Долголетняя сотрудница наших изданий, талантливая поэтесса, Анна Константиновна Самойлович, не так давно тяжко заболела, как нам сообщила одна из насельниц общего им обеим старческого дома. От нее же узнали мы о кончине А.К., как и о том, что отошла она от сего мира в такой бедности, что буквально ничего от нее не осталось.

Потребность чувствую поделиться с читателями «Православной Руси» хотя бы немногим из того, что изливала она в своих неизменно горячих, а порою и вдохновенных, письмах, которые являлись не только сопровождением присылаемых ею своих произведений, но и очередными откликами на то, что больше всего ее трогало из содержания наших изданий.

Впечатлительность ее превышала всякую меру - «Психика моя вверх дном», - писала она о себе. Когда пал жертвой большевиков ее муж, ими расстрелянный, она полтора месяца была слепа, а потом, в жару, выскакивала из постели на улицу и бросалась искать мужа, пока ее не вносили домой; многочасовые бывали обмороки, когда ее можно было колоть булавками - и она ничего не ощущала. Когда она возвратилась к жизни, врачи отказывались ей помочь в ее безысходных страшных рыданиях... Сама А. К. определяла свое душевное состояние, как «болезнь жалостью», - некое «органическое» состояние, которое было вызвано тем, что возникла она в утробе матери, «метавшейся в огне жалости над ее первым умиравшим и умершим ребенком» - Катюшей. Описывала она случаи проявления этой жалости, иногда «трагикомические». Вот один:

«Иду однажды в сильный холод по улице. Бесснежные холода зимою в Ялте пронизывают до костей. Вижу - на горке соседней дачи, распластавшись на земле, лежит человек в одном пиджачишке, голова без шапки на камне. Я к нему. Бужу его, не просыпается. Кричу - не слышит. А вижу, что живой. Побежала по улице - зову людей на помощь - никто не идет. Тогда вспомнила, что в подвальном этаже того дома, где я жила, жила артель землекопов. Я разыскала этот подвал и вызвала рослого, здоровенного мужика, прося спасти замерзающего. И когда только сильный мужик схватил за плечи и начал трясти пьяного, тот открыл глаза и начал ругаться, что ему не дали умереть. Затем спросил: «А эта-то маленькая мадама причем тут? А у меня и гостинчик для нее найдется». И начал приподнимать 5-6 пудовый керченский камень, на котором покоилась голова его. Мужик - союзник мой, удержал руки пьяного, но я летела с горки птицею...».

Эта повышенная впечатлительность, которая пронизывала ее любовь к России, не шла в ущерб не только зоркой наблюдательности, но и чуткого и трезвого восприятия самого существа «русскости». Уроженка Русского севера, она была той почвенной русской, какими держалась Россия и которыми она только и может быть восстановлена. Приведу характерную выдержку из письма, написанного по поводу моей статьи об оцерковлении семьи:

«Меня Ваша статья, прямо скажу, разволновала, п.ч. явилась созвучной моей мысли. Ведь это значит - внедрить Святую Русь в быт наш, сделать семью русскую обликом Св. Руси. Тут уж путь один: первичная ячейка - здоровая, нормальная семья. Если всегда говорят, что отец в семье - глава семьи - (и это правда), то мать - душа и сердце семьи. Она и только она одна может внести в жизнь семьи истинное и истовое Православие. Она авторитет не только для детей, но нередко и для мужа, ибо я встречала семьи, где мужья под влиянием жен из неверующих делались верующими. Сама жизнь и сама природа создала мать самым святым из всего земного. А для детей? На всех, кажется, земных языках это слово звучит одинаково, и «мама» первое слово человека, когда начинают развиваться его речевые органы. Маму мы ждем вечером с ее свечкою, чтоб мама перекрестила и поцеловала на сон грядущий. Мама! - вскрикивали от каждого испуга. «Мама!» - шептали коснеющим языком умирающие, кровью истекающие 14-ти и 15 летние гимназисты и кадетики, «борцы» за честь Родины. Нам нужна хорошая, глубоко-верующая и глубоко-нравственная Мама. И воскреснет, с его воцерковлением, наш православный быт и зацветет нашими, неповторяемыми в целом мире, православными традициями. У нас был в старину институт земских начальников, институт мировых судей, был еще негласный, но только в России бывший «институт русских нянь» - прекраснейшей институт, без которого, быть может, наш Пушкин был бы не полностью Пушкиным. И вот теперь нам и необходим институт мам. А как его создать? Пусть умные русская мамы сами подумают. Лекционно ли, журнально ли, перекликаясь мыслями. Им лучше знать.

В жизни у меня были две встречи интересные с примерами в пользу русской женщины. Первая. Это было в первые годы страшного террора и гонения на Церковь. Это было в Ялте. Церкви еще дышали, я всегда, бывало, стою в своем уголке в тени, а вблизи стоит высокая видная русская женщина - интеллигентная. Как-то познакомились, подружились даже. Стала ходить ко мне. И вдруг однажды: «Муж мой ведь другого духа, знаете, он ведь чекист!». Я похолодела. Сердце остановилось. «Да вы то, А.К., не бойтесь, он давно знает о вашей церковности, но ничего вам не сделает, я это знаю». Я впоследствии узнала, что этот чекист, прокурор военный, хватал с кроватей спящих мальчиков, бывших участников Белого Движения, и отправлял на расстрел.

«Хорошее же знакомство выпало на мою долю», - думала я. Через ; года вдруг вижу: стоит в Церкви моя знакомая рядом с каким-то господином. Выяснилось - с мужем. «Шпионы» - с ужасом думала я. И так в течение целого года, не пропуская ни одного праздника, эта чета была в Церкви. А потом? Он вышел из партии, попал в опалу и незаметно они покинули Крым, выехали в Петербурга, где он через год умер в страшных мучениях от рака. Пример первой Мамы в семье.

Теперь второй Пример. Это было уже во время эмиграции, в лагере - украинском - Гайденау. Догоняет меня на улице молоденькая женщина. Очень смущенно спрашивает, как ей поступить? «Мне 20 лет, а родители у меня безбожники, не крестили они меня, я не крещеная, и жду ребенка. Что же мне делать?».

- Креститесь, - говорю ей, - обязательно, и дитя ваше, когда родится, тоже крестите непременно, и Господь Вас благословит, потому что Он призвал вас.

Больше я ее не встречала, но верю, что это мама призванная.

Итак, дорогой Батюшка, мое глубокое убеждение, что только через здоровую семью, через личность глубоко-верующей, глубоконравственной, авторитетной в своей семье мамы - Ваша мысль об оцерковлении домашнего быта - воплотится в жизнь».

Приведу и другую выдержку, вызванную моей актовой речью о Русском батюшке: тоска о прошлом родилась в ее душе, и она дала ей выход в воспоминании о том, как «было».

«У кого не сжалось сердце тоской о прошлом при воспоминании о значении священника в свято-русской дореволюционной деревне. Непоколебим был его авторитет на селе. Первым советником и другом являлся батюшка для своих прихожан. Вот приходит он домой после Богослужения в воскресный день, а с ним обязательно гость, какой-нибудь Емельян Иваныч или Никита Степаныч из соседней деревушки. На столе шумит начищенный сияющий самовар, на блюде - горкой - домашний свежий хлеб, или пирог. Приветливая, хлебосольная матушка ласково угощает гостя, который аппетитно прихлебывает горячий чай с блюдечка на широкой ладони. За чаем разговор: «Так что, Батюшка, я вот хочу посоветоваться с Вами: женить ли мне нонешней осенью моего Сеньку, аль нет? Он-то молод, да один у меня, в службу не пойдет, обождать бы можно, да старуха моя все хворает, работница нужна в дом, да и невесту приглядели мы хорошую, работящую, не пустосмешку». - «Коль девица такая в дом войдет, то советую, жени, Бог благословит», - отвечает батюшка. Или: «Делиться мы хотим с братом, батюшка, чтой-то бабы наши все скандалят, не ладят промеж собою». «Не советую я вам делиться, молоды вы, хозяйство ваше слабо, поработайте вместе, делить-то еще нечего. А баб я вот уж, как буду в вашей деревне, то урезоню».

В больших селах всегда были земские начальники, лесные ревизоры - воспитанники Петр.-Разум. Академии, и проч. интеллигенция, но не шел мужик на совет к барину, а шел к батюшке, или - к другому барину - помещику, вросшему сердцем в родную землю, как батюшка и как мужик.

Рядом с батюшкой было еще одно светлое явление - сельская матушка - сельская, особенная, не городская. Она за редчайшими исключениями сама была всегда из духовного звания. Скромная, хлебосольная, ласковая, рачительно-хозяйственная, любимица прихода своего, она была верным другом батюшки.

Великим постом из соседних деревушек население шло говеть в сельский храм за 5-6-8 верст от дома. Поэтому некоторые из прихожан (преимущественно старики) приходили на эти дня два прямо в дом батюшки, где они были гостями в эти дни у матушки. Это было в течение всего поста. Такой был обычай на нашем святорусском Севере. У батюшки было чем угостить гостя, на зиму всего было заготовлено. В те времена священники жили не на казенное жалованье, а на получаемое натурой от прихода, да на малые гроши за требы и на добытое собственным трудом на отведенном батюшке церковном участке.

Вот она - Русь Православная, воистину - Дом Богородицы. Мы, изгнанники из нашей измученной Родины, испившие полной чашей ужасы всех испытаний, утрат наших, все же познали и неповторимую сладость молитв этих, уже последних, батюшек в нашей Святой Катакомбной Церкви. Эти батюшки, как одинокие, уже редкие свечки, возженные от единого Великого Светильника нашей Единой Святорусской Древне-Православной веры, светят еще в глубинах катакомб до срока, когда укажет им Господь вырваться наружу великим пламенем «просвещающим всякого человека».

Пройдут десятилетия, и за океаном миллионы Ивановых, Петровых, Сидоровых - американцев, ни слова не понимающих по-русски, поймут ли тех, кто в тяжелые голодные годы войны и оккупации, когда только что были открыты немцами церкви, на коленях в мокром снегу (ибо храм не мог вместить всех молящихся) обливались слезами в благодарной молитве Богу за возможность свободной молитвы. Поймут ли этих заокеанские русские американцы? Нет, не поймут!

Россию, доходившую до последних высот смиренного благочестия, до юродивых-святых (разве были в какой иной стране такие?) - кто поймет? А ведь наставниками и духовниками Руси - были наши батюшки.

Еще раз великое спасибо Вам, дорогой Батюшка! Всколыхнули Вы сердце мое такими светлыми воспоминаниями».

О близости А.К. к храму можно судить по следующей выдержке: «Есть три вещи, три величайших церковных произведения, которые нельзя слушать без трепета: Тебе Бога хвалим, Троицкие молитвы и акафист Живоначальной Троице. «Тебе Бога хвалим», бывало, прослушаю в своей гимназии на молебне, потом бегу в мужскую гимназию, чтобы еще раз услышать этот величественный, ни с чем не сравнимый гимн. Акафист Живо-начальной Троице очень давно начала писать в стихах, теперь этот отрывок так и не нашла. Мне очень жаль, что не осталось у меня 2-го экземпляра акафиста в стихах Иисусу Сладчайшему. Его я написала по просьбе о. Сергия, который так был доволен этой работой». Имеется в виду здесь о. С. Щукин, мученически кончивший свои дни, характеристику которого прислала А.К. - ее любимый духовник. Надеюсь в ближайших номерах дать еще кое-какой материал из хранящегося у нас литературного наследия А.К. Здесь приведу, в заключенье, одно оригинальное стихотворение, которое прекрасно рисует способность А.К. сохранять не только бодрость духа, но и жизнерадостность, в условиях тяжкого страдальчества.

«После года болезни по причине гибели мужа, расстрелянного большевиками в 20-м году, я однажды, еще очень слабая, уступила настойчивому приглашению в один греческий фешенебельный дом в Ялте. Была я до прозрачности истощена и болезнью и тяжелым душевным состоянием. Хозяин-грек долго смотрел мне в глаза, а потом сказать: «А.К., да ведь Михеротера». Я попросила перевести эту, одним только словом выраженную греческую мудрость. Оказалось: «Лишь бы не было хуже». Вдумавшись в эту, действительно, необычайную мудрость, я написала мое «Михеротера», оно меня и духовно подбодрило.

 

МИХЕРОТЕРА

(Лишь бы не было хуже)

 

В Афинах праздник. Оглашен

Весь город музыкой и пеньем:

Уже вернулся Аполлон

Из ледяного заключенья.

 

Бог вечной юности! Звенит

Свирель пастушеская где-то,

И город радостно шумит,

В одежды светлые одетый.

 

Улыбки счастья и цветы,

И флейты звон, и гимна пенье...

Встречают бога Красоты Афины

Праздником весенним.

 

Но миг... и дрогнули певцы,

Толпа в смущении стихает:

На праздник солнца близнецы

Идут, улыбками сияя.

 

Глубокий разум в их очах,

Порой он движет их устами,

Любовь и нежность в их чертах,

Но спины их... срослись хребтами.

 

И чей-то голос прозвучал:

«Вы - обреченные созданья,

Бог мести к жизни вас призвал,

Нет глубже вашего страданья».

 

И бодрый слышится ответ:

«Но мы любовь друг к другу знаем,

И пенье птиц и солнца свет

Мы утро каждое встречаем.

 

Для скорби в мире нет черты,

И для страданья нет предела,

И пусть дыханье Красоты

Коснется нашего удела.

 

Но если жизни нашей нить

Не вдруг обоих оборвется,

И одному из нас носить

Другого тлеющим придется,

 

- О, этот ужас несравним

С тяжелой ношею друг друга,

И мы богов благодарим

За миг беспечного досуга».

 

И до сих пор соболезнующе говорят: «Ведь прозрачная, кровинки нет». Я, указывая на руки, ноги, голову, - отвечаю: «Михеротера».

Выше читатель нашел несколько стихотворений, в которых сказывается не только незаурядный поэтический талант А.К., но и повышенная духовная качественность, неизменно лежавшая в основе даже самых бурных ее переживаний. Знакомство с этими стихотворениями, как и с тем, что одновременно помещается в «Православной Жизни», с особенной силой родит желание помянуть в своих каждодневных молитвах новопреставленную рабу Божию Анну.

 

Архимандрит Константин (ЗАЙЦЕВ)

(«Православная Русь», № 9 за 1965 г.)

 

 

Анна САМОЙЛОВИЧ

РОДНАЯ СТАРИНА

(Из воспоминаний прошлого)

 

Сон ли это волшебный, или ушедшая явь? - спрашиваешь себя в долгие, бессонные ночи, вглядываясь в немую темноту... Нет… это явь безвозвратного прошлого, далекого, родного, святорусского.

Вот она, как живая, выплывает в памяти - северная деревня, наша старинная усадьба в зелени большого, запущенного парка со столетними соснами, липами, дикими яблонями, рябинами, со своими, такими нарядными на осеннем солнце, яркими кораллами своих кистей... Много интересного проходило незамеченным или несправедливо неоцененным, многое тогда уходило от внимания детского и юношеского. А сколько прекрасного в окружающей природе и в атмосфере самого дома с его вековыми традициями, с его типами до самоотвержения преданных слуг, доживавших в нашем доме свой век, начавшийся у некоторых с прадедовского, крепостного времени!

И вот вспоминается самый старый из них - сторож Мосей, прошедший в доме службу сначала - конюха, потом и кухонного мужика, а в конце - сторожа усадьбы. Было ему под 90!

Необычайно крепкий, коренастый, жилистый, он отличался особенной внешностью. Лицо его, почти все ушедшее в громадную серо-седую бороду, напоминало заросли, из которых, как два светлых озера, глядели тихие, по-старчески задумчивые глаза с нависшими на них кустистыми бровями. Когда мы, дети, бывало, лепили зимой снеговую бабу, то всегда говорили: «А брови рисуй углем, как у Мосея». Службу в нашей усадьбе он начал еще у моего прадеда. Молчаливый, грубоватый, добрый и кристально честный, он был общим любимцем. Писать не умел, но умел медленно, нараспев читать и по-славянски и «по-гражданскому», как он называл начертание современного шрифта. Почти всегда читал Библию. Под праздник и в праздник, пригладив свою огромную шевелюру, он смазывал ее скоромным маслом, одевал чистую рубаху, плисовые шаровары, зимой - тулуп, летом «чепан» (длинная поддевка) и отправлялся в церковь за 5 верст от усадьбы. Самое замечательное в его наряде - были его сапоги. Это был его еще венчальный наряд! Всю дорогу до самой церкви он шел в лаптях, но, придя в церковную ограду, переобувался в сапоги, прятал лапти в кусты и в сапогах шел в церковь. Зимой сапоги покоились в зеленом сундучке, их заменяли белые валенки с красными мушками - тоже зимний праздничный наряд.

Стояли июльские жаркие дни. Поспевала рожь. Хлеб снимали у нас из 3-й копны, т.е. 2 копны нам, 3-я в уплату за работу - крестьянам нашей же деревни. Но перед началом работы и в конце ее устраивались нами для работников угощения. Это делалось в первое воскресенье при начале и в первое же по окончании работ. В зелени парка накрывали длинные столы, на которых расставлялись миски с горячей мясной похлебкой, жареной бараниной, студнем, с пирогами, со стопками для напитков. Обильное угощение предназначалось не только для работников поля, но и для т. наз. захребетников, т.е. некоторых домочадцев, главным образом очень старых, и детишек, не выходивших в поле.

Перед началом такого пира выходил к людям отец и поднимал стопку за здоровье тружеников-гостей. За отцом шла я, ученица старших классов гимназии, в малиновом русском сарафане, в цветистом платочке, с алой лентой в косе. За мной следовал наш человек Михайла с тяжелой корзиной сластей: «народной» карамели, орехов, пряников. Навстречу мне тянулись умиленные, широкие объятия и глаза, увлажненные неподкупной любовью. На настойчивые просьбы «пригубить» я отвечала легким прикосновением губ к стопке и клала перед каждым прибором две горсти сластей. Бабы подхватывали меня на руки, мужики кричали нам «ура»! Бабы тонкими голосами затягивали старинное застольное, деревенское припевание нам, что называлось «величать».

К такому пиру шли приготовления и в то горячее утро, когда отец мой послал Мосея в поле. Отец велел Мосею объехать все участки ржи и определить, откуда надо продолжать начатую работу, т.к. не на всех участках в одно время поспевала рожь. На бугристых участках хлеб уже начал осыпаться.

Домой приехал Мосей бледный, огромная голова его тряслась, голос срывался.

- Барин, на Кирилловской (так назывался один участок) нет 30 суслонов - украли! Я точно подсчитал! (Суслонами назывались маленькие копны по 20 снопов). Отец изменился в лице. Его потряс не убыток - он был ничтожен, но самый факт кражи снопов. Это для нашей деревни было неслыханным позором, явлением небывалым, тем более, что мужики своим благополучием, можно сказать, благосостоянием, были обязаны исключительно мое-му отцу, никогда ни в чем не отказывавшему им в трудную минуту. Пронеслись в его голове и другие тревожные мысли. Над Россией уже ядовитыми змеями ползли и клубились революционные веяния. И если факт такого странного воровства не преследовал корыстных целей, а был злостным озорством, грубым вызовом помещику, - это было больно и незаслуженно оскорбительно.

Вечером того же дня подошел к Мосеевой скамеечке у ворот молодой парень Николай, сын зажиточного мужика Ерофея. Повертевшись около Мосея, Николай закурил цигарку и спросил дрогнувшим голосом:

- Дедушка Мосей. а что ежели я скажу тебе, что я знаю вора. Ты поверишь мне?

- Говори, Микола, спасибо скажем!

- Так что и не обрадую тебя, дедушка Мосей: вор-то ведь твой внучек Микола, сын Гаврилы слепого.

Мосей затрясся всем телом:

- Быть это не может, чтоб наш Микола! Ежели кладешь поклеп на внука моего, искалечу, помни!

- Право слово, дед, я сам видел, как ночью, уже после петухов, он на телеге с Кирилловской снопы вез, и Сашка Митин видел.

Шатаясь, как пьяный, Мосей пришел к моему отцу:

- Барин, вор-то внук мой родной!

Старик словно задохнулся, он еле стоял на ногах.

- Свидетели есть... Или в суд на него подайте, или я его задушу, аль голову проломлю дубиной... Стыдобушка, очернил, опозорил семью. Старик зарыдал.

Отец вызвал Николая, опросил. Николай заплакал, отрицая вину свою:

- Не виновен я, барин, и не знаю, кто вор.

Но свидетели были налицо. Отец сгоряча подал в суд. Но когда суд присудил 6 месяцев тюрьмы Николаю, отец мой был сильно огорчен, ошеломлен таким приговором, но решение суда осталось в силе. Николай был посажен в тюрьму. В те времена наша северная губерния, да и весь север вообще, отличались исключительной честностью, чистотой нравов, православным благочестием. Воровство, клеймо тюрьмы клеймили человека на протяжении всей его жизни, доходя до следующих поколений. «Потюремщик был дед твой», - кричали бабы в ссоре друг с другом. Девки не шли замуж за «потюремщика».

Через полгода пришел Николай домой из тюрьмы. Это был другой человек. Пожелтел, похудел, смолк, совсем ушел в себя. Его мать горько жаловалась:

- Не спит он по ночам, все ворочается на полатях. Уж я говорю: чего ты все мечтаешь о том, что было, что толку от мечтов этих? Погляди на себя: ведь уже высох! Не ты первый, не ты последний, а он мне: «Мамынька, ежели бы я повинен был в воровстве этом! Обидно мне!». Я опять ему: «Ежели вины твоей нету, пострадал ты безвинно, то правда все равно объявится, и тебе за страдания воздастся». А он тихо так: «Я и то думаю, что так нам надо было. Все делается на свете, как надо Богу. Не нам перечить Ему». Совсем он притих, никуда не ходит, не вышлешь его из избы. Все лежит, молчит, что-то думает, да сохнет. Меньше малого ребенка есть стал.

Замечательно, что ни один человек в деревне не оскорбил Николая позорной кличкой: «Потюремщик». Все оставались в полном недоумении в отношении случившегося и к Николаю относились с оттенком сочувствия. Чутка душа народная!

Прошел год. Николай, совершенно высохший, месяца 2 не встававший с постели, тихо скончался. В день сорокоуста по покойном, поздно ночью постучался в окно комнатушки Мосея Николай Ерофеей. Ничего не говоря, парень упал в ноги старику и долго не поднимал головы. Наконец, тихо промолвил:

- Убей меня, дед, убей меня, душегуба. Мочи моей нет! Это я загнал в могилу Миколу. Вор-то ведь я был с моими товарищами... На пьянку...

- Бог тебя судить будет, не я тебе судья. Иди, - сказал Мосей.

В первое же воскресенье пошел Мосей к обедне, вызвал перед службой батюшку, поведал священнику обо всем случившемся и просил наложить на него - Мосея - тяжелую эпитемию. А сам наложил на себя полный пост: ничего не есть в среду и пятницу.

В эти же дни в потрясенной поступком сына семье Ерофе, на семейном совете решался вопрос об определении в монастырь 11-летней дочери Ерофея - Серафимы. - Коли грех такой случился, душа погибла, пущай дите невинное замолит грех брата. С недетской серьезностью отнеслась маленькая Серафима к решению родителей. Отец отвез ее в монастырь... Через 2 года неожиданно скончался и мой 17-летний брат, - тоже Николай...

- Тяжел грех за душу загубленную, - говорила, рыдая, моя кроткая голубка-бабушка. - Два Николая за одного Николая ответили. Один сестру от мира похоронил, другой Николенька наш, ушел к Господу...

А у меня, пишущей строки эти, старая рана давней драмы до смерти моей не заживет. Около полувека минуло со времени описанного случая... «Немытую Россию» сменил хорошо умытый ее жертвенной за весь мир кровью III-ий интернационал...

К моей великой скорби, мне пришлось навсегда расстаться с коренной русской деревней, но бывшую русскую деревню я хорошо знаю на окраинах городов, на заводах России. Несмотря на налет подчас неуклюжей «цивилизации», не приставшей к ее пригожему лицу, как платье с чужого плеча. Россия - есть Россия. И никакой ложью, никакими пытками, ни самой смертью не выкорчевать из благородного сердца ее духа великой Правды, как бы ни изощрялся дьявол.

Это я клятвенно заверяю.

 

Лагерь Фарель. Германия, ноябрь 1950 г.

(«Православная Русь», № 2 за 1951 г.)

 

Подготовлено к публикации Маргаритой Бирюковой