Но я основательно отвлекся от нашего путешествия из Челябинска в Тбилиси. С такими отступлениями, описание его займет не меньше времени, чем занял сам переезд. Почему я так много уделил места событиям, которые, казалось бы, не касались меня лично? Но ведь они происходили в нашей стране в 30-е - 40-е годы и накладывали отпечаток на жизнь всего общества.

Военные эшелоны шли один за другим на запад. А навстречу им, с запада шли эшелоны в тыл. Они везли разбитую технику: наши и немецкие сожженные танки, обломки самолетов, орудий, автомашин, целые платформы немецких касок и груды еще всякого военного металлолома. Все это проглотила война, все прошло через ее пищеварительную систему и теперь являлось ее отходами.

Так же, как навоз идет на удобрение полей, чтобы вырос новый урожай, так и эти миллионы тонн стальных обломков должны были быть переплавлены в мартеновских печах, чтобы снова превратиться в танки и пушки, снова помчаться на запад, снова гореть в огне войны. Борьба шла не на жизнь, а на смерть.

Эта война была навязана нам, мы вынуждены были обороняться.

Но как тяжело давалась нам победа.

Нацистские бредни сродни большевистским.

Одни ради торжества химеры коммунизма во всем мире готовы были уничтожить большую часть этого мира.

Другие, ради господства арийской расы, которой почему-то оказались немцы, тоже мечтали переделать мир, основательно сократив его население.

Но наш народ воевал в этой войне не за победу коммунизма во всем мире и не лично за товарища Сталина. Народ воевал за выживание великой страны по имени Россия, за само ее существование.

На восток шли и эшелоны с раненными. Их везли и в санитарных поездах, составленных из пассажирских вагонов, и в обыкновенных теплушках. Часто на них были нарисованы огромные красные кресты на белом фоне.

В окнах вагонов видны были забинтованные люди. На остановках некоторые раненные, иные на костылях, выходили размяться, они тихо прогуливались вдоль вагонов или пытались купить на базаре курево и самогон. Когда на станции одновременно оказывались эшелон, следующий на фронт и санитарный поезд, солдаты вели себя тише, хотя многие из них возвращались на фронт после ранения.

Все дальше продвигались мы на юг, и все теплее становилось. Да и весна наступала. Изменилась и природа. Вместо синих заснеженных уральских лесов, холмов, замерзших озер, из вагона мы видели бескрайние поля и только местами мелькали отдельные перелески. Как переезжали Волгу, я не помню, может быть, это было ночью, иначе, я думаю, запомнилась бы встреча с рекой моего раннего детства.

Теперь мы ехали по местам, которые еще недавно были прифронтовой зоной, и сошедший снег обнажал следы войны. Около станций земля была в воронках от бомб, а здания вокзалов часто были разрушены. Вдоль путей, особенно на станциях, валялись разбитые и сгоревшие вагоны, паровозы. Сначала мы звали всех посмотреть на эти обломки, но их было столько, что скоро все к ним привыкли и ни у кого они больше не вызывали интереса.

Наш вагон стоял подолгу на станциях, а иногда просто где-нибудь в лесу или в поле. И наши взрослые шли на станцию договариваться, чтобы нас прицепили к какому-нибудь эшелону. Иногда по исконно русскому обычаю, брали с собой бутылку самогона, вскладчину купленного где-нибудь на пристанционном базаре. Но это тогда был дефицит, и им просто так не разбрасывались. Порой им говорили: - «Видите, на другом пути стоит поезд? Он скоро пойдет в нужном вам направлении. Но у нас нет маневрового паровоза, чтобы подвезти к нему ваш вагон. Вы сами должны подкатить вашу теплушку к эшелону, или будете еще долго стоять здесь». И вот наши взрослые, и мужчины, и женщины толкали вагон к поезду. Им нужно было откатить его назад, перевести стрелку, и потом толкать к стоящему под парами составу, а мы, дети, сидели внутри. Нам очень нравилось, что нас везет не паровоз, а наши мамы и бабушки. Мы прыгали у открытых дверей и громко кричали.

Конечно, очень непросто было с бытом. Нужно было готовить пищу. Семей было несколько, а буржуйка в вагоне была одна. Но я не помню, чтобы женщины устраивали из-за этого свары, как-то решали вопросы быта мирным путем. Видимо, настолько было всем тяжело, что инстинктивно понимали, что нельзя усложнять жизнь еще и дрязгами. В вагоне были грудные дети, все время нужно было стирать им пеленки. Естественно, туалета в вагоне не было, да и не всегда мы стояли на станции, часто среди чистого поля. Детей сажали на горшки, а взрослые мужчины, и женщины, немного отойдя от вагона, справляли свои естественные надобности. Порой, и спрятаться-то негде было. Некоторые забирались под вагоны. Иногда состав внезапно трогался и люди, на ходу поправляя юбки или брюки, догоняли вагон. Оттуда уже тянулись руки, чтобы подхватить их на бегу. Ведь пол товарного вагона расположен высоко над землей.

Нашим бабушкам было уже за шестьдесят. И большую часть жизни они прожили в условиях комфорта, не представляя даже себе, что могут быть ограничения в чем-то необходимом. Как все это было для них не просто. А ведь в каждой семье было по несколько детей. Не имели возможности женщины и толком вымыться. Сколько тягот легло на плечи наших мам и бабушек, как они все это выдерживали.

 

Каждый день приближал нас в цели нашего путешествия - к Тбилиси. Но сколько их было, этих дней.

Потом мы стали проезжать места, где проходил фронт, где еще недавно были немцы.

В городах, особенно около станций, многие дома были разрушены, земля была в воронках.

Часто мы видели разбитые и сгоревшие танки, машины, обломки самолетов.

У многих деревьев осколками были срезаны все ветки, вверх торчали одни стволы, как воткнутые в землю гигантские карандаши.

Почти от всех вокзалов оставались одни стены, на которых было написано название станции, на некоторых и на немецком языке. И все так же вдоль путей местами лежали разбитые и сгоревшие вагоны, попадались и с красными крестами на белом фоне.

Люди жили в землянках, в полуразрушенных домах. Они ходили в рваной одежде. Все были худые, грязные. Многие дети подходили к поездам и просили дать им хлеба. Им давали, кто что мог. Но многим и самим-то не хватало еды. Тогда ведь все продукты были по карточкам и нормы выдачи были скудными. Во время войны почти не было полных людей, все были поджарыми, многие просто худыми.

Много было во время этого путешествия всяких эпизодов: и грустных, и веселых, и печальных и смешных, жизнь шла своим чередом, но почти ничего не осталось в памяти. Бабушка Варя любили вспоминать, как она вдруг хватилась, что у нее пропал кошелек. Весь вагон был мобилизован на поиски кошелька. Хотя я сомневаюсь сейчас, что там была значительная сумма, бабушка Варя восприняла исчезновение кошелька как трагедию. В это время Додка, который сидел на верхних нарах у окна, стал комментировать, что он видит: «Вон два солдата прошли, вон собака пробежала, а вон бабушкин кошелек на земле лежит».

В это время поезд дернулся, и кошелек стал медленно уплывать из Додкиного поля зрения, что он не замедлил отметить. Бабушка метнулась к дверному проему и воззвала к солдатам: «Голубчики, милые, бросьте мне кошелек». Солдаты, смеясь, подняли кошелек, легко догнали уплывающую от них бабушку и вручили ей пропажу. Дальнейшая реконструкция событий показала, что кошелек выпал из бабушкиного кармана, когда она лежала на верхних нарах, он попался на глаза годовалой Свете, которая там ползала. Света взяла и выбросила его в окно.

Помню, на какой-то стоянке мы развлекались с ребятами тем, что прыгали с рельсов на откос насыпи. Я побежал куда-то вперед, где насыпь была выше и прыгнул. Приземлился на ноги, не удержался и сел на землю, оперевшись на руки и вдруг почувствовал дикую боль в руках и пятой точке. С ревом вскочил и понесся к маме. У меня оказались обожжены ладони и все, чем я касался земли.

Оказалось, незадолго до этого паровоз выбросил на насыпь шлак из топки. Хорошо, что прошло какое-то время, и шлак успел сверху поостыть, а то бы мне здорово досталось, ведь температура шлака в топке насколько сот градусов. Потом всем вагоном чем-то мазали мне обожженные места, и несколько дней спать я мог только лежа на животе.

А поезд вез и вез нас на юг. Потом пошли горы, мы приехали на Кавказ. Стало совсем тепло. Мы давно уже сняли и валенки, и пальто, и шапки. А теперь мы вообще разделись до рубашек. И вдруг мы увидели море. Вода в нем была зеленая, в белых барашках волн. Над волнами летали белые чайки. Это было Каспийское море.

В одном из рассказов Чехова девочка так описывала свое впечатление от встречи с морем: «Море было большое».

Оно, действительно, было большим, я никогда не видел такого количества воды, такого простора. Море разительно отличалось от всего того, что мне доводилось видеть раньше. От лесов, от степей. Наверное, его можно было сравнить только с небом. Хотелось смотреть на него и смотреть.

Но вот вид на море закрыли составы, их было много, особенно цистерн.

Поезд замедлил ход, мы приехали в Махачкалу, первый крупный город на Кавказе. Мы, дети, произносили ее название, как Махачкалач.

Махачкала отличалась от всех городов, которые мы проезжали раньше. Расположена она на склоне гор, полого опускающихся к морю. Где-то недалеко был порт, и зычные ревуны пароходов перекрывали гудки паровозов.

Непривычно смотрелись люди - седобородые старики в папахах, женщины в темных одеждах. Произвели на нас впечатление и огромные кавказские овчарки с черными мордами и длинной шерстью серовато-палевого цвета. С независимым видом бродили они вдоль составов, или дремали в тени. В отличие от наших дворняжек, держались они гордо и независимо, чувствовалось, что они никого не боятся и что люди сами стараются держаться от них подальше. Все это было необычно, мы во все глаза смотрели вокруг. Продавали много рыбы, зелени, продавцы громко крича, зазывали покупателей, хвалили свой товар.

Потом мы поехали дальше. Теперь дорога шла между высоких гор. Было много поворотов, иногда мы видели одновременно и голову, и хвост состава. Нас везли два мощных паровоза «ФД» - Феликс Дзержинский. Это были самые большие советские паровозы. Ведь нам предстояло перевалить через Главный Кавказский хребет и один паровоз не мог втащить тяжелый состав на перевал.

Все было необычным, все отличалось от того, к чему мы привыкли за долгую дорогу: и горы вокруг, и серпантины железной дороги, и множество мостов через горные речушки, которые мы переезжали. Захватывало дух, когда внизу под нами несся бурлящий поток.

Отличался и воздух. Раньше мы его не замечали, просто дышали, и все. А кавказский воздух был свежий, сочный. Казалось, что ты не дышишь им, а пьешь его.

Несмотря на то, что было тепло, на вершинах некоторых гор лежал снег, это нам было непонятно. Мы представляли себе, как хорошо было бы прокатиться с такой горы на санках.

Иногда поезд внезапно въезжал в тоннель и на несколько минут, казалось, наступала ночь. Но вот мы вырывались из тоннеля и яркий солнечный свет бил по глазам.

До конца нашего путешествия оставались уже не дни, часы.

На каждой остановке мы спрашивали у взрослых: «Это уже Тбилиси?». Но каждый раз состав дергался и продолжал путь. И вот мы остановились на какой-то товарной станции и нам сказали: «Все, приехали». Но никакого Тбилиси не было видно, кругом были одни товарные эшелоны. И вдруг мы увидели, что к вагону подходит наш папа. Мы действительно приехали.

 

Грузия разительно отличалась от Урала. Все было другим: климат, природа, люди. Если Урал весь выдержан в пастельных тонах, то Кавказ - это полотна Сарьяна: мазки ярких красок, создающие на холсте радужную гамму. Все искрилось, бурлило, цвело.

Каштак был небольшим поселком, затерянным среди уральских лесов, Тбилиси - столицей Грузии, крупнейшим городом Закавказья.

Мы поселились в Тбилиси на довольно тихой Сухумской улице. Дом был угловым, одна сторона его выходила на небольшой переулок. Сухумская улица, полого спускаясь вниз, упиралась, по-моему, в Воронцовскую улицу. Воронцовская была большая оживленная улица. Она вела к центру города, там было интенсивное движение и всегда много народа. Какого только транспорта не увидишь на Воронцовской улице. Ревут моторы машин, водители почти непрерывно сигналят. Звеня, проносятся трамваи. Они всегда переполнены, народ висит на подножках, да и на «колбасе» увидишь не только мальчишек, но и взрослых. Иногда смотришь, с независимым видом катит на колбасе солидный дядя при галстуке и с портфелем в руке.

Опустив шеи, вытянув вперед морды, так, что рога ложатся на загривок и глядя вперед налитыми кровью глазами, тащат арбу неторопливые буйволы. Обгоняет арбу, отчаянно сигналя, эмка, а за ней дымит газогенераторами полуторка. Снисходительно посматривает на полуторку водитель огромного «Студабеккера». Эта машина поднимает пять тонн груза, о проходимости ее рассказывают легенды. Недаром, как только американцы стали поставлять их нам, легендарные «Катюши» стали устанавливать только на «Студабеккерах».

Сейчас иногда можно увидеть в музеях «Катюшу», установленную на нашем еще довоенном «ЗИС-5». В начале войны так оно и было, но с конца 1942 - начала 1943 года, то есть, большую часть войны, «Катюши» воевали только на «Студерах», как в народе называли по-свойски «Студабеккеры». Даже я, мальчишка, помню, с каким уважением говорили об этой машине взрослые, особенно, первое время, когда они только стали появляться у нас. Потом, конечно, попривыкли. Но это была, действительно, замечательная, очень красивая и даже изящная машина, насколько может быть изящным грузовик. Сам вид ее говорил о мощи, скорости и проходимости. Она как-то сразу внушала доверие. И не только «Катюши», артиллерию небольшого и среднего калибров, крупные минометы, все это таскали «Студера». А сколько миллионов тонн груза перевезли они по фронтовым дорогам, вернее, бездорожью, сколько миллионов солдат. Здоровых - на передовую, раненых - в тыл, к железнодорожным станциям.

По идее, справедливо было бы установить памятник трудяге «Студабеккеру». Думаю, не на один день приблизил он победу.

Любили фронтовики и «Виллисы», небольшие джипы, на которые пересел весь командный состав армии. Их американцы поставили нам тоже очень много. Маленький, юркий, способный преодолеть, практически, любое бездорожье, очень надежный в эксплуатации, «Виллис» заменил более комфортные, но проигрывающие ему во всем остальном, наши старые эмки.

 

Конечно, основной вклад в победу внес Советский Союз, но какой дорогой ценой далась нам эта победа. Двадцать семь миллионов наших сограждан отдали свои жизни, это больше, чем потери всех остальных участников второй мировой войны вместе взятых, по обе стороны фронтов. Это страшно много и это обвинение Сталину и всей системе. Предвоенные сталинские репрессии привели к тому, что выбитым оказалась, практически, и все руководство армии. Дивизиями и полками стали командовать недавние капитаны и старшие лейтенанты. Получив стремительно полковничьи и генеральские звания, по уровню военной подготовки они так и оставались лейтенантами и капитанами. Обычно потери обороняющейся стороны в три раза ниже, чем у наступающей, мы же за первый год войны потеряли убитыми, ранеными и пленными, если я не ошибаюсь, около пяти миллионов человек, это раза в три больше, чем немцы. Да и второй год войны был для нас не слишком удачным, немцы угрожали всему Кавказу, вышли к Волге, только в конце его нанесли мы немцам первое серьезное поражение - под Сталинградом. А потом мы наступали и несли потери, как и положено при наступлении.

И сам маршал Жуков, который сыграл огромную роль в этой войне, с людскими потерями не очень считался. Даже уже в самом конце войны положил он несколько десятков тысяч солдат при штурме Зееловских высот только ради того, чтобы не дать маршалу Коневу, командующему соседним фронтом, единолично взять Берлин. К чужой славе Жуков был ревнив.

В отличие от Рокоссовского, Жуков не был тем маршалом, который берег своих солдат. Хотя, это был, конечно, выдающийся полководец. Поэтому, я считаю правильным, что памятник Жукову поставили не на самой Красной площади, а, скорее, между Красной и Манежной площадями.

 

Американцы же решили внести основной вклад в победу не жизнями своих солдат, а материальными ресурсами, благо их у них хватало. Потери их и в Европе, и в войне с Японией, составили около пятьсот тысяч человек. Конечно, и это немало, но ведь наши потери в пятьдесят четыре раза больше! Отчасти из-за этого и обезлюдели наши деревни после войны - выбили мужиков и сталинское раскулачивание, и война, за победу в которой за ценой не постояли.

В годы холодной войны у нас всячески старались умалить значение американской помощи по «ленд-лизу». А она была существенной. В современной исторической литературе наверняка можно найти конкретные данные об объемах этой помощи. Я пишу по памяти, поэтому цифр не знаю, но помню, что поставляли американцы нам и самолеты, очень хорошо зарекомендовали себя истребители «Аэрокобра» и средние бомбардировщики «Бостон». Много «Бостонов» воевали в авиации флота, где они использовались и в качестве торпедоносцев, а на «Кобре» провоевал большую часть войны легендарный истребитель Покрышкин, только в конце войны ему предложили пересесть на наш Ла-5. Вроде бы, трижды Герою Советского Союза больше подобает воевать на советском самолете, чем на американском.

Поставляли американосы нам и танки, и торпедные катера, и тральщики, которых так не хватало флоту, поставляли стратегические материалы: стальной прокат, алюминий, да много чего поставляли они.

Очень существенной была продовольственная помощь. Они взяли на себя снабжение продовольствием нашей армии. Естественно, далеко не все попадало на фронт. Американская тушенка, американская колбаса в консервных банках, яичный порошок, который в народе называли «яйца Рузвельта» по имени тогдашнего американского президента, сухое молоко - все эти продукты были тогда в обиходе и в тылу. Конечно, получали их по карточкам, их не хватало, но они оказывали существенную помощь. До сих пор помню вкус американского «Геркулеса», он был уже со всеми компонентами, нужно было только залить определенное количество воды, вскипятить - и готова вкуснейшая каша. Как говорилось в более поздней рекламе: «Только добавь воды».

Помню белый хлеб, выпеченный из американской муки, он был, действительно, белый-белый и очень пышный. Буханку можно было сжать до толщины двух-трех сантиметров, отпустить, и она приобретала прежнюю форму.

Все это мы впервые увидели в Тбилиси.

 

Ощущение было такое, словно мы попали в другую страну или перенеслись в другое время. После сурового, аскетичного Урала, мы окунулись вдруг в какой-то, как нам показалось, праздник жизни.

Объяснялось это и тем, что американские поставки приходили к нам, в основном, двумя путями. Один путь - северный, - суда из Америки через Атлантику шли в Англию, а оттуда, через Исландию, конвои шли в наши северные порты Мурманск и Архангельск. Маршрут этот был более коротким, но опасным. Стаи немецких подводных лодок пытались, и небезуспешно, перехватывать конвои и при переходе через Атлантику, и, особенно, на переходе от Исландии в наше Заполярье. Известна трагедия конвоя PQ-17, почти полностью уничтоженного немцами. Этот эпизод войны на море описан В. Пикулем в замечательной повести «Реквием каравану PQ-17».

Второй путь - южный, значительно более длинный, но и более безопасный. Конвои шли от западного побережья Америки, пересекали Тихий океан, входили в Индийский, затем шли в Персидский залив и приходили в южный иранский порт Абадан, где разгружались. Причем, грузы были уже уложены в кузова «Студабеккеров», которые привозили эти суда. «Студабеккеры» принимали наши водители и через весь Иран гнали их в Закавказье, где, как я думаю, были перевалочные базы. Часть грузов уже по железной дороге направлялась в Центр, часть шла на снабжение Южного фронта. Естественно, часть оседала в Закавказье.

Папа рассказывал, что он слышал, будто в начале в каждом «Студабеккере» лежали кожаная куртка и кожаное пальто для водителей. Но наше руководство запретило водителям брать их. Кожаные куртки шли летчикам, а кожаные пальто брали себе генералы. Говорят, американцы однажды еще в начале войны испытали шок, когда для каких-то переговоров с ними прибыли, как они решили по кожаным пальто, водители.

Но возвращаюсь к нашей жизни в Тбилиси. Дом наш был одноэтажный, но с высоким цоколем, так что окна были относительно высоко от земли. Стены были оштукатурены и выкрашены когда-то в желтый цвет. В нем было шесть или восемь комнат, видимо, до революции он принадлежал какому-то торговцу средней руки. Теперь в нем жило четыре или пять семей, все мужчины работали на строительстве Руставского комбината. Наша семья занимала две комнаты.

В доме, кроме нас с Додкой жило несколько ребят, большинство, наши сверстники. Старше нас был один - Том Воронин, отец его был офицером НКВД, работал в управлении лагерями. Руставский металлургический комбинат, как и другие крупные стройки советского периода, строился руками заключенных. Насколько я помню мы, ребята, жили своей компанией, особенно не общаясь с мальчишками из других дворов, но не помню и стычек с ними. Видимо, все было довольно мирно, раз не отложилось в памяти.

При доме был двор, выходивший в переулок, но совсем небольшой. Росло в нем всего одно дерево - инжирное. Поэтому местом наших игр были, в основном, примыкающие к дому часть переулка и Сухумской улицы. На Воронцовскую улицу нам ходить не разрешалось, но кто следил за нами. Бабушка Варя гуляла, в основном, с Людой и Светой и ей было не до нас.

К нам прибилась и жила у нас на правах общей собственности большая собака, может быть, это была кавказская овчарка или помесь кавказской овчарки. Несмотря на грозный вид, была она добродушным псом. Она принимала участие во всех наших играх и, по-моему, считала себя таким же полноправным членом нашего коллектива, как и любой из нас. Звали ее, вернее, его, Джек.

Как-то мы всей компанией играли во что-то на тротуаре на улице под открытыми окнами наших комнат, собака была с нами. По улице шли две девушки, увидев собаку, они остановились и спросили нас: «Ребята, а ваша собака нас не тронет?» Я придержал Джека за шиворот и сказал: «Идите, не бойтесь, я ее держу». Они подошли к нам и, стоя под нашими окнами, стали о чем-то нас расспрашивать. В это время из распахнутого окна послышался громкий мамин голос. Она распекала за что-то то ли Додку, то ли Люду. Одна из девушек негромко что-то сказала другой, они рассмеялись и пошли дальше. Мне показалось, что они смеялись над мамой. Видимо, из-за этого смеха мне и запомнился тот эпизод. Потом, несколько лет спустя, я вспомнил этот случай.

 

Олег Филимонов,

потомок одного из руководителей обороны Севастополя в 1854-1855 гг. контр-адмирала Истомина В.И. (1809-1855 гг.)

(г. Москва)