«Человек, приобщившийся к миру Достоевского, становится новым человеком, ему раскрываются иные измерения бытия» (Н. А. Бердяев): 200-летие со дня рождения Ф.М. Достоевского

 

Никто не отзывался.

Пришлось стучать еще и еще. На настойчивый гул моих ударов ответило лишь заунывным завыванием унылое эхо. Неожиданно дверь с легким вздохом приоткрылась - только тут я заметил, что она была не заперта.

Из образовавшейся щели на меня повеяло холодным дыханием темноты - увы, моя двадцатилетняя душа уже успела узнать, что такой запах имеет либо пустота, либо одиночество. Я знал, что не могу уйти. Нельзя. Ни при каких обстоятельствах. Надо было решаться.

Чего я боялся в тот момент? Спал на улице, безоружный, дрался с пятью пьяными матросами, наконец, еще вчера стоял на мосту и смотрел в безучастные глаза Невы… Но почему мне было страшно именно перед этой тонкой, гнилого цвета дверью? Не знаю. Хотя… так ли важно понимать причину страха?

- Только бы он был дома. Только бы он был дома! - молился я, сам не зная кому, берясь за ледяную дверную ручку.

Толкать пришлось с силой - войдя, я чуть было не упал о низкий табурет. Что-то с металлическим грохотом упало впереди. Чугунная кочерга - понял я - именно она и табурет подпирали изнутри дверь, заменяя своей тяжестью замок, которого эти дома никогда не знали. Красть здесь было нечего.

- Есть здесь кто-нибудь?

Из глубины послышался сдавленный кашель. Я, опять споткнувшись о кочергу, поспешил в комнату, в которой угрюмо царил все тот же удушливый полумрак.

На кровати без матраса лежал человек. Темнота обрамляла его бледное лицо, бледные руки, бледное подобие халата, прикрывавшее худое, неподвижное тело - у меня возникло ощущение, что этот странный силуэт не хотел сливаться с окружающей чернотой, она лишь жевала его своими грубыми челюстями, но проглотить - нет, ей это было не под силу. Даже эпилепсия не могла ей в этом помочь.

- Федор Михайлович, что с вами? Вам плохо?

Молчание.

- Я от Мирона Арнольдовича.

Ни звука.

- Он просил передать, что если деньги сегодня не будут возвращены в полном объеме, то он будет вынужден обратиться в полицию.

- Все?

Я вздрогнул. Вопрос прозвучал глухо, словно из-под земли. Или из…. Нет, думать об этом решительно страшно даже для атеиста.

- Да. То есть, нет. Мирон Арнольдович еще добавил, что деньги он вернет любой ценой, даже если для этого придется добиться опечатывания всего вашего имущества. А если и этого будет недостаточно, он…

- Убьет меня? - в интонации послышалась раздраженная усмешка.

Человек вдруг резко вскочил, - убьет, да?! А вот не убьет! Несколько раз меня убить собирались, сам я чуть… да что там! А жив, как видите! Каждый день воскресаю! О! - его трясло и он, дрожа, исступленно мерил шагами комнату, - жалкие, жалкие люди - мелочные, и такие… наивные! Дети, дети…. - повторял он, - убить? меня? - человек слабо расхохотался, - это все равно, что ребенок играет раз за разом в войну в одних и тех же солдатиков. Он уверен, что убивает их! Непросто быть таким солдатиком… Человеческая гордыня не знает границ - человек думает, что это он решает, кого и когда ему убивать. Все решено за нас, молодой человек - торжественно закончил он, - абсолютно все.

Мне жутко хотелось уйти. Этот желтый человек, бешено машущий руками, внушал мне почти ужас. К тому же, я начинал замерзать - в подвале было очень холодно, и я невольно ежился, закутываясь в свой плащ. Но, повторюсь, уйти я не мог.

- Федор Михайлович, вы передадите деньги?

- Деньги? - переспросил мой странный собеседник почти шепотом и вдруг прорычал - деньги?! Нет! Нет денег! - твердил он все также лихорадочно, словно в очередном припадке, - жалкие, жалкие, жалкие…

И тут я не выдержал. Я понял, что мне - конец. Что я не получу здесь то, от чего зависела моя жизнь, моя судьба. Что этот шанс вылезти из долгов и отыграться (на этот раз мне точно должно было повезти, а Мирон Арнольдович обещал, что простит больше половины задолженной мной суммы, если я смогу выбить деньги из этого кредитора) пропал. Я не мог и не видел смысла больше молчать. Терять мне было уже нечего.

- Жалкие?! - почти закричал я, - Вы на себя посмотрите! В романах своих разглагольствуетесь о мирских пороках, осуждаете, судите, возможно, даже думаете, что создали парочку чистых героев, заслуживающих подражания... А они тоже - грязь! Играете в рулетку, спускаете последние юбки жены, стыдитесь приходить домой и живете там, где бродячей собаке совестно ночь провести. Какое право вы тогда имеете нас поучать? Каждый сам ответит, когда время придет - сначала за себя расплатитесь, а потом - других учите!

Все это я выпалил на одном дыхании. Глаза Федора Михайловича расширились. Секунду он стоял неподвижно - бледный, худой, в тонком халате, как приведение, - и просто смотрел. Потом тяжело опустился на стул. Задумчиво провел рукой по лицу.

- Да… Это вы хорошо сказали, молодой человек - каждому приходится платить. А ведь так всегда было. Когда я еще маленьким был, мне попалась книжка - а там про Владимира Святого написано. Слышали, может быть, что он к власти пришел благодаря варягам - были в то время такие морские разбойники. Чтобы престол получить, брата своего убил, жену его, уже беременную, в плен взял. А в конце жизни ему войну объявил собственный сын Ярослав. И угадайте, кого для этого нанял? Варягов же! А любимые младшие сыновья Владимира Борис и Глеб были убиты Святополком, рожденным как раз от той несчастной женщины. Вот как судьба закрутила… Помню, меня тогда до глубины души потрясла эта мысль - за все нужно платить! А судьба тот еще делец: в рост берет да с процентами. И знаете, молодой человек, что в таком случае самое ценное? Новый день. Я это понял в тот момент, когда стоял на эшафоте. Я смотрел на бледное декабрьское небо, которое, словно выйдя из берегов небосвода, слепящей белизной снегопада струилось на крыши домов, площадь, пуховые платки, котелки, валенки, на всю эту пеструю, шумящую толпу... Тогда я осознал, что уже ничего не смогу исправить.

Он замолчал, задумчиво прислушиваясь к воспоминаниям, которые знакомой болью отозвались в сердце и выявили глубокие темные морщины на его желтом лице.

- Учитесь наслаждаться каждым новым днем, молодой человек. Заклинаю вас - учитесь.

- А если я не хочу просыпаться? - тихо спросил я.

Достоевский поднял глаза.

- Что же? Это значит, что вы либо слишком горды и не считаете нужным отдавать свои долги, либо вы слишком глупы, потому как думаете, что у вас их нет, либо, вы никогда не страдали. Может быть, вы не задумывались об этом, но Печорин, Онегин… все они чересчур хорошо жили и поэтому так и не научились ценить то, что имеют. Они не могли быть счастливы, потому как способность понять счастье покупается лишь страданием.

- Да, в должниках меня иметь не выгодно, - вдруг усмехнулся Достоевский, - но я плачу́. Плачу́ каждый день. И уже тем, что я должен платить, я обязан Господу всем.

Он поймал мой удивленный взгляд.

- Не поняли? Видите ли, я имел в виду, что я, лично я, плачу́ страданиями. И благодаря этому пишу. А за то, что я пишу - за эту счастливую пытку - я в неоплатном долгу перед жизнью, а, значит, и перед страданиями.

Он вдруг болезненно-резким движением подскочил ко мне, схватил меня за рукав и силой притянул к узком окну.

- Говорите, не хотите просыпаться? А теперь смотрите! Во все глаза смотрите! Вы видите солнце?! Оно катится за эти бездушные груды кирпича, наваленные человеком по всей земле и названные зданиями. Смотрите! Еще пару минут - и оно совсем скроется. И, Боже мой! можете ли вы ручаться, что для вас оно взойдет еще раз? Кто знает, может быть, вы уже никогда не увидите густого, как повидло, заката, которое осень щедро намазывает на медовую лепешку горизонта, не для вас будут спешить на запад вишневые облака. Скажите мне, Господи, ну как? как человечество может быть несчастно, когда для него, для него создал все это Бог?! Вот оно! Смотрите и наслаждайтесь! Каждой секундой, каждым мгновением. Вот вы говорите, мои романы - это свалка грязи, блудниц, нищих. Нет! Многие мои герои счастливы. Счастливы жизнью. Счастливы до тех пор, пока ценят жизнь. Потому что, поймите, мы уже своим рождением в неоплатном долгу перед Богом за счастье живой жизни. Невозможно быть несчастным, когда мир так прекрасен.

Он крепко держал меня за руку. Она была лихорадочно горячей, словно назло могильному холоду квартиры.

Так мы стояли некоторое время. Федор Михайлович, не мигая, смотрел вдаль. Думал. Наконец, он отпустил меня, медленно подошел к низенькому ящику. Нагнулся.

Я мог видеть только его худую спину и плечи.

Спустя минуту, он вернулся к столу, поднес что-то к свету, затем протянул.

- Берите. Это половина. Передайте, что вторая будет вечером. Вот расписка. Все. Идите. И уже в дверях добавил.

- Просыпайтесь с улыбкой, молодой человек. Поверьте мне, это самое меньшее, чем вы можете отблагодарить утро (каким бы оно ни было) за то, что оно настало.

Я поднялся по грязной, заплеванной лестнице. Уже наверху оглянулся - позади меня чернела все та же темнота, похожая на черные невские воды, в момент принятия мной страшного решения, напоминающая всю мою жизнь, которая почему-то именно теперь, после разговора с этим странным человеком, мне казалась делом прошедшим. Как будто только опустившись на самое дно, я смог разглядеть собственные пороки. В душе моей боролись странные эмоции. С одной стороны, в Федоре Михайловиче, в его ледяной каморке, я, словно в зеркале, увидел самого себя - глупца и игрока, который каждый день на карту ставит самое дорогое, что у него есть - жизнь. Но с другой, я увидел окружающий мир совершенно в иной плоскости, в ином измерении. Лицо мое с непривычным, незнакомым до этого удовольствием ощущало прикосновения влажного языка холодного ветра. Мое тело чувствовало себя частью этого необъяснимого вещества, которое люди так просто называют воздухом. В нем, в этом воздухе, я неожиданно для себя услышал присутствие Того, в Кого я никогда не верил. Того, Кто (я это точно знал!) любил меня, такого ничтожного меня, своей великой Любовью. Теперь я точно знал, что как бы мне тяжело ни было бы, все это лишь плата за счастье. И я знал, что все выдержу. Со всем справлюсь.

Подойдя к перилам Аптекарской набережной, я с улыбкой посмотрел в глаза Невы. Боже, какой прекрасной показалась она мне в эту секунду! Она есть! И я есть! И… Он есть. Не описать вам, что я испытывал. Я смотрел на свои молодые, здоровые руки, с наслаждением обжигающиеся о ледяной металл, и почему-то вдруг подумал, что я верну взятые мной деньги Достоевскому. Я верну все. Всем. И клянусь вам! клянусь! клянусь! не с помощью рулетки.

 

Арина Грин,

дважды лауреат Савинского конурса

(г. Павловский посад Московской обл.)