Доклад на Всероссийских Бородинских чтениях 2021 года

 

Даром великой милости

Знаем восторг горения!

В радости не обманется

Выбравший трудный путь!

 

Если ж за скобки вынести

Все, что у нас от времени,

В скобках тогда останется

Главная наша суть!

Л. Бородин

 

Автобиографическое повествование Леонида Бородина «Без выбора» вышло в свет в 2003 году в журнале «Москва» (№ 7-9) и одновременно отдельной книгой в издательстве «Молодая гвардия». Почти сразу же на это произведение отозвался яркой рецензией «“Без выбора”: неволя, нищета, счастье…» Юрий Кублановский (Новый Мир, № 3, 2004). В ней поэт писал: «Исповедальное повествование Бородина “Без выбора” выгодно отличается от большинства нынешних мемуаров, высосанных порою из пальца, редкой своеобычностью судьбы автора, в позднесоветские сравнительно вегетарианские времена сполна хлебнувшего тюрем и лагерей. Тут другое качество души, отличное от расхожего, другая частота биения сердца, чем та, к которой мы обычно привыкли. Не для самоутверждения и самовыпячивания написана эта книга, но чтобы бескорыстно, чистосердечно (а порой и простосердечно) разобраться в себе самом… Ну кто нынче напишет о себе столь просто, так откровенно, без рисовки, но и без унижения паче гордости: что про себя думаю, то и говорю, - кто на это теперь способен?.. Неординарная спайка правдоискательства и солдатства и определила, по-моему, своеобычность личности Леонида Бородина. Ведь, как правило, правдоискатели - разгильдяи, а солдаты - служаки. У Бородина же все по-другому» [6, с. 167]. Ю. Кублановский также удачно сформулировал смысловую доминанту этого повествования не только в парадоксальном образе автора как солдата-правдоискателя, но и в определении его особого взгляда на историю России: «мирочувствование Бородина неотделимо от Родины, от исторической отечественной мистерии. На примере жизни его, так доверительно нам открытой, видим, что Родина не пустой звук, что любовь к ней - не фразерство, не идеология, а формообразующая человеческую личность закваска, наполняющая жизнь высоким смыслом и содержанием. Смыслом, религиозно выводящим за грань эмпирического теплохладного бытия» [6, с 172] [Выделено мной. - В.Д.]. Эти формулировки важны для понимания внутренних, духовно-экзистенциальных оснований философского осмысления истории Л. Бородиным. Можно определить их так: 1) это мышление одновременно и свободное, ищущее - и строгое и героическое; 2) в основе его лежат не рациональные конструкции ума (они уже создаются потом, как результат) - но высшее духовное постижение истины, всегда связанное с мистическим проникновением в «плоть» истории:

В этой дали - такой дальней,

В этой сини - такой синей

Мы, счастливые, отгадали

Неотгаданный зов России!

 

Поэтическая трока Л. Бородина «Неотгаданный зов России» [3] стала названием одной из недавних подборок его стихотворений не случайно - это его формула постижения и России, и большой Истории в целом. Смысл ее в том, что постижение это дается как дар благодати Божией, для восприятия которой нужно подготовить свое сердце жертвенной любовью. Конечно, нужно и рациональное постижение, и оно также очень ярко у Л. Бородина - многие образцы его рациональных «формул» истории будут рассмотрены в этой статье - но это уже вторично. Но в основе постижения лежит тот род духовного познания, который он сформулировал в поэтических строках, взятых в качестве эпиграфа к этой статье. Вообще, у Л. Бородина его поэзия является внутренним камертоном его мысли, заостряя ее до предела.

Задачей данного очерка не может быть анализ всех без исключения историософских идей Л. Бородина, высказанных в его книге, поскольку это также потребовало объема бы целой книги с обширными комментариями и рефлексиями. Наверняка такая необходимая работа будет кем-то проделана в будущем. На данном этапе нам представляется важным сделать выборочный обзор и анализ тех тем и идей, которые позволяют понять историческое мировоззрение Л. Бородина в целом - как в его главных содержательных, логических моментах, так и с точки зрения его стиля и образа мысли.

В первую очередь, стоит отметить ряд характеристик, которые уже были даны Л. Бородину как мыслителю некоторыми исследователями. Так, во вступительной статье к 7-ми томному собранию сочинений писателя Ю. Архипов смело характеризовал его как «константино-леонтьевской закалки публициста» [1, с. 7]; поэтому «в иных обстоятельствах Бородин мог бы стать и философом уровня Константина Леонтьева» [1, с. 15]. Это было обусловлено тем, что писатель как мыслитель представлял собой «оплот третьей правды - не красной ностальгии и не белоленточной оппозиции, а высокой православной Традиции, вырастающей из глубинных стремлений отечественной истории» [1, с. 11]. Стоит добавить, что характеристика как «константино-леонтьевской закалки публициста» в данном случае вполне уместна не только мировоззренчески, но и стилитически, поскольку у Л. Бородина, как у К.Н. Леонтьева, историческое мышление было основано не на заранее заданных схемах (чем всегда страдали русские философы с «немецкой выучкой» и явной слепотой к реальному содержанию и формам народной жизни), но в первую очередь, на эстетическом, полнокровном проникновении в этот смысл, «пропускании его через себя», переживание его внутренне как личной трагедии и личной судьбы.

Еще ранее, один из первых авторов, писавших о Л. Бородине, И.Г. Штокман, на наш взгляд, удачно сформулировал главную особенность художественного видения жизни писателем: «Он словно пытается очистить жуткие, фантомные ситуации от идеологических и социальных “наростов”, вернуть вещам и понятиям их изначальный и простой смысл» [9, с. 5]. Эта формулировка прямо относится к тому, что сказано выше об особенностях исторического мышления Л. Бородина. Собственно, это был один и тот же метод - и в его прозе и поэзии, и в его историсофских размышлениях. Не случайно поэзия Л. Бородина в настоящее время «открыта» читателями и в ней усматривают не только художественную ценность, но и сильных смысловые постижения, в первую очередь, смыслов русской истории - путем их крайне напряженного экзистенциального переживания. Можно даже метафорически сказать, что у Л. Бородина был экзистенциально-героический метод переживания и понимания истории. Это очень большая редкость в наше время и поэтому представляет собой большую ценность для русской культурной традиции. Такое переживание является не только эстетическим, но в первую очередь, этическим, нравственным. По собственному признанию писателя, ему нужно было иметь «строгую и, может быть, даже сердитую любовь к своему народу» [9, с. 26]. Это уже далеко не тривиальная любовь, но весьма мучительная, ответственная и рискованная.

Для понимания личностного, мировоззренческого и социального контекста историософии Л. Бородина весьма важно и одно размышление классика русской мысли ХХ века И.Р. Шафаревича из его предисловия к публикации сборника стихотворений писателя в 1992 году. Здесь он пишет в целом о диссидентском движении следующее: «У большинства из них были основания для горечи и озлобления - и часто даже не в виде личных своих претензий, а как бы от имени всего народа или вообще справедливости. Но сразу возникал вопрос: кому эти чувства адресовать? И ответы бывали разные. Один был таков: что претензии адресуются стране и народу. Здесь обычно прорывалось самое крайнее озлобление (а может быть, само озлобление и было исходным). Второй ответ: протест адресуется режиму, а народ, конечно, жалко (более или менее - тут бывало по-разному), но ведь он и сам виноват. Была и третья позиция, где исходной ценностью была страна и народ - “Россия” как их собирательный образ в стихах Бородина. Чувство сыновности им вообще снимало проблему “претензий”, этот путь воспринимался как болезнь, которую надо в себе победить. Никто, по-моему, так ярко не выразил эту позицию, как Бородин» [8, с. 3]. И.Р. Шафаревич дает здесь не только социальную классификацию диссидентского движения, но и ее намного более важную экзистенциальную классификацию, которая до сих пор обычно остается не разъясненной. Первый тип - это «классические» диссиденты откровенно русофобского направления, которых, к сожалению, большинство. Характерно, что в настоящее время этот тип тоже является главным, не смотря на то, что СССР нет уже 30 лет. Этот факт как раз очень хорошо показывает, что их ненависть относится вообще не к режиму как таковому, но именно к России - постольку, поскольку она не удовлетворяет их требованиям стать марионеточной страной Запада. Естественно, что это ими скрывается, а на поверхность выносится мифология о «несвободе».

Поэтому можно сказать, что Л. Бородину пришлось противостоять этому типу «диссидентов» - русофобов даже еще принципиальнее, чем самому советскому режиму, поскольку они были врагами советского режима вовсе не по причине любви к России, а наоборот, по причине еще большей ненависти к ней, чем у самого режима (естественно, это тщательно ими скрывалось или вообще даже не осознавалось). Все преступления советского антирусского режима они приписывали самой же России как нечто «исконно русское». Это не столько обычное русофобское невежество (его-то легко было бы преодолеть при желании), но именно их духовная болезнь: ведь большинство из таких «диссидентов» были и прямыми потомками, и духовными детьми самых «пламенных большевиков». Их ненависть к России - это иррациональное чувство ненависти ко Христу и Его Церкви, судьба Которой была реально воплощена в русской истории. В этом отношении он был «диссидентом среди диссидентов» - так же, как и А.И. Солженицын, И.Р. Шафаревич, В.Н. Осипов и М.В. Назаров. Точнее, «диссидентами» все они не были, а более точно и правильно всех их следует назвать русскими совестниками. Такой неологизм нам представляется удачным, поскольку происходит и от слова «совесть», и от слова «весть». В первом смысле он означает, что их противостояние советскому режиму как антирусскому и антихристианскому было основано на христианской совести и, по сути, было мученичеством и подвижничеством, которое Господь вознаградит в вечной жизни. Второй же смысл означает, что они были и вестниками будущего русского освобождения, то есть несли особое пророческое призвание.

Эту русофобско-«диссидентскую» среду Л. Бородин хорошо показал в повести «Расставание». В русской эмигрантской литературе было достаточно «разоблачений» этой среды, показавшей все ее уродливые и безнравственные черты, но никто не смог показать ее духовную порочность так глубоко, как это сделал Л. Бородин. Стоит сказать и о втором типе, который упоминает И.Р. Шафаревич - тех, кто обвинял режим, но не народ, который жалели. Это позиция двойственная и переходная: она может прийти и к русскому взгляду на историю, и впасть в русофобию (последние случай бывает и в наше время - примером может служить историк и писатель Д. Тараторин, который стал квалифицировать себя как «православного русофоба», что свидетельствует о распаде сознания, поскольку любая «фобия» - это отсутствие любви, т.е. не христианский взгляд на мир). К русскому мировоззрению из такой позиции, например, по свидетельству Л. Бородина, в свое время пришел В.Н. Осипов, начинавший как анархист [2, с. 122]. Третья же позиция, по определению И.Р. Шафаревича, основанная на «чувстве сыновности» по отношению к России, которое «вообще снимало проблему претензий» к стране и народу, была «третьей правдой», основанной на высшем православном понимании истории и души народа. Это понимание ярче всех, по утверждению И.Р. Шафаревича, выразил Л. Бородин. Для русофобов эта позиция казалась якобы «некритической» - вследствие их чуждости и враждебности России, принципиального непонимания ее на духовном и душевном уровне, и уже как следствие - их элементарного невежества в важнейших вопросах, на котором всегда основана русофобская мифология. Характерный для них миф - это миф о том, что катастрофа 1917 года произошла как следствие некого «разложения» и негативных черт народа; в то время как в реальности накануне 1917 года «разложение» под влиянием Запада охватило только очень узкие круги интеллигенции, чиновников и прочих маргиналов; но подавляющее большинство народа было нравственно здоровым, а страна переживала колоссальный культурный и материальный рост, в том числе и рост материального благосостояния всех слоев населения. В России накануне 1917 года реальная свобода людей была выше, чем в Европе и США, чему есть масса свидетельств современников - люди вообще имели минимальный контакт с государством по сравнению с тотальностью государства на Западе. «Социальные лифты» при Николае Втором работали лучше всех в мире. Крестьянские дети - генералы А. Деникин (сын крепостного), Л. Корнилов и М. Алексеев (нач. Генштаба), и классик мировой социологии профессор П.А. Сорокин - это символы народной царской России. Для хотя бы небольшой иллюстрации приведем свидетельства М. Горького из его писем из Америки: «Знаете, что я Вам скажу? Мы далеко впереди этой свободной Америки, при всех наших несчастиях! Это особенно ясно видно, когда сравниваешь здешнего фермера или рабочего с нашими мужиками и рабочими» [4, с. 202]; «здесь не скоро будет революция, если она не грохнет на тупые головы тутошних миллиардеров лет через десять... сколько в них энергии, невежества, самодовольства, варварства!.. Здесь необходимость социализма выяснена с роковой наглядностью» [4, с. 203]. Но почему же «революция» не произошла в Америке? Потому что мировые хозяева хотели разрушить не Америку, которая уже изначально находится под их властью, а Россию - и поэтому организовали революцию именно у нас. И М. Горький, кстати, об этом знал заранее: «Сведущие в делах и солидные люди говорят, что, если в России сшибут царя, - какое бы правительство ни встало на его место, - американцы дадут ему денег» [4, с. 213]. На самом деле, и свергали царя на деньги Уолл-Стрит, и советская «индустриализация» была американской.

Именно эта привычка к естественной «вольности» жизни и была одной из главных предпосылок «революции» - в Российской Империи просто не было тогда эффективных механизмов противостояния Смуте, поскольку она никогда ей не угрожала, в отличие от регулярных революций на Западе. Революция была совершена вовсе не «народом», который в абсолютно подавляющем большинстве своем в ней не участвовал и был в шоке от происходящего, а маргиналами методом обмана и демагогии - но это также явное свидетельство нравственной чистоты народа: именно добрый и наивный народ можно так обмануть, а не народ хитрый и эгоистичный, который не поверит такому обману. Такой народ был в Европе, и именно поэтому революция там не имела шансов. Революцию можно было начать только объявив об «отречении царя» (еще до того, как оно произошло, хотя было ли оно на самом деле, мы тоже никогда достоверно не узнаем) - именно потому, что царь был для народа священным символом государства как такового и без царя государство Российское упразднялось автоматически в народном сознании - теперь на пустом месте можно было вытворять все что угодно. Хотя людей, ненавидевших царя - в силу своего антихристианского сознания - в тогдашней России едва набрался бы и один процент, но именно они теперь «творили историю». Таким образом, реальные причины 1917 г. прямо противоположны тем, о которых говорит русофобская мифология - как советская, так и диссидентская, и это тоже показательно. Подлинная, «третья правда» Истории совсем иная - но о ней мало кто знает.

Тот факт, что «революция» произошла в условиях свободной жизни и улучшения всех ее сфер является самым наглядным опровержением так называемого «материалистического понимания истории», которое само по себе является одним из средств одурманивания и манипуляции сознанием. Впрочем, все революции Нового времени, начиная с Английской, также происходили вследствие «улучшения жизни» и, как следствие, повышения притязаний и утраты понятий о долге и нравственности у некоторых групп населения, втягивавших затем в бойню всех остальных. Поэтому строгая историческая закономерность здесь имела место, но вовсе не материальная, а нравственная - все «революции» суть проявления человеческой гордыни и кара за нее. Об этой закономерности говорит Священное Писание в истории ветхозаветного народа. Именно там описаны подлинные законы истории, а не в фантазиях идеологов Нового времени. Но в Библии осуждать народ мог лишь Сам Бог через своих пророков, людям это не дано. Идолопоклонство перед народом, которое изображают «революционеры», втайне презирая его - такая же ложь, как и «претензии» к нему со стороны этих самозванцев. Народ нужно жертвенно любить без осуждения, как это делал Л. Бородин.

Все эти факты нетрудно обнаружить при самостоятельном изучении вполне доступных исторических источников, не поддаваясь внушению лживой пропаганды. Однако почему это удавалась сделать столь немногим людям? В первую очередь потому, что для этого нужно такое изначальное сыновнее отношение к России и переживание «исторической отечественной мистерии» (Ю. Кублановский), которое, к сожалению, есть не у многих. «“Россия” у Бородина - одна из тех сверхтонких категорий, которые можно выразить лишь в ряде формально друг другу противоречащих высказываний» [7, с. 4], - писал И.Р. Шафаревич о его стихотворениях, но это в еще большей степени касается и его историсофских суждений: они также конкретны и часто противоречивы, поскольку охватывают всю полноту и сложность реальности. Цельность постижения существует только на уровне разума и духа, а на уровне частных суждений она неизбежно кажется противоречием. Это тоже в области «третьей правды», которая требует «неэвклидова ума», и примеров этого мы приведем в данном тексте достаточно. Внутренняя же цельность постижения мира и истории в наследии Л. Бородина уже начинает изучаться исследователями - в качестве примера можно упомянуть статью Ю.А. Еремеевой «Духовные ориентиры Л.И. Бородина» [5].

Уже в самом начале повествования Л. Бородин дает очень ценную и показательную формулировку своего постижения истории, без которой нельзя понять и все последующие его рассуждения. Ему посчастливилось получить еще в детстве своего рода «примордиальное», т.е. заданное уже изначально, самим воспитанием души, понимание и чувство России вечной: «картину русской истории, ту, что началась в незапамятные времена, где-то с “царя Салтана”, трудно, но славно длилась тысячу лет, а в семнадцатом году только запнулась о колдобину накопившейся человечьей злобы - и, как говорится, рожей в грязь; да на то Божии дождики, чтобы отмываться и светлеть ликом более прежнего» [2, с. 9]. Такое понимание было дано его бабушке - человеку еще царской России, сохранившей в себе ее дух и передавшего этот мир подлинной России внуку. Она не говорила «ни слова о Боге и ни слова о советской власти. Пока она была жива, мы существовали с ней вдвоем в несколько странном национальном поле, куда злоба или доброта дня длящегося не залетала. То было поле духа, единого национального духа, но, как понял много позднее, духа все же ущербного, ибо без высшей явности духа - Духа Свята; о Его присутствии в мире мне поведано не было. И эта ущербность воспитания так и осталась до конца не преодоленной» [2, с. 9]. В этих двух формулировках - то главный разлом в душе, который и определил всю его внутреннюю трагедийность восприятия России и ее истории: с одной стороны, дана полнота ее вечного присутствия, не поругаемая никакими катастрофами; с другой - этот разлом в душе, отсутствие того самого главного смысла, на котором все держится. Это смысл нужно еще найти, понять и защитить. На это и уйдет вся жизнь - не теория только, а проживание смысла истории как своего личного.

Это стало возможным и удалось потому, что в душе изначально была взращена еще одна «примордиальность», данная навсегда и не подлежащая обсуждению. Автор сформулировал ее парадоксально - для того, чтобы таким парадоксом до предела заострить смысл и перевести его в состояние сопереживания с читателем. Он сказал так: «любви к Родине у меня не было, не могло быть, ибо в сознании вообще не существовало разделения на субъект-объект. Если б кто-нибудь спросил, люблю ли я Родину, то, конечно, какой-нибудь ответ прозвучал бы, но сам вопрос остался бы непонятым по существу. Как можно любить или не любить то, чего крохотной, но все же неотъемлемой частью являешься сам? Разве в любви дело? Дело в соответствии: если я плох (а я не сам по себе, я часть), то своей плохотой я уплошаю и все, от чего неотрывен» [2, с. 9]. Л. Бородин сформулировал очень важную вещь, о которой до сих пор, кажется, никто еще не писал. Да, всякая «любовь к чему-то» предполагает уже отстранение и отчуждение как нечто первичное, а затем уже появляется любовь. Но если любовь изначальна и разделения на объект и субъект нет, то не стоит, наверное, уже даже и употреблять это столь затертое выражение. Особенно в нашу эпоху, уже получившую ироническое наименование «официального патриотизма».

Момент взросления для писателя состоял в том, что он осознал себя одним из тех «людей Страны Советов, все еще играющих (теперь уже определенно не всерьез, а точнее сказать - играющих в поддавки) с когда-то на весь мир заявленной идеей “построения коммунизма” сперва сплошь и везде, а чуть позже в отдельно взятой» [2, с. 13]. Как видим, он и здесь нисколько не отделяет себя от других, не мнит себя особо сознательным и свободным, как это свойственно «диссидентам». Нравственная позиция состоит в том, чтобы пережить общую судьбу - но так, чтобы она принесла тот плод свободы, на который не решились другие. То есть «положить душу за ближних своих» - не в метафорическом, а в буквальном смысле слова.

Такой духовный путь формирует особую «субстанцию» души, которую своим волчьи чутьем быстро улавливают те, кому она не по нутру, ибо они живут прямо противоположным образом - приспосабливаясь ко времени ради личных удобств и выгод. Поэтому он заметил: «Кто прочитал главные мои вещи, согласится, что нет в них никакого особого “обличительства”, “контры” и уж тем более политической чернухи. Но напечатанным не быть! Потому что все мной написанное - написано в состоянии полнейшей личной свободы, и это как-то опознается “специалистами” даже в текстах, не имеющих ни малейших политических акцентов» [2, с. 14]. Как известно, в то время на «обличительстве» как раз многие и делали карьеру. Но дело в том, что всякое «обличительство» - это лишь приспособленчество к новому. На самом же деле в тогдашнюю «литературную среду» не допускались вовсе не «диссиденты» (наоборот, многие из них успевали сделать там карьеру), но именно те, кто писал в свободе, т.е. вообще без какой-либо связи с текущей эпохой - как бы сразу в хронотопе вечности. Такие писатели были и среди официально признанных в советскую эпоху: например, К. Паустовский и Л. Леонов - но это были люди, воспитанные еще до 1917 г. Им это позволялось, но никак не тем, кто обязан быть уже изначально «советским человеком». Писатель очень хорошо осознавал специфичность своего взгляда и своего места в истории - стихотворных строчках он писал о том, что нужно «за скобки вынести все, что у нас от времени», и «в скобках тогда останется главная наша суть». Это взгляд на мир и историю sub specie aeternitatis - из той России вечной, которая была заложена еще в его детское сознание. И именно на таком взгляде строится его историософия.

Смысл своего исторического бытия, т.е. своей жизни не как частного человека, а как человека в истории Л. Бородин сформулировал четко - он состоит «в борьбе именно с сатанинскими силами, замаскировавшимися под идеи всемирового коммунистического жизнеустроения, в христианском же понимании - разрушения бытия» [2, с. 92]. Но вместе с этим писатель также констатировал факт, который требует глубокого осмысления, поскольку в нем кроется разгадка того, что произошло в ХХ веке: «Русские национально-государственной ориентации, составлявшие в общей массе политзэков ничтожное меньшинство» [2, с. 123]. Почему же так? Разве не русские были в первую очередь порабощены этими замаскировавшимися сатанинскими силами? Значит, они же первые и должны были бы им сопротивляться? А вместо этого мы видим парадокс: антихристовым силам в позднем СССР радикально сопротивляются в первую очередь не русские, а наоборот, по сути, враги России - националисты-сепаратисты и русофобы-«диссиденты». Более того, они думают уже, что борются с Россией как таковой, полностью отождествляя ее саму с оккупировавшим ее антихристовым режимом. Для них СССР и Россия уже стали синонимами. На самом деле объясняется это просто. Русские первыми приняли удар на себя, и их массовое сопротивление было подавлено путем геноцида намного раньше - еще в 1920-1940-е годы. Поэтому к 1960-70-м годам, когда в среду сопротивления режиму попал Л. Бородин, их там уже почти не осталось. После уничтожения людей русского сопротивления оставшийся народ существовал по стратегии «выживания» (ее Л. Бородин вовсе не уничижает и осмыслил ее на примере Михалковых) - которая тоже на самом деле была подвигом, но скрытым и «негромким». Это подвиг смирения и терпения, который в глазах христианина не меньший, чем подвиг открытого боя. Однако для тех, кто пришел уже после окончания русского геноцида - представителей других народов - это создавало очень удобную для них внешнюю видимость «русского рабства». Они не знали и не хотели понять, что было до них с Россией. Поэтому, например, украинские бандеровцы начинали с лозунга «Коммуняку на гiлляку» (т.е. повесить на ветке), который очень быстро превратился у них в лозунг «Москаляку на гiлляку» - т.е. коммунист-оккупант был отождествлен с русским, и теперь врагами стали уже не коммунисты, а все русские без разбора. Именно в этом - исток современной украинской русофобии. Бандеровщина - это наследие и порождение советского режима, без СССР ее не существовало в принципе. В 1914 году галичане с восторгом встречали русские войска во Львове и приняли подданство русского царя, но уже 25 лет спустя они же стреляли в спины Красной Армии - не потому что она русская, а потому что красная.

В воспоминаниях Л. Бородина поэтому особенно ценны страницы о его общении с украинскими националистами. Сейчас в это трудно поверить, но тогда эти отношения были по-настоящему братскими. И это естественно, ведь боролись они с общим врагом и русского, и украинского народов. Автору этих строк за четверть века жизни на Украине также пришлось много общаться с украинскими националистами, и это общение было примерно таким же, как и Л. Бородина. Даже при всех современных идеологических расхождениях - после того, как на Украине русофобия стала официальной идеологией - в человеческом отношении эти люди заслуживают уважения. Они попали под советский «каток» позже, чем русские, и поэтому не были уничтожены, но сохранили всю силу идейного сопротивления. Но подлость и хитрость правителей мiра сего состоит в том, что эту силу сопротивления они перенаправили с настоящего врага на русских братьев. Особенно важно для меня упоминание об общении Л. Бородина с поэтом В. Стусом - как раз в тот момент, когда он завершил свои переводы Р.-М. Рильке на украинский. В 1990-е годы для нас В. Стус и эти его переводы были новейшей поэтической школой, которую забыть нельзя. А Л. Бородин был ее свидетелем.

Однако, собственно «русская тема» у Д. Бородина состоит не в этом, а в вопросе, который в историософии ХХ века породил два противоположных ответа: «главной темой определения был “русский коммунизм”. Проблема формулировалась приблизительно так: “русский коммунизм” (“большевизм”) - это “явление русского духа” (по Бердяеву и по Куняеву тоже) или только состояние его? Если последнее, то все проще и легче, поскольку в “состояние” народный дух впадает в силу тех или иных сложившихся обстоятельств и способен легко или нелегко “выйти из состояния”, обогащенный опытом избавления... Если же он, “русский коммунизм”, есть явление, то речь уже должна идти о некоем результативном продукте всего предыдущего исторического опыта народа - именно так трактовался “русский коммунизм” всеми виднейшими русофобами» [2, с. 356]. Ответ Л. Бородина, естественно, состоит в том, что коммунизм навязан России силой и поэтому из предшествующего исторического опыта народа никак вытекать не может. И как бы ни старались профессиональные русофобы усматривать аналогии между крестьянской общиной и колхозами, между Сталиным и монархией - этим они только демонстрируют примитивность мышления и свое дремучее невежество. Другое дело, что большевики, создавая свои формы и методы эксплуатации народа, успешно паразитировали на его лучших качествах. Например, попробовали бы они создать колхоз в Европе! Но никто на это не решился в странах «социалистического лагеря». «Лагерь» там тоже создали, но на колхозы не решились, зная, к какому это приведет к бунту. В России крестьяне тоже не сдались колхозам без сопротивления - и в ответ на это получили такой страшный голод, после которого уже ни каком сопротивлении не могло быть и речи - оставалось только выживать любой ценой. Но русский крестьянин смог, в отличие от европейского, выжить в колхозе благодаря своим христианским нравственным качествам - смирению и нестяжанию. Точно так же большевики паразитировали на монархическом сознании народа - они смогли восстановить государство только в форме фактической монархии Сталина. Конечно, это была тираническая карикатура на монархию, но она была основана на остатках народной нравственности, воспитанной почитанием Помазанника Божия. Наш самый высший в мире тип политической культуры есть часть народной праведности, основанной на Священном Писании, но узурпированной и использованной богоборцами.

Однако в наше время проблема «русского коммунизма» состоит уже не в этом, а в том, что продлившись так долго, он действительно превратился уже из случайного состояния в убийственное явление. СССР паразитировал на могучем и здоровом теле народа, созданного Православным Царством на протяжении многих героических веков, - а оставил после себя уже даже и не народ, а вырожденную массу потребителей-субпассионариев, среди которых люди с русскими национальными чертами, способные возродить народ, уже давно стали редким исключением. Лучшие черты народа проявились в тех сферах, которые менее всего подлежали идеологическому контролю. Как пишет Л. Бородин, «если и было в русском коммунизме нечто нерефлективно идеальное, идущее от вековечной русской тоски по добру и справедливости, то исключительно в песенном творчестве оно “осело” и обособилось» [2, с. 380]. Сохранились эти лучшие черты и в характере конкретных людей - эта характерология составляет одно из достоинств книги «Без выбора».

Однако в всем остальном он диагностирует «самоприговоренность коммунистического строя» [2, с. 71]. Но будущее России его страшит не меньше, чем ее трагическое прошлое. И вот почему: «И государство, уверен, рано или поздно мы отстроим, и экономику подровняем к мировому уровню, и территориальные проблемы так или иначе решим... Но останемся ли мы теми, кем были в истории, - русскими?» [2, с. 386]. В основе той духовной катастрофы, которая произошла с народом в ХХ веке, лежит революционное сознание, которое изначально основано на ненависти и поэтому неизбежно в конце концов убивает в людях любовь к жизни, обрекая их на деградацию души и самоуничтожение. Поэтому он делает важнейший вывод: «берусь категорически утверждать, что всякая идеологическая установка, хотя бы самым краешком близкая к революционной, в самом итоговом итоге своем противоестественна человеческому бытию, потому что рожден человек для созидания жизни и продолжения ее посредством любви» [2, с. 374].

Л. Бородин рассказывает и о конкретных выражениях этой деградации людей, образы которой стоит сохранить для истории и ее уроков: «На первом, пафосном этапе революции ее вожди мечтали об обществе интернационалистов, обществе Иванов, не помнящих родства, но в итоге трансформации революционных идей получили общество Иванов, молчащих о родстве. Сколько из нынешних “большевиков” хвастались мне (именно так!), что у них вся родова выбита, и это хвастовство надо было понимать как некую супермудрость - дескать, что поделаешь, иначе бы не выстоять Великому государству... Подлинная социалистическая гражданственность - в том и суть, чтобы уметь обеими ногами стоять “на горле” собственных родственных чувств, и не просто стоять, но слегка приплясывать» [2, с. 361]. Трудно сдерживать чувство даже уже не отвращения, а крайнего омерзения, читая о таких «идейных» большевистских особях, которых уже даже трудно назвать людьми. Эти особи не только потоптались по самому глубокому чувству родства, без которого человек превращается в животное - но и, более того, это свое оскотинивание они изобразили как проявление «мудрости» и патриотизма! Уже одного этого примера достаточно, чтобы понять не просто безбожную, но уже сатанинскую природу «советского строя».

Но почему такое могло произойти с народом, который еще совсем недавно был «богоносцем», то есть хранителем на земле истинной веры - Православия? Л. Бородин явно много размышлял над этим самым главным вопросом русской истории ХХ века, и поэтому кроме ценных жизненных наблюдений формулирует и свой историософский вывод: «Марксизмом рационализированная хилиастическая раннехристианская ересь про построение Царства Небесного на земле, жестоким способом инспирированная в России, вынужденно переориентированная со всего человечества на “отдельно взятую”, она была обречена на разложение и крах с тяжкими для России последствиями. Русская “ересь жидовствующих”, отрицающих “трудную” мудрость христианской философии, повенчанная с либералистской идеей прогресса, породила в начале ХХ века тип “жидобольшевика” - по “белогвардейской” терминологии, реализатора химерической идеи достижения абсолютной социальной справедливости посредством физико-механического оперирования с социальными классами. По мере материализации идеи исполнитель-фанат самоуничтожался (именно так!) за ненадобностью, оставляя после себя в остатке некий полупродукт- человека советского, будто бы являвшего собой некий высший этап человеческой эволюции, но пребывающего на длительной стадии становления, в помощь чему, собственно, и обоснован постоянный контроль за “становлением” по времени вплоть до всемирового торжества коммунизма, когда сам по себе исчезнет фактор дурного влияния со стороны “несозревшей” части человечества» [2, с. 359-360]. Эта логика истории, для своего понимания требующая большой философской культуры - это далеко не уровень «кухонных разговоров», дальше которых интеллигенция так и не пошла. Да, столь катастрофическое падение большой части народа в «бездну сатанинскую» объясняется именно тем, что в основе его лежит вовсе не наивная вера в «светлое будущее», но именно религиозные обман и соблазн. Это одержимость гордыни, которая хочет «переделать мир» под себя.

Однако эта «переделка», с сатанинской хитростью замаскированная под «построение справедливого общества» - общества всеобщего рабства у государства - все равно очень очевидно являла свою подлинную сущность в своих реальных делах. Об этом Л. Бородин пишет так: «Когда-нибудь будет просчитана роль рабского труда в строительстве социализма, но и без подсчета она очевидна: база так называемой оборонки, столь обожаемой нынешними необольшевиками, создавалась ведомством ГУЛАГа... Драгметаллы, а затем и ядерное сырье, “великие стройки коммунизма” от Волго-Дона до Куйбышевской ГЭС... И наконец, великий лесоповал... Преступлением против социализма Никиты Хрущева было не столько “развенчание Сталина”, сколько экономически не просчитанный роспуск значительной, в сути, ударной части контингента ГУЛАГа. Именно с этого момента, когда отменена была “социалистическая халява”, - с этого времени отмечаются первые тревожные судороги экономической системы социализма в целом. Миллионные трудармии, предусмотренные на заре соцстроительства подлинным большевиком Троцким и воплощенные в реальность другим подлинным большевиком - Сталиным - в течение тридцати лет безотказно обеспечивали тылы социалистической экономике» [2, с. 361]. Это рассуждение Л. Бородина у настоящее время имеет аналоги и в научном понимании «советского строя», в котором выделяют (особенно на его ранних стадиях) компонент «государственно-рабовладельческого строя» (ГРС), без которого этот строй вообще не мог бы существовать.

Однако самым страшным по своим последствиям было не это экономическое порабощение народа, которое имело свой предел во времени, но порабощение духовное, которое дало свои наиболее разрушительные результаты уже сейчас, когда СССР давно уже нет. Это духовное рабство народа состояло в первую очередь в уничтожении православной веры и превращении народа в толпу без Бога и национальной памяти. И это духовное убийство народа, в свою очередь, привело его и к убеждению в собственной никчемности: «Нет ничего более чудовищного, чем хохот народа по поводу собственной несостоятельности. Но ведь даже формулу сочинили, что, дескать, пока мы способны смеяться над собой - мы живы. Неправда. То судороги пораженной проказой нигилизма гражданственности. То хохот полупокойников… Тот самый критический фактор, стимулятор миллионности тиражей и повальной увлеченности общества новинками отечественной литературы, он, этот фактор по совокупности работал более на нигилизацию общества, нежели на мобилизацию гражданственного сознания» [2, с. 375]. Так называемая «перестройка» не могла ничего перестроить, потому что изначально состояла не в возвращении к подлинной России, а в оплевывании самих себя. И ее результат был закономерным.

Однако далеко не весь народ плыл по течению и лишь пассивно воспринимал производимые над ним идеологические манипуляции. Те, кого назвали «диссидентами», были лишь «верхушкой айсберга», которая указывала на огромный невидимый слой ищущего народа, который всегда пытался вырваться из духовного рабства. Героическая молодежь из ВХСОН, к которой принадлежал Л. Бородин - была выражением этой огромной молчащей массы народа, мучительно вспоминавшей свою русскость. Эта молодежь искала и нашла ту истину подлинной России, которую не смог уничтожить СССР: «Тотальность марксизма, а точнее, социалистической идеи как таковой подталкивала на поиски “равнообъемной” идеи, и когда в середине шестидесятых наткнулись на русскую философию рубежа веков, произошло наше радостное возвращение домой. В Россию. Что бы сегодня ни говорили обо всех этих “бердяевых”, сколь справедливо ни критиковали бы их - для нас “веховцы” послужили маяком на утерянном в тумане философских соблазнов родном берегу, ибо, только прибившись к нему, мы получили поначалу пусть только информацию… о подлинной земле обетованной - о вере, о христианстве, о Православии и о России-Руси… Это случилось только с теми, кому повезло в самом раннем детстве в той или иной форме получить весомый заряд национального чувства. В этом случае имело место счастливое возвращение» [2, с. 54].

С другой стороны, Л. Бородин вовсе не презирает и то «молчаливое большинство» народа, которое хотя и томилось в своем духовном рабстве, будучи озабочено лишь простым выживанием, но все разно сумело сохранить свою душу живую, способную к будущему возрождению. В качестве своего рода символа этого народа Л. Бородин увидел историю одной известной семьи. «Речь пойдет о Михалковых - пишет он, - именно как о символе выживания в исключительно положительном значении этого многосмыслового слова» [2, с. 389]. Это положительное значение слова он формулирует следующим образом: «я произвольно и бездоказательно осмеливаюсь предположить, что беспримерная выживаемость клана Михалковых есть не что иное, как своеобразный сигнал-ориентир “непотопляемости” России, буде она при этом в самом что ни на есть дурном состоянии духа и плоти» [2, с. 392]. В этом определении нет иронии, но лишь трезвое осознание того, что не всем дано быть героями, но и не все «выживающие» суть приспособленцы. В некоторые же эпохи, такие, как советская, именно эти «выживающие» и спасли народ как целое.

У христианских мыслителей есть одна важнейшая характерная черта - исторические катастрофы они всегда воспринимают не только как наказания народу, но и как его воспитание Богом, и даже как обетование его величия в будущем. Когда народ идет на крест - это значит, Господь испытывает его для будущих свершений. И Л. Бородин пишет: «Я с удовольствием читаю многомудрые труды-рекомендации по выходу России из кризиса... Но в свободное от работы время подумываю: а стоит ли вообще “выходить из кризиса”? Что, может быть, наоборот - так “кризиснуть”, чтоб вдребезги полопались пружинки всего столь ладно отлаженного механизма давления на бедную Расеюшку, в результате этого давления утратившую к самой себе элементарнейшее уважение?» [2, с. 393]. Христианское понимание и истории, и жизни вообще - это крест, Голгофа: «аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает, аще же умрет, мног плод сотворит» (Ин. 12, 24). Такой же крестный путь должна пройти и Россия, чтобы воскреснуть.

С другой стороны, иногда Л. Бородин высказывает и своего рода «циничную правду» об истории. Например, он говорит: «В человеческой истории вообще работают только мифы народов о самих себе. В особенности в критические периоды» [2, с. 394]. Конечно, миф может «сработать» только тогда, когда за ним стоит непоколебимая реальность. Но кто знает эту реальность в эпоху, когда все стало предметом обмана и манипуляции? Когда даже профессиональные ученые лгут, подчиняясь своим предрассудкам? И тогда начинается война мифов, в которой побеждает более сильный миф. Для одних более сильным оказывается обман, а для других - правда. Одни с самого начала склонны верить в ложь, которая им льстит, а другие ищут правду. Правда русской истории величественна, показывая величие народа - но именно поэтому ее пытаются замолчать и затоптать самой изощренной ложью. Поэтому нужно создать наш, русский миф - такой, который будет очень трудно победить этой ложью, сколь бы хитра она не была.

По отношению к современности Л. Бородин очень осторожен и не строит иллюзий. Он искал путь, на котором можно было бы побелить наверняка. «Принято считать, - писал он, - что лучшая защита - это нападение. Увы!.. Теперь как раз все наоборот: лучшее нападение - это защита. И тысячи других, кому смута стала благоприятной средой обитания, сбиваясь в стаи, отрабатывают новую стратегию сопротивления робким попыткам отстраивания государственного бытия - хоровое исполнение жалобливых текстов о грозовых тучах тоталитаризма, нацеленных пока еще невидимыми стрелами сокрушительных молний на святая святых - на неприкасаемых, чью неприкасаемость торжественно и грозно гарантировало мировое прогрессивное мнение в лице нескольких совершеннейших авианосцев и банков-кредиторов» [2, с. 397]. В этих условиях легко подавляется всякая активность русских сил. Поэтому у России оставался единственный выход: «сосредоточение» до лучших времен. И как мы видим по происходящим событиям, именно эта стратегия и принесла успех: это сосредоточение и внутренняя работа постепенно привели к возрождению государства, которое стало бороться за интересы России. Тем самым, та стратегия временного смирения, о которой писал Л. Бородин и которая была общенародной в 1990-х, в конце концов, оказалась правильной.

А в 1990-х власть захватил тип людей, воспитанных в СССР на тотальном цинизме. Именно это качество последних советских поколений и дало им временные преимущества: «Цинизм, - пишет Л. Бородин, - безответственная форма душевной свободы. Но именно люди этой породы оказались в итоге более подготовленными к смуте, ибо никакие принципы не связывали им руки. Не связывали до того, и они успешнее прочих сумели пробиться в информированные и властные структуры общества, и уж тем более - после того, когда рухнули всяческие преграды к инициативе самореализации <…> Циники составили, так сказать, материальный костяк либерального стана, где были, разумеется, и свои идеалисты, и свои “полезные идиоты”» [2, с. 129]. Но за этим пусть и временным торжеством тотального цинизма - прямого продолжения советского тотального цинизма эпохи 1970-80-х - вставал самый фундаментальный вопрос: а сможет ли народ его преодолеть когда-нибудь вообще? «Только вот ведь в чем дело: народ русско-российский... Либо его уже нет как народа, а лишь население... Либо он еще есть. Лично я надеюсь на последнее. И тогда восстановление государства Российского в соответствии с его величинами, и территориальными, и духовными, - этот процесс неизбежен» [2, с. 397].

В этом вопросе Л. Бородин также находил весьма парадоксальные исторические аналогии. Например: «В том далеком ХVII веке что, какое событие следует посчитать за самое начало изживания маеты-смуты? Конечно, не ополчение Минина и Пожарского. То уже финал с “зачисткой” территории. И не воззвания Гермогена - то пока еще всего лишь глас вопиющего... Началом духовного возрождения, как это ни покажется странным, была присяга русских людей чужеземному, польскому царевичу Владиславу, потому что это уже была присяга “по закону” (не в строго юридическом смысле, разумеется), в то время, как прежде того беззаконие, “воровство” через самозванство измочалило души русских людей» [2, с. 372]. Вот, оказывается каков настоящий исток возрождения - не поднявшая для победы рать (это уже итог и результат), а опять-таки народное смирение, заставившее присягнуть, пусть и чужеземцу, но «по закону» - именно это и останавливало Смуту, что делало возможным дальнейшее освобождение.

Совершенно аналогичную ситуацию, повторяющийся закон русской истории, Л. Бородин увидел и в современности. Он писал: «Наши маститые социологи… пытаются успех В.Путина объяснить политическими кознями и махинациями бюрократии. Но как бы там ни было, тот факт, что бюрократия, то бишь “служивые люди”, и значительная часть народа проголосовала за совершенно определенный “образ”, как он был народу и бюрократии подан, - в том несомненное свидетельство начала изживания смуты. Пусть даже только самое-самое ее начало» [2, с. 375]. Прошло уже более 20 лет после написания Л. Бородиным этих слов, и они полностью подтвердились.

Кроме русской историософии, в книге Л. Бородина есть и много размышлений о закономерностях истории в целом, и о роли художественной литературы. Как он пишет, для него лично в ходе «врастания в православную традицию наклевывалась, вылуплялась в сознании другая проблема: роль литературы вообще в радостях и бедах народных; степень соотносимости литературного фантазирования с истинами национальной религии; анатомирующий момент литературного мышления и его взаимоотношение с синтезом бытия основной составляющей любой мировой религии» [2, с. 412]. Своим творчеством он старался сделать литературу формой раскрытия народной души и восстановления народных святынь - то есть реализовать то высшее призвание литературы, которой всегда осознавалось русскими мыслителями. Ведь литература в России никогда не была всего лишь эстетическим развлечением, как она преимущественно рассматривается на Западе - но всегда тяжелой и ответственной духовной работой. Но с другой стороны, эта работа несла в себе и множество губительных соблазнов. В частности, «была посылка, что русская литература подготовила все прелести ХХ века в России. Посылка не без повода, что и говорить» [2, с. 412]. Так, например, В. Шаламов считал, что в катастрофах ХХ века во многом виновата классическая русская литература: «Опыт гуманистической русской литературы привел к кровавым казням двадцатого столетия» [7, с. 3], - писал он. Однако В. Шаламов знал русскую литературу через призму советского ее истолкования - именно как «гуманистическую» и «разоблачительную». Да, такая литература - от А. Радищева до антиправославных памфлетов Л. Толстого - действительно, напрямую виновата в миллионах умученных в ХХ веке. Но это далеко не вся русская литература, а лишь маргинальная ее часть. Подлинная же основа русской литературы - от переложения псалмов М.В. Ломоносовым до писателей-«деревенщиков», с ее вершинами в позднем Пушкине, Достоевском и Лескове - была таким же выражением русской православной души, как и личности великих русских святых. Она всеми силами пыталась предотвратить Смуту ХХ века, но не смогла.

И наконец, вот важнейшее метафизическое размышление Л. Бородина о смысле и явной рискованности художественного творчества вообще: «имею свою концепцию относительно творческого инстинкта человека вообще, усматривая в слове “творчество” намерение превзойти Творение Бога - в одном случае, уподобиться Творцу - в другом, “расшифровать” смысл Его творения - в третьем и т.д. Для подлинно воцерковленного человека главная истина о мире - вся в нескольких текстах. Все прочее он рассматривает как попытки (удачные или не очень) комментария и толкования Творения. Но он же, человек воцерковленный, весьма иронически относится к тому ореолу чрезвычайности, каковым извечно окружают себя люди художественного творчества, ибо гордость - то из арсенала совсем другого мирового персонажа... есть мнение, что культура как совокупность творческого продукта люциферична по определению. Для меня мучителен допуск такого суждения в сферу убеждений, но полностью игнорировать его я тоже не могу» [2, с. 413]. Здесь Л. Бородин оставляет вопрос открытым и воздерживается от окончательных суждений. Этот вопрос о метафизике творчества - вопрос Н. Бердяева и многих других русских философов. Видимо, на самом деле этот вопрос и должен всегда оставаться открытым, поскольку он не только решается каждым лично, но решается не теоретически, а практически - самой своей судьбой. Тот, кто подобно Л. Бородину, избрал судьбу жертвенную и сумел осуществить ее до конца - у тех творчество стало путем крестным и оправдано перед Богом.

Есть у писателя и размышления о конечных судьбах мiра сего. Они также тесно связаны с конкретными жизненными наблюдениями. Вот, например, он пишет: «девушки-мутантки, по десять часов отсиживающие в магазинах, кафе, парикмахерских, - они сжились, срослись с ритмами племен, остановившихся в своем музыкальном развитии со времен каменного века. Ритмы века каменного удивительнейшим образом совпали с ритмами машинной цивилизации и теперь успешно взламывают хребты национальной биоритмики, и каковы будут чисто генетические последствия этой агрессии “музыкального неолита” - о том думать уныло» [2, с. 383]. Здесь современная поп-музыка видится как символ и инструмент гибели христианской культуры и превращения человека в «биоавтомат». Но в своем обобщении он идет еще дальше: «я готов предположить, что не героин и ЛСД уничтожает человечество, но именно эти, пришедшие с западной стороны афро-американские ритмы - именно они готовят все прочее человечество к подчинению иному духу» [2, с. 386]. Дух антихристов уже овладел западной цивилизацией, и она агрессивно навязывает его всему остальному миру, в том числе и России. Но пока Россия остается Катехоном - «удерживающим» мир от прихода Антихриста, жизнь каждого русского православного человека уже сама по себе становится подвигом.

Все кратко рассмотренные здесь размышления Л. Бородина о русской и мировой истории - хрестоматийны для православной философии, но, увы, очень далеки от приземленного уровня мышления современного человека. Поэтому особенно ценно их выражение не в форме философского трактата, а через призму индивидуальной судьбы - как того, что было выстрадано, а не «вычитано» из книг. Именно такое изложения мировоззрения убеждает.

Отдельно стоит отметить у Л. Бородина и ту «всеотзывчивость» к мировой культуре, о которой говорил Достоевский как об особой черте русского духа и ума. Судьбу России в рамках всей мировой истории он обнаружил, словно, в зеркальном ее отражении, в судьбе Армении, в ее выстраданных идеалах. Писатель признается, что «у армянского поэта А.Туманяна обнаружил строки, которые не просто запомнились, не просто запали в душу, но стали как бы рефреном-критерием» [2, с. 429]. Вот они: 

Устала мысль от дел и бед мирских.

Но, в бесконечность устремляя взор,

Я каждый раз оглядываюсь с болью,

Когда услышу голоса страданий

Моей страны <…>

И вижу: с Запада

Бездушной черной тучей

Рожденные в трясинах суеты,

Рабы машин и золота рабы

К Божественной душе моей отчизны

Крадутся и теснятся хищной стаей,

Толпою ненасытных людоедов.

И одеваются долины в траур.

И только горькие и плачущие песни

Среди развалин

И вытоптанных ложью

Традиций и обычаев народа.

Но в светлый день рассвета и возврата

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тысяча тысяч нимбоносных душ

Нам возвестят улыбками надежды

О возрождении души моей страны».

 

«О возрождении души моей страны» - это как раз то, о чем всегда писал Л. Бородин. Эта та самая глубинная мысль, которой он жил. И совершенно удивительна мысль Л. Бородина о неизбежности духовного возрождения Росси - удивительна она тем, что основана не на выкладках рационального порядка, а на художественных прозрениях: и собственных, и прозрениях гениев русской литературы. Очень важно в этом отношении его стихотворение «Алеша Карамазов» как «исповедание веры» в Россию:

Наступит день...

 пусть будет он не сразу...

Я с этим днем все думы примирил!

В наш мир придет Алеша Карамазов!

Его нам русский гений подарил!

 

Придет как совесть новых поколений,

Как искупленье - молодая Русь!

И вместе с ним я встану на колени

И за отцов и дедов помолюсь!

 

Могил российских не окинуть глазом!

Сушить нам слезы - не пересушить!

Но если жив Алеша Карамазов,

То как же Родине моей не жить!

 

Постижение истории у Л. Бородина было не абстрактной мыслью, а экзистенциальным усилием. Сам Л. Бородин и был Алешей Карамазовым, но родившимся уже в другую эпоху, с другой судьбой и другими испытаниями. Эти испытания он с честью выдержал и сложил свою судьбу в образец для всех последующих поколений. И его историософская мысль была рождена и выстрадана этой судьбой. Поэтому она сумела продолжить мысль великих русских философов, конгениальна им и взошла до их творческого уровня. И теперь у Л. Бородина будут учиться этому новые поколения России.

 

Виталий Даренский,

профессор, доктор философских наук,

член Попечительского совета и представитель

РПО им. Императора Александра III в Луганске

(г. Луганск)