«Сегодня я перевязывала в лазарете этого несчастного солдата с отрезанным языком и ушами. Он молодой и очень хорошее лицо, Оренбургской губернии говорить он совсем не может и потому он написал, как все это с ним случилось. И Мама просила это Тебе послать. Мама ему сказала, что пошлет его записку к Тебе, он был очень доволен. Княжна Гедройц надеется, что он будет со временем говорить, так как у него отрезана половина языка. Очень болит у него. Правое ухо сверху отрезано, а левое снизу. Так его, бедного, жалко…»

Это отрывок из письма Цесаревны Татьяны Николаевны отцу. Когда началась война, ей было 17 лет. Ей прочили в мужья благородного сербского королевича Александра, и, вероятно, этот брак состоялся бы, если бы не война… Принц отправился защищать свою маленькую и славную родину, явив большую доблесть на поле брани, а Великая княжна посвятила себя заботе о раненых. Переписка их продолжалась до рокового 1918 года…

Более двух лет Татьяна Николаевна почти без перерыва проработала хирургической сестрой. Она не давала себе отдыху и сердилась, когда кто-то пытался избавить ее от «лишней» работы. В.И. Чеботарева вспоминала: «Сегодня «папа» снова уезжает в армию. Я думала воспользоваться этим временем, чтобы выварить шелк, поскольку Т.Н. наверняка будет занята - боюсь, что бедняжка слишком устала. Но она догадалась: «Ну скажите мне, пожалуйста, что за спешка. Как вы хитры - а я сначала и не догадалась - ведь срочных операций нет, - почему вы можете дышать карболкой - а я не могу?» - настаивала она. Оставили до следующей недели. Госуд(арыня) позволила».

«Если бы, будучи художницей, я захотела нарисовать портрет сестры милосердия, какой она представляется в моем идеале, мне бы нужно было только написать портрет Великой Княжны Татьяны Николаевны; мне даже не надо было бы писать его, а только указать на фотографию ее, висевшую всегда над моей постелью, и сказать: «Вот сестра, милосердия…», - писала С.Я. Офросимова. - На этом портрете Великая Княжна снята в халате сестры милосердия; она стоит посреди палаты, залитой лучами солнца; они обливают ярким светом всю ее тонкую, высокую фигуру, золотыми бликами ложатся на ее белоснежную одежду. Ее головка, в белой, низко одетой на лоб косынке, снята в профиль; черты ее прекрасны, нежны и полны грусти, глаза слегка опущены, длинная тонкая рука лежит вдоль халата… это не портрет, нет… это живая сестра милосердия вошла в палату в яркий, весенний день… Она подошла к постели тяжелораненого… она видит, что он заснул первым живительным сном… она боится шевельнуться, чтобы его не потревожить… она замерла над ним счастливая, и успокоенная за него, и утомленная от бессонных ночей и страданий, ее окружающих.

Все врачи, видевшие Великую Княжну Татьяну Николаевну за ее работой, говорили мне, что она прирожденная сестра милосердия, что она нежно и бесстрашно касается самых тяжелых ран, что все ее перевязки сделаны умелой и уверенной рукой».

Татьяна Николаевна была второй дочерью последнего Императора. Своей старшей сестры, Ольги, она была моложе на полгода. Тем не менее по складу характера именно она воспринималась как старшая из сестер. Именно она была опорой и другом для матери, заботилась о младших, ведала всеми хозяйственными вопросами, когда Императрица болела. А еще она прекрасно шила, и сестры с братом носили блузы ее собственной работы. Баронесса С. К. Буксгевден вспоминала: «В ней была смесь искренности, прямолинейности и упорства, склонности к поэзии и абстрактным идеям. Она была ближе всех к матери и была любимицей у нее и у отца. Абсолютно лишенная самолюбия, она всегда была готова отказаться от своих планов, если появлялась возможность погулять с отцом, почитать матери, сделать все то, о чем ее просили. Именно Татьяна Николаевна нянчилась с младшими, помогала устраивать дела во дворце, чтобы официальные церемонии согласовывались с личными планами семьи. У нее был практический ум, унаследованный от Императрицы-матери и детальный подход ко всему».

По свидетельству баронессы, если от Великой княжны Ольги можно было часто слышать импульсивное: «Ой, надо помочь бедняжке такому-то или такой-то, я как-то должна это сделать», то Татьяна оказывала помощь практическую. Она спокойно выясняла имена нуждающихся, подробности, записывала все и спустя некоторое время оказывала конкретную помощь просителю, чувствуя себя обязанной сделать это.

Из четверых цесаревен Татьяна более всех походила на мать, унаследовав «холодноватую» европейскую красоту, педантичность и сдержанность. «Великая княжна с головы до ног, так она аристократична и царственна! - восхищенно писала о ней С. Я. Офросимова. - Лицо ее матово бледно, только чуть-чуть розовеют щеки, точно из-под ее тонкой кожи пробивается розовый атлас. Профиль ее безупречно красив, он словно выточен из мрамора резцом большого художника. Своеобразность и оригинальность придают ее лицу далеко расставленные друг от друга глаза. Ей больше, чем сестрам, идут косынка сестры милосердия и красный крест на груди. Она реже смеется, чем сестры. Лицо ее иногда имеет сосредоточенное и строгое выражение. В эти минуты она похожа на мать. На бледных чертах ее лица - следы напряженной мысли и подчас даже грусти. Я без слов чувствую, что она какая-то особенная, иная, чем сестры, несмотря на общую с ними доброту и приветливость. Я чувствую, что в ней - свой целый замкнутый и своеобразный мир».

Это «замкнутый» мир подчас воспринимался превратно. Фрейлина Юлия фон Ден отмечала: «С ней произошло то же, что и с Ее Величеством. Ее застенчивость и сдержанность принимали за высокомерие, однако стоило вам познакомиться с ней поближе и завоевать ее доверие, как сдержанность исчезала и перед вами представала подлинная Татьяна Николаевна. Она обладала поэтической натурой, жаждала настоящей дружбы. Его Величество горячо любил вторую дочь, и сестры шутили, что если надо обратиться к Государю с какой-то просьбой, то «непременно уже Татьяна должна попросить Рapa, чтобы он нам это разрешил». Очень высокая, тонкая, как тростинка, она была наделена изящным профилем камеи и каштановыми волосами. Она была свежа, хрупка и чиста, как роза».

Должно заметить, что произошло с Великой княжной не только то же, что и с матерью, но и то же, что с отцом. Император всегда был склонен скрывать свои чувства от других. И эта сдержанность, непроницаемость часто порождала впечатление равнодушия. Отсюда пересуды, что Государь равнодушно отнесся к Ходынке, к Цусиме, к иным трагическим событиям. Татьяна Николаевна, как и отец, умела в совершенстве скрывать свои чувства. «Было невозможно угадать ее мысли, - вспоминал учитель английского языка Чарльз Сидней Гиббс, - даже если ее мнение было более категоричным, чем у сестер».

По воспоминаниям другого педагога, Пьера Жильяра, «Татьяна Николаевна от природы скорее сдержанная, обладала волей, но была менее откровенна и непосредственна, чем старшая сестра. Она была также менее даровита, но искупала этот недостаток большой последовательностью и ровностью характера. Она была очень красива, хотя не имела прелести Ольги Николаевны. Если только Императрица и делала разницу между дочерьми, то ее любимицей была, конечно, Татьяна Николаевна. Не то, чтобы ее сестры любили мать меньше ее, но Татьяна Николаевна умела окружать ее постоянной заботливостью и никогда не позволяла себе показать, что она не в духе. Своей красотой и природным умением держаться в обществе она слегка затеняла сестру, которая меньше занималась своей особой и как-то стушевывалась».

Природная величественность сочеталась в Великой княжне с нелюбовью ко всевозможным церемониям, высокопарным словам. Во время Первой мировой войны она стала почетной председательницей Комитета по оказанию временной помощи пострадавшим от военных бедствий. Как-то на заседании один из членов комитета обратился к ней: «С позволения Вашего Высочества…» Едва он снова сел рядом с ней, Татьяна толкнула его локтем и шепнула: «Вы что, с ума сошли - так со мной разговаривать?» В тот момент она считала себя лишь сестрой милосердия Романовой-второй и желала, чтобы обращались и относились к ней именно так, а не как к «высочайшей особе».

Начальник канцелярии Министерства императорского двора Александр Мосолов свидетельствовал: «Во время войны, сдав сестринские экзамены, старшие княжны работали в Царскосельском госпитале, выказывая полную самоотверженность в деле... У всех четырех (сестер - автор) было заметно, что с раннего детства им было внушено огромное чувство долга. Все, что они делали, было проникнуто основательностью в исполнении. Особенно это выражалось у двух старших. Они не только несли в полном смысле слова обязанности рядовых сестер милосердия, но и с большим умением ассистировали при сложных операциях... Серьезнее и сдержаннее всех была Татьяна».

В лазарет Велика княжна ездила ежедневно и после записывала в специальном дневнике имена, звания и названия частей, где служили те люди, которым она помогала в этот день. Дочь лейб-медика Е.С. Боткина Татьяна вспоминала, что по свидетельству требовательного к сестрам доктора Деревенко, ему редко приходилось встречать такую спокойную, ловкую и дельную хирургическую сестру, как Татьяна Николаевна. Сам же Боткин удивлялся трудоспособности Цесаревны: «Она, прежде чем ехать в лазарет, встает в семь часов утра, чтобы взять урок, потом едет на перевязки, потом завтрак, опять уроки, объезд лазаретов, а как наступит вечер... сразу берется за рукоделие или за чтение». Рукоделием той поры были шерстяные носки и шарфы, которые Татьяна вязала для раненых.

В госпитале юная царская дочь выполняла самую тяжелую работу: перевязки гнойных ран, ассистирование при сложных операциях. В письмах Императрицы мужу то и дело можно встретить слова: «Татьяна заменит меня на перевязках», «…предоставляю это дело Татьяне».

Татьяна заменяла ее не только в госпитальных делах, но и во всех домашних. О ней говорили, что, если бы что-то случилось с Государыней, то именной она, Татьяна, стала бы «крышей» всей семьи.

Великая княжна была, впрочем, не только милосердной сестрой и «хозяйкой дома». Она была шефом армейского уланского полка. И не просто была, но считала себя уланом, гордилась тем, что родители ее тоже - уланы (оба гвардейских уланских полка имели шефами Царственную чету), со всем вниманием относилась к быту своего любимого полка и… была прекрасной наездницей. В то время, когда сестры катались с матерью в коляске, Татьяна Николаевна предпочитала совершать верховые прогулки. Уланы относились к своему шефу с большой любовью, но в этой любви не могло быть ничего «фамильярного». «Встречаясь с ней, - вспоминал один из офицеров, - при всем ее внешнем очаровании и простоте, вы не на секунду не забывали, что говорите с дочерью Императора».

Раненый улан стал первой и последней привязанностью юной Цесаревны. Его звали Дмитрий Яковлевич Малама. Он происходил из молдавско-румынского княжеского рода и был внуком Захария Маламы, врача Александра Третьего. Иван Степанов, лежащий вместе с Дмитрием в Царскосельском лазарете, вспоминал о нем следующее: «Малама был молод, румян, светловолос. Выдвинулся перед войной тем, что, будучи самым молодым офицером, взял первый приз на стоверстном пробеге (на своей кобыле „Коньяк“). В первом же бою на фронте он отличился и, вскорости, был тяжело ранен в ногу.

Как отмечалось в приказе о награждении «в бою 5-го августа во главе взвода атаковал неприятельскую пехоту и, будучи тяжело ранен, остался в строю и продолжал обстреливать противника, чем значительно способствовал успеху.»

В нем поражало замечательно совестливое отношение к службе и к полку, в частности. Он только видел сторону „обязанностей“ и „ответственности“. Получив из рук Императрицы заслуженное в бою Георгиевское оружие, он только мучился сознанием, что „там“ воюют, а они здесь „наслаждаются жизнью“. Никогда ни в чем никакого чванства. Только сознание долга».

Приверженность долгу была его общей чертой с Татьяной. Красавец-корнет, спортсмен, марафонец, растопил сердце Великой княжны. В ожидании матери обе царевны часто задерживались в его палате, при этом Татьяна Николаевна запросто садилась на его кровать.

В уцелевших дневниках Цесаревны того времени имя Маламы мелькает довольно часто:

«Утром были у Обедни. До этого говорила по телефону с Маламой. Завтракали 5 с Папа и Мама (ударение на последний слог, прим. авт.). Днем гуляли с сестрами и Папа, Мама в экипаже. В 4 часа поехали в Гусарский лазарет к раненым. Мы 4 поехали к Ане к чаю, там были Шведов и Виктор Эрастович. Аня мне привезла от Маламы маленького французского бульдога, невероятно мил. Так рада. Обедали с Папа и Мама».

«Утром был урок. Поехала на станцию в поезд с ранеными. Тяжелых не было. Оттуда поехали с Мама в наш лазарет. Мама перевязывала наших офицеров новых, а мы сидели у наших. Я сидела с душками Маламой и Эллисом. Ужасно было хорошо. Потом пошли в Большой лазарет, где перевязывали вновь прибывших до 1 часа.»

«Был один урок. Поехали с Папа и Мама в Петроград в Петропавловский собор, на заупокойную литургию по Дедушке. Оттуда к Бабушке на Елагин завтракать. На обратном пути заехали к «Спасителю» Вернулись в 3.30. В 3.45 поехали с Мама и Аней к нам в лазарет. Сидела с Маламой душкой и Эллисом целый час, так было хорошо, что ужас».

«Утром был урок. Поехали в наш лазарет. Делала перевязки: Никитину 1-го стрелкового Финляндского полка, Корнейчику 7-го стрелкового Финляндского полка и Прошку 26-го Сибирского стрелкового полка. Немножко в коридоре говорила с Маламой душкой, потом пошли к ним в палату и снимались. Сегодня мой душка Малама выписывается из лазарета. Ужас как мне жалко».

«После обеда в 9.15 приехал к нам Малама душка и сидел до 10.15. Ужас как была рада его видеть, он был страшно мил».

В этих записях неожиданно открывается совсем иная Татьяна, не величественная, сдержанная, серьезная, не по летам старшая Цесаревна, но… 17-летняя девочка, девушка с самыми простыми, искренними и естественными в таком возрасте чувствами, выраженными самым непосредственным, наивным и даже немного забавным языком.

Большую часть своих дневников Татьяна Николаевна сожгла после одного из обысков. Ее чувства должны были навсегда остаться при ней, лишь ее достоянием…

Малама, покидая госпиталь, сделал девушке подарок - щенка французского бульдога. Собачку назвали Ортипо и она до конца разделила участь своей госпожи, погибнув с нею в Екатеринбурге.

Любопытно, что этот «роман» не вызвал никакой тревоги у родителей Татьяны. Сестра и тетушка, Ольга Александровна, добродушно подтрунивали на ней, а Императрица писала полтора года спустя, когда Дмитрий, будучи в отпуске, наведался в Царское Село: «Мой маленький Малама провел у меня часок вчера вечером, после обеда у Ани. Мы уже 1 1/2 года его не видали. У него цветущий вид, возмужал, хотя все еще прелестный мальчик. Должна признаться, что он был бы превосходным зятем - почему иностранные принцы не похожи на него? Конечно, Ортипо надо было показать его «отцу»«.

По-видимому, такое отношение обусловлено абсолютным доверием Императорской четы дочери. Родители были уверены, что Татьяна никогда не позволит себе изменить долгу, забыться. А увлечения в 17 лет… Какая юность бывает без них?

Родители не ошиблись. Долг был для Цесаревны превыше всего. Она оставалась наперсницей и утешительницей матери, второй матерью для младших… Так было и в Царском Селе, и в Тобольске, и в Екатеринбурге. «Когда Государь с Государыней уехали из Тобольска, никто как-то не замечал старшинства Ольги Николаевны, - вспоминал полковник Кобылинский. - Что нужно, всегда шли к Татьяне: «Как Татьяна Николаевна скажет». «Надо спросить у Тани». Эта была девушка вполне сложившегося характера, прямой, честной и чистой натуры, в ней отмечались исключительная склонность к установлению порядка в жизни и сильно развитое сознание долга. Она ведала, за болезнью матери, распорядками в доме, заботилась об Алексее Николаевиче и всегда сопровождала Государя на его прогулках, если не было В. Долгорукова. Она была умная, развитая, любила хозяйничать, и в частности, вышивать и гладить белье».

Татьяна Николаевна глубоко переживала трагедию России. «Как грустно и неприятно видеть теперь солдат без погон, - писала она фрейлине Маргарите Хитрово, - и нашим стрелкам тоже пришлось снять. Так было приятно раньше видеть разницу между нашим и здешним гарнизонами. Наши - чистые с малиновыми погонами, крестами, а теперь и это сняли. Нашивки тоже. Но кресты, к счастью, еще носят. Вот подумать, проливал человек свою кровь за Родину, за это получал награду, за хорошую службу получал чин, а теперь что же? Те, кто служил много лет, их сравняли с молодыми, которые даже не были на войне. Так больно и грустно все, что делают с нашей бедной Родиной, но одна надежда, что Бог так не оставит и вразумит безумцев».

Великие Княжны до последнего не забывали никого из своих подопечных. Даже находясь в Тобольске, они писали их близким, стараясь узнать об их судьбе. Последней записью, сделанной Татьяной Николаевной в дневнике, была цитата из Пр. Иоанна Кронштадтского: «Скорбь Ваша неописуема. Скорбь спасителя в Гефсиманском саду за грехи мира - безмерная, присоедините вашу скорбь к Его скорби и в ней найдете утешение».

«Так же, как и в дни своего величия, они разливали вокруг себя лишь свет и любовь, - отмечала С.Я. Офросимова, - всем находили они ласковое слово и не забыли тех, к кому были привязаны и кто им остался верен. Даже в заточении находили они свои радости и облегчали муки безграничной любовью друг к другу. Вера в Бога и в торжество добра, любовь к Родине, всепрощение и любовь ко всему миру Божиему не меркли, но росли в их сердцах в ужасные дни испытаний. Они умерли в радости, как могут умереть только истинные христиане-мученики».

Весть о гибели Татьяны Николаевны громом поразила Дмитрия Маламу. В ту пору он уже сражался в рядах Белой армии на юге России, командуя эскадроном своего полка, входившего в состав Сводно-Горской дивизии. Потеряв возлюбленную, он точно потерял душу и с той поры искал смерти в бою. Смерть дожидалась его без двух дней ровно год со дня екатеринбургского злодеяния. 15 июля в 1919 годя штабс-ротмистр Дмитрий Яковлевич Малама был убит в конной атаке на позиции красных под Царицыным…