Гибель моей империи

 

Глава 12

 

Телеграммы о всеобщей мобилизации разлетелись по всей России. 30-го июля, вечером, я уже был в Петербурге, а 31-го, утром, доложил в штабе о своем прибытии. Адъютант извлек из папки приказ: я назначался младшим офицером в 6-ю роту, которой командовал капитан Веселаго Феодосий Александрович. На следующий день пришла весть о том, что Германия объявила войну России. События развивались слишком быстро. Мобилизация войсковых частей завершилась 2-го августа общим смотром в Царском Селе, и началась погрузка в эшелоны. Наша рота уходила одной из последних, вечером мы прибыли в район Варшавского вокзала. Сырая холодная ночь, длительная погрузка на запасном дальнем пути, бесконечное стояние на месте - все это крайне утомило. Помню, что как только эшелон тронулся, я лег, завернувшись в шинель, и никак не мог отогреться, озноб не давал заснуть, я мысленно писал письмо Юле. Так начиналась моя первая война.

Каждую свободную минуту я писал ей письма, стараясь передать все те чувства и эмоции, которые переполняли меня в разлуке. Я тысячу раз признавался ей в любви и каждый раз считал свое признание глупым или недостаточно искренним. Дважды порывался переложить все эти мысли на бумагу, но ничего хорошего из этого не выходило. С началом боевых действий, увидев цену человеческой жизни и ощутив на себе весь ужас войны, я сделал вывод, что не имею права давать Юле хоть какую-то надежду, смерть стала для меня самой близкой подругой, и я решил не писать Юле до конца войны. Но когда у меня выдавалась свободная минутка, я думал о ней и с чистого листа начинал абзац за абзацем набрасывать новое письмо, непременно завершая его признанием в любви. Аккуратно подписав заученный адрес, клал письмо в шкатулку своей памяти, в надежде на то, что когда-то оно обязательно дойдет до адресата. А сам жил мечтой, как по окончании войны приеду в Новочеркасск и приду к Юле с большим букетом цветов.

Первые боевые действия нашего полка развивались как нельзя удачно. Бравый настрой, высокая дисциплина и выучка солдат, образованность командного состава помогали малым количеством одерживать победы над превосходящими силами врага. Перед каждым выступлением полковой священник благословлял нас. Приложившись к образу Святого Николая Чудотворца, мы несли на устах наше заветное «За Веру, Царя и Отечество» и бесстрашно шли в атаку. За проявленную храбрость в бою у поселка Вольбром, в ноябре 1914-го года, я был удостоен своего первого ордена Святого Станислава 3-й степени. Нас перекидывали с места на место, как фигуры на шахматной доске, и каждый раз мы выстраивались и шли в атаку, теряя товарищей и приобретая горький опыт боевых действий. В начале февраля 1915-го года, будучи раненным в плечо, я продолжал вести взвод к назначенной цели, и этот бой под деревней Порытые завершился тоже нашей победой. Взяв рубеж, я мягко опустился на землю и потерял сознание от большой потери крови. Это было мое первое ранение. Впоследствии их будут еще два.

Спустя две недели, в госпитале, меня навестил наш командир 2-го батальона полковник Вишняков. За проявленную храбрость в последнем бою он вручил мне орден Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, но также привез и дурную весть. Нелепая, необдуманная ошибка, вину за которую я возлагаю только на штаб полка. Во время наступления под Ломжей наша 6-я рота, одна из лучших, вырвалась вперед и вклинилась в немецкое расположение. В это время полк зарылся извилистой линией, имея одну 6-ю роту далеко впереди. Штаб распоряжений к отходу не давал, а капитан Веселаго без приказа не отступил. Ночью, перед рассветом, поднялся густой туман, немцы подошли почти вплотную и закидали роту ручными гранатами. Капитан Веселаго и еще человек 30 его верных солдат отбивались до последнего. Так погиб мой первый боевой командир, который был для нас всех примером. Отбив окопы, на теле капитана насчитали белее 20 штыковых и огнестрельных ран, опознали его только по Георгиевскому кресту. С его гибелью фактически перестала существовать и 6-я рота.

Позже я узнал, что еще человек 30 из нашей роты попали в плен, среди них был и подпоручик Тухачевский. С Михаилом Тухачевским мы познакомились еще в эшелоне, который вез нас на фронт. Когда полк стоял в Гощине, много общались и стали товарищами. Он обладал ясным умом, действовал взвешенно и, черт возьми, был храбрым и решительным. До сих пор не пойму, как он мог попасть в плен. Спустя несколько лет мы встретились снова, но уже по разные стороны баррикад, и на другой войне, но для меня он навсегда останется подпоручиком Тухачевским.

По возвращении из госпиталя я сразу ощутил, насколько тяжелыми и кровопролитными были бои под Ломжей. Большая часть фронтовых офицеров полка, выступивших со мной на фронт в августе 1914-го года, выбыла из его состава. Германские гренадерские части, которые противостояли нам, оказались в боевом отношении лучше нас. Тактическое превосходство Германии в этой войне было очевидным, но в то же время генеральная цель - полное поражение одного из фронтов - достигнута не была. Постепенно снабжение армий наладилось, принятие царем Верховного Главнокомандования повлекло за собой крупные позитивные перемены. К осени фронт стабилизировался, нас перестали кидать с места на место, а в октябре 1915-го года отправили в резерв.

 

Глава 13

 

Занятия по боевой подготовке, воспитание молодого пополнения повернули жизнь полка в мирное русло. Мы знали, что рано или поздно нас обязательно кинут на передовую, но старались об этом не думать. В одном из домов даже организовали офицерский клуб. Там, в один из вечеров, я узнал, что 3-я стрелковая дивизия, которой командовал мой отец, стоит в шестидесяти верстах южнее от нас. Под Рождество, взяв трехдневный отпуск, я решил навестить отца.

Выехал с рассветом, стояли лютые морозы. На полпути сделал остановку на одном из придорожных постов, согрелся чаем и ближе к обеду прибыл в штаб 3-й стрелковой дивизии. Штаб располагался в здании Дворянского собрания. После долгого пребывания на морозе натопленное помещение показалось мне настоящим раем. Адъютант, худощавый штабс-капитан с повязкой на глазу, встал из-за стола и приложил палец к губам.

- Господин генерал спит, - произнес он шепотом, - рапортуйте тихо.

- Поручик Фок, - докладывал я с той же громкостью, - я сын Якова Александровича. Прибыл в краткосрочный отпуск с целью навестить отца.

- Присаживайтесь, господин поручик, Яков Александрович скоро проснется.

Он указал мне на диван, стоявший у окна. Повесив шинель, я медленно опустился на его подушки, чтоб не было слышно скрипа кожи. Адъютант тихонечко перебирал какие-то документы в папке, украдкой поглядывая на меня, но получалось это немного забавно, потому что я сидел справа и повязкой у него был закрыт правый глаз, поэтому ему приходилось поворачиваться чуть ли не вполоборота, чтобы взглянуть на меня. Я делал вид, что не замечаю его интереса и как-то по-детски закрыл один глаз, чтобы оказаться в его роли, что даже заставило меня улыбнуться.

- Есть хотите? - спросил он спустя какое-то время и отложил папку в сторону. Я отрицательно покачал головой. - Хочу просить Вас об одном одолжении. Поговорите с Вашим отцом. Он спит не более двух часов в сутки. И в дождь, и в мороз на позициях, а ночами сидит над картами. Очень сильно переживает за каждое отступление, хотя вины его в этом нет, приказы приходят сверху. Стал много курить. Совсем себя не бережет, может, хоть Вас он послушает.

Между нами опять повисла тишина ожидания, было слышно только, как постреливают дрова в печи. Через минуту-две из кабинета донесся голос отца: «Владимир Николаевич, будьте добры, принесите мне чаю».

- Проснулся, - адъютант резко встал из-за стола, оправил френч, - сейчас доложу о Вашем прибытии. Он удалился в кабинет и через какое-то время распахнул двери: Прошу-с.

Отец уже шел мне навстречу. На меня смотрели радостные, но усталые глаза старика. За те полтора года, которые мы с ним не виделись, он сильно похудел, седина полностью покрыла голову, а на лице появились глубокие морщины. Он обнял меня за плечи, как делал это всегда, и расцеловал.

- Возмужал, - сказал довольно, - о таких крестах в твои годы мне приходилось только мечтать. - Как-то сентиментально провел рукой по моей щеке. - Владимир Николаевич, - крикнул он адъютанту, - напоите нас чаем.

Мы сели за маленький столик. Адъютант принес чай с бубликами и тарелку с сухофруктами. Отец спрашивал меня о чем-то из нашей довоенной жизни и тут же сам старался ответить на свой вопрос, мол: «… а, да, это же было так». Мы совсем не говорили о войне, видно было, что он от нее устал. Ему хотелось вернуться туда, где нам всем было хорошо, и я рад, что помог ему в этом. Спустя полчаса, когда эмоции немного улеглись, он рассказал мне, что три месяца назад виделся с мамой, что от Володи нет никаких вестей и что во время последней командировки ему предложили место в Михайловской военной академии.

- Ты же всегда хотел служить в Петербурге, и мама была бы рядом, - я старался подействовать на его решение. Война была ему явно не на пользу. - Полк наш тоже туда после войны вернется, и мы опять будем все вместе.

Отец как-то загадочно улыбнулся, опустил глаза, на мгновение задумался. Мне кажется, он почувствовал лукавство в моих словах. Достал карманные часы.

- О-о-о, - протянул с досадой, - засиделись мы с тобою. У меня через пять минут совещание, а тебе, наверное, пора возвращаться в полк. Не забывай, сынок, что мы с тобой офицеры, и коли пришла война, наше место на фронте.

Он встал и подошел к письменному столу, достал что-то из внутреннего ящика. Я тоже поднялся.

- Как Юля? Пишет?

- Не пишет, но в этом нет ее вины. Я ей сам так и не написал ни одного письма.

- Ну это ты зря. Письма помогают нам оставаться людьми, - отец протянул мне небольшую коробку. - Держи, это походный письменный набор. Мой тебе подарок на память о нашей сегодняшней встрече. А письма пиши. Если не Юле, то хотя бы маме, она жаловалась, что ты очень редко пишешь. И береги себя, не лезь бездумно под пули. Если с тобой что-то случится, мама этого не переживет. Жизнь - штука ответственная, и никогда не принадлежит одному человеку. Но если уж один за всех принимает решение, то этот шаг должен быть взвешен и обдуман. Решение мужа, а не мальчишки. Ну, давай прощаться.

Мы обнялись. Думал ли я тогда, что это будет наша последняя встреча? Конечно же, нет. О том, что у меня трехдневный отпуск, я не стал говорить. Это в мирное время я был его любимым сыном, а здесь, на войне, он был отцом для целой дивизии и, может быть, кто-то нуждался в его внимании больше, чем я, поэтому решение вернуться в полк было для меня единственно верным.

Выйдя на крыльцо, я спрятал под шинель отцовский подарок. Ветер прекратился, пошел легкий снежок. Конюх, старый казак с длинными усами, вывел из теплого сарая моего гнедого.

- Накормил малеха. Ваше благородие, Вы сильно его не гоните, мороз-то лютый. - Казак подержал коня, помог мне сесть в седло.

На обратном пути повалил снег, в начале пятого стало быстро темнеть, и я потерял все ориентиры, уже пожалев о своем решении. Не спеша ехал по степи в надежде увидеть хоть какой-то огонек. И он появился, видно было, что это горел костер. У меня была уверенность, что это тот же пост, на котором я останавливался утром, и я повернул коня к долгожданному теплу. Вокруг костра сидели солдаты, и только подъехав близко, я увидел на их головах пикельхельмы. Они заметили меня, заметались, тут же стали разбирать ружейную пирамиду. Резко повернув коня, я пустил его в галоп. Послышались крики, засвистели пули. Одна попала мне в бок, наклониться пониже мешал отцовский подарок, давил в грудь. Вторая пуля попала в коня, он заржал от боли и понесся еще быстрее. Проскакав с полверсты, конь перешел на шаг, остановился и стал заваливаться на бок, я едва успел вытащить ногу из стремени. Упав наземь, конь захрипел. Еще слышна была вдалеке немецкая речь, но опасность уже миновала. Быстрый конь, темная ночь и снежная пелена спасли мне жизнь. Я побрел по степи, держась за бок и стараясь не думать о ране. Каждый шаг стоил мне немалых усилий. Снег собирался за башлыком, в рукавах, замерзал льдинками на усах и ресницах, а я все шел, понимая, что остановка - это смерть.

К утру снегопад прекратился. На пригорке появился одинокий силуэт хутора, из печи шел белый ровный дымок. Подойдя к избе, я осторожно заглянул в окно. На столе стояла лучина, в избе спали. Мой стук разбудил всех домочадцев. Они приняли меня, стали раздевать, растирать, перевязывать. И как только накрыли одеялом, я тут же заснул.

К вечеру пришла повозка с двумя санитарами, они меня еще раз перевязали и доставили в походный лазарет. Ранение оказалось нетяжелым и не требовало хирургического вмешательства. Пуля прошла по касательной навылет, не задев внутренних органов, и при хорошем исходе госпитализация была бы не нужна. Но во время ночного путешествия по степи я обморозил все пальцы ног, до красных волдырей. Меня тут же погрузили в санитарный поезд, прибывший за ранеными, и через два дня доставили в Петроград.

Из личных вещей, привезенных с фронта, у меня был только походный письменный набор, подаренный отцом. Спустя долгие годы он еще спасет мне жизнь. Когда наступит предел всяческому терпению, и я решу свести счеты с жизнью, что-то заставит меня достать этот письменный набор, чтобы написать прощальное письмо. Как эхо из прошлого в ушах зазвучит отцовский голос: «Жизнь - штука ответственная, и никогда не принадлежит одному человеку. Но если уж один за всех принимает решение, то этот шаг должен быть взвешен и обдуман. Решение мужа, а не мальчишки». Так и не написав ни одной строчки, я просижу до полуночи и лягу спать.

 

Глава 14

 

Потекла скучная госпитальная жизнь с однообразным пейзажем за окном. Спасали книги и мама. Узнав о моем ранении, она сразу же приехала в Петроград. Каждый день посещала меня, подкармливала домашней пищей, и хотя большую часть я отдавал соседям по палате, к выписке мне удалось набрать лишний вес. Время давало свои результаты: я шел на поправку, и уже через полтора месяца получил предписание явиться на комиссию. Она собиралась по вторникам и пятницам в два часа пополудни. Пять ведущих врачей госпиталя, расположившись за длинным столом, решали дальнейшую судьбу пока еще больного. Меня спросили о самочувствии, попросили пройтись.

- Несомненно, организм идет на поправку, - сказал председатель комиссии, лысый подполковник с густыми бровями и усами, - но для полного восстановления понадобится время. Мы на три месяца отстраняем Вас от строевой службы, а там посмотрим.

- Господин полковник, я офицер, мое место на фронте, - сказал я, изумленный таким решением, - и чем же я должен заниматься?

- Ну, голубчик, на Ваш век войны хватит. Да не переживайте Вы так, - он располагающе улыбнулся, - организм молодой, быстро наберет нужную форму. Мы же Вас с полка не снимаем. Служите дальше, помогайте формировать пополнение для фронта. И в тылу работы достаточно, а через три месяца добро пожаловать на осмотр, и если все будет хорошо, воюйте себе на здоровье.

Ношение сапог на самом деле доставляло неудобства, поэтому передвигался я не спеша. Моему возвращению в полк были рады. В казармах гулял ветер, кроме караульного взвода и четырех штабных офицеров никого не было. Мне, как младшему по чину, выделили стол и назначили старшим офицером по особым поручениям, попросту - штабным курьером. Движение способствовало скорейшему выздоровлению, поэтому с моей стороны возражений не было.

В начале апреля пришла страшная весть: от тяжелого ранения, не приходя в себя, скончался генерал-майор Фок Яков Александрович, мой отец. Во время утреннего обхода позиций в трех метрах от него лег снаряд шрапнели. Он только успел отвернуться, получив в ноги, спину и затылок более тридцати пуль. Отпевание проходило во Введенском соборе лейб-гвардии Семеновского полка. Мама, для которой мой отец был смыслом всей ее жизни, еле держалась на ногах. Это была невосполнимая утрата для нас обоих. Прощаясь, я долго смотрел на его лицо, на нем не было ни одной царапины, оно было спокойно и расслабленно и выражало какую-то скрытую радость: его война закончилась. В памяти почему-то всплыла наша последняя охота и слова отца о том, что нужно купить борзую и что теперь каждое лето мы будем охотиться. Слеза безвозвратной утраты покатилась по щеке.

На отпевании присутствовал главный начальник Петроградского военного округа князь Николай Евсеевич Туманов. Он выразил нам свои соболезнования и назначил аудиенцию через два дня после похорон. Аудиенция проходила со всеми почестями в соответствии с ритуалом по усопшим полководцам. Сначала зачитали грамоту, в которой отцу присваивалось звание генерал-лейтенанта и вручался орден Святой Анны 1-й степени с мечами, а маме назначалась пожизненная пенсия. Потом торжественно, на подушках, вынесли генеральские эполеты и орден. Князь Туманов подошел еще раз, чтобы выразить свое соболезнование, и тут мама попросила его о частном разговоре. Разговор их длился недолго и имел, по всей видимости, положительный результат. Спустя неделю она вернулась в свой любимый Киев.

Я продолжал ждать приглашения на комиссию, но дата ее постоянно оттягивалась, лишь в середине июня пришло извещение. Все прошло отлично, меня признали здоровым и годным к строевой службе. В тот же день подал рапорт на фронт, но насколько же велико было мое разочарование, когда пришел ответ. На рапорте стояла резолюция полковника Загнеева «Отказать, до дальнейших распоряжений». Не понимая, что происходит, я тут же написал повторный рапорт, после которого тот же полковник вызвал меня в штаб округа. Молодой, худощавый, с протезом левой руки, он сразу начал разговор на высоких тонах.

- Господин поручик, я снова получил Ваш рапорт. Вы что, не умеете читать?

- Почему же? Умею. Я просто не согласен с Вашей резолюцией.

- Позвольте Вам напомнить, Вы офицер русской армии, а не барышня на выданье. Ваши капризы оставьте для прекрасного пола.

- Это не капризы. Я на фронте с первого дня войны, здесь нахожусь по ранению, по решению медицинской комиссии признан полностью здоровым и желаю вернуться в свой полк.

Полковник достал папиросу, искусно зажег спичку одной рукой, глубоко затянулся.

- Похвально, поручик. Может, прекратите ломать комедию? Вы же сами просили вышестоящее начальство, чтобы Вас оставили в тылу. А теперь что, возлюбленная бросила? Я за родину умру, дайте только нос утру?

- Да как Вы смеете, господин полковник, я боевой офицер, у меня два ранения, если бы не Ваша инвалидность…

- Что моя инвалидность? - лицо полковника повело судорогой. - На Вас у меня особое предписание: будете служить в тылу. Извольте выполнять! Кругом! Шагом марш!

Я вышел из кабинета, задыхаясь от ярости. Порывался вернуться назад, но передумал, пошел к знакомому штабс-капитану фон Ритергау, тот знал весь офицерский состав штаба. Мой рассказ заставил его улыбнуться.

- Меня он тоже не жалует, его коробит моя австрийская фамилия. И ты тоже Фок. Может быть, в этом дело?

- Он сказал, что я сам попросил остаться в тылу, какая чушь. Кто он такой, чтоб обвинять меня в трусости?

- Ну, брат, это Загнеев. До недавнего времени командир Нарвского 3-го пехотного полка. Говорят, храбрый, сам свой полк в атаки водил. Был контужен, осколочное ранение в руку, от госпитализации отказался, началась гангрена, пришлось ампутировать. Вернулся в полк, а состояние на фронте ты сам знаешь какое: «вши да каша пища наша», устал солдат от окопной жизни, бежит. Словил он трех дезертиров и самолично перед строем расстрелял, без суда и следствия, чтоб другим неповадно было. Информация дошла до командования, а это, знаешь, трибунал. За него заступился сам Великий князь Николай Николаевич. Вот его и прислали к нам, как в ссылку, потому и лютует. Но ты не переживай, у нас такие долго не задерживаются. Месяц, от силы два. Полк твой все равно до сих пор в резерве, а его как сменят, я тебе сообщу и пиши себе свой рапорт.

Ничего не оставалось делать, как ждать дальше. К нам после ранения пришел подпоручик Лобачевский и принял мой стол с бумагами и поручениями, я же перешел на воспитательную работу с молодым пополнением. Пошли однообразные рутинные дни в классах и на плацу. 1916-й год тоже не увенчался большими победами нашей армии. Брусиловский прорыв, о котором так много кричали газеты, помог нашим союзникам, но не решил исхода войны. Неся большие потери на обоих фронтах, к концу года Германия предложила мир, но Антанта отклонила это предложение, а значит, еще была возможность вернуться на фронт.

 

Глава 15

 

В феврале 1917-го года грянула революция. Можно ли назвать это началом конца? Думаю, что да. Власть в полку перешла к солдатскому комитету. Лживая большевистская пропаганда, обещание земли и усталость от войны привели к массовому дезертирству солдат с фронта. Назначение на пост Главнокомандующего войсками Петроградского военного округа генерала Корнилова добавило немного оптимизма, но арест царский семьи и награждение унтер-офицера Кирпичникова Георгиевским крестом за то, что он первым поднял бунт в своем полку и убил капитана Лашкевича, окончательно подорвали мое доверие к правильности выбранного пути.

Разнообразие партий и течений росло в геометрической прогрессии. В моду вошли спонтанные митинги, и чем больше становилось таких сборищ, тем больше было мусора не только на улицах, но и в головах людей. На один из таких митингов к нам в полк приехал теоретик анархизма Петр Кропоткин. Я не старался вникать в его идеи и тезисы, меня больше заинтересовал человек, который стоял за его спиной: мой брат Владимир. Слушающие не выражали особого восторга оратору. Каждый раз, когда массы своим свистом и смехом прерывали его, Петр Алексеевич поворачивался к брату, и тот изображал на лице заискивающую улыбку. Он был согласен с каждым словом своего кумира. Никогда я не видел ничего уничижительнее.

После митинга мы встретились, обнялись, он был рад этой встрече, но первое, что он произнес после столь долгой разлуки, были слова:

- Ну как тебе Кропоткин, глыба, да? - Сняв котелок, он вытер пот со лба. - Подожди, скоро во всей России, да что в России, во всем мире введем нашу систему самоуправления. Каждый сможет самостоятельно управлять своей жизнью и трудом. Разве это не здорово?

- Володя, отец погиб, умер от ран год назад. Ты знал?

Он взял меня за руку и постарался отвести в сторону.

- Жаль, конечно, хороший у нас был отец, правильный. Но сейчас нужно думать о мировой революции в глобальных масштабах, о всеобщей борьбе, а потом, после победы, вспомним и о родителях.

- О родителях нужно помнить всегда, тебе что, не интересно, что сейчас с мамой, где она?

- Ну почему, - он столкнулся с каким-то непониманием, - конечно, интересно. Но у нас есть много и других тем, как будто нам с тобой больше не о чем и поговорить.

- Мне жаль тебя, mon ami. О чем ты хочешь со мной поговорить? О той пропасти, в которую вы толкаете страну? Вы как гиены вцепились в нее своими клыками. Не будет России, и вы сразу начнете жрать друг друга. Знаешь, почему? Потому что в подобных тебе ничего человеческого уже не осталось. Только ненасытная жажда власти, купленная ценой феерических обещаний. Что, не нравится? Не этого разговора ты от меня ждал?

Чтоб не ударить его в ярости, я развернулся и пошел прочь. С того момента брата у меня больше не было.

- Ну, так что там с мамой? - крикнул он мне вдогонку, как бы извиняясь.

Больше я никогда его не видел и ничего о нем не слышал. Круглолицый интеллигент в маленьких очках и в костюме из парижского салона должен был сгинуть где-то в питерских подвалах во время красного террора или, в крайнем случае, в сталинских лагерях. Когда я вспоминаю о нем, то ловлю себя на мысли, что мне его ни капельки не жаль. Человек, который ради идеи смог забыть свой дом, свою семью, умер для меня еще на той площади, после митинга.

 

Глава 16

 

В уже разложившуюся армию немало хлопот добавил знойный июль 1917-го года. Находиться в раскаленных казармах или на плацу было невозможно, занятия были отменены. Я несколько раз порывался взять краткосрочный отпуск и съездить в Новочеркасск, навестить Юлю, но получал категорические отказы. Моя служба не приносила никакой пользы. Офицеры, прибывающие с фронта, рассказывали о вопиющих беспорядках в частях. В конце октября я получил телеграмму от Аглаи: «Александр Яковлевич, приезжайте срочно. Юлия Александровна больна. Аглая». Первым же поездом я выехал в Киев.

Маму застал уже в тяжелом состоянии. После смерти отца она сильно сдала, а тут еще какая-то особая форма гуляющего повсюду гриппа, испанка. Высокая температура, сильные приступы кашля не щадили и так уже пошатнувшееся здоровье. Мы с Аглаей по очереди дежурили у кровати. Когда жар спадал, маме хотелось выговориться. С одной стороны, эти минуты были для меня бесценны, но, с другой, мне было ее жаль, и я старался не утомлять расспросами, прикладывая все усилия, чтобы она уснула. Через три дня начался кровавый кашель, высокая температура стала доводить до бессознательного состояния. В бреду она звала отца, потом что-то ему рассказывала, но при этом обращалась ко мне. Однажды она, вцепившись в мою руку, спросила: «Ты же знаешь, что у меня есть сын Володя? Ты же его видел? Где он сейчас?» Понимая ее состояние, я опустил глаза. «А, так это значит ты его убил? Мою кровиночку, моего мальчика». Слушать все это было невыносимо больно. Одним дождливым утром, когда Аглая принесла чашку куриного бульона, мама молча и неохотно ела, думая о чем-то своем. Потом перевела взгляд на меня: «Мне тебе нужно кое в чем признаться, а то умру и буду там мучиться. Это я попросила князя Туманова, чтоб тебя больше не пускали на фронт. Отец погиб на войне, дед твой погиб, твою смерть я бы не вынесла. Я перед тобой не извиняюсь, я все сделала правильно и ни о чем не жалею. Хочу, чтобы ты знал, что я тебя очень сильно люблю».

Мы все надеялись на чудо, Аглая молилась, врач разводил руками, в городе были перебои с медикаментами, процветала спекуляция и порою вместо лекарств с рук можно было купить обычную сахарную пудру. Однажды я выбежал на рынок, чтобы найти хоть какое-то жаропонижающее, и встретил Кольку. Мы дружили с ним еще пацанами, когда я приезжал на каникулы. Их дом, крытый соломой, стоял на противоположном краю деревни, где жили только крестьяне. Как-то в детстве он помогал отцу ремонтировать крышу и неудачно упал, сломав себе ногу. Кость неправильно срослась, оставив сильную хромоту, поэтому службы он избежал.

- Здравия желаю, господин офицер, рад тебя видеть, - сказал он, улыбаясь во весь рот.

- Здравствуй, дружище. Как поживаешь?

- Да вот, мамка послала излишки картошки продать.

- Ну и как, продал?

- Да, все размели, даже мелочь. Ты не знаешь, где можно недорого хорошее ружьишко купить?

- Не знаю. К Егорычу нашему зайди. У него есть пара ружей. На охоту-то уже не ходит. Может, и продаст.

- Так нет в деревне вашего Егорыча. Думали, он к вам пошел.

- Не было его у нас. А ну, давай поподробнее. Что случилось?

- Да случилось уж. Ходят сейчас всякие по деревням, не поймешь, то ли дезертиры, то ли бандиты. Ну грабят и те, и другие. В дом ваш залезли. Не думали, чай, что во флигеле Егорыч. Ну он им отпор-то и дал. Не знаю, как дело было, но рубанули они его по плечу сильно, Платоновна рассказывала. Приходил к ней, перевязывала его, а потом исчез. Думали, к вам подался. Да, главное забыл: дом-то ваш сгорел. После этого случая дня через два. А если все назад вертать, то месяц уже как прошел. Но флигель остался.

- Успокоил ты, Коля. Думал я заехать в деревню, да все дела, но теперь уже непременно буду. Ну бывай. Егорыч объявится, скажи, чтоб к нам шел.

Маме я ничего не сказал. Через два дня после этой встречи, утром, она заснула и больше не проснулась. Потеря самого дорогого на свете человека тяжелым камнем безутешной тоски легла мне на сердце. Тишина стала моей лучшей подругой. Впервые в жизни мне никого не хотелось видеть и слышать. Похороны были скромные, все заботы по их организации взяла на себя Аглая.

Спустя три дня после похорон, сидя в кабинете отца, я не спеша листал наш семейный альбом. От нахлынувших воспоминаний фотографии оживали, я даже слышал голоса их владельцев. В дверь постучали быстро и тихо. Это была Аглая, она всегда так стучала, как бы заранее извиняясь за беспокойство.

- Александр Яковлевич, я, пожалуй, поеду в деревню. Времена сейчас какое-то неспокойные, да и родные зовут.

Цепочка моих воспоминаний тут же оборвалась. Я поднял глаза.

- Поезжай, конечно. Я тоже скоро уеду. Скажи, мама осталась тебе что-то должна?

- Ничего не надо. Юлия Александровна всегда платила жалование за месяц вперед. Я Вам там покушать приготовила, на пару деньков хватит, все на кухне. Саша, а можно, я возьму с собой чайный сервиз?

Этот китайский фарфоровый сервиз мама привезла из Москвы и очень им дорожила. Помню, как однажды одна чашка упала и отбилось ушко; аккуратно собрав, мама снесла ее в мастерскую. Чашку склеили и трещины почти не было видно.

- Зачем тебе в деревне чайный сервиз? - спросил я, неохотно соглашаясь с просьбой.

- Ну как зачем? В деревне тоже чай пьют. Да и память хоть какая-то останется, все-таки двадцать годков я у Вас прослужила.

Мне стало стыдно за свой тон. Несомненно, Аглая заслуживала большего уважения.

- Да бери, конечно, что это я. И спасибо тебе за все. Мне тебя очень будет не хватать.

- И Вам спасибо. Детками обзаведетесь, зовите. Буду рада вернуться.

Аглая ушла тихо, и квартира опустела окончательно. Тишину нарушало только тиканье часов. Бой я остановил, еще когда мама была жива, чтоб он ее не беспокоил. Раньше на этот бой мы выходили к обеду или к вечернему чаю. Сейчас некому было собираться, и я решил его больше не включать.

На улице бушевала революция, уже вторая за этот год. К власти пришли большевики, повсюду развивались красные флаги, лозунги «Долой… Да здравствует… Построим… Разрушим…». Страна погружалась в хаос и беспредел. На улице меня остановил мужчина в штатском, судя по выправке, тоже из наших.

- Господин поручик, снимите погоны. Они же Вас погубят.

- Вы думаете? - я посмотрел по сторонам, улица была пуста. - Что в этом противоправного?

- Вон там за углом лежит офицер. Повсюду пьяная солдатня. Они расстреливают без суда и следствия. У них какое-то свое видение будущей России, и в эту картину Вы с Вашими погонами явно не вписываетесь.

- Может быть, Вы и правы, мой полк уже полгода находится под пристальным надзором советов и комиссаров.

- Их надо было еще на фронте расстреливать, в зародыше душить, а мы все либеральничали, - сказал он с какой-то усмешкой. - А погоны снимите. Даст бог, они Вам еще пригодятся.

Вернувшись домой, я долго искал в гардеробе подходящую одежду, уже и позабыл, когда в последний раз надевал гражданский костюм, военная форма стала для меня повседневной. Из детских вещей я вырос, здесь же были только вещи отца, они мне были немного велики. Примеряя их, я вспомнил его слова: «Вот наденешь, бывало, обычный костюм и сразу чувствуешь себя серой мышью, можешь затеряться в толпе, никто и не заметит». «А ведь на самом деле, - подумал я, смотря на себя в зеркало, - без погон - обычная серая мышь». Одевшись попроще, с рассветом я отправился в Козин. Извозчиков на улицах не было, они попрятали своих лошадей кто куда мог. Новая власть экспроприировала все, что имело хоть какую-то ценность. Пришлось идти пешком.

 

Глава 17

 

Сухая осенняя погода позволила мне благополучно добраться до деревни. Уже издалека я заметил, что ворота нашей дачи открыты. Картина увиденного была ужасна. Вернее, я ожидал увидеть нечто подобное, но реальность была намного страшнее. Там, где когда-то стоял наш дом, было большое черное пятно. Только печь, напоминающая маленький паровоз с огромной квадратной трубой, восседала на пепелище. Долго я не мог понять, что это за трехметровая обгоревшая пика, торчавшая из-под земли, и только потом догадался, что это был наш любимый орешник, стоявший возле веранды и хранивший летнюю прохладу. Пепел, уже успев основательно промокнуть, превратился в твердую черную массу. Я ходил, выдергивая из этой массы то обгоревший маятник, то грязный канделябр, то останки лопнувшего графина. Что я искал? Не знаю. Бывало, в детстве, доставая закатившийся под диван каучуковый мячик, я находил там давно утерянный волан и радовался находке. Так и сейчас мне хотелось почувствовать что-то подобное. Мысли путались, все было как в тумане. Возле печи я нашел флюгер, рыцарский символ нашей семейной крепости. Мог ли я тогда в детстве подумать, что эта крепость, огромная и неприступная, осыплется как в сказке, превратится в черный песок, а вместе с ней уйдет в небытие и то чувство счастья, с которым мне довелось в ней прожить. Наступил момент, когда даже от самых светлых воспоминаний захотелось плакать, но слезы осели где-то глубоко и не вышли наружу.

День был серый, громко кричали вороны, мое присутствие явно нарушило их покой. Белый маленький флигель, в котором жил Егорыч, на самом деле остался не тронутым. Широкая скамейка, которая стояла возле двери и на которой он любил сидеть по вечерам и потягивать набитый крепким самосадом чубук, была засыпана листвой - признак отсутствия хозяина. Я толкнул дверь, она легко подалась и со скрипом распахнулась. Из темноты прямо на меня вылетел большой мотылек, по-видимому, уже собравшийся зимовать, но разбуженный моим вторжением. Шагнув в сени, я сразу почувствовал до боли знакомый еще по фронту трупный запах. Дверь в комнату была приоткрыта. Здесь я бегал еще мальчишкой, последний раз лет десять назад, с тех пор ничего не изменилось: аккуратно застеленная кровать, наполовину занавешенное окно, дубовый стол и табурет. Только на столе лежали молоток и гвозди, а на полу стоял гроб. Сдвинув крышку гроба, я увидел Егорыча, в новой гимнастерке и с медалью на груди. Не знаю, какая сила подкинула меня, но я тут же вылетел на улицу. Мотылек, еще не успевший улететь, кружил возле двери, может быть, искал новое место зимовки, а может, просто прощался со мной.

Нервы были напряжены до предела. Прикусив указательный палец, чтоб не закричать, я стал ходить взад-вперед, старался хоть как-то подавить волнение. На похоронах отца я обронил лишь одну скупую слезу, я мужественно перенес болезнь мамы, ее смерть, а сейчас было такое впечатление, что все, что во мне накопилось, вырвалось наружу: слезы застилали глаза. Как? Как это возможно: предвидеть свой уход? Все приготовить, лечь и умереть. Да, он был настоящий воин и очень добрый человек, старался быть всем полезным и стыдился чрезмерного внимания к себе. Никогда не слышал я от него жалоб. И даже своей смертью он решил никого не обременять. Этим поступком он превзошел все мои представления о силе человеческого духа.

Долго я не мог прийти в себя, озноб не давал успокоиться, потом нашел в сенях лопату и начал копать за флигелем. Земля еще не промерзла, но была мокрой и тяжелой. Копая, старался не думать о произошедшем, но мысли не отпускали и ныла душа. Углубившись на длину лопаты, как это делалось на фронте, я из последних сил выволок на улицу гроб, как смог, прочитал молитву и забил крышку. Засыпая могилу, сам себя успокаивал: «Как хорошо, что отец не дожил до этого дня. Как хорошо, что мама всего этого не видела. Как хорошо, как хорошо…»

 

Отверженные

 

Глава 18

 

После ночного возвращения я проспал целые сутки. Проснувшись, взглянул в окно: пошел первый снег, зима вступала в свои права. Пора было возвращаться в Петроград, но прежде я должен был найти Юлю. Из уверенности в неизбежном возвращении сюда я взял все только самое необходимое. Долго искал кольцо, купленное для помолвки, но поиски ни к чему не привели. Может быть, оно осталось на даче и похоронено в груде пепла, а может, где-то лежит в этой квартире, но спросить об этом было уже некого. Из ценных вещей взял только нашу семейную фотокарточку, письменный набор (подарок отца) и мамины серьги с рубинами. Все мое богатство уместилось в один вещевой мешок.

На вокзале было людно и душно, сложилось такое впечатление, что вся Россия куда-то бежит. Ближайший путь до Новочеркасска лежал через Ростов. С трудом приобрел билет и отошел в сторону, когда ко мне подошел мальчик, лет двенадцати.

- Господин офицер, с Вами хотят поговорить, - отчеканил он по-кадетски.

- Кто хочет со мной поговорить? - удивился я.

- Говорить не велено, - он обернулся, осмотрев окружающих, и шепотом добавил: но это тоже господа офицеры.

Выйдя на привокзальную площадь, мы повернули налево. В переулке Кумчин Яр меня на самом деле ждали трое мужчин.

- Здравия желаю, - сказал один их них, - представьтесь, пожалуйста.

- Это я вам был нужен, поэтому позвольте прежде узнать ваши имена, господа.

- Справедливое требование, прекрасно Вас понимаю, - сказал он с улыбкой, - штабс-капитан Журавлев Павел Григорьевич.

- Поручик Полторацкий.

- Подпоручик Зозуля.

Все трое уже не имели погон, но их поведение не вызывало сомнений.

- Поручик Фок Александр Яковлевич, чем обязан, господа?

- В городе неспокойно, нашего брата не жалуют. Все бегут. Да мы не с осуждением. А Вас куда позвала походная труба?

- По предписанию я должен вернуться в Петроград, но прежде намерен заехать в Новочеркасск.

- Так нам с Вами по пути, - продолжал Журавлев. - Скажите, слышали Вы о полковнике Кутепове.

- Так точно, знаю такого, еще по Февральской революции. Я тоже в то время был в Петрограде.

- Александр Павлович сейчас в городе и собирает отряд для выдвижения на Дон, в поддержку генерала Алексеева. Для борьбы с этой революционной заразой. Если Вам не безразлична судьба России, будем рады видеть Вас в наших рядах.

- Я к Вашим услугам, господа, - и мы пожали друг другу руки.

Так, с небольшим отрядом полковника Кутепова, в конце декабря 1917-го года, я прибыл на Дон. Нас было мало, но та вера, которая жила в наших сердцах, та жажда справедливости, которая переполняла наши души, могли свернуть горы. Уверенность в том, что только мы сможем спасти нашу Россию, не вызывала ни у кого из нас ни малейшего сомнения. Еще не была поставлена точка в затянувшейся войне с Германией, экономика трещала по швам, фабрики и заводы бездействовали, а страна вступала в новую фазу уже гражданского конфликта.

 

Глава 19

 

Юля была где-то рядом, но выбраться в Новочеркасск не представлялось возможным. Наш 1-й офицерский полк стоял под Таганрогом. Уже шли ожесточенные бои с большевиками, в одном из таких боев с матросней Сиверса я был снова ранен. Пуля вошла бесшумно и неожиданно, сильный удар в грудь, резкая боль и нехватка воздуха. Падая на снег, успел только крикнуть: «Ранен!» Помню, как бородатый казак в тулупе шел возле саней и пел песню, как снимали китель на столе под громадным абажуром, характерный стук колес санитарного поезда и Юлю, всю в белом. Помню ее теплую, нежную руку, она сидела возле моей койки и что-то говорила, но что, я не мог разобрать. Все это было как во сне и когда я пришел в себя и с трудом повернул голову, чтоб осмотреть палату, увидел ее, как прекрасного ангела. Она подошла ко мне, улыбнулась: «Ну, слава Богу», - и вышла в коридор.

- Сколько я уже здесь? - спросил я соседа, начиная осознавать действительность. Было тяжело говорить, тугая повязка не давала свободно дышать, ныла грудь.

- Уже четвертые сутки. Да Вы молчите, Вам не рекомендуется разговаривать, - ответил молодой рыжий сосед. - Я прапорщик Успенский Вениамин Антонович, можно просто Вениамин. Молчите, Юлия Владимировна Вас уже представила.

Вениамин был высоким худощавым парнем, которому едва исполнилось 20 лет. Прослушав несколько месяцев лекции в университете, он сделал для себя вывод, что принесет больше пользы, взяв в руки оружие. Закончив ускоренные курсы юнкерского училища, получил звание прапорщика. В одном из первых же боев был ранен в коленную чашечку, и костыль надолго стал его верным другом. Он был представителем последних юнкеров России, гордых орлят, так до конца и не осознавших ответственности и привилегий офицерского чина.

- Послушайте, Вениамин, где я вообще нахожусь? Что это за госпиталь?

- Вы в Новочеркасске, это больница общества донских врачей. Здесь хорошие врачи. Вас оперировал Владимир Павлович Берг, отец Юлии Владимировны. Скажу Вам по секрету, Юлия Владимировна все эти дни не отходила от Вашей койки, так и спала здесь, сидя.

- Ну, значит, с прибытием, Александр, добрался все-таки до Новочеркасска, - сказал я чуть слышно сам себе.

Первым меня навестил Владимир Павлович, высокий худощавый интеллигент с датской бородой. Лицо его, скупо выражавшее эмоции, никогда не улыбалось, тем самым заставляло окружающих прислушиваться к каждому сказанному им слову.

- Наслышан о Вас, молодой человек, и то, что Вы пошли на поправку, несомненно, радует. Как Вы себя чувствуете?

- Очень рад нашему знакомству и благодарю Вас за оказанную помощь. Чувствую себя уже гораздо лучше и надеюсь скоро вернуться в полк.

- Ну-ну, не так быстро. Я здесь никого силой не держу, но и отпускаю только после полного выздоровления. Попробуете бежать, расценю это как злостное непослушание. Отнеситесь к моим словам серьезно.

- Буду стараться. Скажите, а когда я смогу увидеть Юлю? Извините, Юлию Владимировну?

- Она сегодня в отпуске и в дальнейшем навряд ли сможет ухаживать за Вами. Юлия Владимировна - операционная сестра, у нее другие задачи. Навещать Вас или нет, это уж позвольте решать ей самой, а Вашей сестрой милосердия будет Наталья Лавровна.

Наталья Лавровна Корнилова, дочь генерала Корнилова, красавица с очаровательной улыбкой, была очень внимательна, но не скрывала своих республиканских взглядов. Мне, убежденному монархисту, все это было не по душе. На мой взгляд, только из-за свержения монархии происходили все эти беспорядки, и только с возвращением царя все должно стать на свои места. Нам нужен был лидер, который смог бы объединить все силы и повести их за собой. Генерал Корнилов, арестовавший царскую семью, не был для меня таковым, хотя в войсках он имел большой авторитет. Во время следующего обхода я попросил Владимира Павловича заменить сестру милосердия или перевести меня в другую палату, но просьба моя не была исполнена. Потянулись неимоверно длинные дни выздоровления. Хотелось поскорее встать, но врач запрещал.

На третий день, к вечеру, совсем неожиданно, меня навестила Инна Александровна. Она вошла в палату, принеся с собой уличную свежесть и праздничное настроение, как будто и не было этой войны, больницы, ранения.

- Здравствуйте, Саша! - произнесла она с восторгом. - Узнала, что Вы здесь и решила навестить. - Она сама взяла табурет и присела возле кровати.

- Добрый день. Признаюсь честно, рад Вашему визиту. Вениамин, - обратился я к соседу, - Вы не могли бы оставить нас на время, нам с Инной Александровной нужно побеседовать.

- Конечно, конечно, - Вениамин вскочил на свой костыль и, поджав ногу, запрыгал в коридор, - если Наталья Лавровна будет меня спрашивать, я в соседней палате, там играют в вист.

- Как Вы себя чувствуете, Саша?

- Уже гораздо лучше, с завтрашнего дня разрешили вставать. Вот таким, не совсем обычным способом добрался я до Вашего города.

- Долго Вы, Саша, добирались. Мы Вас ждали гораздо раньше.

- Я сам на это рассчитывал, но служба, знаете ли. А то, что не писал, так этому есть причины.

- Да, наделали Вы дел. Заморозили мою девочку и теперь ее сложно снова растопить. Я ей уже неоднократно говорила, что молчанием ничего не решить, но она и слышать не хочет. С 14-го года ждала она от Вас писем, чуть не умерла от истощения и только благодаря вмешательству Владимира Павловича нам удалось вернуть ее к жизни. Она жила Вами, Саша, ждала хоть каких-то вестей, хоть строчку, хоть полслова и дышала надеждой на предстоящую встречу. Я не должна Вам всего этого говорить, но хочу, чтобы Вы это знали.

- Поверьте, я ни на минуту не забывал о Юле. Поначалу писал ей письма, но все они были какие-то нескладные, поэтому рвал. Потом решил, что все скажу при встрече, кто же знал, что до этой встречи будет такой долгий путь. Я и сейчас ехал к ней, а попал на войну.

- Ох уж эта война, сколько бед от нее. Юля поначалу тоже рвалась на фронт, отец запретил. Это страшно, она даже с фотокарточкой Вашей разговаривала. А потом в 16-м году прочитала в газете о гибели Вашего отца и о Вашем присутствии на похоронах. Проплакала целую неделю, а после как рукой сняло. Похоронила она Вас для себя Саша, нет Вас больше в ее сердце.

- Не верю я в это. Чувства есть, может быть, остыли, но есть. Не сидела бы она со мной, пока я был без сознания. Не верю.

- Это Ваше право, но я бы расценивала это как врачебный долг, она сестра милосердия. И с чего это Вы так уверены в себе? У нее появился недавно молодой человек. Провожает ее каждый вечер. Не знаю, правда, чем занимается, но одет весьма недурно. Хотя следует признать, что она к нему холодна, пока. Любовь ведь тоже разная бывает, то лавиной сойдет и накроет разом, а то капелька за капелькой сердце точит.

- Ну не могу я ее потерять, не имею права. Никого, кроме Юли, у меня в этом мире не осталось, так ей и передайте. Мне очень нужно с ней поговорить.

- Да я-то передам, только услышит ли? Не знаю. Я ведь тоже на Вас очень зла была, а вот увидела, поговорила и отлегло. Если Юля Вам так дорога, Вы, самое главное, не сдавайтесь. Постараюсь Вам помочь, но обещать ничего не могу.

 

Глава 20

 

Ночь была бессонной и мучительно долгой. Разговор с Инной Александровной дал пищу для серьезных размышлений. Зная настроение Юли, я уже мысленно готовил себя к предстоящей беседе. Да и ожидание утра, желание встать с кровати, выйти в коридор было велико. Лишь к утру сон одолел меня. Снился лес с высокими, как мачты, елями, сказочно зеленый и пропитанный утренним туманом. Смех, звонкий, хрустальным эхом пробежал свозь деревья, и силуэт девушки, словно парящей над землей. Она уводила куда-то в глубь леса, не переставая смеяться, но при этом не оборачиваясь, не показывая своего лица. Я шел за ней, постепенно мой шаг перешел на бег. Старые поваленные деревья были препятствием. Девушка перелетала через них с легкостью, мои же силы иссякали с каждой минутой. «Кто ты?!» - крикнул я вслед, но она не оборачивалась, звала за собой. Перепрыгнув через корягу, я за что-то зацепился и скатился в овраг, упав в ледяной ручей. Сначала на четвереньках, потом в полный рост побежал, что есть силы, за ней по воде, спотыкаясь о камни. Опять упал и встал уже из грязи, вокруг было болото и хор встревоженных лягушек, адское место. Выбравшись на кочку, уцепился за тонкую березу. «Быстро ты сдался, - произнесла девушка с усмешкой, - ты же говорил, что я тебе нужна», - и снова, громко рассмеявшись, продолжала отдаляться. Я, не обращая внимания на опасность, прыгнул в грязь. Вязкая трясина мешала двигаться быстро, один неосторожный шаг, и я зависаю над бездной. Холодная, леденящая ноги и душу масса медленно тянет ко дну. Горло сдавливает спазмами и вместо слов вылетает только крик, напоминающий ор загнанного зверя. Вдруг, в одно мгновение, девушка возникает передо мной. «Страшно? - спрашивает с каким-то наслаждением. - Я тоже тонула, но ты даже не попытался прийти на помощь». Она одним движением развязала веревку, опоясывавшую ее сарафан, и кинула конец мне прямо в руку. Словно змея, веревка обвила мою кисть, и девушка дернула что есть силы.

- Александр, проснитесь же! - сквозь сон звал женский голос. Открыв глаза, я увидел Наталью Лавровну, склонившуюся надо мной и державшую мою руку, и Вениамина, сидящего на кровати. - С Вами все в порядке? Вы меня слышите?! - спросила она с тревогой в голосе.

- Да, да, все хорошо.

- Ну слава Богу, - она, облегченно вздохнув, отпустила мою руку, потрогала лоб и отошла в сторону.

- Вы так кричали, - сказал шепотом Вениамин, - что даже мне стало страшно. Вам что-то приснилось? Так все кричат, кому война снится. Мы не могли Вас разбудить.

Ничего не ответив, я улыбнулся как-то по-детски, извиняясь за содеянное, и снова закрыл глаза, стараясь вспомнить лицо девушки. Голос, такой отчетливый и знакомый, фразы, пронизанные родными интонациями, смех, вернувший в прошлое, не вызывали сомнения в том, кто это был, а вот лица я так и не увидел, странно: она же кинула мне пояс, а вот лица в памяти не осталось.

После утреннего обхода я получил разрешение самостоятельно вставать, но Наталья Лавровна все же проводила меня в перевязочную. По возвращении я попросил ее дать мне возможность немного прогуляться по коридору, надеясь встретить там Юлю. Облокотившись о стену, стоял и ждал ее появления. Через некоторое время вышла Наталья Лавровна и настойчиво попросила меня вернуться в палату. Я что-то пробормотал о нехватке свежего воздуха, она подошла, взяла меня за руку и, насильно уводя из коридора, произнесла: «Юлия Владимировна сегодня ассистирует Владимиру Павловичу, она здесь не появится». Возражать ей не имело смысла.

Прошли еще два дня. Рана быстро затягивалась, но душа не переставала ныть, такое впечатление, будто пуля задела ее край, а может, и пробила насквозь, оставив аккуратную дырочку, из которой постоянно сочилась кровь. Вениамин, найдя во мне прилежного слушателя, любил порассуждать на политические темы, зная и понимая лучше всех, как нужно управлять государством, кто виноват в этой войне и чем может кончиться этот конфликт. Одно было хорошо: он, как и я, был убежденным монархистом, и как только он начинал свой очередной монолог, Наталья Лавровна или отходила к окну, или вовсе уходила прочь. А я, улучив момент, сразу же выходил в коридор и даже позволял себе дойти до парадной лестницы, в надежде увидеть Юлю.

На третий день, утром, я столкнулся с ней в дверях палаты. Наши взгляды встретились, и Юля смущенно отвела глаза в сторону. Я же смотрел на нее не отрываясь, сердце билось, как язык колокола, отдаваясь звоном по всему телу. Чувства взяли верх, я понимал, что не должен так реагировать, но я не мог, не мог по-другому. Слишком велико было ожидание встречи и очень многое зависело от этого разговора. Ей понадобилась пара секунд, чтобы собраться с мыслями и снова взглянуть на меня.

- Мама просила передать тебе, - она протянула мне небольшой пирог и, передавая, позволила дотронуться до своих рук, таких нежных и родных. - Как ты себя чувствуешь?

- Спасибо, уже гораздо лучше. Даже разрешили вставать. Передай, пожалуйста, слова благодарности Инне Александровне, за визит и сдержанное обещание. Она рассказала мне о том, что произошло за эти годы. Я не думал…

- О чем ты не думал? - перебила меня Юля. - О том, что я живой человек? А может быть, ты томил себя надеждой, что ничего не происходит, что нет этой войны и что мне абсолютно безразлично, где ты, что с тобой? - В ее голосе звучали нотки отчаяния. - Нельзя же наказывать так жестоко. Или тебе нравится себя обманывать? Может быть, так легче жить, но так живут только бессердечные люди.

- Все-таки сон был вещий, - произнес я, - поверь, я не забывал о тебе ни одного дня. У меня есть что сказать в оправдание, и если ты только позволишь, я готов прочитать все неотправленные письма дословно, буква в букву. Да, мой поступок малодушен, но я каюсь и хочу просить у тебя прощения. Что мне нужно сделать, чтоб ты меня простила?

- Сделай мне, пожалуйста, одолжение. Сейчас самое дорогое, что у меня есть - это свобода. Оставь меня в покое. Мне дорога моя независимость. Я уже начала к ней привыкать.

Видно было, что в Юле говорила обида. И что эту обиду будет трудно перебороть.

- Не бывает абсолютно независимых людей, а если и бывает, то все они очень несчастны. Несчастны от своего одиночества, от своих собственных амбиций, от своей исключительности. Я же хочу сделать тебя счастливой. И чтобы ты не сомневалась в моих намерениях, скажу, что не представляю своей дальнейшей жизни без тебя. Знаю, что должен был сказать это намного раньше, но с годами это желание только усилилось. Я не в силах больше скрывать своих чувств и впредь буду говорить только то, что думаю, что на сердце. Ты мне нужна как воздух. Я тебя очень сильно люблю. Я никогда тебе этого не говорил, но готов повторять каждый день, каждый час, что я тебя люблю. И это не просто слова. Ты долгие годы являешься для меня символом веры в жизнь и надежды на будущее, символом любви. Пожалуйста, если ты хоть немножечко меня еще любишь, если в тебе не угасло это чувство, стань моей женою.

Возникла пауза. Юля смотрела мне в глаза, и я понимал, как ей тяжело. В ней одновременно говорили два человека. Я даже слышал их голоса. Один говорил: «Ты же ждала этого момента, готова была броситься за ним на край земли, даже чуть не умерла от высоких чувств. О чем ты сейчас думаешь? Ну давай же. Счастье само идет к тебе в руки. Чего ты ждешь?» И тут же первому противоречил второй: «Вспомни, как ты разочаровалась в нем, невыносимая боль. Идет война. Вы все равно не сможете быть рядом. И на сколько уверена ты в его искренности? Не стоит подвергать себя новым страданиям».

- Пусто, - Юля положила ладонь себе на грудь, - вот здесь вот пусто. Ни боли, ни радости. Все как-то неожиданно. Не ожидала я, что ты меня замуж позовешь. Мне надо все обдумать. Да, я должна подумать.

Глаза ее выражали растерянность. Она развернулась и медленно начала удаляться, а я так и остался стоять с пирогом в руках, провожая ее взглядом. Первый камень в фундаменте наших новых отношений был заложен, и пирог был тому свидетелем.

 

Глава 21

 

Следующая неделя прошла однообразно, по-больничному. Рана благополучно заживала, Вениамин продолжал рассуждать на политические темы, Наталья Лавровна ухаживала за нами. Юля на протяжении всего этого времени так ни разу и не заглянула. Ночи от этого становились все более бессонными, а дни неимоверно длинными. Было ощущение, что время остановилось. Чтобы хоть как-то занять себя, я поставил стул у окна, поближе к свету, и часами просиживал там за книгой или наблюдал за происходящим на улице. Окно выходило на больничную площадь, на которой слева от входа было развешено белье, а справа, возле сарая для дров, стояли телеги. Днем здесь кипела жизнь, а ночью площадь спала, освещаемая четырьмя газовыми фонарями. Кубанские зимы, обычно теплые и слякотные, были в этот год с сильными снегопадами и морозами. Темнело рано, в один из вечеров снова пошел снег, засыпая прозрачность фонарного освещения. Под одним из фонарей я увидел человека в черном пальто с каракулевым воротником и такой же шапке, но обутым в легкие туфли, и это обстоятельство не позволяло ему стоять на месте. Через некоторое время из больницы вышла Юля и направилась к нему. Он любезно взял ее под руку, и они удалились в заснеженный вечер. Я понимал, что ничего не могу сделать, поэтому смотреть на эту сцену было больно вдвойне.

На следующее утро снег прекратился. За окном стоял легкий туман, тучи заволокли небо. Серое морозное утро вполне соответствовало моему настроению. Два санитара вынесли во двор покрытое простыней тело и погрузили на телегу. «Опять кто-то преставился», - подумал я, перекрестившись. И тут на улицу в распахнутом пальто выбежала Юля и стала проверять, высохло ли белье. Простыни, окаменевшие от мороза, напоминали надутые ветром паруса. Рубахи и кальсоны так сильно прихватило, что они не хотели сгибаться, Юля начала их снимать с веревок и, взяв по нескольку штук под мышку, заносила в помещение. Все это выглядело довольно смешно, и я решил не упускать момента.

- Вениамин, - обратился я к читающему соседу, - будьте добры, помогите мне надеть шинель.

- Что Вы задумали? Через несколько минут утренний обход.

- Я успею. - Торопил я его. - Если доктор спросит, скажите, что я только что вышел.

Минуя парадную лестницу, я не пошел к главному входу, а спустился еще на один этаж и оказался в подвале. Пройдя мимо прачечных комнат по слегка освещенному коридору, увидел на длинной лавке еще не оттаявшее белье и слегка приоткрытую дверь. Пасмурное утро пахнуло на меня приятной морозной свежестью. Юля, с очередной охапкой белья, приближалась ко мне.

- Что ты здесь делаешь? Тебе нельзя здесь находиться, тем более в этой обуви. Ты же простынешь.

Ее лицо, румяное от мороза, не выражало особой строгости. И эти дежурные фразы были всего лишь обычными мерами предосторожности, которые говорят каждому пациенту. Глаза же выдавали ее истинное состояние: в них отражалась радость от нашей встречи.

- Доброе утро. А я вот решил подышать свежим воздухом, а тут вот ты. В общем, я рад, что случайно встретил тебя.

- Ну ты и врунишка. Когда же ты уже перестанешь врать? Я видела тебя в окне. Пойдем отсюда.

Она попыталась взять меня за руку.

- Подожди, - произнес я, глубоко вдохнув утреннюю свежесть, - давай немного подышим. Поставь белье. Оно даже в таком виде не убежит.

Юля слегка улыбнулась и поставила пару кальсон к стене.

- Как ты себя чувствуешь?

- Плохо, - продолжал я с закрытыми глазами вдыхать мороз, - очень плохо. С одной стороны, вроде бы выздоравливаю, с другой - силы покидают меня. Я неизлечимо болен.

- Чем это ты еще болен?

- Не чем, а кем. А та, кем я болен, даже не навещает меня.

- Ой, смотри, снегири! - воскликнула Юля.

Эта фраза заставила меня открыть глаза. Две красные птицы, окутанные легким туманом, сидели на ветке.

- Знаешь, - сказал я, - очень часто птицы в тумане сбиваются с пути и гибнут. Сталкиваются с неожиданными препятствиями. Поэтому птицы не любят туманы. Они собираются в стаи или хотя бы как эти двое, а вожаком всегда ставят молодого и зоркого, чтоб сумел вовремя увести от опасности.

- По-моему, им хорошо, и они никуда не собираются лететь, - поддержала Юля.

- Снегирь - редкая птица, зимняя. Никогда не мерзнет. В отличие от твоего кавалера. Ты бы ему посоветовала, чтобы он потеплее обувался.

И улыбка снова расплылась по Юлиному лицу.

- А ты ревнуешь?

- Нет.

- Ревнуешь, ревнуешь. Я по голосу слышу. Но я хочу тебя успокоить. Это просто друг.

- Друг? - спросил я недоверчиво.

- Друг, да, друг. Я вижу, что он испытывает ко мне чувства, но ответа не будет. Я в этом уверена, так что можешь не мучить себя догадками.

- Это хорошо, что он друг, но, если он друг, почему за неделю ты ко мне так ни разу и не заглянула.

- Я же сказала, что мне нужно подумать. Завтра. Завтра обязательно загляну.

- В таком случае, я назначаю тебе завтра свидание. У меня есть для тебя сюрприз.

- Ну, если свидание, да еще и сюрприз, то приду непременно. А сейчас возвращайся, пожалуйста, в палату.

- Еще одну минутку, закрой глаза и просто подыши этим хрустальным воздухом.

Юля закрыла глаза, а я тихонько повернулся к ней и поцеловал в губы. Открывшиеся вновь глаза выражали недоумение.

- Не смотри так, пожалуйста. Я болен, и только поцелуй может меня исцелить. Совершить этот поступок мне было ой как нелегко, но я справился. Если что-то было не так, прошу меня великодушно извинить, потому что сделал я это исключительно из светлых побуждений. Это все, наверное, от того, что я тебя люблю? Как ты думаешь?

Юля не отвечала. Она снова закрыла глаза и подняла лицо к небу. На улице стоял мороз, а в наших сердцах пылало пламя, и потушить его мы уже были не в силах.

 

Глава 22

 

Но на следующий день она не пришла. Я прождал до позднего вечера, не отрывая взгляда от двери, но входили все не те, и это стало раздражать. Настроение, буквально недавно позволявшее летать, к вечеру было окончательно испорчено. На второй день, после перевязки, я не выдержал и обратился с расспросами к Наталье Лавровне. За последнее время наши отношения значительно улучшились, хотя взгляды по-прежнему не совпадали, но человек она была милый и дело свое знала отлично. Мы договорились с Вениамином не затевать больше политических тем, если она была рядом, и могли подолгу беседовать о поэзии или музыке, но в тот день настроение ее было чем-то подавлено, она ответила мне сухо, что Юли нет на службе, а в чем причина ее отсутствия, ей не ведомо. Оставался Владимир Павлович, единственный человек, который мог пролить свет на завесу тайны. Я прождал его битый час возле кабинета, чтоб сделать нашу встречу случайной и как бы невзначай задать интересующий меня вопрос. Первая попытка была неудачной, он вышел из кабинета и направился в противоположную сторону. Второй же раз я заставил его столкнуться со мной.

- Владимир Павлович, позвольте минутку Вашего драгоценного времени.

- Чем могу служить, сударь? - спросил он серьезно.

- Хочу просить у Вас разрешения на прогулки. Не хватает свежего воздуха, задыхаюсь, понимаете ли, в этих стенах.

- Не более 15 минут в день в это время года, - он уже открыл дверь своего кабинета. - У Вас все?

- Нет. Не знаю, имею ли я право, но все же... Что с Юлей? Ее второй день нет на службе.

- С этого надо было и начинать, молодой человек. Юля больна. Неутешительный диагноз, двустороннее воспаление легких. В лучшем случае недели две постельного режима.

- Я могу быть Вам чем-то полезен?

- Конечно, молитесь за нее. Я тоже молюсь и Вас прошу. - Впервые за все время я увидел в его глазах отчаяние. Он почувствовал это и в то же мгновение взгляд его принял свое прежнее, холодное выражение. - И перестаньте меня караулить. Я знаю о Ваших отношениях и буду держать Вас в курсе дел. Идите в палату.

Так прошли еще полторы недели. По словам Владимира Павловича, кризис миновал и Юля пошла на поправку, но он, обычно никуда не отлучавшийся в течение дня из больницы, теперь регулярно в обед ходил домой.

Однажды громкий разговор и смех нарушили наше обыденное больничное спокойствие. Словно цунами по коридору двигался кто-то, явно посторонний. Дверь распахнулась, и в палату заглянул поручик Полторацкий.

- Ах вот ты где, - сказал он и уголки губ поползли кверху, - пока твои товарищи доблестно сражаются, не щадя живота своего, он прохлаждается в обществе прекрасных дам.

- Господин поручик, что Вы себе позволяете, - возмутилась Наталья Лавровна.

Полторацкий вошел в палату, словно витязь из сказки. На погонах, башлыке и фуражке лежал снег, а от шинели валил пар. За ним тут же вбежала санитарка.

- Немедленно выйдите, - кричала она старческим голосом, - Вы нарушаете все правила больничного режима.

- Пардон, мадам, - обратился он к Наталье Лавровне, снизив тембр голоса и не обращая внимания на санитарку, - я ни в коем случае не хотел Вас обидеть. Просто восторг от встречи с другом понес мою лошадь не к тому берегу. Разрешите мне украсть Вашего пациента на пять минут?

Выйдя в коридор, он по-дружески обнял меня за плечо.

- Кто такая? Что за красавица? Почему не знаю? - глаза его жаждали ответа.

- Алексей, это дочь генерала Корнилова и, по-моему, она уже замужем за каким-то морским офицером.

- Эх, Сашка, нет в тебе духа авантюризма. Вернусь живой, обязательно засватаю. Ты даже не представляешь, как я люблю генеральш и, особенно, их дочерей.

- Ну ты и балабол, - улыбнулся я в ответ, - чего приехал, рассказывай.

- Воюем, как видишь, но вести, брат, на самом деле неутешительные, выселяют нас из Дона. Атаман Каледин попросил подыскать другое убежище. Недовольны казачки, что мы с пролетариатом воюем. Братьями их называют. Завтра выступаем на Екатеринодар. Кутепов послал за тобой, сказал: «Если винтовку держать может, пусть возвращается в строй». Нам сейчас каждый штык нужен. Ну что, ты с нами? Я и лошадь вторую привел.

- Что за вопрос? Ты бы знал, как надоело мне это сонное царство. Погуляй с полчаса, мне нужно одеться и кое с кем попрощаться.

Вернувшись в палату, я обнаружил в ней только Вениамина.

- Дружище, мне требуется Ваша помощь, - сказал я интригующе, - узнайте, пожалуйста, где сейчас Владимир Павлович. Сделайте одолжение.

- Я видел его сегодня в больнице, - сказал он, неохотно оторвавшись от книги, - но что для друга не сделаешь. - Взяв недавно приобретенную трость и прихрамывая, Вениамин отправился в коридор.

Сняв халат, я умылся в тазу, стоявшем на табурете. Внимательно осмотрел в небольшом зеркальце лицо и отскоблил трехдневную щетину. Отодвинув занавеску гардероба, достал свой мундир, сапоги, шинель и шашку. Все было вычищено и наглажено, а дырка от пули аккуратно заштопана. Начал одеваться. Через десять минут вернулся Вениамин. Мой вид заставил его забыть о причине недавних поисков.

- Как же так? Вас что, отпускают? Ведь не должны? А как же я? Вот почему такая несправедливость, Вас же привезли после меня?

Он прыгал за мной по пятам, не давая одеться.

- Сядьте, пожалуйста, Вы мне мешаете. Чего Вы так нервничаете? Вы что-нибудь узнали?

И тут дверь открылась и в палату вошел Владимир Павлович, наши взгляды пересеклись. Я уже стоял в распахнутой шинели и держал в руках шапку.

- Владимир Павлович, а я к Вам, - сыграл я на опережение.

Доктор, не промолвив ни слова, кинул на меня тяжелый взгляд и вышел, закрыв за собой дверь.

- Вениамин, я же просил Вас только узнать, а не звать.

- А я и не звал, он сам зашел, - вытаращив глаза, защищался Вениамин.

- Ну все, мне пора, дружище. Выздоравливайте, еще обязательно увидимся.

- Может, что передать Юлии Владимировне?

- Пожалуй, ничего. Впрочем, передайте Наталье Лавровне мои слова благодарности, пусть не держит на меня зла.

Мы обнялись, и я без сожаления покинул палату. Проходя мимо парадной лестницы, увидел Полторацкого, он что-то оживленно рассказывал Наталье Лавровне, та смеялась. Подойдя к двери Владимира Павловича, я сначала хотел постучаться, но зная, насколько слышны шаги в коридоре и что за дверью меня ждут, дернул ручку.

- Разрешите войти? - спросил по-военному.

Доктор, раскуривая папиросу, поднял глаза, указал рукой на стул.

- Благодарю, я постою. Спасибо Вам за все, знаю, что нарушил Ваше правило, но поверьте, по-другому поступить не имею права. Армия уходит, а я ей нужен. Чувствую себя хорошо и приложу все усилия, чтобы больше сюда не вернуться, по крайней мере в качестве пациента. Поэтому не судите строго.

- А я Вас и не осуждаю. Я в курсе последних городских новостей, - пробормотал устало доктор, - поэтому задерживать не буду. Одно попрошу: постарайтесь воздержаться от галопа и никакой тягловой силы, рана может в любой момент открыться. Ваше место пешее, возле телеги.

- Буду стараться. Владимир Павлович, мне очень нужно встретиться с Юлей. Я бы хотел навестить ее. Вы не будете возражать?

- Буду, - резко ответил доктор. - Она еще очень слаба и не готова будет Вас принять. Я даже о Вашем бегстве ей ничего не скажу. Всему свое время. Давайте вместе побережем ее.

- В таком случае прошу передать ей это.

Достав из кармана коробочку, в которой были мамины серьги с рубинами, я протянул ее доктору. Он, открыв, внимательно осмотрел содержимое.

- Да, настоящее богатство на сегодняшний день. Не жалеете?

- Я был бы очень богатым человеком, если бы были живы мои родители, если бы с братом было взаимопонимание, если бы любимая девушка ответила взаимностью. Из всех «если» осталось только последнее, и ради него я готов отдать все. Уважаемый Владимир Павлович, я хочу, чтоб Вы знали, что я сделал Юле предложение и также прошу Вашего родительского благословения.

- Ваши слова и презент я, конечно, передам, - он захлопнул коробочку, - и признаюсь честно, Вы мне симпатичны, но и при всем уважении к старым традициям последнее слово будет за Юлей. Берегите себя и храни Вас Бог.

- Благодарю, и Вам всего хорошего. Надеюсь, мы еще встретимся при других обстоятельствах.

 

Глава 23

 

Возвращение в расположение полка воспринялось мной как освобождение из плена. Даже в этот лютый мороз хотелось дышать полной грудью, идти в пургу, держась за телегу, чувствовать себя частью великого дела в борьбе за справедливость. Так начинался первый Ледовый поход, так начиналась эта Гражданская война. Мы верили в наши силы и в наших командиров: генералов Корнилова, Алексеева, Маркова, Деникина, полковников Дроздовского и Кутепова. Мы верили в нашу победу и бесстрашно дрались с врагом, значительно превосходящим нас по численности.

Тяжелые бои под Екатеринодаром не дали большого успеха, пришлось снова вернуться в Новочеркасск. Город, успевший побывать в руках большевиков, встречал нас уже совсем по-другому. В этот раз я безотлагательно заглянул в больницу, но ни Владимира Павловича, ни Юли в ней уже не было. Наталья Лавровна, чудом уцелевшая в тех событиях, рассказала, что «красные» бесцеремонно увели их со своими обозами.

Позже, в 1919-м, когда Наталья Лавровна уже выйдет замуж за полковника Шапрон де Люрре, в то время командира 2-го конного генерала Дроздовского полка, наши дороги снова пересекутся, и мы станем настоящими друзьями. Она будет поддерживать меня своими письмами, которые я буду читать всей нашей роте.

За эти годы было все: и победы, и разочарования. Мы брали Харьков и шли на Москву, штурмовали Орел и откатывались до Новороссийска, ожесточенно дрались за Перекоп и не скрывали слез, уходя из Крыма. Я не хочу подробно рассказывать о тех событиях, мне больно вспоминать то время. Встав лагерем в Галлиполи, мы продолжали верить в свое возвращение, потому что кто-то же должен был отомстить за надругательство над телом генерала Корнилова, за штабс-капитана Журавлева, расстрелянного в застенках Ростовского ЧК, за поручика Полторацкого, не позволившего себя пленить и сгоревшего в избе заживо, за Алешку, чугуевского корнетиста Алешку, которого я снова встретил на этой войне и не смог сберечь. И когда в мае 1921-го года первые галлиполийцы начали покидать лагерь, мы не верили в это, мы не хотели верить, но суровая действительность, банальная жажда получить хоть какую-то определенность заставили разлететься наше боевое братство по всей Европе. Мы вступали в новую жизнь, в гражданскую, к которой большая часть из нас была не приспособлена.

В феврале 1922-го года, уже из Болгарии, я и еще шестеро моих однополчан отправились на юг Франции в надежде найти достойную работу. После Первой мировой войны население страны сильно сократилось, везде нужны были крепкие мужские руки. Устроившись простым рабочим на рудном поле Салсинь, в департаменте Од, я старался заставить себя смириться с реальностью. Одно оставалось неприкосновенным: честь и достоинство. И здесь у меня возник конфликт с совестью. Коммунистическая гидра, которую своей пропагандой так рьяно вскармливали большевики, расползлась по всей Европе. Французский пролетариат ненавидел нас только за то, что мы были дворянского происхождения. Нестерпимые шутки, издевательства, унижения и оскорбления делали мою жизнь невыносимой, к тому же платили гроши, и я попросил Наталью Лавровну, в то время уже жившую с супругом в Бельгии, сделать мне вызов. Вызов пришел в ноябре и, к моему удивлению, был быстро подписан каким-то сочувствующим работником ратуши.

Для получения вызова мне следовало явиться в Марсель. Денег на дорогу не хватало, и если бы не однополчане, я бы, наверное, так и остался на том руднике. Вечером провожали по-нашему, пели песни, вспоминали былые времена, пили разбавленное водой вино, а утром, когда все ушли на работы, я надел свой единственный костюм и шляпу, пальто, недавно приобретенное у старьевщика, положил в пустой чемодан гимнастерку с капитанскими погонами и орденами, отцовский подарок - письменный набор, бритвенные принадлежности и уехал в Марсель.

 

Глава 24

 

Бумажная волокита продлилась недолго, уже через 15 минут я стоял на улице, держа в руках открепительный талон. Путь для дальнейшего следования был открыт. На вокзале купил билет и, хотя в кармане звенела только мелочь, душа пела, важно было, что денег все-таки хватило, а с голодом я уже научился справляться. Час гулял в окрестностях вокзала, до отхода поезда оставались еще два часа. Невыносимая жажда и аромат кофе из кондитерской, мимо которой прошел дважды, не давали покоя, и я решил зайти выпить стакан молока.

Звякнул колокольчик, висящий над дверью. Продавец сладко улыбнулась, кивнув приветственно. Рассматривая витрину, я старался насытиться видом пирожных и эклеров и вдруг заметил табличку «Clafoutis». В сердце что-то екнуло, заставив сознание встрепенуться. Этот пирог был точь-в-точь как тот, который когда-то пекла Юля. Мысленно подсчитав содержимое кармана, я понял, что хватает только на кусок пирога, и выложил мелочь на блюдце.

- Пожалуйста, один кусочек «Клафути» и стакан воды, - в надежде расположить заказом продавца, я улыбнулся.

Она сгребла всю мелочь, чувствуя свое превосходство, и неспешно пересчитала.

- Может быть, кофе? У нас отменный кофе, - предложила она настойчиво.

- Нет, воды, - вздохнул я с сожалением, - жажда, знаете ли.

Сажусь за столик в ожидании заказа. Белая скатерть, сахарница, пустые стулья, по радио чуть слышно поет Жан Кокто. Продавец приносит пирог и воду, я надламываю аккуратно кусочек и вижу в белой молочной массе маленькие коричневые крупинки. Не может быть. Биение сердца учащается, заставляет дышать глубже. Кладу кусочек в рот и медленно начинаю рассасывать содержимое. Мысли уносят в лето 1904-го года, беседка, Наталья Андреевна, самовар, Юля что-то показывает мне жестами, а я не могу оторваться от пирога. Боюсь поднять глаза, боюсь вернуться в действительность и увидеть пустые стулья. Отламываю еще один кусочек, и еще один. Лодка чуть слышно плывет меж кувшинок, застенчивый безмолвный взгляд Юли, улыбка искренняя, открытая. А вот и первый поцелуй, робкий, но такой желанный. Мысли несутся сквозь годы и события. Вдруг возле стойки со звоном падает нож. Поворачиваюсь к продавцу, она, извиняясь, поднимает плечи: натирала, мол, приборы и уронила.

- Скажите, а кто испек этот пирог? - спрашиваю я, еще не вернувшись из прошлого.

- Вам понравился? Может быть, еще кусочек?

- Нет, спасибо. Я хочу знать, кто испек этот пирог?

- А в чем, собственно, дело? Изабель, - кричит она за занавеску, - у нас тут недовольный клиент!

Из-за занавески появляется еще одна дама, судя по всему, управляющая.

- Нет, Вы меня неправильно поняли, - стараюсь я сразу уладить конфликт, - мне все очень понравилось. Я просто хочу знать: кто испек этот пирог? Мне это очень важно.

- Я, кажется, догадываюсь, что Вам нужно, - произносит Изабель, - вернее, кто Вам нужен. Вы же русский?

- Да, я русский. Одна моя знакомая пекла этот пирог именно так, с толченым шоколадом, ее звали Юлия.

- Подождите минуточку - она снова исчезла за занавеской и через какое-то время вынесла мне клочок бумаги, - ваша знакомая живет вот по этому адресу. Там такой арочный вход, дверь слева во дворе, черная. Сейчас идите в направлении Notre Dame du Mont, а там спросите, там уже недалеко.

Взяв листок с адресом, я пошел в указанном направлении. Привокзальные куранты пробили два раза, до поезда оставалось полтора часа. Словно компас, держал я этот листок с адресом, спрашивая каждого пятого прохожего. Старался не думать о том, что ждет впереди. Одно желание переполняло меня: «Увидеть ее, а там будь что будет». И вот уже Notre Dame du Mont, нахожу заветную Rue Pastaret, иду по номерам 3, 7, 9, 13 - прямо над аркой. Черная дверь с круглым кольцом посередине. Сердце бешено бьется, останавливаюсь, пытаюсь несколько раз глубоко и медленно вдохнуть воздух, немного успокаиваюсь. Стучу, за дверью тишина. Мысль о том, что ее нет дома, приводит в отчаяние. Стучу еще раз, уже настойчивее. Слышу шаги, лязг засова, дверь открывается и на пороге появляется Юля. В переднике и в чепце, как тысячи французских домохозяек, но такая родная, такая своя.

- Вот, как-то так, - начинаю я нести всякий бред, не могу собраться с мыслями, - на вокзале пирог с вишней. Вообще-то я уезжаю. Вот адрес дали твой, - протягиваю ей листок с адресом.

Она сначала смотрит на меня серьезно, потом начинает улыбаться.

- Ты так и будешь на пороге стоять? Или, может быть, войдешь?

- Да, конечно, - киваю я в такт словам и вхожу в помещение.

Небольшая темная комната с вытянутым узким окошком, дубовый стол со скамейками по бокам, старинная кухонная печь на дровах, железная винтовая лестница в углу. Ставлю чемодан возле двери, на него кладу пальто и шляпу.

- Кушать будешь? Ты обедал? - спрашивает Юля как ни в чем не бывало, как будто и не было этих четырех лет. Я молчу. Она усаживает меня за стол. Наливает тарелку супа и разворачивает полотенце, в котором лежит еще теплый хлеб. Ломай, - говорит, - просто ломай. Я только испекла.

Начинаю есть. Юля садится напротив и как-то по-бабьи кладет щеку на ладонь, смотрит на меня. Стараюсь не поднимать глаз, лишь украдкой ловлю ее взгляд.

- А ты возмужал и уже поседел, - она кончиками пальцев пытается поправить мне волосы. Я поднимаю глаза, и Юля отдергивает руку.

- Как поживают Владимир Павлович, Инна Александровна?

- Папа умер в 19-м. Ты ж его знаешь, он был человек принципиальный и до конца оставался верным своему долгу. Он просто лечил людей: «красных», «белых», «зеленых». Для него цвет не имел значения, это было его призвание. Ушел очень быстро, скорее всего, рак желудка. Я узнала об этом за неделю, когда было уже слишком поздно. Да и что я могла сделать? Мама в конце ноября 18-го выехала на наши поиски, поезд остановили какие-то бандиты, там ее видели в последний раз. - Юля опустила глаза, я нежно положил ладонь на ее руку, стараясь поддержать. - Не надо, - сказала она тихо, - я уже смирилась. Я же сильная? Правда? - И глаза ее, еще влажные от слез, снова засияли. - Подожди минутку, я сейчас, - и она убежала вверх по винтовой лестнице.

Не прошли и три минуты, как Юля спустилась вниз в вечернем платье, на ходу вдевая серьги в уши.

- Ну как тебе? - она сделала бальный реверанс, демонстрируя свой наряд. - Недавно приобрела у одной итальянки, модница та еще. Она располнела, а мне как раз впору. Не хотите пригласить даму на вальс?

Встаю из-за стола, ошеломленный происходящим. В голове зазвучали скрипки Штрауса, поднимая из недр памяти уроки танца и хороших манер.

- Мадмуазель, разрешите пригласить Вас на вальс.

Мы медленно закружили по этой маленькой комнатке, стараясь не задевать предметов. Она была обворожительна, глаза блестели, а в ушах сверкали серьги с рубинами. Мы уже без смущения смотрели друг другу в глаза.

- Я, когда сюда ехала, в пути продала все, что имела. Остались только эти серьги, твой подарок. Сказала себе: «Лучше умру с голоду, но не продам. Если они будут со мной, то ты меня обязательно найдешь». И ты нашел. Может быть, и мама когда-нибудь также постучится в эту дверь. Места всем хватит, с голоду не умрем. Я сейчас по утрам пеку пироги и развожу их по кондитерским и кафе, а после обеда занимаюсь с местными ребятишками математикой. Уже через час прибегут.

- Постой, - спохватился я, - а сколько времени? У меня же поезд!

- Какой поезд? - Глаза ее вспыхнули тревогой. - Нет у тебя никакого поезда!

- Ну как нет? Вот, смотри, - и я вытащил из внутреннего кармана билет. Юля взяла его и тут же, не раздумывая, кинула в печь. Тлеющие угли мгновенно подхватили тонкую бумагу, язык пламени подскочил, осветив стены печи и через пару секунд погас, оставив только легкий пепел, уносящийся печной тягой в трубу. Мы оба смотрели на это зрелище безмолвно, без сожаления, не думая о том, что будет завтра. Мы оба хотели, чтоб это сегодня никогда не закончилось. Мы оба кричали: «Остановись мгновение!» - и очень надеялись на то, что там, наверху, нас услышат.

- Это сгорело наше прошлое, - сказала Юля, продолжая смотреть на угли. Потом повернулась ко мне и, закрыв глаза, произнесла: теперь, я тебя никуда не отпущу.

Я нежно поцеловал ее в губы, она улыбнулась. Потом обхватил обеими руками маленькую головку и начал целовать щеки, глаза, лоб, а она все повторяла, невнятно, чуть слышно: «Никуда не отпущу, никуда не отпущу, никуда не отпущу…»

 

Ко́да

 

Сколько книг прошло через мои руки, уже и не припомню, должен признаться, что не все были прочитаны до конца, но те, которые я заканчивал читать на последней странице, заставляли меня задать себе один очень важный вопрос: «Что заставило автора рассказать мне эту историю?» Путем долгих поисков и размышлений находился ответ, может быть, и не всегда верный, но позволявший поставить точку над «i» и вернуть книгу на полку. Я не буду мучить тебя, мой уважаемый читатель, ведь у тебя тоже мог возникнуть такой же вопрос, поэтому спешу открыть истинные причины, которые заставили меня рассказать об этих людях, об их трагических судьбах и не тронутой временем любви. А причин таких были две, начну со второй.

В самом начале 80-х годов, во времена Советского Союза, мой отец служил при штабе танковой дивизии, а находился этот штаб в здании бывшего Чугуевского пехотного юнкерского училища. Мне было лет восемь или девять, когда я впервые вошел в это здание, столько же, сколько юному Саше Фоку, поэтому его глазами мне захотелось еще раз увидеть это здание и передать вам часть моих ощущений и воспоминаний. Правда, в то время я еще не понимал исторического значения этого здания. В этом году, спустя почти 40 лет, я снова посетил Чугуев. Время не стоит на месте, много воды утекло с тех пор, обмельчал и Северский Донец. В парадной части училища располагается Художественно-мемориальный музей Ильи Ефимовича Репина. И лишь одно осталось неизменным - стены. Если положить на них ладонь и закрыть глаза, то можно услышать утреннюю побудку сигналиста Алешки, звон сабель в фехтовальном зале, троекратное «Ура» былых парадов и даже отголоски знаменитого чугуевского застолья.

В начале 1923-го года Александр Яковлевич Фок и Юлия Владимировна Берг обвенчались. Александр Яковлевич состоял в местном Союзе офицеров и Союзе кадетских корпусов, был членом полкового объединения лейб-гвардии Семеновского полка. Стал одним из основателей (1930-й год) храма Святого Гермогена и библиотеки Русской колонии в Марселе. В начале Второй мировой войны чета Фок переехала в Ниццу. Жили небогато, поэтому трудились до преклонных лет, но в праздничные дни двери их дома всегда были открыты, а к чаю подавали сладости и обязательно пирог «Клафути». В сентябре 1959-го года первой ушла Юлия Владимировна. Она была похоронена на русском кладбище «Кокад» в Ницце. Супруг сделал все, чтобы увековечить память о своей возлюбленной, поставив на могиле каменный крест. По истечении четырех с половиной лет, в марте 1964-го года, умер и мой герой Александр Яковлевич Фок.

Уже который год, под русское Рождество, я приезжаю в Ниццу и обязательно прихожу на кладбище «Кокад» для того, чтобы поклониться русским воинам, почившим на чужбине, и встретиться с моим другом Георгием, смотрителем этого кладбища. Спрятанное от больших улиц, огороженное высоким каменным забором, оно является последним пристанищем для тех, кому родиной была Россия. Центром веры служит маленькая часовенка, из которой открывается прекрасный вид на бескрайний морской простор. Территория кладбища небольшая, поэтому во многих могилах захоронено по нескольку человек, а на надгробных плитах стоят таблички с именами.

- Тут гораздо больше захоронено, и не у каждого даже есть табличка, - говорит мне как-то Георгий. - Видишь вот эту могилу, Юлия Владимировна Фок, а у меня в книге записан еще и Александр Фок, который захоронен здесь же, в этой могиле, а таблички нет. Наверное, никого не осталось. - И, вздыхая, добавляет: важно, что они все вместе, рядом, все свои.

- А кто был этот Александр Фок? - спрашиваю я Георгия.

- Просто хороший человек. Других здесь нет.

Эта фраза и заставила меня узнать как можно больше об Александре Яковлевиче Фоке и написать эту повесть. В ней много вымысла, но гораздо больше правды. А табличку я заказал и привез в Ниццу, надеюсь, родственники меня за это не осудят.

Хочу поблагодарить за предоставленную для написания этой повести информацию Владимира Фока (Страсбург), Артема Левченко и Светлану Бучастую (Чугуев).

 

Владимир Тиссен,

автор-исполнитель, писатель

(Германия)