на войне. Станислав Иосифович считал, что подвиг женщины на войне гораздо выше подвига мужского, и стремился воспевать его. Об этом - «На семи ветрах» и «А зори здесь тихие», два кинематографических памятника женскому подвигу, женской верности, женскому самопожертвованию… Не женщине-воительнице, но именно Женщине, жестокой судьбой принужденной нести на хрупких плечах тяжкое бремя войны, жертвовать собой, но при этом остающейся Женщиной - прекрасной, нежной, любящей.

Культура аристократическая также нашла отражение в творчестве режиссера - это и экранизация «Героя нашего времени» с замечательным Владимиром Ивашовым, и знаменитый «Эскадрон гусар летучих», главную роль в котором - легендарного партизана-поэта Дениса Давыдова - блестяще сыграл сын Ростоцкого, Андрей, для которого роль эта стала визитной карточкой на всю жизнь.

«Для меня режиссура была не профессией - профессией овладеть можно. Для меня она была родом деятельности. От которого достаточно многое зависит в этом мире, - говорил Станислав Иосифович. - И поэтому, понимаете, говорят - художник. Я никогда не произношу это слово, во всяком случае - про себя. Отношение к этому делу у нас было, конечно, не потребительское. Конечно, никакого отношения к этому не имели деньги. Нам хотелось сделать что-то полезное, что-то для людей».

Ростоцкий никогда не снимал того, что претило его взглядам. Благо советская система позволяла подобную «роскошь», не обрекая на нищету. «Тогда были такие гонорары, что я мог написать сценарий научно-популярного фильма «Квадратно-гнездовая сеялка СШ-6» или «Головное сооружение туркменского канала» и купить автомобиль. Кроме того, у меня была еще военная пенсия, так что с голоду бы не умер», - признавался режиссер.

Советская система не принудила режиссера уйти из профессии. Это сделала система «демократическая». В 1986 году на скандальном V съезде Союза кинематографистов Ростоцкого, Кулиджанова и других заслуженных режиссеров сместили с постов, обвинив в «официозном подходе и кумовстве» (хотя сам Станислав Иосифович всего раз снял жену в роли второго плана). Тяжелее всего было то, что били «свои». И били те, кто в отличие от Ростоцкого отнюдь не могли сказать о себе, что в творчестве своем следовали голосу совести. Спекулянты на высоких фразах о «свободе» были уверены, что, сместив маститых классиков, покажут, как снимать «настоящее кино». Показали в итоге, как снимать чернуху и пошлость, как разорять десятилетиями накопленное, как обращать искусство в публичный дом… Этот итог Станислав Иосифович предрекал изначально, и именно это общее положение угнетало его куда больше несправедливости в отношении его самого. Режиссер жестко критиковал резкий крен искусства в сторону вульгарности, негативное влияние такого псевдоискусства на молодежь. «Когда все это начиналось, я уже знал, чем все кончится, - говорил Ростоцкий впоследствии. - ...Я снимал в Чехословакии, тогда это еще была не капстрана, но законы были почти те же, снимал в Норвегии. А кроме того, я много раз бывал в Америке, у меня там много друзей ... тот же Милош Форман. Поэтому я знал, что контроль рубля - это гораздо хуже, чем тот, идеологический контроль. Там можно было обмануть, применить эзопов язык, чтобы тебя поняли зрители. Наконец, там можно было уговорить, потому что далеко не все начальники были идиотами. ...Не случайно, например, много прекрасных картин было снято при Ермаше. Его все время обвиняют в травле Тарковского, а я знаю, сколько он принял на свою шею, чтобы Тарковский все-таки был, чтобы его картины увидели зрители. Знаете, что сказал мне сам Тарковский, когда мы с ним встретились заграницей? Он мне сказал: «Станислав, я только теперь понял, что здесь я бы не снял ни одной своей картины, мне бы просто не дали их снять. ... Посмотрите, что в результате: в Грузии кино не снимают, в Армении кино не снимают, в Молдавии кино не снимают, в Киргизии кино не снимают...»

Великий кинематограф был фактически уничтожен, Мосфильм разграблен. Последние 13 лет жизни Ростоцкий ничего не снимал. Большую часть времени он проводил в дачном домике под Выборгом, предаваясь любимому увлечению - рыбалке. Диктатуру рынка Станислав Иосифович не принял. «Мир разделен на людей, которые средствами нашего искусства пытаются доказать, что человек никогда не перестанет быть зверем, и на людей, утверждающих величие человека и его духа... - замечал режиссер. - Нельзя называть художником человека, который внушает людям отвращение к жизни, даже допуская возможность того, что при этом создается художественное произведение. В конце ХХ века очень легко доказать человеку, что жить не стоит, и очень трудно убедить его в обратном».

Наследие Станислава Ростоцкого и сегодня продолжает оставаться утверждение человеческого достоинства, совести, глубины и искренности чувств, всего живого, самой Жизни, и того, что жить - непременно стоит! Это чудом выживший в мясорубке войны мастер знал лучше многих.