В Тбилиси все отличалось от того, к чему мы привыкли за последние годы. Рано утром нас будили крики: «Малако, малако, мацони». Это молочники предлагали свой товар. Каждый из них вел на поводу ишачка, у которого через спину были перекинуты сумы с бидонами. Хозяйки выходили и покупали мацони - род простокваши, молоко: более жидкое - коровье, более жирное - буйволиное. Позже появлялись зеленщики, которые тоже во весь голос предлагали кинзу, петрушку, тархун, базилик, укроп и кучу всякой другой зелени, совершенно неизвестной нам, но без которой грузины не представляют своего обеденного стола, лобио - вид фасоли. Еще толпы всяких торговцев ходили по улицам, громко предлагая свой товар: лаваш, мороженое, овощи, фрукты. Называли этих торговцев спекулянтами, было их множество. Популярный в то время лозунг: «Смерть немецким оккупантам» в мальчишеской среде звучал так: «Смерть немецким оккупантам и тбилисским спекулянтам».

 Но основные покупки делались на базаре. Самый большой базар был в старом тбилисском районе Субартало. Помню, когда трамвай подъезжал к нему, кондуктор объявлял: «Субартало, выйдешь в штанах - вернешься без штанов». Базар - это был совершенно особый мир. Сотни продавцов, тысячи покупателей. Все это множество людей приценивалось к товарам, торговалось, ругалось, просто разговаривало. В воздухе стоял сплошной гул. На прилавках горы фруктов, овощей, мясо, рыба, молоко, сыры. Вино в бутылках, вино на разлив из бурдюков. С рук продают трофейные часы, авторучки, зажигалки, папиросы, табак, махорку, патефоны, презервативы, стрептоцид - красный и белый. Красным дамы красят волосы в красно-рыжий цвет. Кроме того, если принимаешь его, как лекарство, моча становится пугающе-алого цвета. Продают одежду, обувь, посуду. А что полушепотом предлагают купить смуглые красавцы-брюнеты, тут просто нет ограничений. Думаю, если б кто-то сказал, что ему нужен истребитель, и это бы их не смутило, был бы покупатель солидный. Ему бы ответили: «Генацвале, приходи завтра в это время, что-нибудь найдем». И действительно, нашли бы.

 Раненные из госпиталей, их в Тбилиси много, в пижамах, большинство на костылях. Раненых интересуют, в основном, махорка, папиросы и вино.

 И сотни карманников, мошенников, шулеров. То и дело, в толпе раздаются крики: «Украли, держи вора». Толпа бурлит, волнуется. Это только на руку карманникам. Милиции тогда в Тбилиси не было. Порядок обеспечивали армейские патрули. Это были молодые грузины, вооруженные десятизарядными винтовками системы Дегтярева. Ходили они тройками, активно вмешиваясь во все инциденты с единственной целью: выманить с обеих конфликтующих сторон деньги. В народе называли их «кусочниками». Раненные их ненавидели, между ними и кусочниками вспыхивали временами жестокие драки. Рассказывали, что бывали случаи, когда раненные сбрасывали кусочников в Куру с Воронцовского моста. Особенно враждовали кусочники с раненными моряками из Центрального госпиталя Черноморского флота, который временно размещался тогда в Тбилиси. Матросы спуску кусочникам не давали.

 

 Я представляю историю появления кусочников в Тбилиси так. Летом 1942 года немцы вели успешное наступление на Кавказ. Они захватили даже Главный Кавказский хребет и их егеря подняли немецкий флаг над Эльбрусом. Первой целью их наступления был Баку, основной район добычи нефти в СССР. Второй целью, главной, выход к границе с Турцией. Тогда бы весь наш Кавказский фронт и Черноморский флот были бы обречены на уничтожение или плен, а Турция, в этом случае, могла вступить в войну на стороне оси Берлин - Рим - Токио, что осложнило бы положение союзников.

 Тогда-то, видимо, в Тбилиси было объявлено военное положение и обеспечение порядка в городе было возложено на комендантский полк или бригаду. Так как это была все же тыловая часть, в нее за деньги пристраивали своих сынков те, кто был побогаче. Патрулировать улицы в Тбилиси было безопаснее, чем воевать с немцами. Этим и объясняется ненависть раненных к кусочникам, молодым парням, укрывающимся в тылу. Да и в народе их не любили. Какие только истории о трусости и подлости кусочников не ходили среди мальчишек.

 Не знаю, насколько верна моя реконструкция, но помню, как радовались люди, когда осенью 1944 года по проспекту Руставели строем прошли колонны милиционеров, которых из России прислали на смену кусочникам. Случайно мы с папой и мамой оказались в это время в центре города, и я видел, как приветствовал милиционеров народ.

 Более теплую встречу милиционеров я видел только 20 августа 1991 года у стен Белого дома в Москве, во время путча, когда на помощь защитникам прибыла школа милиции из Рязани. Я думаю, на всю жизнь запомнили курсанты, как они с автоматами в руках шли сквозь ликующую толпу, которая устроили им овацию. Женщины и девушки целовали их, мужчины стремились похлопать оп плечу. Это был, к сожалению, редкий случай, когда наш народ гордился своей милицией.

 В 1944 году милиционеров женщины целовать не рвались, но встречали их все очень тепло, потому что, кусочники, как теперь говорят, достали всех.

 

 На базаре однажды и с нами произошло небольшое приключение. Мы поехали туда с бабушкой Варей. Как всегда, было там многолюдно и шумно. Будучи уже знакомой с нравами тбилисского базара, бабушка завернула деньги в зеленый носовой платок и спрятала его куда-то очень далеко. Мы долго ходили по рядам, подыскивая то, что нам было нужно, по наиболее низкой цене. Наконец, и цена, и качество бабушку удовлетворили. Она достала свой заветный платочек и вдруг от толчка опрокинулась на прилавок, а платок, описав зеленую дугу, исчез в толпе. Выпрямившись, бабушка какое-то время с недоумением смотрела на свою пустую руку, а потом произнесла решительным тоном:

 - Аля, (так она меня называла) идем, я заметила, куда он побежал.

 Мы быстро пошли, пробираясь через толпу и вскоре действительно нагнали грузинского парня лет пятнадцати-шестнадцати, который шел, уже не спеша, и на ходу разворачивал бабушкин платок, с интересом в него заглядывая. Бабушка коршуном налетела на него и с криком: «Отдай, это мой платок!», вырвала его из рук парня. Тот так растерялся, что бросился наутек, а мы вернулись к продавцу, который с удивлением посмотрел на платок в бабушкиных руках. Мы купили все, что было нужно, и отправились домой. Дома бабушка протянула маме авоську с продуктами и с гордым видом сказала по-русски (обычно она разговаривала с мамой по-французски):

 - Оля, всего этого у нас могло не быть.

 И она очень подробно рассказала маме все, что произошло с нами. Потом все это с еще более гордым видом было рассказано вернувшейся откуда-то бабушке Лиде (отношения между бабушками всегда были натянутыми), а вечером обо всем был проинформирован папа. Бабушка Варя на какое-то время стала героем дня.

 Где-то в это время произошло и первое мое знакомство с закавказской фауной, вернее, с отдельным ее представителем, причем, не самым лучшим. Мы играли во дворе, я случайно сдвинул небольшой камень и увидел под ним маленького желтого рака. Как обращаться с раками, я знал еще с Куйбышева. Я аккуратно взял его за панцирь и закричал ребятам: «Смотрите, я кого поймал». Кто-то из ребят, лучше меня знакомый с местными представителями членистоногих, крикнул:

 - Бросай его скорее, это скорпион.

 Я недоумевал: «Какой скорпион, это же рак».

 - Бросай скорее, пока не ужалил.

 Это на меня подействовало, и я бросил на землю непонятного рака, ребята тут же раздавили его. После этого мне объяснили, кто такие скорпионы, как они жалят и что после этого бывает. Я взял его, как берут раков, за панцирь, чтобы он не мог достать меня клешнями. Скорпион же бьет хвостом, на конце которого расположен шип, через него попадает в рану яд. Причем, если у рака хвост сгибается вниз, то у скорпиона - вверх. Так что у меня был вполне реальный шанс ознакомиться со скорпионом не только визуально и на ощупь, но и испытать воздействие на детский организм его яда. Укус скорпиона очень болезненный и долго не заживает. Весной укус в голову может быть даже смертельным. Конечно, укус в руку смертью мне не грозил, но и радости особой не доставил бы. Почему тот скорпион не ужалил меня, непонятно, скорее всего, его смутила бесцеремонность, с которой я с ним обошелся. Он, видимо, привык к более почтительному отношению. Размышления на тему: «Бить или не бить» стоили ему жизни. Хотя, его раздавили бы в любом случае. Но тогда бы он, можно сказать, погиб бы в бою.

 Недалеко от нашего дома была церковь, мама с бабушкой Варей иногда ходили туда, бабушка Лида, ходила реже, папа совсем не ходил. Вообще-то, папа родился в 1905 году, три или четыре года проучился в кадетском корпусе, где Закон Божий был обязательным предметом, но насколько я его помню, верующим он не был. Хотя и воинствующим атеистом тоже. Мама позже рассказывала, что когда у него бывали какие-то проблемы на работе, он иногда говорил:

 - Олюшка (он произносил мамино имя с ударением на букву «ю»), сходи в церковь, поставь свечку.

 Иногда дома, когда он что-то говорил, что вызывало у мамы сомнение, он, в знак того, что это правда, крестился и произносил:

 -Вот тебе крест и святая икона.

 Видимо, это осталось у него с кадетских времен. Нас, детей, мама с бабушкой с собой в церковь обычно не брали. Но помню, как-то я пошел с бабушкой Варей. В церкви мне не понравилось, было очень много народа, голова моя находилась чуть выше женских задов, которыми я был стиснут со всех сторон. Было жарко и душно, а потом еще и резко запахло ладаном, что мне совсем не понравилось, о чем я и поведал бабушке, и сказал, что подожду ее на улице. Потом, когда, бывало, мы с бабушкой ссорились, она ехидно напоминала мне, кто боится запаха ладана.

 В начале июня нас троих: Люду, Додку и меня родители решили отправить в лагерь. Вернее, в лагерь, расположенный в бывшем санатории «Дарьял», ехал я один, а Додка с Людой ехали с детским садом в городок Каджоры, расположенный в горах недалеко от Тбилиси. Кажется, раньше там была летняя резиденция грузинских царей. Мне же предстояло проехать около двухсот километров по Военно-Грузинской дороге, через Крестовый перевал, потом вдоль Терека через все Дарьяльское ущелье. Не помню, кто из нас уезжал раньше, но в один из июньских дней к нашему дому подъехал небольшой автобус, в котором уже сидели несколько ребят с родителями. Распрощавшись с бабушками, погрузился в него и я, не помню, с папой или с мамой, и мы поехали в Рустави, откуда уже всем лагерем должны были выехать в Дарьял. Сорок километров до Рустави я перенес безболезненно и вскоре мы прибыли на сборный пункт, где уже стояла колонна из двух десятков «Студабеккеров», на которых мы и должны были продолжить путешествие по горам Кавказа, или, как его называют грузины, Кавкасиони.

 Мы нашли наш отряд, где я увидел несколько ребят, знакомых еще по Каштаку, нас погрузили в машину, и путешествие началось. На полу кузова лежали матрасы, на которых мы комфортно расположились. Кузов был накрыт брезентовым тентом, но он был только как крыша, спереди и сзади брезента не было, и мы могли видеть дорогу и местность, по которой проезжали. Помню, мы ехали по Рустави мимо группы женщин-заключенных, которые работали на обочине. Мы махали им руками и кричали:

 - До свиданья, тети, мы едем в лагерь.

 Они выпрямлялись, и кричал в ответ:

 - До свиданья, деточки, хорошо отдыхайте!

 Первые километров сорок - пятьдесят мы ехали по долине, солнце припекало, ветерок продувал, и все было замечательно. Мы проезжали селения, утопающие в зелени. Особое впечатление производили огромные деревья, усыпанные зелеными шариками с небольшими шипами - будущими грецкими орехами. Недалеко от дороги временами виднелась река, это была Арагви. Видно было, как бурлит ее вода, перекатываясь через камни. Шума воды за гулом моторов не было слышно, но, глядя на буруны, легко себе его представить.

 В одном из селений наша колонна остановилась у какой-то придорожной закусочной. Над мангалами поднимался синий дымок, очень вкусно пахло шашлыком. На одном из столов лежал бурдюк с вином, к нему сразу направились несколько мужчин, из сопровождавших нашу колонну. Нам же дали попить воды. Около одного из гигантских ореховых деревьев на цепи сидел небольшой медвежонок, мы сразу окружили его. Кто-то визжал, кто-то пищал, кто-то что-то кричал. Медвежонок испуганно жался к дереву. Подошел один из грузин - работников закусочной, и сказал, чтобы мы уходили:

 -Нэ нада дразныт звэра.

 Пока мы стояли, мимо нас проходили колонны запыленных «Студабеккеров» с наглухо закрытыми брезентом кузовами. Эти машины на пароходах прибыли из далекой Америки в Персидский залив. Там их выгрузили, и они уже своим ходом пересекли весь Иран, по Военно-Иранской дороге прибыли в Тбилиси и оттуда по Военно-Грузинской дороге шли на север - на фронт. Они шли мимо нас, одна колонна за другой.

 Кто-то из нас сорвал несколько зеленых орехов. Мы стали счищать с них толстый слой кожуры, наши руки тотчас окрасились в коричнево-зеленоватый цвет. Но ядра нас разочаровали: они были еще в зачаточном состоянии, молочно-белые и неприятные на вкус. Но вот мы поехали дальше.

 Вскоре мы въехали в горы, и пошли бесконечные серпантины. Машина все время поворачивала то влево, то вправо и, похоже, мой мозжечок не успевал приспосабливаться к этой круговерти. Ребята с интересом рассматривали горы, отары овец, пастухов в бурках и огромных кавказских овчарок, не обращавших на машины ни малейшего внимания, а мне становилось все скучнее и скучнее. Я жестоко укачивался. В каждой машине ехало несколько женщин, это были вожатые, воспитательницы, поварихи и прочий персонал. Кроме того, в нашей машине ехал какой-то офицер, из работников строительства. Помню, это был полный пожилой мужчина, с круглой, как шар головой, в помятой военной форме. Был он то ли бухгалтер, то ли экономист. Даже я понимал, что, не смотря на форму, это глубоко штатский человек. Видимо, это было военное прикрытие нашей колонны.

 Увидев мое состояние, женщины и офицер-бухгалтер стали давать мне советы. Одни говорили, что надо сесть ближе к кабине, чтобы меня обдувало ветерком, и смотреть только вперед. Другие рекомендовали лечь на матрас, закрыть глаза и попытаться заснуть. Я попробовал и то, и другое, но лучше не становилось. Рядом со мной постанывали еще несколько таких же бедолаг.

 А дорога поднималась все выше и выше, становилось прохладно - мы поднимались на Крестовый перевал. Иногда я высовывал нос наружу. Было очень красиво. Ниже нас, по зигзагам дороги пылили колонны машин. Видно было очень далеко. Впереди к небу тянулись заснеженные пики вершин. Несколько раз мы видели разбитые, покореженные «Студабеккеры»: водитель не вписался в вираж дороги и машина сорвалась вниз. На нас, детей, это не производило впечатления, нам было просто интересно. Взрослые реагировали иначе, некоторые женщины крестились. Мы продолжаем подниматься, надсадно ревут моторы. Даже мощный «Студабеккер» с заметным трудом одолевает последние метры перевала.

 И вот мы наверху. Холодно, дует сильный ветер. Мы одели все теплые вещи, которые были у нас. Наверху, на почти плоской площадке несколько домиков. Солдаты, которые служат здесь, ходят в полушубках, ушанках. Говорили, что им здесь год службы засчитывается за два. Не верится, что несколько часов тому назад мы радовались ветерку, который продувал наш кузов, потому что под брезентовым верхом было жарко. Где-то, чуть выше нас виднеется снег.

 Нашу колонну почему-то остановили, наш военный комендант пошел разбираться. Нам разрешили выйти из машин. Справа видим большой крест. Поэтому перевал и носит название - Крестовый. Слева, недалеко от нас, площадка круто обрывается вниз. Небольшой каменный барьер, а за ним обрыв. Мы смотрим вниз с километровой высоты, как из самолета. Видна извилистая лента Арагви, сверху она кажется тихой и спокойной. А вот и селение, где живет на цепи несчастный медвежонок. Каким же маленьким кажется оно отсюда.

 Начинаем просто замерзать, ведь высота почти два с половиной километра. Но вот слышим:

 - Дети, дети, скорее по машинам.

 Нам предстоит долгий спуск вниз. Теперь мотор работает спокойно. Тут уже важнее не мотор, а тормоза. Внезапно к нам в кузов запрыгивает солдат в шинели, в ушанке. Наш офицер кричит ему:

 - Сюда нельзя, здесь дети.

 - Да мне недалеко, всего несколько километров.

 - Тебе сказали, нельзя, вылезай из машины.

 - Пошел ты, и солдат прибавил уже знакомое нам слово из трех букв.

 - Как ты разговариваешь с офицером!

 - Офицеры на фронте, а ты тыловая крыса.

 Тут уже на мат перешел наш Аника-воин, но солдат привалился спиной к заднему борту, поднял воротник шинели и закрыл глаза. Побурчав немного, угомонился и наш доблестный защитник. Вскоре солдат встал и со словами:

 - Вот видишь, а ты боялась, ловко выпрыгнул на ходу из машины.

 Наш вояка снова вскипел:

 - Его счастье, что он выскочил, а то внизу я бы сдал его коменданту, там бы научили, как с офицерами разговаривать. - Но его никто не слушал, в мальчишеских глазах он «потерял лицо».

 Дорога спускалась все ниже, становилось теплее. Скоро мы снова ехали вдоль бурной реки. Но теперь это был Терек. Слева виднелась снежная шапка высокой горы, нам сказали:

 - Смотрите, это Казбек.

 Хотя мы и насмотрелись за эти часы на горы, Казбек произвел на нас впечатление. Снег на его вершине, на фоне голубого неба, казался ослепительно белым с темно-синими тенями расщелин.

 Терек все глубже зарывался в горы. Теперь он, нельзя сказать протекал, несся по дну глубокого ущелья, отвесные стены которого поднимались на сотни метров вверх. Вода бурлила, разбиваясь об огромные валуны. Небольшие камни она несла, как щепки. Мощь, ярость Терека завораживала. К нему не подходило слово река, это было что-то другое, реки такими не бывают. Дорога была прорублена в скалах на высоте нескольких метров над водой. Временами она переходила то на одну, то на другую сторону реки.

 

 Всего пару лет тому назад Военно-Грузинскую дорогу пытались захватить немцы. Тогда бы они отрезали Закавказье от остальной территории страны. Вдоль дороги виднелись доты, (долговременные огневые точки), иногда вырубленные прямо в скалах. В одном месте посреди реки лежал огромный камень, внутри он был выдолблен и в нем тоже был устроен дот. Даже на нас произвела впечатление проделанная работа. Амбразура его грозно смотрела на дорогу. Не просто было бы уничтожить его немцам, выйди они на Военно-Грузинскую дорогу.

 

 А вот и знаменитая скала «Пронеси, Господи». Дорога входит как бы в полутоннель: скала слева, скала сверху, а справа обрыв к Тереку. Над головой сотни, если не тысячи тонн гранита, как бы парящие в воздухе. Невольно по спине пробегают мурашки, когда въезжаешь под этот свод. Но вот снова над нами синее небо, снова мы слышим рев Терека, который заглушает шум моторов «Студеров». А ведь под скалой мы его не слышали. Отключаешься от всего, одна только мысль: «Пронеси, Господи». Мне доводилось несколько раз проезжать под этой скалой, а когда возвращался последний раз из Дарьяла в августе 1945 года, ее уже не было. Взорвали, посчитав слишком опасной.

 А впереди нас ждет новый сюрприз: слева, далеко наверху, на скале виднеются развалины. Это - замок легендарной царицы Тамары, жившей почти тысячу лет тому назад. Жила она одна, царя при ней не было, и временами ей приходилось приглашать к себе на ночлег одиноких путников, устало бредущих по Дарьяльскому ущелью. Желательно было, чтобы путник был помоложе. Его радушно встречали, вели в баню, потом царица угощала его, чем Бог послал, после чего они удалялись в царицины покои. А утром, так и не отдохнувшего путника слуги царицы сбрасывали со скалы прямо в Терек. Скорее всего, слуги были немыми, а, может быть, они сами демонстративно отрезали себе языки, чтобы невзначай не угодить в Терек вслед за жертвой Тамары. Они же видели, как бережно относится она к собственной репутации. Так как в те далекие годы в Грузии не было своей Джессики (актриса Энджела Лэндсберри), из американского телесериала «Она написала убийство», (которым нас уже третий год достает четвертый канал), то никому не приходило в голову расследовать, чье же это тело несет к морю Каспию буйный Терек, и как этот несчастный туда угодил.

 До Орджоникидзе (он же Владикавказ, он же Дзауджикау) остается около восьми километров. Наша колонна сворачивает с Военно-Грузинской дороги направо. Проезжаем еще несколько километров по горному серпантину и, наконец, мы приехали. Машины останавливаются около большого трехэтажного дома, расположенного на склоне горы. Это и есть бывший санаторий «Дарьял», а теперь наш пионерский лагерь. Два крыла здания выкрашены в светло-желтый цвет. Средняя часть, выступающая полукругом, полностью, от первого до третьего этажа застеклена. Входишь внутрь, попадаешь в огромный холл с полом, покрытым серым мрамором. Потолок его - третий этаж дома. По обеим сторонам холла белые мраморные лестницы ведут на второй этаж. Поскольку дом расположен на склоне горы, трехэтажный он с фасада, задняя часть его двухэтажная. Даже здесь слышно, как внизу, у подножья горы шумит река Армхи.

 Местность очаровательная. Горы на нашем берегу Армхи покрыты густым лесом. За рекой поднимается огромная гора. Она тянется вдоль реки на несколько километров, деревьев на ней нет. Она довольно высокая, но вершина ее срезана и плоское плато протянулось более, чем на километр. У нее и название соответствующее - Столовая гора. Края плато сначала круто обрываются вниз, еще более делая гору похожей на гигантский стол или комод. Дальше склон ее, обращенный к нам, полого спускается к реке. На склоне Столовой горы видны несколько аулов. Светлеют сакли, видны высокие ингушские родовые башни. Но самих ингушей здесь нет. Их, как и чеченцев, выселили в феврале этого года в Сибирь, Казахстан, Среднюю Азию, а опустевшие аулы заселили грузинами. Часть ингушей-мужчин ушла с оружием в горы. Их разыскивают и воюют с ними отряды внутренних войск. Недалеко от нас, ближе к реке, расположена застава. Мы часто видим группы солдат с автоматами. Видимо, на них, в числе других, возложена и задача по охране нашего лагеря. Среди мальчишек ходят рассказы, что солдаты ночами (почему ночами?) выезжают на операции, что воюют с ингушами, что несут потери. Что правда, что вымысел в этих рассказах, я сейчас не знаю.

 Недалеко от нас находится «дача Баталова». Баталов - это не наш современник, знаменитый актер Алексей Баталов, а его дядя, Николай Баталов, один из ведущих актеров старого МХАТа. Особенно широко он стал известен по советскому культовому фильму начала 30-х годов «Путевка в жизнь», где он сыграл одну из главных ролей. Он болел туберкулезом, и врачи рекомендовали ему Кавказ. Правительство то ли построило для него, как мы теперь называем, коттедж, здесь, в самом сердце Кавказа, то ли передали особняк, который построил здесь для себя какой-то богач еще до революции. Последнее кажется мне более вероятным. Дом был хорош. Такой коттедж и сейчас не стыдно было бы иметь какому-нибудь «новому русскому» на Рублевском шоссе. Он был двухэтажный, красивый по архитектуре, с очень толстыми стенами, выкрашенными в светло-голубой цвет. Он тоже стоял на склоне горы и с фасада его открывался замечательный вид не только на Столовую гору, но и на дорогу, которая ведет к «Дарьялу» из Дарьяльского ущелья и, насколько я помню, на виднеющиеся вдали скалы Дарьяльского ущелья. К сожалению, к тому времени дом был уже разграблен. Двери и окна были выбиты, мебели не осталось никакой. На стенах какие-то надписи карандашом, непристойные рисунки. Кто это сделал, то ли ингуши, которые жили раньше в этих краях, то ли солдаты, которые этих ингушей выселяли, то ли грузины, которые въехали в опустевшие аулы ингушей.

 От нашего «Дарьяла» к дача Баталова вела довольно широкая пешеходная дорожка, по обеим сторонам которой густо росли кусты фундука. Дача была на одном уровне с нашим санаторием, дорожка шла строго горизонтально. Нам не разрешалось ходить на дачу Баталова, но мы периодически удирали туда из лагеря, играли, бегали по пустым комнатам. Дом умирал, мы это чувствовали, и нам было жалко его. Сейчас, наверное, от него не осталось и следа.

 Места кругом были благодатные. Леса во многом состояли из диких яблонь, груш, алычи. Многие груши были огромные, иную даже взрослый человек не смог бы охватить. Прогалины густо зарастали малиной. Очень много было фундука, хотя к тому времени он был еще незрелым.

 Естественно, что мы, как и положено мальчишкам, смывались из лагеря и совершали походы за малиной и алычой, которые к этому времени уже поспели. Ели и кислые яблоки, и вяжущие рот груши, от которых иногда прихватывало живот. Как-то ребята прибежали из малинника и рассказали, что они пришли туда и вдруг услышали, как урчит и покряхтывает, поедая ягоды, медведь. Я с ними тогда не был, но говорили, что медведи в тех местах встречались.

 Несколько грузин из близлежащих аулов работали в нашем лагере. Помню, они говорили, что им здесь не нравится, что переселяли их в опустевшие ингушские аулы в приказном порядке, не интересуясь, согласны они, или нет. Они же, как было видно из их слов, были совершенно не согласны. Но, напоминаю, все это было в июне 1944 года, они понимали, что начни они выражать свое несогласие властям, запросто могли бы вместо Дарьяла загреметь в Сибирь вслед за чеченцами и ингушами. Все-таки, грузины, в основном, земледельцы, а какое земледелие может быть на высоте около двух километров. Во всяком случае, я не помню, чтобы мы видели там сады или огороды. В тех краях основное занятие населения - овцеводство. Летом там было хорошо - много солнца, но не жарко, в отличие от знойного Тбилиси, все же сказывалась высота. Но представляю, как скучно было там зимой, когда все завалено снегами и жизнь людей в это время мало отличалась от той, которую вели люди в этих горах и сто, и тысячу лет тому назад.

 Первая смена пролетела незаметно, и я снова вернулся на Сухумскую. Очень рад был увидеть всех снова, ведь я первый раз в жизни отлучился из дома на такой долгий срок. Не увидел я только папу. Он работал в Рустави, и каждый день вместе с несколькими сотрудниками ездил на работу из Тбилиси на машине. Когда я был в Дарьяле, их машина попала в аварию, и папа с переломом руки и сотрясением мозга лежал в больнице. Папа потом рассказывал, что в больнице, определив у него перелом руки, сразу наложили гипс, забыв побрить руку, а когда пришло время снимать, его сдирали с руки вместе с волосами. Ощущение, как говорил папа, было не из приятных.

 Насколько я понимаю, пребывание в лагере несколько расширило мой кругозор. Помню, как вечером после приезда, я, рассказывая маме и бабушкам о лагере, задал им популярную у нас там загадку:

 - Угадайте, что такое: между ног болтается, на Х называется, как увидит П, поднимается.

 Мама как-то стушевалась, а бабушка Варя не преминула сухо заметить, что раньше дети подобных загадок родителям не задавали. Бабушка Лида только посмеивалась. Видя, что и они загадку не разгадали, я торжествующе закричал:

 - Нет, это совсем не то, что вы подумали, это хобот у слона. Он у него болтается между ног, а когда слон видит пищу, хобот поднимается.

 И я засмеялся довольный, но ответного смеха не последовало. Меня сухо попросили рассказывать о лагере дальше, но без подобных загадок. Я продолжил рассказ, но уже без энтузиазма. Я не понимал, почему загадка, которая в нашей среде всегда вызывала громкий смех, почему-то явно не понравилась ни маме, ни бабушкам.

 А через несколько дней я снова отправился в Дарьял, теперь уже на вторую смену. В этот раз ехал я не один, с Додкой и Людой. В лагере мы оказались, естественно, в разных отрядах, а Люда вообще, в малышовой группе, ведь ей было всего четыре года, но виделись мы ежедневно.

 Столовая в лагере размещалась, видимо, в бывшем актовом зале, потому что часть ее занимала сцена. На сцене также стояли столы, за ними сидел малыши. Когда их заводили в столовую, Люда, прежде чем начать есть, всегда разыскивала глазами Додку и меня, и только убедившись, что с нами все в порядке и помахав нам рукой, приступала к трапезе. Вскоре с Людиной группой произошло ЧП, которое переполошило весь лагерь. Они с воспитательницей отошли куда-то недалеко в лес, и вдруг к ним вышла группа бородатых вооруженных мужчин. Это оказались ингушские партизаны. Они подошли к воспитательнице и сказали, чтобы она с детьми убиралась отсюда, и объяснили, как ей крупно повезло, что с ней маленькие дети. Потому что, если бы она была одна, они убили бы ее, а так, если ее убить, дети могут не найти дорогу к лагерю и заблудиться. С детьми они не воюют. Дважды объяснять это воспитательнице не потребовалось, и она, и дети опрометью бросились бежать к лагерю. Конечно, после этого еще строже стали следить, чтобы никто из лагеря не отлучался. Да мы и сами первое время боялись даже из здания выходить, но прошло несколько дней и снова стали бегать и на дачу Баталова, и за малиной и алычой.

 Но все-таки, нужно отдать должное благородству ингушей. Ведь их семьи были высланы неизвестно куда, они не знали ничего о судьбах своих близких, и все же не стали мстить детям. Позже, в начале девяностых годов мы из газетных статей узнали, что в результате депортации погибла почти половина чеченских и ингушских стариков и детей, что некоторое время спустя после завершения выселения, один из отрядов НКВД наткнулся на чеченский аул, о котором власти ничего не знали, да и самим жителям его ничего не было известно о депортации. Связались по рации с командованием - как быть, и получили приказ: согнать всех жителей в овин, а овин сжечь, что и было выполнено. Тех, кто выскакивал из пламени, расстреливали из автоматов. Один из офицеров отряда, был настолько потрясен происходящим, что застрелился. Не знаю, было ли известно что-нибудь об этом тем ингушам.

 

 Я подумал сейчас, что у читающего эти заметки может сложиться впечатление, что я всю жизнь знал о преступлениях коммунистов и люто ненавидел советскую власть. Столько я привожу здесь примеров бесчеловечности этого режима. Нет, я рос обыкновенным советским мальчишкой сороковых - пятидесятых годов. В десять лет вступил в пионеры, в четырнадцать - в комсомол, и очень гордился своим комсомольским билетом. Даже сейчас помню его номер: 35423380. В конце 1960 года, работая секретарем комитета комсомола Эстонской Рыбопромысловой Экспедиционной Базы, комсомольская организация которой имела права райкома, я стал кандидатом в члены КПСС. Весь этот путь казался мне вполне естественным, хотя я и знал, конечно, что предки мои были дворянами, что сам я родился вместо Ленинграда в Уфе, где родители находились в ссылке за то, что мой дед был генералом царской армии. Пионер - комсомолец - член партии, я считал, что это естественный путь для каждого советского человека. А именно советским человеком я себя тогда ощущал. Я был убежден, что войну мы выиграли только потому, что во главе нашей страны стоял гениальный вождь товарищ Сталин, который был не чета придурковатому, истеричному Гитлеру, каким его показывали в наших фильмах о войне. Тогда широко был распространен лозунг «Сталин - это Ленин сегодня». И я был убежден, что это так и есть. Кстати, я и теперь считаю, что так оно и было, но уже в том смысле, что оба они были одними из величайших преступников не только в истории России, но и всего человечества. И действительно, один продолжил дело другого. В школе нам внушали, что мы самые счастливые дети на свете, что нигде в мире государство так не заботится о подрастающем поколении, как «в нашей юной, прекрасной стране». И все это благодаря тому, что мы смело шагаем к коммунизму под мудрым водительством товарища Сталина.

 В школах на праздники 7 ноября и 1 мая обязательно устраивали концерты художественной самодеятельности, непременным атрибутом которых была пирамида. Участвовало в ней человек десять - двадцать. Самые сильные ребята образовывали первый ярус пирамиды. На плечи им вставали более мелкие, а им на плечи поднимали малыша. Остальные обрамляли пирамиду «мостиками», «стойками» и «березками». Самый верхний малыш поднимал руку в пионерском салюте и скороговоркой произносил: «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство», после чего пирамида, которая к этому времени уже начинала покачиваться, рушилась окончательно. Ребята нижнего яруса подхватывали малыша, не давая ему грохнуться с высоты около трех метров. А если малыш, после того, как его ставили на пол, делал «кувырок через зад», как это называлось на уроках физкультуры, и, выпрямившись, снова отдавал салют, это считалось экстра-классом.

 Когда умер Сталин, я воспринял это не только как трагедию всей страны, но и как свою личную невосполнимую утрату. Я побежал будить Додку и срывающимся голосом сообщил ему:

 - Сталин умер!

 На что Додка ответил мне сквозь сон:

 - Ну и хрен с ним.

 Его ответ потряс меня почти так же, как и смерть горячо любимого вождя. Я закричал:

 - Что ты говоришь!

 И чуть было не полез в драку с ним.

 Много лет спустя, во время наших политизированных застолий на кухне, когда я начинал в очередной раз изобличать «вождя всех времен и народов», Додка ехидно говорил мне:

 - А помнишь, как ты чуть не дал мне по морде за мою реакцию на смерть Сталина? Мне оставалось только смущенно ссылаться на свою политическую незрелость в те годы, а также на одурманивающее действие советской пропаганды на неокрепшую психику подростка.

 Конечно, большую роль в начале некоторого «прояснения в мозгу» сыграл ХХ съезд партии и «Закрытое письмо ЦК КПСС» о разоблачении культа личности, которое зачитывали на собраниях трудовых коллективов. Изменилось не только отношение к Сталину, но появились какие-то сомнения в идеальности всей партии.

 Поэтому, когда я стал разводиться со своей первой женой и мне на парткоме поставили условие: «Если разводишься, мы исключим тебя из кандидатов в члены КПСС», я подумал и сказал, что все равно буду разводиться. И хотя мне и говорили, что я ломаю себе всю жизнь, я уже не относился к партии так трепетно, как в ту пору, когда был пионером и комсомольцем. Конечно, исключение перенес тяжело, но не смертельно.

 В дальнейшем большую роль в прочистке моих мозгов от идеологического мусора сыграл Саша Бутурлин. Он уже в конце шестидесятых годов начал мне популярно объяснять, что коммунистический режим - преступный режим.

 

 Но возвращаюсь в наш лагерь. Вскоре в Дарьял приехала группа женщин с маленькими детьми. Они собрались в вестибюле, мы с ребятами пошли туда и вдруг я увидел маму со Светой на руках. Свете было тогда около полутора лет. А через несколько дней приехал к нам и папа, после больницы его отправили в Дарьял долечиваться. Неожиданно там собралась вся наша семья, кроме бабушек. Папа с мамой и Светой поселились в отдельной комнате, мы с Додкой и Людой часто бывали у них. Конечно, жить нам в лагере стало веселее.

 

 Неожиданно заболел Додка. Его положили в лагерный изолятор, состояние его было тяжелым. В конце концов, врачи поставили диагноз - дифтерит, причем, в тяжелой форме. Бедного Додку перевезли в детскую инфекционную больницу во Владикавказ. Мама не знала, что делать. Ей хотелось быть рядом с Додкой, но на руках у нее была Света, с которой бы ее в инфекционную больницу ни в коем случае не пустили. Она нашла выход - стала ходить к Додке на ночь, уложив Свету. Иногда Света оставалась на попечении папы и днем.

 До Владикавказа было двенадцать километров: четыре от нашего лагеря до Военно-Грузинской дороги и восемь по Военно-Грузинской дороге. В основном она проходила этот путь пешком, иногда ей удавалось проехать часть пути на попутной машине или подводе. Была опасность встречи с ингушами, но, слава Богу, обошлось, хотя всякие приключения бывали.

 Однажды ее подвозил на арбе пожилой осетин. Ночами уже становилось прохладно, и мама брала с собой пальто. Она прикорнула в арбе, укрывшись своим пальто. Проснувшись через какое-то время, она увидела, что пальто исчезло, видимо, оно соскользнуло с нее и осталось лежать на дороге. Надо сказать, что во время войны это была большая ценность. Расстроенная, она сказала о потере возчику. Тот принял близко к сердцу мамину утрату и, ни слова не говоря, повернул арбу обратно. На слова мамы, что наверняка кто-нибудь уже подобрал пальто, он ответил, что если его нашел кто-то из местных, оно не пропадет. И действительно, спустя некоторое время они увидели движущуюся навстречу им арбу, над которой на палке развевалось мамино пальто. Мама была поражена, а оба осетина отнеслись к этому, как к самому собой разумеющемуся.

 Папа был против этих походов, они даже ссорились, но ничего поделать с мамой он не мог. Ночь за ночью она ходила к Додке, проходя туда и обратно двадцать четыре километра, одна, в глухих горах. Было ей тогда двадцать семь лет.

 Кончилась наша смена в лагере, мы возвращались в Тбилиси. Я ехал в одной машине с папой и Светой, Люда ехала со своей группой, а мама перебралась во Владикавказ к Додке. С папой дорога показалась короче. Так же мы смотрели с Крестовой горы вниз на Арагви. Потом останавливались у нарзанного источника, попили бьющей из камней ледяной минеральной воды, умылись ею. После этого я как-то перестал укачиваться и в Тбилиси приехал в отличном настроении.

 Дома нас очень тепло встретили бабушки, которые из писем уже знали, что произошло с Додкой. Состояние его было тяжелым, одно время врачи сомневались, что он выкарабкается. Там был профессор Сарап, который много сделал для Додки. Дети называли его Царап, или Цап-Царап. Относился этот Царап к Додке очень хорошо, но и он однажды сказал маме, что сделать для Додки ничего больше не может, что жить Додка, наверное, будет, но ходить не будет и скорее всего, на всю жизнь останется инвалидом. Предложил отправить его в больницу для «хроников», как он сказал маме. Услышав это, мама взяла Додку в охапку и понесла на вокзал, везти домой. Но поезда на Тбилиси ходили тогда нерегулярно и маме сказали, что на ближайшие дни ничего не предвидится. Он пошла на Военно-Грузинскую дорогу, колоны шли, но никто их с Додкой не брал. На отчаянную мамину жестикуляцию водители только разводили руками, мол, не положено.

 Мама снова пошла на вокзал, на Тбилиси шел эшелон с моряками, но гражданских им брать было запрещено. Наконец, видя отчаяние мамы, ее пустили в какой-то вагон. Моряки очень тепло отнеслись к Додке, угощали его и маму фруктами и все время утешали:

 - Не расстраивайтесь, мамаша, выздоровеет ваш сынишка, еще матросом будет. - Как в воду смотрели моряки.

 Осенью 1957 года Додку призвали на флот. Медкомиссия признала его годным на атомные лодки, но зарубил стоматолог: в детстве Додка упал и у него отломился кусочек переднего зуба. В те годы отбор на лодки был очень строгим. Додка отслужил четыре с половиной года на Северном флоте на противолодочном эсминце «Скромный». А вылечили Додку виноградом, благо его в Тбилиси хватало. С утра выносили Додку на стульчике во двор, ставили перед ним столик, а на него - блюдо с виноградом. И так изо дня в день. Додка общался с нами, не забывая отправлять в рот одну ягоду за другой. Через месяц он начал ходить, а спустя полгода все и забыли, что он когда-то болел.

 

 Вскоре после моего возвращения из лагеря кто-то из наших ребят предложил мне:

 - Пойдем сегодня вечером на Воронцовскую, посмотрим на пленных немцев. Я не понял:

 - Каких немцев, откуда они здесь?

 - Да уже больше месяца по Воронцовской водят пленных немцев. Утром на работу, вечером с работы. Пойдешь?

 - Пойду.

 Хоть и шел уже четвертый год войны, мне ни разу не доводилось видеть пленных немцев. Образ немца складывался у меня по нашим фильмам, по передачам по радио, по детским книжкам о войне. Это должен был быть палач и убийца. Он бьет по лицу стариков, стреляет в женщин и детей. У него зверское выражение лица, он говорит по-русски, коверкая слова. В основном это «матка, курка, яйки, хлеб, млеко». Он очень любит воровать кур и панически боится наших красноармейцев. При виде их, он сразу становится маленьким, словно из него выпустили воздух, и тут же резво бросается наутек. Когда же наш боец догоняет его и хватает за шиворот, он падает на колени, поднимает вверх дрожащие руки и кричит: «Сталин гуд, Гитлер капут». Конечно, это было карикатурное изображение немцев и мы, отчасти, это понимали.

 Но немцы мучили и повесили Зою Космодемьянскую, я это видел в кино, когда недавно мы с мамой и папой ходили смотреть новый фильм «Зоя». Они пытали и сбросили живьем в шахту подпольщиков из «Молодой гвардии». Наконец, у некоторых моих товарищей отцы погибли на войне - их убили немцы. Я их скоро увижу, этих немцев, они узнают, как мы их ненавидим. С нетерпением ждал я вечера. Несколько раз я говорил своему товарищу:

 - Ну, что, пойдем?

 - Погоди, еще рано.

 И вот мы на Воронцовской. На ней, как всегда, много народа. Мы ждем. Впереди на мостовой, около самого тротуара я вижу небольшую колонну. С винтовой на перевес шагает наш солдат. За ним по трое в ряд идут люди в знакомой мне по фильмам ненавистной форме. Они идут походкой усталых мужчин, не глядя по сторонам. Некоторые переговариваются между собой, другие молчат, думая о чем-то своем. Все как-то буднично и просто. Большинство прохожих не обращает на них внимания, уже привыкли, некоторые, как и мы, останавливаются и смотрят. Я разочарован. Я не вижу подлых врагов. Идут с работы обычные люди, у них обычные лица. Я думал, что буду кричать им: «Фашисты, палачи, сволочи». А вместо этого стою и не произношу ни слова. Колонна прошла, за ними еще один наш боец с винтовкой.

 Я спрашиваю:

 - А почему их так мало народа охраняет, ведь это же фашисты, они могут убежать, сделать что угодно?

 - А куда они побегут, до фронта уже тысяча километров, - отвечает мой более опытный в немецких вопросах товарищ.

 Действительно, в этой форме и зная по-русски только «яйки, млеко», далеко не убежишь. Нам не приходит в голову, что вряд ли они побежали, если бы и была такая возможность. Войны они уже хлебнули, а в августе 1944 года только самому тупому не было ясно, к чему идет дело. И уж если вышел живым из этой мясорубки и попал в плен, нечего и дергаться.

 

 Наступило 1 сентября, я пошел во второй класс тбилисской школы, кажется, номер шесть, которая располагалась недалеко от нас. Ходил я туда без энтузиазма - я был новеньким в классе, ребята год уже проучились вместе и мне было непросто входить в сложившийся коллектив. Кроме того, в нашем классе, хоть преподавание и велось на русском языке, было много грузин, они держались кучно и я, попробовав общаться с ними, почувствовал себя чужим.

 

 Непростые отношения были у меня с Томом Ворониным. Он был старше меня года на три-четыре и, естественно, сильнее. Как-то мы о чем-то заспорили с ним и он, не прибегая к силе аргументов, просто врезал мне пару раз. Когда я попытался дать ему сдачи, он добавил. Отношения, как это часто бывает в мальчишеских компаниях, определились. Я понял, что мне с ним не справиться и старался держаться от него в стороне, а он особенно не злоупотреблял своим превосходством в силе, но иногда мне все же перепадало.

 Однажды в нашем переулке зазвучала траурная музыка. В одном из домов умерла пожилая женщина и ее хоронили. Грузины народ темпераментный, и горе, и радость они переживают бурно. Мы услышали громкий плач, вопли и стенания женщин и пошли смотреть. Мужчины со слезами на глазах, женщины в черном, бурно выражающие свое горе, сопровождали гроб. Душераздирающие мелодии играл оркестр. Множество зевак из соседних домов и толпа мальчишек, с интересом наблюдали за происходящим. Во время этого события у нас произошла какая-то стычка с Томом, и он довольно сильно мне врезал, так, что потекли слезы. Кто-то из знакомых ребят из соседних домов, увидев меня, спросил у ребят:

 - А чего Олег плачет?

 Том с усмешечкой ответил:

 - Ему жалко тетю, которая умерла, вот он и плачет.

 Я снова полез на него и снова получил. Тогда я побежал во двор, чтобы там выреветься в углу. В этот момент во двор вышел папа и, увидев меня в слезах, спросил:

 - Что с тобой?

 Я рассказал ему.

 - А почему ты не дал Тому сдачи?

 - Я пробовал, но он сильнее меня, только хуже получается.

 - А где он сейчас?

 - По переулку идет домой.

 Папа вышел, подошел к Тому, дал ему пару затрещин и сказал, что если он еще хоть раз тронет меня, будет снова иметь дело с ним. Теперь уже в слезах побежал домой Том. Вечером его отец пришел объясняться к папе. Папа ответил ему примерно так: Том считает, что он может бить Олега, потому что он сильнее его, ну а я тогда буду бить Тома, потому что я сильнее его. Если есть ко мне какие-нибудь претензии, пожалуйста, давайте разберемся. Папа в молодости занимался боксом и к возможностям разборки относился довольно спокойно. Не знаю, известно ли было Томкиному отцу-энкаведисту из каких-то своих источников боксерское прошлое папы, или он просто не решился на разборку, но он сказал примирительным тоном, что раз дело обстояло так, он запретит Тому трогать меня. Хотя, я думаю, что после папиного предупреждения не словами, а действиями, Том ко мне и так больше не полез бы. Во всяком случае, с тех пор у нас ним установился вооруженный нейтралитет. Порой чувствовалось, что ему очень хочется дать мне, но он побаивался, я же старался не нарываться. А папа провел со мной несколько тренировок по боксу, чтобы повысить мою обороноспособность.

 Надо сказать, что у мальчишек не принято, чтобы ребята, которые старше на несколько лет, начинали на более мелких демонстрировать свою силу. Тут ведь и так все ясно. Обычно иерархия в мальчишеской стае устанавливается с помощью кулаков между одногодками. Если бы среди нас были ребята старше Томки, они бы поставили его на место. Но в нашей компании двенадцатилетний Том был старшим.

 Как-то раз, только я пришел из школы, слышу, под окнами кричат:

 - Олег, выходи скорее. Я вышел:

 - Что такое?

 - На Воронцовской мальчишку грузина задавил трамвай, пойдем, посмотрим.

 Мы поспешили на Воронцовскую. Оказывается, мальчишка в трамвае сдернул с головы у женщины косынку, соскочил на ходу и попал под колеса второго вагона. Надо сказать, что ребята даже и моего возраста, и старше, особенно грузины, часто промышляли в трамваях. Выхватывали у женщин сумочки или срывали косынки, соскакивали на ходу и скрывались в хорошо знакомых им переулках и проходных дворах.

 Мы подошли, на Воронцовской стояли трамваи, около второго вагона переднего трамвая лежал плотный мальчишка чуть старше меня. Он был, как распилен пополам, виднелись синеватые внутренности. А лицо было спокойным, он смотрел в небо широко раскрытыми глазами, обрамленными густыми черными ресницами. Пухлый кулак сжимал голубую шелковую косынку. Кругом было довольно много народа. Кто-то из его товарищей давал пояснения: мать мальчишки на работе, она еще ничего не знает, отец погиб на фронте. Мы молча смотрели.

 Я вспомнил, как недавно ребята обучали меня прыгать на ходу с трамвая. Сначала я прошел, так сказать, теоретический курс, мне объяснили, что: прыгать надо только по ходу трамвая, выпрыгнешь и сразу же беги вперед. После этого пошли на практические занятия. Мы сели в трамвай и поехали. Кода трамвай стал притормаживать перед остановкой, мне сказали:

 - Прыгай.

 Я прыгнул и, как учили, попытался бежать, но земля вдруг опрокинулась на меня, и я ощутил себя стоящим на четвереньках на мостовой, а мимо меня проехал второй вагон. Глядя на мальчишку, я вспомнил этот эпизод. Неужели и я мог бы лежать так же, окруженный людьми, безучастно глядя в небо? И для меня ничего бы уже не было: ни этого солнца, ни домов, ни папы с мамой. Где-то между лопаток пробежал холодок, но я тут же успокоил себя, нет, со мной такое никак не могло бы случиться. Домой мы возвращались молча.

 Как я уже говорил, в середине сентября приехали мама с Додкой. Додка был бледным, не ходил, но сразу стал рассказывать мне, как они с мамой ехали в военном поезде. В одном вагоне с ними ехали моряки, и какие эти моряки веселые, как они шутили с Додкой и как они угощали его и маму яблоками и дынями. Я позавидовал Додке, что он так близко общался с моряками. Их в Тбилиси очень уважали. Раненые матросы из госпиталя не давали спуска кусочникам и вызывали восхищение у мальчишек.

 

 В 1944 году в Тбилиси открылось первое в Советском Союзе Нахимовское училище. Мы с ребятами иногда удирали в центр города и с завистью смотрели на наших сверстников, одетых в шикарную морскую форму, которых строем приводили иногда в парк. Нахимовцы играли в какие-то неведомые нам игры, бегали по парку и за спинами у них развевались ленты бескозырок. Они лихо козыряли проходившим мимо офицерам. У некоторых нахимовцев на суконках были медали, эти были постарше нас. В этот момент мы испытывали примерно такие же чувства, как гадкий серый утенок из знаменитой сказки Андерсена, когда он смотрел на прекрасных белых лебедей. Нам казалось, что ничего в мире не может быть лучше, чем быть одним из этих ребят, одетых в настоящую матросскую форму с буквой «Н» на настоящих погонах. Мы не думали о том, что многие из них потеряли на войне отцов, у многих не было и матерей, что прежде, чем попасть в Нахимовское училище, им довелось хлебнуть горя, что растут они без родительской ласки, в условиях казармы. Хотя, конечно, воспитатели помнили, что перед ними мальчишки, и, конечно, их не гоняли так, как гоняли взрослых курсантов в годы войны. Об этом позже рассказывали нам в мореходном училище наши офицеры.

 Тбилиси не был бы Тбилиси, если бы некоторые грузины, не имеющие никакого отношения к флоту, всеми правдами и неправдами не пристраивали бы в престижное тогда училище своих отпрысков. Ребята иногда показывали нам на кого-то из нахимовцев:

 - Смотрите, это Гоги, он у нас в школе учился, его отец в Нахимовское устроил, много денег заплатил.

 Гоги проходил мимо нас в бескозырке с надписью на ленте «Нахимовское училище», не узнавая своих бывших дружков. Но нужно сказать, что такие ребята в нахимовском обычно не задерживались. Они были маменькиными сынками, режим и дисциплина военного училища их не устраивали. Попав в училище, они на собственной шкуре начинали понимать, что кроме возможности красоваться в морской форме, они лишаются привычного комфорта и маминых забот. И, может быть и с сожалением, но училище бросали.

 В середине 90-х годов мой товарищ Саша Нахимов познакомил меня с Юрием Петровичем Филипьевым. Юрий Петрович в 1944 году поступил в Тбилисское нахимовское училище. Может быть, я и его видел тогда в парке. После нахимовского Юрий Петрович окончил военно-морское училище подводного плавания, был командиром подводной лодки на Балтике, занимался испытанием новой техники. В 1971 году ему присвоили звание Героя Советского Союза, первому из нахимовцев. Саша говорил, что его представляли и ко второй звезде Героя, но, видимо, на верху решили, что в мирное время две звезды для моряка, это уж слишком. Дважды Героями становились только космонавты. Вместо Юрия Петровича звезду получил кто-то другой. Недавно капитан 1 ранга Ю.П. Филипьев умер.

 

 Вскоре мы переехали жить в Рустави. С тбилисской школой я расстался без сожаления.

 Я уже говорил, что в конце 1943 - начале 1944 года Рустави началось строительство металлургического комбината и нового города при нем. Строили его недалеко от Тбилиси в широкой долине. Мне сейчас трудно точно сказать, но думаю, ширина ее была километров десять. Сейчас Рустави, если не ошибаюсь, второй по величине город в Грузии.

 Тогда так называемый, соцгород, был расположен километрах в двух справа от станции. Он состоял из нескольких десятков одноэтажных домиков и пары десятков двухэтажных деревянных брусчатых домов на восемь квартир. Называли их «соликамскими», видимо, был в Соликамске на Урале ДОК - деревообделочный комбинат, где изготовляли эти дома и потом, в разобранном виде отправляли в Рустави. А здесь заключенные их собирали. Нужно сказать, что основная рабочая сила при строительстве комбината, были заключенные, очень много было и пленных немцев. Вход в каждую квартиру соликамского дома был индивидуальным. В верхние квартиры поднимались по крытым деревянным лестницам, по две на каждом фасаде. На первом этаже одного из этих домов мы получили двухкомнатную квартиру. Нашими соседями опять стали Воронины, с которыми мы жили на Сухумской, теперь они жили над нами на втором этаже.

 Снова я встретился с Джеком, которого, уезжая, Воронины взяли с собой. Помню, как мы всей нашей компанией затаскивали его в Студабеккер. Джек столицу Грузии менять на захолустный Рустави категорически отказывался. Оба мы были рады увидеть друг друга. Правда, в отличие от Джека, я его не вылизывал.

 Еще шла война, половина европейской части страны лежала в руинах, а здесь, под Тбилиси, строился не только новый металлургический комбинат, но и новый город. Мне трудно судить, правильно ли это было. Металл стране был необходим, это, несомненно. Но Челябинский комбинат строился на окраине огромного города. Будущие работники комбината, а это многие тысячи человек, или имели уже жилье, или нужно было построить для них, как мы сейчас говорим, микрорайон, опираясь на уже существующую городскую микроструктуру. Тем более, что в таком случае строился обычно «соцгород» - десятки бараков, не имеющих никаких коммунальных удобств, кроме электрического освещения. Кстати, власти не замечали, какой насмешкой над идеей «социалистического города» были эти барачные трущобы.

 Рустави же, как город строился, на голом месте. Мало было построить дома, нужно было создать коммунальные службы: водоснабжение, канализацию, электроснабжение, отопление. Нужно было строить дороги, магазины, школы, детсады, медицинские учреждения, бани, хлебопекарни. То есть все, что требуется для нормальной жизни большого города. Может быть, проще было начать восстанавливать один из многих металлургических заводов, освобожденных уже Донбасса или восточной части Украины. Я не специалист в этой области, мне трудно судить, но если это не было глупостью, то это было смелое решение, принятое, конечно, на самом верху.

 

 Я пишу эти строки в начале марта 2004 года. Недавно было 5 марта, - 51-я годовщина со дня смерти Сталина. Накануне второй канал телевидения организовал диспут на тему: «Спас ли Россию во время войны Сталин?»

 Основные участники диспута - доктора исторических наук Игорь Бесстужев-Лада и Юрий Жуков. Приглашены были актеры, журналисты, возраст 35-45 лет. Был и Фазиль Искандер, он в эти же дни отмечал свое 75-тилетие.

 Бесстужев говорил о злодеяниях Сталина, о репрессиях, в результате которых накануне войны армия потеряла около сорока тысяч командиров всех рангов, о том, что Сталин преступно доверял Гитлеру и не верил до последнего дня в возможность большой войны.

 Жуков утверждал, что слухи о репрессиях преувеличены, что мы смогли победить в той войне только благодаря индустриализации страны, которую, хоть и жестко, но провел Сталин в тридцатых годах. Что Сталин, в отличие от Зиновьева, который в 30 - 32 годах утверждал, что нам не нужна армия, потому что через пару недель произойдет мировая революция и пролетариат победит во всем мире, уже в то время понял, что никакой мировой революции в обозримом будущем не предвидится и что необходимо крепить оборону страны. А в неготовности страны к войне обвинил своего однофамильца маршала Жукова, который тогда в чине генерала армии возглавлял Генштаб Красной Армии и нес непосредственную ответственность за обороноспособность страны. К моему удивлению, большинство присутствующих идеи Жукова поддержали. Да, в итоге, именно Сталин спас Россию. Против выступил только Искандер, да и то, не очень жестко.

 

 Меня услышанное потрясло, ведь эти люди формируют общественное мнение со страниц газет, экранов телевидения, подмостков театров. Что они несут молодежи, почему так получилось, что в свое время они не смогли или не захотели узнать правды о преступном Сталинском режиме. И теперь у них сформировалось свое устойчивое мнение по этому вопросу. Мнение, как я считаю, совершенно неверное.

 Да, индустриализация была проведена, но какой ценой. До революции сельское население в России составляло 80%, перед Отечественной войной, по-моему, около 60%, то есть, сократилось не менее чем на 30 миллионов человек. Большая часть уехала в города, часть погибла во время коллективизации. И отток населения в города на строительство заводов, и страшная, по методам проведения, коллективизация, подкосили наше сельское хозяйство. Очень во многом индустриализация проводилась с применением труда заключенных. Миллионы людей работали, получая за свой труд только баланду. Это позволяло экономить средства, при проведении такой гигантской реконструкции страны. При всем этом не стоит забывать, что и в пресловутые дореволюционные годы промышленность России интенсивно развивалась, оставив по темпам развития позади все, так называемые, промышленно развитые страны Европы и Америку. Что если бы не большевистский переворот, Россия оказалась бы в числе стран-победительниц в мировой войне и не была бы кроме революционного развала, обескровлена огромной контрибуцией, которую заплатила Ленинская клика по «похабному», как его называл сам Ленин, Брестскому миру. Она сама получила бы контрибуцию от Германии.

 Не только Менделеев, но и американские экономисты делали прогноз развития России к середине ХХ века. Они считали, что население достигнет 500 миллионов, а по промышленному потенциалу Россия оставит далеко позади все развитые страны. Думаю, что такие перспективы не устраивали не только Германию, как потенциального противника России, но и весь остальной мир. Вот мы сегодня и имеем то, что имеем.

 Война. О ней написано очень много. В конце сороковых - начале пятидесятых победителем в войне был объявлен один человек - гениальный вождь всех времен и народов генералиссимус товарищ Сталин. После смерти Сталина мы узнали, что был он совсем не гениальным и даже наоборот, в военном деле ничего не понимал, а огромную роль в победе советского народа в Великой Отечественной войне сыграл доселе малоизвестный член Военного совета одного из фронтов, генерал-лейтенант Н.С. Хрущев. Стали выходить мемуары генералов и маршалов, которые, не отнимая выдающихся заслуг у Никиты Сергеевича, давали понять, что и они внесли свою весомую лепту в победу. О поражениях 1941-1942 годов писали неохотно, обвиняя во всем не очень компетентного Сталина, а также других генералов и маршалов. Некоторые, правда, Сталина сдержанно похваливали. Недаром говорят, что у победы много отцов, поражение же всегда сирота.

 Появилась «лейтенантская проза», в которой война была представлена несколько иной, чем преподносили ее нам генералы и маршалы. Не было только воспоминаний основного труженика войны - солдата. Что-то мне доводилось слышать в пятидесятых годах, общаясь с молодыми тогда еще бывшими фронтовиками. От них узнал я кое-что о другом лице войны, но меня потрясли опубликованные в «Известиях» в конце девяностых годов воспоминания одного из солдат. Конечно, это не вся война, она многолика. Это война, которую увидел, вернее, вынес на своих плечах, один из миллионов наших солдат - солдат Петр Зоткин.

 И знаменитые мемуары маршала Жукова «Воспоминания и размышления», которые он посвятил советскому солдату, неполны без таких записок. И еще ниже нужно преклонить голову перед подвигом нашего народа, вынесшего все это на своих плечах и победившего в такой страшной войне. Я приведу здесь некоторые отрывки из этих воспоминаний. Курсивом выделены записки солдата, обычным текстом - слова журналиста.

 

 «Известия» 8 мая 1998 г. (N 82-83). Эд. Поляновский «Другая война»:

 

 29 января 1998 года «Известия» (N 16) рассказали о судьбе Петра Васильевича Зоткина. Называлась публикация «Печник Зоткин». Речь шла о малой частице войны, ее задворках. Перед публикацией Петр Васильевич вдруг объявился в Москве, 75-летний, больной. В фигуре, во всей стати легко угадывалось былое могущество: высок, мощная голова, крупные черты лица и огромные кисти рук, привыкшие делать на земле любое дело.

  Нас раскулачили, и отца арестовали. Мать с годовалым Витькой бежала из дома. Мы жили на хуторе Селяевском, здесь же, в Сталинградской области. Мать собирала на железнодорожном пути уголь - и согреться, и на продажу, жить-то надо. И в декабре 33-го ее перерезало поездом. Годовалый брат был с ней, он пропал. Вернулся отец - ну какие мы кулаки, устроился механиком на МТС. Но в 1937-м его арестовали и отвезли в Михайловку, там был отдел ГПУ, отца обвинили во вредительства и там, в Михайловке, расстреляли.  

 Пятеро детей остались сиротами и «врагами народа». Умирает дед, разбитый параличом, умирает от скарлатины брат. Петя Зоткин. Маленький, раздавленный нищий, в слезах ходит по деревням с протянутой рукой.

 Петр Васильевич привез в Москву дорогое наследство - дневники-воспоминания; восемь толстых, клеенчатых школьных тетрадей в клеточку. Теперь свои скудные слова о чужой жизни я смогу заменить его несравненной деревенской прозой. Вот смерть деда, который помнил еще крепостное право и не мог смириться с новыми бесхозяйственными хозяевами.  

 Побитая не подогнанным хомутом холка лошади, натертая ярмом шея быка доставляли дедушке страдания...

 ...Сколько трагедий принесла коллективизация! Дворы стояли пустыми. Огороды заросли бурьяном, сады обгладывались скотиной. Люди умирали под забором, в опустевших хатах.

 А грачи неслись на тополях и вербах в Дробовском саду...

 ...Как и все мальчишки, я мечтал о подвигах, с завистью смотрел на военных, особенно на летчиков....

 ...22 июня 1941 года. Магазины пустые. Даже лавровый лист исчез.

 В сентябре начался поток беженцев. Грязные, завшивевшие, голодные, изможденный скот падает.

 ...А через некоторое время потянулось воинство, человек с тысячу. Одеты во что попало, на плечах лопаты, большинство в лаптях. По малой, да и большой нужде от дороги не отходят, не стыдясь, усаживаются у всех на виду. Так я увидел «рабочий батальон».  

 В такой рабочий батальон позже попал и Зоткин. В страшных условиях, почти раздетые, на морозе строили они железную дорогу под Сталинградом. Потери несли огромные, большинство погибало не от бомб и обстрелов вражеских самолетов, а от болезней, голода. Свалился и Зоткин. После того, как Зоткина посчитали за мертвого, а он оказался еще живой, его дважды укладывали в госпиталь. Дали месячный отпуск домой - то ли помирать, то ли прийти в себя. Он не знал, живы ли близкие, и кто в деревне - немцы или наши. Как-то тысячное воинство в лаптях, он был грязный, оборванный, завшивевший. Но возвращался один, не в толпе и был при смерти...

 Потом снова фронт. Пришлось быть ему и топографом, и архитектором оборонительных рубежей, и писарем, и хозяйственником-снабженцем. И везде был он занят печным делом: в землянках, блиндажах, товарных вагонах, разбитых избах на полустанках, в открытом поле. Он был мастером на все руки: ремонтировал часы, швейные машинки, сепараторы, маслобойки. Мастерил ведра, тазы, самогонные аппараты. Чинил старые колхозные трактора и машины. Встречаются такие крестьянские самородки, которые всегда незаменимы и всем нужны. Взводные и ротные командиры брали его помощником во всех делах.

 По той железной дороге, которая была вымощена трупами рабочего батальона, шло потом наступление на Сталинград. После битвы на Курской дуге он «снимал мины», в топких белорусских болотах гатил дороги, под огнем наводил мосты для наступления.

  По нашим спинам шли и ехали, а мы готовили землю.

 Я назначен командиром отделения, получил свое минное поле. Впереди идет представитель взвода разведки, за ним мы, по волчьи, след в след.

 Под вечер весть: подорвался Чернов. Он был огромного роста, до войны работал сталеваром. Недавно получил письмо: вся его семья - жена, сынишка и две дочки погибли в Сталинграде от прямого попадания бомбы. Жизнь для него потеряла смысл. Я пытался убедить его, что он не старик, семью еще наживет. Но он не реагировал. И вот при неизвестных обстоятельствах у него в руках взорвалась ТМД-20 и от него собрали только опаленные кусочки.

 Утром, выковыривая мину, сдуру подорвался мой одногодок Чернов. Подряд две страшных смерти.

 ...В соседней роте по разминированному месту пустили трактор, он подорвался. Командира роты разжаловали и отправили рядовым в штрафной батальон.

 ...К вечеру, после работы отделение молодежи вместе с командиром отклонились от маршрута и кучей пошли напрямик. На глазах товарищей напоролись на фугас. Ни одного из 12 человек не осталось в живых! Таких потерь не было ни в одной роте.

 Ночью углубляем траншеи, а днем заплетаем стенки и рубим сруб для наблюдательного пункта.

 Перед вечером подъехали броневики. По траншее бежит майор и приказывает очистить траншею, нерасторопных за шиворот выбрасывают наверх. Ну, а мы, видя такое, повыскакивали сами. По траншее идут человек 20 - 25. Впереди и сзади по три автоматчика, а посредине почти одни генералы, среди них и Жуков Г.К.

 Один, в звании генерал-полковника, жалуется на недостаток артиллерии, отсутствие авиации.

 Жуков обложил его трехэтажным матом бросил (дословно не помню, а смысл не забуду): тебе пять маршевых рот присылали? Пришлем еще десять, но атаковать обязан непрерывно.

 Вот так! Пушечного мяса достаточно, зачем тебе еще пушки?

 И авиация зачем?..

 

Олег Филимонов,

потомок одного из руководителей обороны Севастополя в 1854-1855 гг. контр-адмирала Истомина В.И. (1809-1855 гг.)

(г. Москва)