От того петербургского разговора с тетей Анной о болезни императрицы и несении креста протянулась невидимая нить длиной более года к серому зимнему дню 1907 года в моем родном городе - Казани. В тот день я сидела на одном из широких подоконников моей спальни, наслаждаясь отдыхом между уроками музыки и французского. Из нескольких окон комнаты, выходивших на улицу, мое было самым близким к нашему парадному входу. Это был так называемый «детский игровой час», который мы обычно проводили на катке или катались на санях в собственном огромном саду, где каждую зиму обычно делали ледяную горку. Но оставаться время от времени дома и просто наблюдать за прохожими было довольно приятным разнообразием. Именно это я и делала, когда из-за угла выехали сани и остановились у нашего парадного входа. В санях сидел мужик с густой коричневой бородой. Борода сливалась с медвежьей шкурой его огромного воротника и лохматой меховой шапкой. Но зачем извозчик привез его к нашему парадному входу? Когда крестьяне приезжали к нам, они обыкновенно были на своих санях и заезжали на задний двор. Они заходили через черный ход в людскую, где им предлагали чай, и ожидали, когда их примет отец или тетя Катя. Однако этот крестьянин вышел из саней с нарядным новеньким чемоданом в руке, явно уверенный, что пришел как раз в то место, где планировал оказаться. Он окинул дом проницательным взглядом, увидел, что я сижу в окне, и пристально посмотрел на меня, словно запечатлевая меня в своем сознании. Затем сунул руку в карман, вытащил бумажник, достал несколько банкнот и торжественным жестом протянул их извозчику, явно переплатив ему в десять раз. Секунду извозчик сидел ошеломленный. Затем он снял шапку, отрывисто поклонился, сунул деньги в карман, хлестнул лошадь и уехал. Лохматый крестьянин бросил на меня еще один быстрый взгляд, словно желая убедиться, что я была свидетелем этой сцены, и направился к нашей двери. Вскоре раздался звонок. К тому времени я была достаточно заинтригована, чтобы соскользнуть с подоконника, прокрасться в вестибюль и встать в телефонной нише, откуда я могла все слышать, оставаясь незаметной.

- А теперь послушай, брат, - я слышала, как Арсений говорил мужчине размеренным, рассудительным голосом, - тебе следует знать это. Теперь иди к черному ходу, зайди в людскую и подожди там. Хозяин дома, и я сообщу ему, что ты пришел.

Голос, ответивший на эту покровительственную речь Арсения, ошеломил меня. Это было приторно, заискивающе, значение слов резко контрастировало с их звучанием.

- Я сяду здесь и подожду. Сначала отнеси это письмо своему хозяину. Подожди пока он прочитает, а потом пусть скажет тебе, через какой ход меня следует принять.

Это было очень неприятно, но захватывающе. Я слышала, как Арсений запер мужчину снаружи, ворча себе под нос, и пошел к отцовскому кабинету. Я решила, что теперь могу покинуть тайник и пробраться внутрь с Арсением. Отец работал за своим столом. Когда рядом с ним появился поднос с письмом, он нахмурился, увидев, что его прервали, но, увидев почерк на конверте, быстро открыл его и прочитал записку внутри. Потом он встал.

- Впусти этого мужчину, Арсений, пусть ждет меня в холле, - сказал он.
Я знала, что я могу пойти за отцом и что он направляется в комнату тети Кати, чтобы обсудить полученное письмо. Поскольку все в семье считали меня любопытной, но сдержанной, мое присутствие во время семейных дискуссий было допустимым. Однако в этот раз мне было не только любопытно, но и неловко. Фальшиво-сладкий, назойливый голос посетителя задел меня. Я также была возмущена тем, как он командовал Арсением. Поэтому, когда в ответ на мое неуверенное: «Могу я тоже войти, отец», я получила беззаботный поспешный кивок, последовала за ним в комнату тети Кати и устроилась в угловом кресле, нервно болтая ногами. «От Анны», - сказал отец, передавая письмо тете Кате. «Крестьянин, принесший эту записку, кажется при дворе чем-то особенным, и Анна хочет узнать мое мнение о нем. Но есть постскриптум, который я хочу обсудить с тобой». Письмо было коротким, всего лишь записка, написанная по-французски. Тетя Катя прочитала вслух. Я хорошо помню ту часть, которую воспроизвожу сейчас, особенно постскриптум: «Носителем сего является Григорий Ефимович Распутин, крестьянин из Сибири, который произвел здесь огромное впечатление, особенно на Императрицу, своей незаурядной личностью, своим характером, духовной глубиной и исцеляющей силой, которую он продемонстрировал. Он следует из Петербурга в родное село под Тобольском. Я попросила его зайти к вам, чтобы вы могли хорошенько его рассмотреть, а потом поделиться со мной своими впечатлениями. Вы знаете, насколько важно для меня ваше мнение о людях, и это особенный случай, потому что сила внутренней жизненной энергии в этом совершенно необразованном и неотесанном человеке поразительна. Так же как интерес и внимание, которые он вызывает у всех здесь. Лично я глубоко впечатлена его даром молитвы и его выдающимися мистическими переживаниями, о которых мы с ним беседовали. Для меня будет много значить, если он увидит и благословит детей». После этого был постскриптум: «Если Григорий Ефимович останется обедать в вашем доме, пожалуйста, не просите его есть вместе со слугами, потому что Император и Императрица часто принимают его за своим столом».

Потом отец и тетя Катя немного поговорили по-английски - на языке, на котором я еще не могла уследить за ними, после чего отец сказал с задорным и энергичным кивком: «Ладно. Я поговорю с Арсением и Настей, постараюсь объяснить им, потому что мы знаем, как они будут себя чувствовать, если этот мужик остается на обед, и они должны будут ему прислуживать». Я тоже понимала, что наши слуги, даже больше чем я, будут возмущены присутствием чужого крестьянина за нашим столом. «В конце концов, - закончил отец, - я буду рад возможности познакомиться с этим человеком, если он тот, о котором я уже кое-что слышал». Следующим моим воспоминанием был момент после урока французского перед ужином с мадам Колтон, которая жила с нами, когда меня и шестилетнего брата Алика вызвали в кабинет отца, очевидно, для того, чтобы познакомить с Распутиным и получить от него благословение. К счастью для моего старшего брата Дмитрия, ему, должно быть, разрешили пообедать в другом месте. Во всяком случае, я не помню, чтобы он присутствовал на уроке французского или позже за обедом. Когда мы с Аликом вошли в кабинет, Распутин стоял посреди комнаты на потертом персидском ковре и разговаривал с отцом. Без пальто и высокой шляпы он показался мне совсем не таким, каким я представляла его себе, когда впервые увидела. Хотя он был высок и ширококостен, он был худ, хорошо сложен и довольно подтянут. Его каштановые волосы, равномерно разделенные посередине, были подстрижены на крестьянский манер - «в скобку». Хотя он был в обычной красной русской рубахе, она была необычайно длинной, сшита из тафты, свисала не менее чем на полметра вниз и была подпоясана поясом с кисточками, а из-под нее виднелся край другой подобной рубахи, тоже из тафты, только небесно-голубого цвета. Я видела шелковые и атласные рубашки, которые носили зажиточные крестьяне, но никогда не видела, чтобы он были из тафты и уж тем более не видела таких двойных рубах. Зачем это было? На его груди висел большой золотой крест. Не нательный крестик, который большинство русских носило под одеждой, а большой золотой крест, как у священников. «Вот двое из моих детей, - сказал отец мужчине, увидев, как мы вошли, - моя дочь Ольга и мой сын Александр». Распутин бросил на меня быстрый испытующий взгляд, шагнул ко мне, поднял большую руку и тяжело уронил ее мне на голову, его острые глаза впились в мои с совершенно странной силой. Тут мне прямо в глаза бросилось противодействие, как будто это случилось с человеком, которого неожиданно и без всякой причины вызвали на бой, поэтому я пристально посмотрела на него. Но, очевидно, не тронутый моей воинственной реакцией, которую я выдерживала на протяжении всего торжественного благословения этого человека, Распутин повернулся к отцу, ободряюще кивнул и сказал: «Живучая» (что означает «долгожительница»), а затем повторил то же самое с Аликом - «Живучий», - предсказал он, некоторое время вглядываясь в безмятежную беззаботную голубизну глаз Алика. (И вот я действительно вспоминаю свою долгую жизнь. Но Алик трагически погиб в девятнадцать лет.) Желание тети Анны исполнилось, мне было жаль, что неряшливый мужик с приторным голосом и настойчивым взглядом сядет за нашим столом и что в нашем доме происходит что-то фальшивое, но неизбежное.

Мысль о том, что все происходящее было инициировано моей красивой, привередливой и сверхформальной тетей Анной, была для меня невыносима. Мое беспокойство вскоре усилилось. Я только что закончила приводить себя в порядок перед обедом и шла к обеденному столу через коридор, когда услышала раздраженный голос нашей горничной Насти внизу. Поднимаясь из кладовой, он сопровождался решительным грохотом посуды, который сообщал всему дому, что она думает об этой ситуации. «Святой человек, говорят они мне! Целитель! Одет как клоун, и, если позволите, в епископском кресте из чистого золота ... неряшливые руки, с которых и за неделю грязь не отмоешь... и, он будет сидеть рядом с нашим барином!»

Некоторое время я все еще цеплялась за надежду, что Распутин не останется обедать, но напрасно. Лишь позже я поняла, что его манеры на протяжении всего вечера указывали, что он не только решил пообедать с нами, но фактически поселился в нашем доме. Помимо ближайших родственников, в доме жило еще три члена семьи: мадам Колтон - моя французская гувернантка, месье Поль, учитель французского моего старшего брата, высокий красивый молодой человек с завивающимися усами «а-ля Гийом», и гувернантка Алика. Все они прожили в нашей семье достаточно долго, чтобы почувствовать себя ее частью. Вдобавок ожидались еще трое наших завсегдатаев - младшая сестра отца Ксения с блестящими глазами и вдохновенным взмахом головы (которую я в другой своей книге назвала Верой) и художник Томин, наш учитель рисования. Третьей гостьей была Мими Данн, рыжеволосая бледнолицая прядильщица тридцати лет. Мими была совершенно обрусевшей шотландкой, которая, казалось, была всецело предана тете Кате, но, как я позже поняла, скорее всего тянулась к отцу. Все сидящие за столом переместились со своих обычных мест, и я оказалась прямо напротив Распутина. Тетя Катя сидела на своем привычном месте во главе стола, отец, вместо того, чтобы сесть напротив, сел справа от нее, а Распутин между ним и тетей Ксенией. Хотя никто из наших старших еще понятия не имел, что за человек был Распутин, возможность неловких моментов, очевидно, заставила тетю Катю усадить его между двумя самыми находчивыми собеседниками, оба из которых собирались узнать о нем все, что могли. Распутин, однако, не стеснялся раскрыться. Сначала казалось, что он был в отличном расположении духа, с нетерпением ждал хорошего обеда и чувствовал себя человеком исключительной важности, имеющим веские основания пользоваться особой благосклонностью Государей Всея Руси и, следовательно, полагал, что его присутствие должно считаться почетным и для всех остальных. Совершенно очевидно, что исходящие от меня волны неприязни не доходили до него. А вот неприязнь, которую испытывала к нему горничная Настя он определенно почувствовал. Несколько раз я видела, как он смотрел на нее со снисходительной ухмылкой, будто она была непримиримым противником, которого он мог уничтожить, если бы захотел. В самом начале ужина, когда Настя собиралась поставить перед ним суповую тарелку, он достал гребешок и стал водить им по жирным волосам. Тарелку тут же убрали, и Настя с каменным презрением ждала, когда он завершит это занятие. «Поставь, поставь, я не пролью», - обратился к ней Распутин. Суповая тарелка с резким щелчком опустилась на сервировочную тарелку. «Она такая кислая» - Распутин подмигнул тете Кате, которая смотрела на него внимательно, но равнодушно.

Прежде чем приступить к трапезе, он развернул салфетку и вытер ею лицо и бороду. С этого момента мне больше не было жаль, что я сижу напротив него. Мои глаза следили за каждым его жестом, моя память улавливала все, что он говорил, особенно те странно звучащие слова, которые, как я понимаю, были сибирскими эквивалентами русских, хотя некоторые из них звучали так, как будто он переделал их в своей собственной манере. Так, например, было «шо-шо-шо». Было ясно, что он использовал слово «шо» вместо русского вопросительного «что», после каждого адресованного ему вопроса. Он повторял это снова и снова, нанизывая одно «шо» на другое, пока ему не удавалось найти подходящий ответ. При этом он плотно закрывал глаза, как бы пытаясь проникнуть в тайную глубину вопроса, затем резко и убедительно открывал их и вглядывался в глаза своего собеседника. Я не понимала, зачем ему все это нужно, потому что вопросы были довольно простыми и прозаичными, в то время как его долго обдумываемые ответы казались одинаковыми и заранее подготовленными.

- Так вы возвращаетесь в свой родной город, Тобольск? - спросила тетя Катя, - Как долго вы планируете там оставаться?

- Шо-шо-шо. . . шо-шо? - длинная пауза, потом его глаза открываются и резко впиваются в лицо тети Кати: - Я ничего не планирую. Я прошу Бога. Когда Он скажет мне идти, тогда я пойду.

- Правда ли, что в Сибири крестьяне особенно зажиточны?
- Не знаю, как другие, но люди в моей деревне точно богаты.
- Как так получилось, Григорий Ефимович, - с восторженным интересом обратилась к нему тетя Ксения, - что вы приехали в Петербург и сразу были приняты в Императорском дворце?

На этот раз череда «шо-шо» была самой длинной, пока он, наконец, не сказал, кивая отцу:

- Он уже знает об этом, он может вам сказать, - его тон закрыл тему.

Вежливое бормотание на французском на другом конце стола, сопровождавшее эти разговоры, периодически стихало, когда мадам Колтон и мсье Поль, плохо понимавшие по-русски, улавливали суть разговора. Такая тишина воцарилась, когда вдруг заговорил маленький Алик, до сих пор наблюдавший за Распутиным неподвижным прозрачным взглядом:

- Почему вы носите крест? - спросил он. «Вы священник?»
- Нет, сынок. - На этот раз промедлений не было. - Я ношу его, потому что мне его подарила Царица. Я не священник, но ближе к Богу, чем многие священники, и Царица это знает.

Немного позже, когда его спросили о том, как его приняли при дворе, он, казалось, не хотел много говорить, как будто был слишком почтителен, чтобы обсуждать интимную жизнь царской семьи, в которую он был допущен. Был один вопрос, который мне особенно запомнился, потому что позже его обсуждали старшие. Тетя Ксения, подняв голову, с вызовом в голосе и сияющих глазах обратилась к Распутину.

- Я так понимаю, что вы религиозный человек, человек Божий, наверное, затворник, не так ли? Но как же тогда шумная петербургская жизнь влияет на вашу уединенную и молитвенную жизнь?

Последовала очень длинная череда «шо-шо» и пауз, а затем он ответил:

- Я спрашивал об этом Бога, когда впервые приехал в Санкт-Петербург. «Зачем ты послал меня сюда?» - спросил я его. «Почему ты меня так испытываешь?» И он ответил мне: «Куда бы я тебя ни послал, твое место - там. Люди могут ненавидеть тебя, потому что они будут тебе завидовать, но ты должен терпеть, потому что ты нужен».

- Григорий Ефимович, - наконец сказал отец, - скажите мне, как вы можете отличить голос Бога от всех других голосов, которые постоянно звучат внутри?

Был ли это вопрос, сложность которого Распутин не мог понять, или, наоборот, ему было легче всего ответить, на этот раз «шо-шо» вообще не было.

- И как мне отличить твой голос от ее? - И он кивнул на тетю Ксению. - Или его голос, - и он указал своей ложкой на мсье Поля, который сидел, покручивая свои темные усы, - от ее голоса, - и ложка указала на меня.

Тетя Ксения вдруг рассмеялась. Это был неожиданно радостный смех, адресованный не Распутину, а, скорее, всем нам.

- Вы знаете, это был хороший ответ, - сказала она, возможно, с той же интонацией, с какой она говорила, когда старалась подбодрить учеников в своей школе. - Такой простой ответ, не правда ли, Саша? - она взглянула на моего отца, - и все же в яблочко.

Последнее, должно быть, не только воодушевило Распутина, но и, очевидно, льстило ему, произвело довольно неожиданное изменение в его поведении. Я заметила, что сначала, когда все засыпали его вопросами, он был несколько взволнован. Группа людей за нашим столом была для него совершенно новой и незнакомой. Они были из тех, кто, очевидно, не нуждался в его целительных силах или его мистических переживаниях, и для которых дыхание Матери Земли, которое он источал, не было ни в малейшей степени интригующим или захватывающим. Фактически, поскольку он пристально наблюдал за этими людьми, он, должно быть, чувствовал, что они, в свою очередь, наблюдали за ним с неким бесстрастным любопытством через какое-то собственное невидимое увеличительное стекло. Но после восторженной похвалы тети Ксении он, должно быть, почувствовал себя в глазах публики большим человеком, каковым сам себя считал. Теперь он мог полакомиться жареной телятиной с грибной подливой и хрустящим картофелем на тарелке, и особенно вином в высоком бокале, которое налил ему Арсений.

Возможно, главным образом из-за этого бокала вина, который он выпил залпом, настроение Распутина внезапно начало подниматься, после второго бокала переросло в чванливую, безрассудную шутливость. Теперь он изо всех сил старался балагурить, развлечь всех, пошутить, наговорил много вздора. Его неуклюжие фразы были в основном адресованы двум молодым женщинам, тете Ксении и Мими Данн. В какой-то момент, сразу после основного блюда, я была встревожена, увидев, как он погладил тетю Ксению по руке, а затем внезапно, приторно улыбаясь, обнял ее за плечи. К моему большому облегчению, она резко выпрямилась, убрала его руки и, встретившись с ним ледяным взглядом, сказала: «У нас так не принято». Еще не убрав руки, он подмигнул Мими, приглашая ее принять участие в его развлечениях, и с тех пор сосредоточил все свои усилия на ней. Он интересовался, почему она до сих пор не замужем. Рассуждал, что ей, должно быть, за тридцать, и для нее было бы хорошо выйти замуж за подходящего вдовца, такого, как мой отец.

- Как насчет этого? - и он посмотрел на тетю Катю в поисках поддержки его великой идеи.

Тетя Катя отвернулась от него, как будто ничего не слышала; Мне было стыдно за него и я боялся взглянуть в сторону отца. Мими притворилась, будто полностью занята жареным картофелем, опустив голову, а лицо ее сделалось бледно-томатного цвета.

- Григорий Ефимович, - очень спокойно сказал отец, - это вы - самый интересный человек среди нас сегодня вечером, и именно о вас мы хотим услышать больше.

Вряд ли даже это привлекательное предложение отвлекло бы Распутина от его игр, но в этот момент зазвонил телефон. Арсений ответил, затем подошел к отцу и тихо с ним заговорил. Очевидно, дело было срочным. Отец встал из-за стола, нервно нахмурившись, и извинился. Вернувшись в столовую, он не сел, а приказал Арсению немедленно приказать кучеру прицепить сани, так как ему надо было срочно отправиться к Якоби. Профессор Якоби, его близкий друг, только что перенес сердечный приступ; его жена, которая только что звонила, попросила отца приехать, если он может, и по дороге заехать за сестрой из Общества Красного Креста. «Пожалуйста, продолжайте ужинать без меня», - сказал он всем. Затем, повернувшись к Распутину: «Извините, но мне придется попрощаться, если вас уже не будет здесь, когда я вернусь». На что Распутин ободряюще ответил: «Ой, не волнуйся, мы увидимся. Я все еще буду здесь».

Когда Распутин вернулся к теме Мими Данн, отец все еще был в вестибюле, в пределах слышимости от столовой.

- Она любит его, посмотрите, как она краснеет! Она любила его все это время, - громко сообщил он нам. - Она хочет за него замуж!

- Вы ошибаетесь, - сказала тетя Катя тоном, которым она ругала бы нас, детей.

Распутин поднял руку с вилкой и отрицательно помахал ею:

- Нет, я не ошибаюсь. Бог открывает мне мысли, которые приходят в голову людям, поэтому я не могу ошибаться. (Однако даже я могла видеть, что Бог не потрудился раскрыть ему мысли в головах людей окружавших его за столом).

- Почему Он раскрывает это вам, а не кому-нибудь из нас? - спросила тетя Катя.

- Это потому, что Бог дал мне этот дар. Он щедро одарил меня за мои молитвы. Я могу просто посмотреть на человека и спросить Бога: «Что у него на уме?» (Для акцента Распутин постучал вилкой по лбу.) - Вот, например. - Он кивнул художнику Томину. - Я впервые вижу его, и он сидит скромно и молчаливо, и все же я могу сказать, что он нечто особенное. Бог дал ему многое, но это не то, что есть у меня. Когда он оглядывается, он все замечает, но только то, что снаружи, а я вижу, что внутри. Вот в чем разница. Бог дал нам разные дары. Только ты, - он резко посмотрел через стол на Томина, - только ты много грешишь. Боже, какой ты грешник!

 Лохматые брови Томина над его барвинковыми глазами юмористически приподнялись.

- Как же я грешу?

- Ну, это старая история с тобой. Ты начинаешь одну работу, а потом отказываешься от нее. Начинаешь другую, а затем снова бросаешь недоделанной. Богу это не нравится, и нет тебе счастья.

- Да ведь это действительно замечательно! - удивленно воскликнула тетя Катя, и обратился к Томину. - Разве я не об этом всегда говорю, Александр Иванович? Вы всегда недовольны своей работой, даже когда люди ею восхищаются. Вы всегда слишком критичны.

И это начало сеанс психологических догадок со стороны Распутина. Я знала, что, прежде чем мой отец уехал к профессору Якоби, он посоветовал тете Кате позвонить нашим близким друзьям и попросить их зайти на послеобеденный кофе и встретиться с Распутиным. Это заинтересует их и облегчит ей вечер. Она так и сделала, и некоторые из них пришли. Мне разрешили не спать еще час, и я помню, как сидела в гостиной и снова слушала Распутина.

По всеобщему настоянию он продолжал анализировать собравшихся одного за другим. Каким бы неловким ни было выражение его миниатюрных изображений, в большинстве случаев они попадали в цель, потому что все вокруг смеялись, восклицали и просили продолжать. Одна из характеристик, которая произвела на всех особое впечатление, - относилась к одной двадцатипятилетней девушке, дочери очень богатого местного помещика, Сашеньке Д. Всем известно, что либеральные взгляды Сашенки резко расходились со взглядами ее консервативных родителей. Но Распутин не мог знать об этом и вряд ли что-либо слышал о ней. «А теперь скажите мне, какая я», - бросила она ему вызов. «Может быть, вы знаете обо мне больше, чем я сама?» Она недавно вернулась из поездки в Париж, ее плечи были закутаны в боа из страусовых перьев, а лакированные туфли на высоком каблуке торчали из-под широких оборок юбки. «Я уверен, что могу рассказать тебе многое, чего ты сама не знаешь», - ответил Распутин. «У тебя доброе сердце, ты хочешь делать добро для крестьян своей деревни, не так ли? Что ж, ты все делаешь не так. Крестьяне не хотят, чтобы их барышня была революционеркой, а ты ею являешься. Ты сбиваешь их с толку, им это очень не нравится и они покажут тебе, что к чему, когда придет время». Я заметила, как тетя Катя обменялась быстрым, серьезным взглядом с тетей Ксенией, когда он сказал эти последние слова. Через час, когда наши гости все еще были у нас, а Распутин все еще говорил монологи, отец вернулся от Якоби напряженный и встревоженный. Он сказал нам, что состояние профессора тяжелое. У врачей еще оставалась надежда, но они ничего не обещали. Затем он направился к Распутину.

«Григорий Ефимович, - сказал он, решительно нахмурившись, - я забронировал для вас номер в Hotel de France. Это лучший отель в городе, совсем недалеко от дома Якоби, поэтому я посмотрел номер, который зарезервирован для вас. Я хочу, чтобы вы были там моим гостем». Поскольку Распутин демонстрировал явное нежелание вставать из кресла, тон отца приобрел оттенок суровости: «Сожалею, что приходится торопить вас, но внезапно пошел довольно сильный снег. Похоже, начинается метель, мой кучер ждет, чтобы отвезти вас в гостиницу. Так что сейчас подходящее время».

Распутин начал медленно подниматься. Я не видела, как он уходит, потому что тетя Катя сразу отправила меня спать. На следующее утро жена профессора Якоби рассказала отцу, что случилось той ночью у нее дома. Мой отец записал все это до мельчайших подробностей несколько лет спустя, когда имя Распутина стало известно во всем мире. Была почти полночь, когда мадам Якоби, маленькая хрупкая женщина с быстрыми птичьими движениями, сидела у постели мужа, прислушиваясь к его дыханию и держа его руку. Он только что заснул под действием снотворных. Она молилась, глядя на лампаду, горящую перед иконой в углу. Голова профессора была высоко поднята на грудах подушек. Сестра с продолговатым лицом в накрахмаленном белом костюме беззвучно входила и выходила из комнаты в парусиновых тапочках. На улице шел снег, и было так тихо, как только может быть на пустынной спящей улице возле старого жилого дома в зимнюю полночь. Поэтому, когда мадам Якоби внезапно услышала тяжелые шаги, поднимающиеся по ступеням ее дома, она выпрямилась, напряженно прислушиваясь. Неужели это снова доктор? Но она знала, что этого не может быть. Раздался звонок. В следующий момент мадам Якоби, ее толстая кухарка в ночном халате, и медсестра собрались в передней и перешептывались друг с другом, боясь открыть дверь.

Снова зазвонил звонок. На двери была цепочка, и, не снимая ее, мадам Якоби приоткрыла дверь и спросила: «Кто там?» В тусклом свете уличного фонаря она увидела, что на пороге стоит большой бородатый крестьянин в широкой дохе, его высокая меховая шапка и плечи засыпаны снегом. Напуганная, она собиралась захлопнуть дверь, но мужской голос, на удивление приторный, даже проникновенный, раздался через щель в двери. «Это здесь больной лежит? Открой сестренка, впусти меня, я пришел помочь! Чтобы помолиться за него». Мадам Якоби затруднялась сказать, что произошло после этого. Все, что она знала, это то, что через мгновение незнакомец уже был внутри, миновал холл, а она показывала ему дорогу своему мужу. Оказавшись там, человек лишь мельком взглянул на профессора, направился прямо к иконам в углу, упал на колени и на долгое время застыл в напряженной молитве. И мадам Якоби, и сестра, которая нервно поспешила за ней, также замерли в состоянии мистического трепета, смешанного с самым реалистичным страхом, что, как только этот странный посетитель встанет с колен, он достанет топор и убьет их всех, прежде чем ограбить дом. Однако мужчина с трудом поднялся на ноги, все еще не сводя глаз с икон. Некоторое время он стоял там очень тихо, покорно склонив голову. Затем подошел к постели больного, медленно перекрестил профессора и сделал знак мадам Якоби, чтобы та вышла с ним в холл. «Теперь будь спокойна и молись Богу», - сказал он низким пронзительным тоном. - «Мне тебя очень жаль! Очень жаль! Потому что Божья воля в том, чтобы твой старик умер». Бедная мадам Якоби даже не успела спросить человека, откуда он узнал о ее муже или его болезни. Все это было слишком непостижимо, момент слишком трагичен для нее. Все, что она могла сделать, это встать на колени у постели мужа, сжимая его неотзывчивую руку. Она смутно услышала, как незнакомец и сестра негромко разговаривали в гостиной, прежде чем входная дверь захлопнулась за ним. Она не знала, как долго длилось ее состояние немого отчаяния, когда она вдруг вскочила, потому что снова прозвенел звонок. Она снова бросилась к двери.

- Кто это? - голос ее сорвался. - Что вы хотите? - Хорошие новости, хорошие новости для тебя! - это был тот же мужчина, тот же голос, только на этот раз полный жизни, ликующий. - Не бойся меня, сестренка. Открывай! Открывай, говорю тебе!

Теперь он мог бы убить ее, если бы захотел, ей было уже все равно. Она открыла. Мужчина переступил порог и тяжело упал перед ней на колени, коснувшись головой пола.

- Прости меня, грешника, - воскликнул он. - Я напугал тебя напрасно и поднял гнев Божий! Когда я шел от твоего дома Бог внезапно остановил меня. «Поверни назад», - сказал он мне. «Немедленно возвращайся! Что ты сделал с этой бедной дамой? Почему ты ее напугал? Вернись и умоляй ее простить тебя. Ее муж не умрет; он будет жить! Через несколько дней он даже будет сидеть в большом кресле у своей кровати и пить с ней чай». Вот что сказал мне Бог.

Поднявшись на ноги, он добавил искренне счастливым голосом:

- Теперь тебе не нужно больше беспокоиться о своем муже, сестренка. Ты можешь лечь спать, спокойно отдохнуть и благодарить Господа за Его щедрость.

- Но… как так случилось, что вы узнали о моем муже…? Кто вам сказал, что он болен? Кто вы? - пробормотала она, совершенно сбитая с толку.

- Меня зовут Григорий. Григорий Ефимович Распутин, не забудь.

Потом, когда он уже стоял в дверях он сказал: «Но даже если ты забудешь мое имя сейчас, то все равно скоро вспомнишь его, сестренка».

А потом было то утро, всего день спустя, когда отец снова пришел навестить Якоби и нашел милого, голубоглазого, седого профессора в кресле у его кровати с чайным подносом на коленях. Он все еще выглядел бледным и слабым, но, когда он увидел, как вошел отец, легкая улыбка коснулась его губ.

- Видите ли? Жена вытащила меня из постели, только чтобы новоиспеченный пророк и целитель не потерял лицо, - пошутил он.

Несмотря на доброжелательный и почти чудесный визит Распутина к Якоби, у моего отца не было никакого желания продолжать знакомство с этим человеком. На следующее утро, перед отъездом на серию встреч, он приказал Арсению не впускать Распутина в дом. «Хозяина нет дома, - должен был сказать Распутину Арсений, - ни сегодня ни завтра он никого не принимает». На случай, если Распутин попытается зайти через черный ход и кухню, что он мог бы сделать, они тоже должны быть заперты. Все слуги встретили этот приказ с большой радостью. В самом деле, Распутин действительно явился на следующий же день и, получив отказ у парадного входа, попробовал зайти через черный. Я была дома. Я слышала, как он стучал в заднюю дверь, но никто не ответил. Стояла тишина. Я нервно бегала из одной части дома в другую, надеясь увидеть, как он уходит, и, наконец, мельком увидела его высокую, фигуру в пальто, когда он остановил сани на углу и исчез из поля моего зрения. Только тогда я смогла вздохнуть с облегчением и сесть за пианино, чтобы попрактиковаться.

Во время моих последующих визитов к тете Анне между 1907 и 1910 годами я снова несколько раз видела Распутина. В один из таких моих визитов мы с тетей Анной по какой-то причине провели две недели на Шпалерной улице в бывшей квартире моей бабушки, которую тетя Анна до сих пор оставляла при себе и где жили старые слуги моей бабушки. С нами была и горничная тети Анны Ирина. Именно сюда однажды днем пришел Распутин. Как ни удивительно, несмотря на отрицательный отзыв отца о Распутине, тетя Анна продолжала время от времени принимать его. Фактически, она не только принимала его, но, очевидно, все еще восхищалась им и считала его истинным Божьим человеком. Не знаю, заметила ли она, как я вежливо молчала и отводила взгляд, когда она говорила со мной благоговейным тоном о его видениях и откровениях, а также о его молитвенном даре, посланном ему свыше. Мне было около двенадцати лет, но я каким-то образом довольно четко понимала, что Распутин, уловив безупречную чистоту души тети Анны, показывал ей только одну свою сторону. Он понимал, что с ней он должен оставаться на уровне ее моральных принципов, как и в случае с Императрицей. Этого он мог добиться, говоря с ней исключительно о своих мистических видениях, исцеляющих силах и более или менее братском знакомстве с Господом Богом. Но как она могла не увидеть в нем фальшь и двуличие, которые сразу же заметили все наши домочадцы? Как она могла сбрасывать со счетов слухи, которые, как черная туча, преследовали его в Петербурге - слухи о его пьяных оргиях и его невозможном поведении с женщинами? Многие наши петербургские друзья уже перестали его принимать, и я с трудом переносила те часы, когда он появлялся в своей длинной черной поддевке поверх ярких шелковых русских рубах и говорил со мной этим слащавым голосом. Однажды, когда он был у нас, они с тетей Анной разговаривали в гостиной, где подавали послеобеденный чай. Я сидела в углу маленького дивана. Затем тетя Анна, которая только что упомянула какую-то религиозную книгу, которую читала, пошла в свою спальню, чтобы найти ее. Как только она ушла, Распутин встал, подошел ко мне и устроился на другом конце моего дивана. Моим первым желанием было встать и убежать, но я знала, что тетя Анна не одобрила бы такие дурные манеры. Я сидела и молчала, а он с приторной, насмешливой ухмылкой сказал: «А почему ты сидишь так тихо и ничего не говоришь? Почему ты мне ничего не рассказываешь о себе? Ты застенчивая? Послушай, твоя тетя меня очень хорошо знает. Она знает, Кто послал меня сюда, и что я желаю всем только добра и молюсь за всех. Она не боится меня, а ты смотришь на меня так подозрительно, как будто ты меня боишься».

Я застыла от негодования. У меня не было желания пропускать этот вызов, я почти наглым голосом сказала:

- Я вас совсем не боюсь.

- Боишься, а меня надо любить. Потому что я послан ко всем вам Господом Богом. Вот почему все должны любить меня больше, чем кого-либо в мире. И Царь, и Царица любят меня, так что ты должна любить меня больше, чем кого-либо другого.

С этими словами он скользнул рукой по софе ко мне, пристально глядя на меня. Я задрожала от возмущения. Его предположение, что я должна любить его, оскорбило меня, и я хотела найти слова, чтобы нанести ему ответный удар со всей своей силой, чтобы просто уничтожить его. Но почему-то подобрать нужные слова и произнести их было так же сложно, как в кошмаре убежать от надвигающейся опасности, когда ноги становятся ватными. Тем не менее, огромным усилием воли я заставила свой язык произнести фразу, каждое слово которой было таким же тяжелым, как те огромные мешки с зерном, которые, как я видела, крестьяне приносили на нашу мельницу:

- Больше всего на свете я люблю своего отца, а не вас! - и вдруг вскочив с дивана, я вслепую бросилась к двери. Выбегая в холл, я чуть не сбила с ног Ирину, которая отпрыгнула и пропустила меня. Но сразу после того, как я добралась до своей комнаты и захлопнула дверь, она сразу же постучала и вошла.

- Что случилось? - обеспокоенно спросила она, глядя на меня сверху вниз, как большой взъерошенный попугай.

- Ничего, - ответила я. Но я была рада, что она пришла.

- Что он сделал?

- Он ничего не делал. Но я не хочу сидеть с ним рядом.

- Молодец, - кивнула она с глубоким одобрением. - Перед Анной Дмитриевной, которая совсем как святая, он тоже пытается играть святого, но мы, более простые люди, наблюдающие со стороны, видим все иначе. Помогая Федору, я слышала, что он сказал вам.

Я так и не узнала, что именно произошло после этого, но когда тетя Анна вернулась в гостиную, она не звала меня и не спрашивала потом, почему я сбежала. С тех пор никто никогда не говорил о Распутине в присутствии тети Анны. К тому времени, когда я посетила ее в 1913 году, его имя было уже известно всему миру, но для нее он больше не существовал. Я почувствовала облегчение и поняла, что лучше не задавать ей вопросы.

 

Перевод Елизаветы Преображенской