* * *

Выступает девочка–военкор,

Говорит, что силу берут враги,

Но в глазах читается не укор,

А молитва: – Господи, помоги!

 

Полыхает тусклый телеэкран,

На экране тот, кто всего главней,

Для одних он гений, другим тиран,

Властная пиранья в потоке дней.

 

Что–то громыхнуло недалеко,

Разнесло цистерну и два такси.

А кому теперь на Руси легко?

Нет таких, наверное, на Руси.

 

Вор отпетый тужится, как слепой,

Сохранить надежную вертикаль,

Беспилотник кружится над толпой...

Кто хохол в толпе той?

А кто москаль?

 

Не понять, не вычислить, не узреть,

В общей драме сложно вести игру.

Можно лишь, как спичка, гореть, гореть

Негасимым пламенем на ветру.

 

Этот острый ветер так зол и скор,

Что хирургу зонд нелегко держать.

...Выступает девочка–военкор,

Ей бы не на фронт, а детей рожать.

 

* * *

Бомбы падают в люк над планетою Плюк,

Все живое губя и паля.

Там, где более нет нехороших планет,

Кружат двое: Луна и Земля.

 

СКРИПАЧ: – За что они вас?

УЭФ: – За то, что мы их не успели.

СКРИПАЧ: – А вы их за что?

УЭФ: – Чтоб над головой не маячили.

СКРИПАЧ: – И все погибли?

УЭФ: – Конечно.

 

* * *

Небо, как последняя утрата,

Видится с дымящейся земли,

Где уже идут не брат на брата, –

Жизнь и Смерть

В безвременье пошли.

 

Воздух, пулевым узором вышит,

Бьет по нервам плетью огневой.

Третья мировая не напишет

Двадцать слов из Первой мировой:

 

«Но тому, о Господи, и силы

И победы царский час даруй,

Кто поверженному скажет: – Милый,

Вот, прими мой братский поцелуй!»

 

Последняя строфа – из стихотворения Николая Гумилева «Война», написанного на фронте в Восточной Пруссии осенью 1914-го.

 

* * *

В дни салютов и траурных лент,

В беспорядочном, мутном процессе

Что ни шут, то почти президент –

Властный рупор в эфире и прессе.

 

Шить размашистой лжи полотно

Для политика – дело благое.

Кто не впишется в это кино,

Может смело считаться изгоем.

 

Твердость слова – ненужный балласт,

А духовность и вовсе грошова:

Вот со сцены блажит педераст,

Вот мошенник ведет телешоу...

 

Но уже прозревает страна,

Ощутив, как в эпоху Батыя, –

В мир вползает Большая война

Сквозь руины и окна пустые.

 

ЛБИЩЕНСКИЙ РЕЙД

 

К 103–й годовщине уничтожения штаба 25–й стрелковой дивизии красного Туркестанского фронта.

 

Тот сон, заблудившийся в звездах,

Он слеп, как души лабиринт:

Озоном пропитанный воздух

И кровью пропитанный бинт,

Тяжелые хлопья тумана

Над серой степною травой,

Короткий приказ атамана,

Свирепый удар лобовой.

 

И мне до сих пор это снится,

Как–будто случилось со мной...

Я тоже врывался в станицу

Сквозь тающий сумрак ночной.

Как волны в пробитое днище,

Неслись мы карьером туда,

И бился испуганный Лбищенск

На плахе Господня суда.

 

Я лица безумные видел...

Но тех, кто служил сатане,

Я всею душой ненавидел,

И ненависть пела во мне.

И, помню, припав к пулемету,

Я, словно в горячке, орал,

Все целя и целя в кого–то,

Плывущего через Урал.

 

А пули ложились слоями,

Все ближе и ближе, и вот –

Попал... Словно в гибельной яме,

Смешались в кипении вод

Хрипящие лошади, крики

И пули, что бьют с высоты...

Мой сон – неотвязный и дикий –

Когда же закончишься ты?

 

ИЗ ПИСЬМА

ОФИЦЕРА Н–СКОГО ПОЛКА

 

«...Сколь душу не трави,

Ее живая ткань

Подобна свету глаз

За дымкою вуали.

А все же, mon ami,

Унылая Тамань

От скуки в этот раз

Спасет меня едва ли.

 

Из дома писем нет.

Опять штормит с утра.

Осталось пить вино

Во славу старой дружбы.

Как говорил поэт:

«Пора, мой друг, пора...»

Куда ж? Не все ль равно!

Но только прочь со службы.

 

Однако даже тут

Сдаваться не резон,

И мне ли разлюбить

Для общего примера?

Хоть ссыльного не ждут,

А дальний гарнизон

Способен погубить

Любого кавалера.

 

Нет, право же, теперь

Приятнее война,

Стремительный поход

К Эрзруму или Карсу.

Под ветром стонет дверь.

И холод от окна

Давно меня влечет

Забросить в пекло Марсу

 

Привычные дела,

Постылую тоску,

Случайные стихи,

Мечты земного рая,

И, все спалив дотла,

Приставить ствол к виску.

Но хватит чепухи,

Достойной самурая.

 

Как рев небесных труб,

Приморская гроза,

Да льется с высоты

Отнюдь не сок Эдема.

Улыбка милых губ,

Любимые глаза –

То прошлого черты,

А будущее немо.

 

«На свете счастья нет...» –

Тут истина сквозит.

У времени в плену

Я постигаю драму:

Пройдет немного лет,

И жизнь преобразит

Наивную княжну

В расчетливую даму.

 

И где–нибудь в Перми

Поручик отставной

Рассеянной рукой

Сожмет густую проседь.

Как грустно, mon ami,

Но если путь земной

Мне выдался такой,

Его же не отбросить.

 

Пора, мой друг, пора

Задуматься о том,

Что век уж заменил

Поэзию на прозу...»

...С гусиного пера

Над матовым листом

Две капельки чернил

Несут свою угрозу

 

И падают в конце,

Расплывшимся пятном

Зачеркивая крик

Последнего привета,

Покуда на лице

Усталом и больном

Сгорает робкий блик

Загадочного света.

 

В день памяти поэта Н.Н. Туроверова

 

Эта боль живет незримо,

Строчкой песенной звеня:

«Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня...».

 

И, прощаясь в кинокадре

С погибающей страной,

Вслед исчезнувшей эскадре

Песня льется над волной.

 

Песня льется, сердце бьется,

Точку ставит револьвер.

Только радостно смеется

Большевицкий изувер, –

 

Век спустя, утробным смехом

Он встречает гибель ту,

Век, летя далеким эхом,

Песня тает на лету,

 

Век над нами, и над нею

Все глумится плесень–моль.

Но слышнее и слышнее

Эта песенная боль,

 

Но звучит неповторимо

В пелене иного дня:

«Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня...».

 

ЗИНА БЕЛЫШЕВА

 

А вдруг завянут дни, как роза чайная,

И скроет осень средь дождливых струй

И первое свидание (случайное!),

И первый (невозможный!) поцелуй?!

 

Ценить пора вещание Кассандрово,

Хотя и без гаданий при свечах

Известно, у Алеши Александрова

Вот–вот блеснут погоны на плечах.

 

Он будет жить в столице, и лихим броском

На скачках пролетать через барьер,

А ей томиться год в Екатерининском,

Подобно лани, пущенной в вольер.

 

Ах, эта жизнь – всегда воображаема! –

О ней огнем волшебного пера

Потом напишет так неподражаемо

Куприн в своем романе «Юнкера».

 

СКВОЗЬ ВРЕМЕНА

 

Светлой памяти

Р.В. Полчанинова

 

Растаял век Обломовых и Штольцев,

Истлел закат на выжженной степи.

Последние из русских добровольцев –

В отрядах скаутов и в лагерях Ди-Пи.

 

Между Бизертой, Прагою и Ниццей,

Уйдя от Соловков и Колымы,

Последние из Белых – за границей,

Но вместе с ними – будущие мы.

 

Мы – вместе и, листая мемуары,

Вдруг рассекаем времени броню,

Как будто петербургские бульвары

Ведут до вашингтонских авеню.

 

На перекрестье судеб и талантов

Благословляют юный лик страны

Последние из русских эмигрантов

Великой, первой, роковой волны.

 

Лагеря Ди-Пи – лагеря «перемещенных лиц» (displaced person). Этот термин связан с событиями Второй мировой, когда за границами своих стран оказалось свыше 10 миллионов человек, в большинстве беженцев, вывезенных принудительно или военнопленных.

 

Дмитрий Кузнецов,

поэт, журналист, член Попечительского совета РПО им. Императора Александра III

(г. Калуга)