Глава 5. Софи.

 

Смена русских пехотных бригад произошла шестнадцатого октября одна тысяча девятьсот шестнадцатого года. Свежие роты 3-й Особой пехотной бригады быстро и без суеты занимали наши окопы, а мы столь же оперативно передавали им наш бытовой «инвентарь» в землянках и без лишнего шума покидали обжитые позиции.

Третья бригада, сформированная по тому же принципу, что и наша, то есть - из двух пехотных полков, численностью пять тысяч человек каждый, тем не менее, сильно отличалась от первой бригады, и, в первую очередь, «качеством» личного состава.

Генеральный штаб в России, наконец-то, ушел от «показного» принципа формирования и стал осуществлять набор во все последующие подразделения Русского Экспедиционного Корпуса только по профессиональным критериям, с большим расчетом на крестьянский элемент. Так, 3-я Особая пехотная бригада была сформирована, главным образом, из крестьян и казаков уральских губерний, и в ней, в гораздо больших размерах, присутствовали нижние чины, уже прошедшие Восточный фронт и являвшиеся георгиевскими кавалерами.

Маршрут их продвижения во Францию тоже разительно отличался от нашего. Они проплыли на пароходах из Архангельска через Северное море в северную часть Атлантического океана и высадились во французском Бресте. Дальше же их продвижение в провинцию Шампань мало чем отличалось от нашего.

Несколько другая судьба ждала 2-ю и 4-ю Особые пехотные бригады Русского Экспедиционного Корпуса. Они, первоначально проделав тот же путь, что и третья бригада, далее, одна за другой, вместо Французского-Германского фронта, были направлены на далекий от Франции Македонский театр военных действий, где им, совместно с англичанами, итальянцами, сербами и теми же французами, пришлось вести не менее ожесточенные бои с целой коалицией германских, австрийских, болгарских и турецких войск.

Но, если честно, дальнейшее будущее 2-й и 4-й Особых пехотных бригад нас, тогда, мало волновало, так как оно никак не было связано с нашими местными успехами и неудачами...

Отдых, как нельзя, вовремя, пришелся нашим потрепанным и измученным, в так называемой «позиционной войне», батальонам. Роты нуждались в доукомплектовании, да и, просто, в моральной передышке от ежедневных обстрелов и частых атакующих вылазок врага. Поэтому, мы с нескрываемыми улыбками на лицах весьма спешно покинули свои изрядно «поднадоевшие» позиции, радостно предвкушая этот честно заслуженный нами кратковременный отпуск от этой ужасной войны.

Едва разместив свою роту на новом месте и раздав указания находившимся в моем подчинении прапорщикам, фельдфебелям и унтер-офицерам, я поспешил в расположившийся в километре от нас штаб нашей бригады, естественно, испросив на это разрешения у командира батальона подполковника Готуа.

Мне, позарез, нужно было попасть к генерал-майору Лохвицкому, чтобы убедить его в необходимости более тщательного расследования инцидента с перестрелкой двух рот из первого батальона. Но, как часто это бывает, когда спешишь застать на месте необходимого тебе человека - командующего бригадой в штабе не оказалось.

Зато мне удалось пообщаться с его старшим адъютантом Региным. Мне был глубоко симпатичен этот остроумный капитан, с которым у меня установились доверительные отношения еще во время нашего пребывания в лагере «Мальи». Он тоже вполне искренне обрадовался, увидев меня живым и здоровым, и тут же уделил пару минут моей скромной персоне, несмотря на то, что в этот момент занимался срочным обустройством штаба, раздавая самые различные распоряжения солдатам из отряда связи и военно-хозяйственной службы.

- Рад видеть Вас в добром здравии, штабс-капитан,- с широкой улыбкой на лице встретил меня Регин.

- Взаимно, Михаил Петрович,- также улыбаясь, ответил ему я.

Я, почему-то, сразу, еще в «Мальи», стал называть его по имени-отчеству, хотя он был старше меня всего на пять лет, и его чин армейского капитана, относящийся к чинам старшего офицерства, к этому меня тоже, напрямую, не обязывал.

- Не повезло Вам, штабс-капитан. Если Вы - к Лохвицкому, то генерал-майор, буквально, только что, отъехал в ставку Командующего армией.

- И когда он вернется?

- Я думаю - не раньше завтрашнего утра. В связи с этим, предлагаю Вам прийти сюда завтра... часов, так скажем... в одиннадцать, а я «закреплю» это время за Вами. Согласны?

- Согласен, Михаил Петрович, и... тогда - до завтра! - откозырял ему я и вышел из штабного помещения.

Пройдя, после этого, не более тридцати шагов, я нечаянно наткнулся на деловито спешившего в генеральский штаб прапорщика Рохлинского.

- Сбавьте скорость, прапорщик, не то «зашибете», ненароком, боевого офицера,- шутливо обратился я к нему.

- А... это Вы, господин штабс-капитан... Извините, Бога ради! Лечу «со всех ног» к генералу по поручению полковника Дьяконова,- изрядно запыхавшись, еле вымолвил Рохлинский.

- Напрасно спешите! Генерала до завтрашнего дня не будет.

- А Регин Михаил Петрович - там?

- Там...там. Но очень занят.

- Ну, слава Богу! А то, что занят, это - не страшно. Я ему депешу от полковника отдам и - «свободен». Дальше - это уже его дело. Кстати, господин штабс-капитан, если Вы меня немного подождете, то я расскажу Вам кое-что интересное - в продолжении нашего с Вами недавнего разговора,- уже отдаляясь, крикнул мне Рохлинский.

Заинтригованный, я отошел к одиноко стоящему у тропинки дереву и, прислонившись к его толстому стволу, приготовился ждать прапорщика.

К моему удивлению, Рохлинский, действительно, не задержался в штабе и уже минут через пять вновь стоял возле меня.

- Ну, что же, я Вас внимательно слушаю, господин прапорщик,- обратился я к нему с повышенной серьезностью.

- Слушайте, господин штабс-капитан, слушайте. Не знаю, нужно это Вам или нет, но, поскольку, Вы в прошлый раз очень интересовались тем вечером, когда 2-я рота, так сказать, расстреляла 4-ю, то я думаю, в любом случае, Вам это будет интересно. В тот вечер к полковнику Дьяконову, примерно в восемнадцать часов, прибыли, с разницей в пять минут, прапорщик Васнецов из своего отряда связи и военно-хозяйственной службы, расположенного, как обычно, возле генеральского штаба, и подпоручик Ростовцев - адъютант полковника Нечволодова, командира 1-го пехотного полка. И тот, и другой, прибыли к нам с секретными донесениями, которые передали лично в руки полковнику Дьяконову. Прочитав их, тот немедленно дал мне указание собрать к двадцати ноль-ноль всех трех командиров батальонов нашего полка, что я и выполнил, послав к ним вестовых,- обстоятельно поведал мне Рохлинский.

- Скажите, прапорщик, а как и на чем добрались до штаба нашего полка Васнецов и Ростовцев, и как, когда и в каком направлении они покинули его?- не скрывая своей крайней заинтересованности в этом вопросе, попытался уточнить я.

- Как и на чем прибыл Ростовцев - я не знаю - не заметил... а, вот, Васнецов прибыл на служебном автомобиле своего отряда, за рулем которого сидел какой-то мордастый ефрейтор. Что касается их отъезда, то подпоручик убыл сразу же, как только передал Дьяконову свое донесение, причем также незаметно, как и появился, а, вот, прапорщик пробыл у нас в штабе до двадцати ноль-ноль и лишь, когда командиры батальонов прошли в кабинет полковника на совещание, отъехал с ефрейтором на их автомобиле в направлении генеральского штаба. Что касается меня самого, Дьяконова и трех командиров батальонов, то все мы присутствовали на этом совещании до самого его конца... а окончилось оно, к слову, где-то в двадцать два тридцать, то есть, примерно за полчаса до роковой перестрелки. По окончании нашего заседания я лично обошел все помещения штаба и проверил наличие в них «штабного люда». Все оказались на своих местах и, судя по их внешнему виду, никуда не отлучались.

- А сколько времени, по Вашему, потребовалось бы человеку на то, чтобы добежать от того места, где, тогда, располагался Ваш штаб, до позиций 1-го батальона?

- Я думаю, что даже профессиональный бегун не преодолел бы эту дистанцию, тем более по пересеченной местности, быстрее, чем за сорок - сорок пять минут.

- Кто из офицеров, упомянутых Вами в своем сегодняшнем рассказе, был в тот вечер во французском военном плаще с капюшоном?

- Да, все. Вы и сами можете вспомнить, что в тот вечер моросил противный мелкий осенний дождь.

- Еще один вопрос, прапорщик. Скажите, пожалуйста, когда и кто из французских или чьих либо еще граждан - до посещения уже названных Вами ранее мадемуазель Моррель и Жерара де Моне - в последний раз был на наблюдательном пункте нашего полка?

- Я уже думал об этом, господин штабс-капитан, и с почти стопроцентной уверенностью могу заявить, что до прибытия Моррель и де Моне - на нашем наблюдательном пункте иностранцев не было две недели. А посетили, тогда, этот пункт... опять-таки, мадемуазель Моррель и сопровождавший ее прапорщик Васнецов.

Я задумался на минуту, анализируя услышанное, и забыл поблагодарить Рохлинского за его информацию, отчего тот, видимо, обидевшись на меня за это, тут же обиженно засопел и даже слегка отодвинулся в сторону. Но, я уже «пришел в себя» и, пожав ему руку, нашел, все-таки, несколько слов заслуженной благодарности в его адрес.

Рохлинский моментально «оттаял» и хотел уже было перевести наш разговор в другое русло, как, вдруг, увидев кого-то на тропинке за моей спиной, тихо прошептал мне:

- А, вот, кстати, и они. Легки на помине.

- Кто?- не поворачиваясь, также тихо спросил я.

- Мадемуазель Моррель и прапорщик Васнецов.

Я невольно напрягся, но удержался и не обернулся до тех пор, пока эта подозрительная парочка не поравнялась с нами. И лишь, когда Рохлинский, широко улыбаясь, поздоровался с ними, я, сделав полуоборот в их сторону, взглянул на эту интересующую меня пару.

Прапорщик Васнецов - очень молодой человек, не старше Рохлинского - был по-юношески красив, но в этой красоте не было ни капли мужественности. Казалось, что он, как заигравшийся мальчишка, просто надел на себя чью-то чужую военную форму и чувствовал себя, от этого, крайне неуютно и неуверенно.

Его тонкое одухотворенное лицо было каким-то чересчур нервным и напряженным. К тому же, он с таким «болезненным» восторгом беспрерывно посматривал на свою спутницу, что это производило о нем, мягко говоря, далеко не лучшее впечатление.

Зато мадемуазель Моррель оказалась, действительно, весьма прелестной молодой женщиной.

Ее нежное красивое лицо притягивало к себе, как магнит. Оно завораживало с первого взгляда враз и навсегда. Если же к этому, поистине, магнетическому образу добавить ее стройную фигуру с поражающими мужское воображение чувственными формами, прекрасные ухоженные волосы и модную, по самым последним французским меркам, одежду, то станет понятно, почему ее облик становился роковым для многих мужчин, встречавших ее на своем пути, включая прапорщика Васнецова и еще двух-трех русских и французских офицеров, как успел мне, перед этим, тихо шепнуть Рохлинский.

Правда, при этом, со слов все того же Рохлинского, было абсолютно неизвестно: сумел ли кто-нибудь из них одержать над ней «полную победу» или нет; ведь, все попавшие под ее чары, как по команде, молчали о степени близости своих отношений с ней.

Признаюсь, я тоже был сразу же покорен ее красотой. На долю секунды я словно «потерял себя», погрузившись своим быстрым взглядом в глубину ее ярко-синих глаз, и только лишь огромным усилием воли мне удалось вернуть свой разум в более-менее «трезвое» состояние, но, при этом, мое сердце забилось так учащенно, что, казалось, еще немного - и оно разорвет мне грудную клетку.

- Мадемуазель, позвольте представить Вам штабс-капитана Правосудова Николая Васильевича, одного из лучших офицеров 2-го пехотного полка,- торжественно, на неплохом французском, представил меня ей Рохлинский.- Штабс-капитан, перед Вами - несравненная мадемуазель Моррель, журналистка одной из парижских газет. Позвольте, также, представить Вам прапорщика Васнецова Кирилла Степановича из отряда связи и военно-хозяйственной службы бригады.

- Софи,- приятным голосом назвала себя молодая женщина и элегантно протянула мне свою руку.

- Николя,- представился ей я и нежно поцеловал кисть ее руки.

Вслед за этим, я сухо обменялся с прапорщиком Васнецовым синхронным отданием чести и, не обращая больше на него никакого внимания, полностью переключился на мадемуазель Моррель.

Я с ходу завел с Софи непринужденный разговор о погоде, который она тут же, с нескрываемым удовольствием, поддержала, а, по исчерпании этой темы, вместе с ней плавно перешел на детские и юношеские воспоминания. В результате, уже через каких-то двадцать минут мы шутили и смеялись так, как если бы знали друг друга с раннего детства.

Софи оказалась очень милой и умной девушкой. Она нисколько не кокетничала со мной, хотя я заметил, как она несколько раз быстро взглянула на меня заинтересованным женским взглядом. Что же касается меня, то я, слегка «поплыв», даже не пытался скрыть, что очарован ею.

Все это время Рохлинский усердно отвлекал разговорами Васнецова, изредка бросавшего ревнивые взгляды на Софи и меня. Еще немного, и он, наверное, сделал бы какую-нибудь глупость, но, тут, я, решив, что мне пора возвращаться к себе в роту, сделал очередной отточенный комплимент своей собеседнице и сообщил ей, что, к сожалению, мне сейчас необходимо ее покинуть.

В глазах Софи прочиталась явная грусть по этому поводу, и она, несколько смутившись, осторожно спросила у меня, не буду ли я, на днях, здесь еще раз.

Я ответил ей, что планирую прибыть сюда уже завтра днем и буду счастлив, если увижусь с ней вновь. Софи улыбнулась и на прощание опять позволила мне поцеловать ее руку.

После этого я с Рохлинским пошел в одну сторону, а мадемуазель Моррель с Васнецовым - в другую.

- Господин штабс-капитан, я, конечно, извиняюсь, но, мне кажется, Вам удалось всерьез «зацепить» эту француженку,- восторженно заявил мне прапорщик, как только мы скрылись из вида встреченной нами парочки.

- Поживем - увидим, прапорщик,- тихо ответил я, все еще находясь под впечатлением от французской красавицы.

Через пару сотен шагов мы расстались, и я весь остаток пути до расположения своей роты прошел уже один.

На следующий день, с разрешения подполковника Готуа, я около десяти часов утра вновь прибыл в штаб бригады.

За прошедшие сутки помещение, предназначенное для этой цели, изменилось кардинально. Во всем чувствовалась опытная рука Михаила Петровича. Регин навел надлежащий порядок, и штаб функционировал так, как если бы находился здесь испокон века.

Часовые, сверившись обо мне у адъютанта штаба подпоручика Дюжева, пропустили меня внутрь, и я сразу же прошел в комнату, отведенную под приемную, где меня уже ждал со своей мягкой интеллигентной улыбкой на лице капитан Регин.

Мы тепло поприветствовали друг друга и, обменявшись легкими шутками по поводу разной погоды для «штабных» и «окопных» офицеров, перешли на обсуждение насущных проблем.

- Извините, штабс-капитан, но генерал, пока еще, не принимает. Он прибыл от командующего в восемь часов утра и прилег немного отдохнуть. Я думаю, что к одиннадцати часам Николай Александрович вполне восстановит свои силы и сможет Вас принять. А, пока, не изволите ли чай, господин «окопник»?- в шутливой манере обратился ко мне Регин.

- Благодарю, господин капитан, с превеликим удовольствием: «штабной» чай - он, ведь, и слаще, и полезнее,- поддержал я наш шутливый разговор.

- Одно удовольствие с Вами общаться, штабс-капитан. Если бы Вы знали, как, порой, мне не хватает, здесь, дружеского общения с интеллигентным человеком... Николай Александрович, конечно, не в счет. Он - мой начальник, и я ему - не ровня. Я - про остальных: их скабрезные шутки, плоский «солдатский» юмор и «гусарская» бравада сидят у меня уже, вот, здесь,- провел рукой у себя по горлу капитан.

- Благодарю Вас, Михаил Петрович, за столь лестное мнение обо мне. Поверьте, что мое мнение о Вас еще более высокое и уважительное,- вежливо ответил я и, заметив на столе старшего адъютанта небольшую стопку французских газет, поинтересовался у него его мнением о местной прессе.

- О, штабс-капитан, французская пресса - это «болтливая старая дама». Она обо всем говорит громко, «взахлеб» и с абсолютной уверенностью в своей правоте. Это - монстр, пожирающий и переваривающий в своем огнедышащем чреве всю информацию, без разбора, и выплескивающий на страницы своих газет «жаренные факты», которые с настоящими и «рядом не стояли». Французская пресса, в одночасье, творит народных кумиров и, в одночасье же, их ниспровергает. Никакой логики и последовательности в рассуждениях! Бог ты мой, как она меня раздражает...

- Что-то, Вы, невзлюбили местную «газетную братию», Михаил Петрович, а она, ведь, вроде, вполне дружелюбно к нам относится. В газетах - одни «здравицы» в честь нашего Русского Экспедиционного Корпуса.

- «Здравицы»? На днях, вот, разгромную статью про наш «низкий моральный облик» напечатали! Причем, стоило какому-то «паразиту» сунуть свою поганую статейку в одну из дешевых местных газетенок, как все остальные «газетные киты», вмиг, ее перепечатали в своих изданиях!

- А, что за статья такая, Михаил Петрович?- полюбопытствовал я.

- Да... плохая статья, штабс-капитан... плохая и не красящая наш доблестный экспедиционный корпус. Помните про случившуюся не более недели назад перестрелку 2-й роты с 4-й? Так, вот, ее, там, представили «во всей красе». Русских офицеров выставили в этой статье «круглыми пьяницами» и «безмозглыми командирами», а солдат - «бестолковым стадом», пуляющим «в белый свет, как в копеечку»...

- Господин капитан, разрешите взглянуть на сию первоначальную газетенку со столь отвратительной статьей,- попросил я с невольным волнением в голосе, которое не ускользнуло от цепкого взгляда Регина.

- Да, извольте,- капитан протянул мне один из номеров парижской газеты под названием «Утренние новости» (если перевести его на русский язык).

Я бегло просмотрел статью. В ней, действительно, описывалось то самое несчастье, которое случилось недавно со 2-й и 4-й ротами нашего полка. Конечно, тех оскорбительных наименований русских солдат и офицеров, которые употребил задетый за живое Регин в своем кратком монологе на эту тему, в статье не было, но ее общий тон, несомненно, был весьма уничижительный для русского воинства во Франции.

Особое внимание я обратил на автора статьи. Им, согласно печатной версии этой газеты, был некий «Флобер». На всякий случай, я запомнил и это имя, и название этой газеты.

Тем временем, капитан Регин привычно занимался своими рутинными делами: положил в стол какие-то бумаги, вызвал вестового и, отчитав его за небрежность в ношении форменного обмундирования, отдал ему депешу для полковника Нечволодова; одним словом, «держал руку на пульсе» штабной работы.

Вернув ему газету, я медленно встал со стула и со скучающим выражением лица подошел к окну, из которого открывался неплохой вид на всю небольшую площадку перед крыльцом штаба.

«Удобно»,- подумал я и в тот же миг увидел подъезжающий к крыльцу автомобиль.

В нем, на заднем сиденье, сидели какой-то французский полковник и уже знакомая мне мадемуазель Моррель. При виде ее у меня моментально участилось сердцебиение, и куда-то улетучилась привычная «резвость мыслей», как, когда-то, говорил мой отец.

- Хороша девица, ничего не скажешь,- раздался за моей спиной голос незаметно подошедшего Регина.

- Хороша Маша, да не наша,- ответил я ему народной поговоркой.

- Ой-ли... Не скажите, штабс-капитан... Насколько я знаю, а я, поверьте, знаю многое - поклонников у нее, действительно, очень много, но свое сердце она еще никому не дарила.

Пока мы обменивались этими репликами, французский полковник и мадемуазель Моррель вошли в приемную. Ее глаза тут же встретились с моими и мгновенно заискрились искренней радостью.

Я и остальные мужчины коротко, по-военному, приветствовали друг друга, а Софи, поздоровавшись с нами, как обычно, протянула мне и капитану свою руку для ритуального поцелуя, который мы с большим удовольствием, по очереди, и исполнили.

Полковник спросил у Регина про Лохвицкого, и тот стал объяснять ему, что генерал еще отдыхает, как, вдруг, дверь его кабинета приоткрылась, и голос Николая Александровича позвал француза к нему.

Полковник пробыл у Лохвицкого не более пятнадцати минут. Все это время я и Регин изощрялись в комплиментах, предназначенных красавице Софи. Она была в полном восторге от нашего остроумия и заразительно смеялась при каждой удачно произнесенной нами шутливой фразе. Однако, наше непродолжительное веселье быстро прервал выходящий из генеральского кабинета французский полковник.

- Я уже уезжаю. Вы со мной, Софи?- обратился он к мадемуазель Моррель.

- Нет, спасибо, господин полковник! Я - остаюсь. У меня еще, здесь, есть дела,- ответила ему Софи и, при этом, весьма выразительно посмотрела на меня.

Я понял ее взгляд и, направляясь в сторону кабинета генерала, негромко попросил ее дождаться меня после моего «рандеву» с генералом Лохвицким.

Николай Александрович, после визита французского полковника, выглядел несколько озабоченным и даже, можно сказать, угрюмым.

- Разрешите, Ваше превосходительство?- обратился я к нему, стоя в дверях его кабинета.

Он поднял на меня свои уставшие глаза.

- А, это - Вы, штабс-капитан... Михаил Петрович (так, по-свойски, генерал назвал своего старшего адъютанта) говорил мне о назначенной Вам аудиенции. Ну, что же... Проходите.

Я закрыл за собой дверь и по-военному четким, почти строевым, шагом подошел к его столу.

- Вот, что, голубчик! У меня сейчас крайне мало времени. Поэтому, давайте без долгих предисловий. Изложите кратко суть Вашего вопроса.

- Слушаюсь, Ваше превосходительство,- дисциплинированно отрапортовал я и, собравшись с мыслями, буквально, несколькими фразами обрисовал ему ситуацию с обстрелом 4-й роты, произведенным солдатами 2-й роты, опираясь лишь на информацию, полученную мной от денщика покончившего с собой Ремизова, и статью в газете.

О Софи и других посетителях наблюдательного пункта нашего полка накануне трагедии я предпочел, пока, умолчать.

Лохвицкий задумался, но думал он недолго.

- Что Вы предлагаете, штабс-капитан... как Вас... Правосудов?

- Так точно, Ваше превосходительство... Правосудов. Позвольте мне провести по данному делу небольшое расследование, в соответствии с полученным мной в России указанием генерал-майора Батюшина, благо наша бригада выведена, пока, с передовой.

- Батюшин... Батюшин... Здешнего фронта он не видел, Ваш генерал Батюшин,- недовольно поморщился Лохвицкий. - Ладно. Будь по-Вашему, штабс-капитан. Позовите-ка сюда Михаила Петровича.

Я, исполняя его приказание, приоткрыл дверь и негромко позвал капитана, мило беседовавшего с мадемуазель Моррель.

Тот, чтобы не оставлять ее одну в приемной, моментально вызвал туда второго адъютанта и лишь тогда вошел в кабинет Лохвицкого.

- Михаил Петрович, голубчик, будь добр, подготовь, скоренько, приказ об откомандировании к нам в штаб на две недели штабс-капитана Правосудова и бумагу о наделении его особыми полномочиями в расследовании злосчастной перестрелки в 1-м батальоне 2-го пехотного полка. У штабс-капитана, после его посещения этого батальона и встречи с денщиком Ремизова, появилась новая версия всего произошедшего в ту роковую ночь, и надо помочь ему проверить ее до конца.

У капитана, от изумления, задергалась правая бровь, и он, невольно сделав паузу, переспросил:

- Лишь на две недели, Ваше превосходительство?

-Да, Михаил Петрович. Я думаю, что этого времени будет вполне достаточно, чтобы разобраться в отдельных нюансах по данному делу.

Капитан, встав «по стойке смирно», резко кивнул своей головой и молча вышел из кабинета.

Лохвицкий же, принявшись неожиданно расспрашивать о последних боях, проведенных нами перед передислокацией, и связанном с ними моральном духе наших солдат, продержал меня в своем кабинете еще добрых минут пять, если не больше.

Наконец, ему это надоело, и он, отпустив меня, засел за свои бумаги.

Выйдя из генеральского кабинета, я мгновенно почувствовал, что, за время моего недолгого отсутствия, в приемной произошли какие-то вполне конкретные изменения.

Регин смотрел на меня с неподдельным любопытством и легкой ироничной улыбкой на губах, а Софи - с каким-то тайным ожиданием сногсшибательной новости.

- Ну, что, Николя? Что? Говорите! Не тяните!- стала нетерпеливо спрашивать она у меня.- Михаил Петрович (Софи, как и все, звала Регина по имени-отчеству) сказал мне, что Вы, вероятно, две ближайшие недели будете находиться здесь, при штабе, а значит - в пределах моей досягаемости. Это - правда?

- Михаил Петрович!- я с укором посмотрел на Регина.- Ну, что же, Вы...

Но тот лишь молча улыбался и делал вид, что страшно раздосадован своей «болтливостью».

- Правда, Софи, но не совсем. Я не буду, здесь, сидеть на одном месте. А, скорее всего, буду лишь приезжать сюда ужинать и ночевать,- ответил я, глядя прямо в глаза мадемуазель Моррель.

- Послушайте, штабс-капитан,- отвлек меня Регин,- Вам, ведь, теперь, необходимо найти здесь место для своего ночлега. Если позволите - могу порекомендовать Вам один дом в этой забытой Богом французской деревушке. Здесь, всего, не более двадцати домов, и я их всех обошел накануне, подбирая комнату для себя. Комнату я подобрал, но, в последний момент, решил ночевать в штабе. Здесь для меня тоже подготовили вполне сносные «апартаменты», размером два на три метра. Так что - облегчаю Вам задачу в поиске временного жилья!

- Буду Вам весьма признателен, Михаил Петрович!- искренне поблагодарил я Регина за проявленную им заботу обо мне.

Капитан, «на пальцах», объяснил мне, как найти нужный дом, а Софи, тут же, вызвалась быть моей сопровождающей в этом поиске, чем, несомненно, сильно меня обрадовала.

Немного погодя, Регин, при мне, отправил к полковнику Дьяконову вестового с уже напечатанным и подписанным у Лохвицкого приказом о моем двухнедельном откомандировании в штаб бригады и вручил в мои руки распоряжение генерала о наделении меня особыми полномочиями в расследовании обстоятельств трагедии в 1-м батальоне.

На этом мы расстались, и я, выйдя вместе с Софи из теплого штаба наружу и вздохнув полной грудью прохладный осенний воздух, поспешил побыстрее найти указанный мне старшим адъютантом дом.

Долго искать его не пришлось. Он был в трех минутах ходьбы от штаба. «Замечательно»,- подумал я и громко постучал в дверь.

Хозяева дома оказались очень приветливыми людьми. Я и стоявшая рядом со мной Софи, видимо, тоже им очень понравились. Мы быстро сговорились в цене, и я, осмотрев их очень уютную гостевую комнату с отдельным входом, тут же расплатился с владельцами дома на две недели вперед.

Хозяева вышли из «моей комнаты», и я впервые за все это время остался с Софи наедине.

Наши руки тут же, как бы нечаянно, коснулись друг друга, и мы, двигаемые какой-то неведомой силой, моментально оказались в объятиях друг друга. Но дальше страстных поцелуев дело не сдвинулось.

И у меня, и у Софи, были еще срочные дела в этот день, да и незапертая дверь, за которой во дворе нас ждали хозяева, тоже сыграла свою решающую «ограничительную» роль в нашем минутном безумии.

- Я, если ты не против, приду к тебе сегодня вечером,- шепнула мне на ухо Софи и выскользнула из моих объятий.

- Если ты не придешь, то я не переживу эту ночь,- тоже шепотом ответил ей я.

Мы, как ни в чем не бывало, вышли во двор, где ожидавшие нас хозяева отдали мне ключ и показали, как запирается их входная калитка. До штаба я и Софи дошли, держась за руки, как малые дети.

Лишь перед входом в просматриваемую из штабных окон зону мы разжали наши руки и разделились. Она вновь вошла в штабное помещение, а я направился в свой батальон.

Доложив подполковнику Готуа о своем временном откомандировании в штаб бригады и назвав ему приемлемую кандидатуру из числа моих взводных командиров для двухнедельного исполнения моих ротных обязанностей, я на полчаса заскочил в свою роту, где, раздав последние распоряжения, поспешно собрал все свои «нехитрые пожитки».

Разумовский, Мореманов и Орнаутов были несказанно удивлены моим временным новым назначением, но, когда первоначальный шок от этого сообщения у них прошел, они с избытком снабдили меня порцией колких шуточек по поводу штабных офицеров и моего нынешнего, приближенного к ним, статуса.

Я терпеливо выдержал все их ухмылки и ироничные замечания по этому поводу, перенес их «трогательные переживания» насчет «восходящей звезды русского сыска» и «гениальнейшего штабиста Мировой войны» и, лишь убедившись, что они полностью «выпустили свой пар», нанес им ответный сокрушительный удар, небрежно бросив фразу о том, что меня сегодня ждет незабываемая ночь с молодой французской красавицей.

Я сам не ожидал того, насколько болезненным для них окажется этот удар.

Мои друзья, враз, угрюмо замолчали. И я, не выдержав, поспешил уверить их, что пошутил насчет француженки.

Офицеры немного «оттаяли», но до конца мне, так, и не поверили.

В обратную сторону - в направлении штаба бригады, а значит, и моего временного жилища - я летел, как на крыльях..

В моем офицерском чемодане, помимо всего необходимого, лежали бутылка шампанского и кое-какие сладости, приобретенные мной, в последний момент, у «всезнающего» по этой части поручика Мореманова.

Перекусив в штабе бригады и вымывшись в «штабной бане», я, тотчас, поспешил в «свою комнату», где, разложив на столе принесенные с собой яства и поминутно поглядывая на часы, стал нетерпеливо ждать прихода Софи.

Ее долго не было, и я уже начал было волноваться, как, вдруг, около двадцати одного часа послышался звук подъезжающего к штабу автомобиля. А еще через три минуты после этого в мою дверь уже стучала сама мадемуазель Моррель.

Странно, но, когда мы вновь оказались наедине, у нас уже не было того дневного эмоционального помешательства.

Мы спокойно поужинали при свечах и также спокойно распили мою бутылку шампанского.

Лишь после этого, постепенно, что-то вновь «загорелось» внутри, и меня охватила прежняя неудержимая страсть.

В этот раз нас уже ничто не сдерживало, и мы, буквально, срывая друг с друга наши одежды, повалились на широкую кровать...

Любовное безумие продолжалось до глубокой ночи. Софи оказалась весьма искусной любовницей, а ее изумительное владение самыми изощренными способами плотской любви, о некоторых из которых я, до сих пор, знал только понаслышке, навсегда поразили русскую ментальность моего воображения.

Наконец, мы «угомонились» и заснули, забыв про все, что было важным этим днем и, наверняка, будет важным завтра.

Наши головы покоились рядом на одной большой подушке, а наши обнаженные тела, переплетясь руками и ногами, лежали под одним большим одеялом. И в эту ночь, для нас, это было самым главным и самым важным...

 

Глава 6. Расследование.

 

Наступившее утро первого дня моего официального расследования «Дела о перестрелке», как мысленно я его окрестил, было для меня весьма тяжелым. Наполовину бессонная ночь, отнявшая у меня массу эмоциональных и физических сил, не могла пройти даром.

Я с большим трудом встал с кровати и начал медленно надевать на себя форменную одежду, поминутно зевая и потирая руками свое лицо.

Софи еще спала, и ее прекрасная обнаженная фигура, наполовину открывшаяся, после того, как я, вставая, отбросил наше общее одеяло, вновь поманила меня к себе. Но, собрав всю свою волю в единый кулак, я, все-таки, сумел взять себя в руки и перевел, наконец, свои мысли в другое русло.

Предстоял тяжелый день, и с «праздником плоти» надо было срочно заканчивать. Поэтому, глубоко вздохнув, я решительно прикрыл Софи одеялом до самого подбородка и больше не обращал на нее своего внимания. Наскоро умывшись и побрившись, я перекусил остатками вчерашнего ужина и отправился «вести сыск».

Свое расследование я решил начать с самого начала, и, поэтому, первым пунктом в нем значилась 2-я рота 1-го батальона нашего 2-го пехотного полка.

Пользуясь тем, что «на отдыхе» вся наша 1-я Особая бригада расположилась довольно компактно, и от батальона к батальону можно было спокойно перемещаться пешком, я рассчитывал закончить с допросами наиболее интересных для меня свидетелей из 2-й и 4-й рот уже к концу этого дня, но моему столь самонадеянному плану, к сожалению, не суждено было сбыться.

Первая же новость, услышанная мной во 2-й роте, повергла меня в настоящий шок: на мой вопрос о денщике Ремизова мне смущенно сообщили, что он вчерашним вечером трагически погиб по пути в соседнюю французскую деревеньку, куда был направлен своим новым ротным командиром за вином для офицеров.

Со слов нашедших его тело сослуживцев, денщик, видимо, неудачно упал с большого бревна, используемого местным населением вместо мостика над неглубоким оврагом, ширина которого не превышала, в этом месте, двух с половиной метров.

Я сразу же скорректировал ход своего расследования и, первым делом, вместе с одним из солдат, нашедших мертвого денщика, направился к тому злополучному оврагу.

Последний оказался «до смешного» маленьким и неглубоким. Его глубина составляла примерно полтора метра, а на дне, кроме пожелтевших листьев и жухлой травы, ничего больше не было: ни камней, ни коряг.

Как можно было «убиться на смерть», упав с полутораметровой высоты в эту «мягкую яму», трудно было даже представить.

На мой вопрос об этом сопровождавший меня солдат лишь почесал свой затылок и неопределенно хмыкнул:

- А кто его знает, Ваше благородие...

Я поспешил обратно в расположение 2-й роты, куда солдаты отнесли своего погибшего товарища, чтобы увидеть тело покойного до того, как его увезут из роты.

Мне повезло, и я успел на него взглянуть прежде, чем его унесли из санитарной палатки.

Действительно, никаких видимых внешних повреждений на трупе не было; лишь как-то неестественно была повернута шея несчастного денщика. Видимо, он упал головой вниз и «сломал себе шею», как сказали нашедшие его солдаты... или же... произошло нечто другое, отчего его шея оказалась неестественно свернутой набок.

Только сейчас я полностью осознал, во что ввязался, но отступать было уже поздно... да, и, честно говоря, зазорно.

Меня, неожиданно для себя самого, стала охватывать бешеная ярость, переходящая в глубокую ненависть к тому или тем, кто совершил эту гнусность.

От благостного утреннего состояния души не осталось и следа, и я рьяно принялся за дело.

Приказав принести личные вещи погибшего, я потом долго смотрел на них, не зная, что с ними делать, и лишь, увидев среди принесенных предметов неотправленное письмо денщика к себе домой, машинально взял его в руки.

Письмо, как письмо... На первый взгляд, ничего особенного... Но что-то подсказало мне, что оно может еще пригодиться, и я, на всякий случай, забрал его с собой.

Потом я погрузился в допросы тех, чьи показания показались мне особо интересными, причем сыскному делу пришлось учиться прямо на ходу.

Вспоминая все прочитанные мной в юности детективные романы, я стал применять в своем сыске так называемые раздельный допрос и очные ставки свидетелей, фиксируя все услышанное в письменном виде и под роспись допрашиваемых. Это дало хорошие результаты, и я постепенно стал набирать базу свидетельских показаний.

Так, незаметно пролетели шесть дней.

За это время я взял около пятидесяти письменных показаний у отдельных солдат и офицеров 2-й и 4-й рот и некоторых офицеров полковых штабов и штаба бригады, но все они, к моему сожалению, были лишь косвенными свидетельствами произошедшего. В них не было и доли той «конкретики», которую поведал мне несчастный денщик Ремизова в первое утро после трагической перестрелки.

И теперь, поскольку, тогда, я ограничился лишь устным его расспросом, у меня не было этих главных, убийственных для незнакомца в русской офицерской форме и французском военном плаще с вырванным внизу лоскутом, показаний, напрямую обвиняющих его в передаче Ремизову дезинформации, повлекшей большие человеческие потери в 4-й роте.

Складывалась ситуация, в которой даже в случае нахождения мной этого неизвестного пока человека в капюшоне - мне было нечего ему предъявлять...

И, тут, меня осенило. Ведь, я, докладывая генералу Лохвицкому о показаниях денщика Ремизова, ни разу не обмолвился о том, какие они: устные или письменные.

Значит, будем считать, что, на тот момент, у меня уже имелись письменные показания несчастного денщика. Осталось, только, аккуратно их «состряпать», благо образец его почерка был у меня на руках... Вот, когда пригодилось изъятое в первый день моего официального расследования неотправленное письмо погибшего денщика!

Тем же вечером, сидя в своей комнате, я без сожаления потратил несколько драгоценных часов своего личного времени на то, чтобы «на выходе» этого многочасового труда получить подробную «собственноручно им написанную» записку денщика Ремизова обо всем, что он видел и слышал в тот роковой вечер кровавой перестрелки между своими.

Довольный полученным, при этом, сходством почерка, я, на всякий случай, сжег письмо погибшего солдата.

В нем не было ничего особо интересного для его родных, и я, предполагавший, поначалу, отправить его по указанному адресу позднее, в конечном счете отказался от своего первоначального намерения, пожалев нервы родственников денщика, так как посчитал, что получить это письмо одновременно с уведомлением о его гибели или даже позже него было бы двойным потрясением для его несчастной семьи...

Все собранные показания я бережно хранил в небольшой жестяной банке, регулярно прятавшейся мной (после очередного случая ее пополнения) в глубокой щели за специально отодранным плинтусом, который, возвращаясь, каждый раз, на свое место, прекрасно прикрывал собой мой тайник от чужих глаз.

Об этом тайном хранилище не знала даже Софи, проводившая, теперь, почти каждую ночь вместе со мной. К слову говоря, наши отношения с ней развивались настолько стремительно, что я даже стал все чаще и всерьез задумываться о возможном общем будущем для нас обоих.

Присутствие Софи успокаивало мои напряженные нервы, а ее неуемная страсть в постели и меня превращала в неутомимого любовника. Правда, со временем, эти страстные ночные бдения начали серьезно мешать делу, поскольку из-за них я совсем перестал высыпаться, и этот недосып, с каждым следующим днем, стал все заметней влиять на мое физиологическое состояние.

У меня появились очень сильная раздражительность и не проходящая головная боль, которые, впрочем, нисколько не отрезвляли мой замутненный страстью разум. Я по прежнему продолжал «во всю» пользоваться предоставленным судьбой «моментом полного счастья», не задумываясь о грядущих последствиях.

Не знаю, чем бы все это, в конечном счете, закончилось, но на седьмой день расследования у меня, к счастью, была запланирована заранее согласованная с Лохвицким поездка в Париж.

По результатам моих допросов мне стало ясно, что в тот трагический вечер перестрелки между своими солдаты 2-й роты слышали, как около двадцати двух часов, недалеко от самого заднего ряда их окопов, раздался звук подъехавшего автомобиля.

Затем, примерно в двадцать два часа, назвав, по пути, часовому пароль для 1-го батальона, в землянку командира 2-й роты поручика Ремизова спустился свободно владеющий русским языком незнакомец в военном французском плаще, под которым виднелась русская офицерская форма. Лицо его, при этом, прикрывал низко опущенный капюшон.

Почти сразу же, после этого, землянку покинул денщик Ремизова, который, с этой минуты, вплоть до самоубийства поручика, был все время на виду у других солдат.

Около двадцати двух часов тридцати минут незнакомец и Ремизов поднялись из землянки наверх и разделились.

Поручик пошел по окопам и стал лично предупреждать взводных офицеров и унтер-офицерский состав о возможной массированной атаке немцев в двадцать три часа со стороны «бывших» позиций 4-й роты, уже «покинувшей» свои старые окопы; и, при этом, он, отнюдь, не выглядел пьяным, а незнакомец направился обратно (тем же путем, каким и пришел) к месту, где он был встречен, при своем первом появлении в окопах 2-й роты, часовым данного подразделения.

Однако, как сказали отдельные очевидцы, из расположения 2-й роты он ушел не сразу, задержавшись в одном из дальних окопов, где находился примерно пятьдесят минут, вплоть до того момента, когда после окончания пятнадцатиминутной перестрелки с 4-й ротой (начавшейся одновременно с немецкими сигнальными ракетами и обстрелом с их стороны ровно в двадцать три часа) по роте молниеносно распространился слух о том, что они, по ошибке, стреляли по своим, в связи с чем есть многочисленные жертвы, и что, узнав об этом, застрелился Ремизов.

После этого, незнакомец покинул расположение 2-й роты, и примерно в двадцать три часа тридцать минут послышался звук отъезжающего автомобиля.

Если добавить к этому, что абсолютно никто в роте не разглядел лица таинственного незнакомца, и что только денщик Ремизова при неярком, но все же вполне приличном, свете керосиновой лампы в землянке заметил отсутствие лоскута плащевой ткани, размером с ладонь, в нижней части (сзади, по центру) военного плаща на незнакомце и, самое главное, услышал основную часть дезинформации, внушенной незнакомцем Ремизову, то можно понять всю поистине неизмеримую цену «восстановленных мной» письменных показаний денщика, трагически погибшего после того, как я сообщил полученную от него информацию генерал-майору Лохвицкому.

Кроме этого, я установил, что мой приятель прапорщик Рохлинский в вечер перестрелки, действительно, находился в штабе полка при массе свидетелей и присутствовал на совещании у полковника Дьяконова вместе с тремя командирами батальонов, и, значит, никак не мог оказаться, тогда, в расположении 2-й роты.

Это меня несказанно обрадовало, так как я, в ходе своего расследования, уже несколько раз был вынужден обращаться к нему за помощью и рассчитывал делать это и впредь. И то, что он оказался вне подозрений, значительно повысило уровень моего доверия к нему.

Также мной было установлено, что на тот роковой вечер алиби было у всех офицеров обоих полковых штабов и штаба бригады с отрядом связи и военно-хозяйственной службы, кроме прапорщика Васнецова (вместе с его водителем - тридцатилетним «здоровяком» - ефрейтором Шлыковым), время возвращения которого в штаб бригады, а точнее, в его родной отряд, никто не знал, и адъютанта из штаба 1-го полка подпоручика Ростовцева, вернувшегося, тогда, в штаб своего полка лишь глубокой ночью и отсутствовавшего, таким образом, неизвестно где около шести часов.

Стало ясно и то, что в последний месяц перед преступной перестрелкой, кроме Софи Моррель и Жерара де Моне, других иностранцев на территории 2-го полка не было.

Таким образом, получалась следующая картина: дать в прессу компромат на Русский Экспедиционный Корпус реально могли только Софи Моррель и Жерар де Моне, а незнакомцем, посетившим со своей дезинформацией Ремизова, мог быть прапорщик Васнецов или подпоручик Ростовцев (правда, подпоручик не был на наблюдательном пункте 2-го полка, но ему, просто-напросто, могли дать поручение «навестить» Ремизова те, кто уже побывали на этом пункте, или те, кто и без этого отлично знали расположение рот 1-го батальона).

При этом, в данном происшествии оставалась не совсем понятной роль Васнецовского водителя - «мордастого здоровяка» - ефрейтора Шлыкова, закрепленного за вышеупомянутым автомобилем военно-хозяйственной службы бригады.

Допросить его, сразу, у меня, к сожалению, не получилось, так как выяснилось, что в настоящее время он находится в отъезде. Оказывается, буквально, накануне, он выехал (по поручению Лохвицкого) вместе с адъютантом штаба бригады подпоручиком Дюжевым в многодневную командировку на запад Франции. А без его показаний я не хотел приступать ни к допросу Васнецова, ни к допросу Ростовцева.

Поэтому, отложив допросы этих трех лиц «на потом», я решил немедленно ехать в Париж к Алексею Семеновичу Савельеву - человеку Батюшина - с надеждой на его действенную помощь в выяснении обстоятельств попадания во французские газеты компромата на наш Русский Экспедиционный Корпус, связанного со злополучной перестрелкой 2-й и 4-й рот.

При этом, мне, конечно, очень хотелось, чтобы эта побывка во французской столице окончательно развеяла все подозрения насчет Софи; ведь, пока они существовали, пусть даже только в моей голове, я не мог полностью ей доверять, а, следовательно, и не мог влюбиться в нее по настоящему. И эта неопределенность медленным ноющим огнем жгла мое сердце...

Париж встретил меня заунывным и холодным дождем, сразу же навеявшим мрачное настроение, резко контрастирующее с тем ярким и красочным впечатлением от него, которое отложилось у меня при первом посещении этого города весной нынешнего года. Он, как бы, предупреждал меня о том, что ничего хорошего, в этот раз, я для себя, здесь, не найду, но мне было все равно, так как прибыл я, ныне, сюда с более серьезными целями, чем в прошлый раз.

Алексей Семенович, как и в нашу первую встречу, встретил меня весьма радушно. Напоив горячим чаем и накормив вкусным обедом, он дал мне сначала возможность прийти в себя после утомительной поездки и лишь потом принялся задавать осторожные вопросы про обстановку в Русском Экспедиционном Корпусе и цель моего приезда в Париж.

Я не стал ничего скрывать от этого человека. Помня, как хорошо о нем отзывался генерал Батюшин, я выложил ему все, что узнал в ходе своего расследования «Дела о перестрелке», и попросил помочь узнать о том, кто из французских журналистов, под псевдонимом «Флобер», напечатал статью с компроматом на наш корпус в небольшой столичной газете «Утренние новости», откуда ее стремительно перепечатали все остальные газетные издания Парижа.

Савельев, как я и ожидал, с охотой согласился мне помочь, но предупредил, что на выяснение данного вопроса потребуется двое суток. Он предложил мне остановиться, на это время, у него, и, поскольку я был свободен в выборе места проживания, я с радостью согласился.

Остаток вечера седьмого дня моего расследования мы провели в приятной беседе об особенностях нынешнего периода российской истории и огромном влиянии на нее неудачно складывающейся в последнее время военной кампании на Восточном фронте.

- После Брусиловского прорыва, действительно, самого яркого события для Русской армии в этом году, да, и, пожалуй, во всей войне, мы вновь откатились сначала на наши прежние позиции, а потом - и еще дальше назад,- печально заметил Алексей Семенович.- Этот факт деморализовал армию. Она перестала верить своим командирам, и в ней, как и во всей российской общественности, созрело огромное недовольство царской властью. Я нутром чувствую, как в России грядет катастрофа колоссального масштаба, которая изменит весь ход российской истории.

Я навсегда запомнил, тогда, это необычное утверждение Савельева. Оно, почему-то, сразу врезалось в мою память и осталось в ней до конца моей жизни, как яркий пример аналитического склада ума у лучших контрразведчиков Русской армии в то время.

Восьмой и девятый день из четырнадцати отведенных генералом Лохвицким мне на расследование я откровенно... проспал, причем, в прямом смысле этого слова.

На улице ни на минуту не прекращался дождь и дул сильный ветер, и я спал... спал... спал, отсыпаясь за всю предыдущую неделю с ее бессонными ночами с неутомимой Софи, прерываясь только на завтрак, обед и ужин. К ужину, с работы, приходил Алексей Семенович и делился со мной последними новостями парижской жизни, после чего мы наскоро обменивались мнениями «обо всем этом», и я вновь ложился спать.

Нужную мне информацию Савельев принес лишь утром десятого дня: в семь часов он вышел из дома, а в девять - уже открывал входную дверь и громко призывал меня выйти в зал.

Поняв, в чем дело, я моментально проснулся и, наскоро умывшись, уже через десять минут сидел одетым перед Алексеем Семеновичем.

Савельев торжественно сделал паузу и громко объявил:

- «Флобер» - это Софи Моррель.

- Это точно?- обескуражено спросил я.

- Абсолютно! Кроме того, она еще является тайным агентом французской военной контрразведки, и есть, правда, пока неподтвержденные данные о том, что Моррель ведет двойную игру. По крайней мере, наш источник в местной контрразведке утверждает, что около года назад ее «ловили» на знакомстве с человеком, которого подозревали в связях с германской разведкой. Однако, этот человек, «не дождавшись» встречи с французскими контрразведчиками, неожиданно погиб, и доказать измену Моррель им, тогда, не удалось.

- А Жерар де Моне?- поникшим голосом спросил я.

- Жерар де Моне - не причем. Он ведет в своей газете совсем другую рубрику. Да, и на фронте, до этого единственного раза, Жерар де Моне никогда не был. И вообще, к вам в полк он попал лишь потому, что в редакции газеты заболел их штатный «фронтовик», и его направили в вашу бригаду вместо него. Никакой статьи про «перестрелку русских» Жерар де Моне не писал.

Я горячо поблагодарил Алексея Семеновича за ценную информацию и стал немедленно собираться в обратный путь.

Прощание у нас вышло скорым, так как мы оба чувствовали, что эта наша встреча - далеко не последняя.

В самом конце «прощальной церемонии» я передал Савельеву список из четырех фамилий адъютантов штабов обоих наших полков и штаба бригады и трех фамилий офицеров отряда связи и военно-хозяйственной службы и попросил сделать по ним запрос в ведомство генерала Батюшина.

Меня интересовала любая значимая информация о них и их прошлом. Отдельной просьбой было выяснение вопроса: «Не пересекался ли, где-нибудь ранее, с этими офицерами ефрейтор Силантий Шлыков, тридцати лет от роду, один из водителей отряда связи и военно-хозяйственной службы?».

На этом мы расстались, и я отбыл из Парижа в свою бригаду.

Обратный путь был столь же утомительным и долгим, как и дорога сюда, но только мне, в этот раз, на редкость, везло с попутным транспортом, и, поэтому, уже вечером того же дня я, вновь, оказался в расположении нашей бригады.

Идти в свою комнату я не решился, не желая, раньше времени, встречаться с Софи, которая могла там оказаться, и заночевал у Рохлинского, благо автомобиль, подвозивший меня на последнем отрезке пути, проезжал недалеко от штаба нашего полка.

Рохлинский очень обрадовался, увидев меня на пороге своей «каморки» - небольшой комнатушки при штабе, больше похожей на теплый чулан.

Он тут же уступил мне, как гостю, свою кровать, а сам соорудил себе ночлежное место из трех ящиков из-под снарядов, используемых для хранения штабных бумаг, и двух старых шинелей, после чего налил мне и себе по целому стакану некрепкого местного вина и открыл две банки французских консервов, причем все это прапорщик проделал, на удивление, молча и быстро.

Лишь, когда мы оба, чокнувшись, осушили свои стаканы и немного закусили, Рохлинский, наконец-то, спросил:

- Как съездили, господин штабс-капитан?

- Нормально, прапорщик. Можно даже сказать - удачно.

- Ну, и слава Богу!

- А здесь - что нового? Есть что-нибудь по Ростовцеву?- спросил я у него, памятуя о высказанной ему мной, еще перед своим отъездом в Париж, просьбе выяснить причину шестичасового отсутствия подпоручика в вечер перестрелки двух русских рот.

- Есть, господин штабс-капитан... Есть! Дело в том, что у подпоручика Ростовцева в той деревушке, на окраине которой, тогда, размещался штаб 1-го полка, живет «пассия» из местных - молодая французская вдова по имени Кэтти. И есть все основания предполагать, что он провел те шесть часов именно у нее.

- Вы знаете ту деревушку?

- Да.

- А не могли бы Вы, прапорщик, завтра, съездить со мной на вашем штабном автомобиле в эту деревушку?

- Вообще-то, это достаточно проблематично, но Вам повезло, господин штабс-капитан. Сегодня вечером полковник Дьяконов, отпросившись у Лохвицкого, выехал на три дня в Париж. Так что, я сейчас относительно свободен в своих действиях.

- Замечательно, прапорщик. А насчет эксплуатации одного из полковых автомобилей не волнуйтесь. Сошлитесь на меня и на исполнение мной специального поручения генерала Лохвицкого. Ну, а сейчас - давайте спать. Чувствую, что начинаются решающие дни в моем расследовании.

Едва договорив эту фразу и коснувшись головой подушки, я моментально заснул.

Пробуждение было легким и бодрым. Рохлинский обеспечил завтрак в «каморку», подготовил к поездке водителя и автомобиль, и уже через час после подъема мы ехали по направлению разыскиваемой нами деревушки.

Дорога оказалась недолгой, так как наше нынешнее место «отдыха» располагалось не очень далеко от линии фронта (иногда, даже была слышна артиллерийская канонада), и вполне сносной для езды.

Въехав в деревню, я у первого же встреченного нами местного жителя узнал, где живет молодая вдова Кэтти, но, тем не менее, остановить автомобиль приказал, заранее: за три дома до нужного нам.

Пройдя немного пешком, я и Рохлинский тихо остановились у жилого помещения, расположенного по соседству с домом Кэтти.

Зайдя туда, мы встретили пожилую француженку - хозяйку этого небольшого строения.

Она оказалась очень разговорчивой и при правильно поставленных мной вопросах, прикрытых вполне правдоподобной «легендой», довольно быстро выложила нам все, что знала, а, вернее, видела и слышала, о взаимоотношениях молодого русского офицера (подпоручика Ростовцева), внешность которого она очень точно обрисовала, и «соседской вертихвостки» Кэтти.

Эта «бесстыжая» соседка, с ее слов, принимала вышеуказанного военного в любое время дня и ночи.

Я ненавязчиво «подвел» ее к интересующей нас дате, и... нам несказанно повезло.

Страдающая бессонницей пожилая женщина хорошо помнила тот вечер и точное время прихода и ухода русского офицера.

Он, по ее словам, пришел, тогда, к Кэтти примерно в девятнадцать часов, а ушел от нее, когда часы «пробили» двенадцать раз, то есть в двадцать четыре часа.

Убедившись, что из окна пожилой француженки, действительно, очень хорошо просматривается входная калитка и крыльцо дома молодой вдовы, и представив в своем воображении тот момент, когда Кэтти, выпуская ночью Ростовцева из своего дома, освещает керосиновой лампой ему дорогу до калитки и, тем самым, попадает вместе с ним в поле зрения бдительной соседки, мы поняли, что «старуха» не врет и говорит нам чистую правду.

Распрощавшись с ней, мы, тем не менее, для очистки совести, все же зашли и к молодой вдове.

Кэтти оказалась очень милой женщиной. Она, также поверив в нашу «легенду», без утайки рассказала нам все о себе и Ростовцеве, слово в слово подтвердив рассказ своей бдительной соседки.

Больше нам, в этой деревне, делать было нечего, и мы тут же поспешили обратно в полк.

По дороге начался дождь, сначала - слабый, моросящий, потом - сильный, временами переходящий в настоящий ливень, из-за которого нам показалось, что само небо ополчилось против нас.

Однако, до штаба полка оставалось совсем немного, и это - заметно успокаивало.

Но, тут, мне пришла в голову восхитительная мысль насчет прапорщика Васнецова, и я приказал водителю повернуть наш автомобиль к штабу бригады, а точнее, к отряду связи и военно-хозяйственной службы.

Поймав недоуменный взгляд Рохлинского, я наклонился к его уху и тихо, чтобы не услышал водитель, прошептал ему свою просьбу-поручение: пользуясь начавшимся дождем, выпросить «на время» у Васнецова его военный плащ и принести этот «дождевик» мне на просмотр.

Что мне особенно нравилось в Рохлинском, так это то, что он, схватывая все на лету, никогда не задавал лишних вопросов и всегда проявлял лишь разумную инициативу. Вот, и сейчас, он только согласно кивнул мне, в ответ, головой и сразу же потянулся рукой к дверце.

Мы остановили наш автомобиль за сто метров до места расположения бригадного отряда связи и военно-хозяйственной службы, после чего я с водителем остался в нем, а Рохлинский, под дождем, побежал в отряд искать Васнецова.

Ждать пришлось около пятнадцати минут. Наконец, вдали показался наш прапорщик, на котором был накинут военный французский плащ с капюшоном.

В нетерпении я тут же выскочил из автомобиля ему навстречу и при нашем сближении сильным рывком сорвал с него этот плащ.

Мокрый до нитки Рохлинский, с широко раскрытыми от удивления глазами, молча застыл под этой низвергавшейся с неба лавиной дождя, и лишь недоуменно смотрел на то, как я, моментально ставший таким же мокрым, как и он, лихорадочно крутил в руках снятый с него французский плащ и тщательно осматривал его со всех сторон.

А из автомобиля, на нас обоих, как на пару сумасшедших, также изумленно взирал наш «личный» водитель.

Наконец, мне удалось развернуть этот плащ так, чтобы нашему обзору предстал его нижний край, и мы в ту же секунду, одновременно, увидели, что там - как раз, сзади, по центру - действительно, вырван лоскут, размером с человеческую ладонь.

- Это - он! Это - он!- в исступлении закричал я, и теперь на меня, как на сумасшедшего, посмотрел уже и Рохлинский.

- В автомобиль!- скомандовал я ему и вместе с ним влез в сухую и теплую кабину.

Сидя внутри, я еще раз показал Рохлинскому и нашему водителю место, где у плаща отсутствовал кусок, размером с ладонь, и громко, чтобы слышал последний, спросил у прапорщика:

- У кого Вы взяли этот плащ, и чей он?

- Этот плащ принадлежит лично прапорщику Васнецову, и он сам одолжил его мне до завтрашнего дня.

- Отлично, господа! А, теперь, нам нужен ефрейтор Шлыков - водитель из отряда связи и военно-хозяйственной службы.

- Не получится, сегодня, со Шлыковым, господин штабс-капитан. Я только что, в отряде, сам слышал о том, что он вернется из своей длительной поездки с подпоручиком Дюжевым лишь завтра утром.

- Ну, тогда... в полк!

Доехав до штаба нашего полка, я взял с Рохлинского и водителя нашего автомобиля письменные показания, фиксирующие факт отсутствия лоскута (сзади, внизу, по центру) у военного плаща с капюшоном, принадлежавшего прапорщику Васнецову, и предупредил обоих (естественно, в первую очередь, нашего водителя) о неразглашении этой информации без моего на то согласия.

После этого, я с прапорщиком Рохлинским «повторил» вчерашний вечер с вином и консервами, слегка разнообразив его задушевными разговорами про детство, семью и недавнее мирное прошлое.

Утро следующего (двенадцатого) дня моего расследования встретило нас солнцем и относительно теплой погодой. Я и Рохлинский по-армейски быстро привели себя в порядок и, наскоро позавтракав, выехали в штаб бригады.

Уже при подъезде к пункту нашего назначения мы, неожиданно для себя, повстречали автомобиль с возвращавшимися из своей затянувшейся поездки подпоручиком Дюжевым и его водителем - ефрейтором Шлыковым.

Я дал им сигнал остановиться и вместе с Рохлинским вышел из нашего автомобиля.

К нам навстречу, тотчас, выскочил Дюжев, на лице которого ясно выражалось недоумение по этому поводу, но я быстро успокоил его и, ссылаясь на свои полномочия, о которых адъютант штаба бригады прекрасно знал, попросил у него двадцать минут на личный разговор с его водителем.

Дюжев охотно согласился и, весело подшучивая над Рохлинским, отошел с ним в сторону «покурить».

Я же, подсев к Шлыкову в их автомобиль, с грозным видом стал расспрашивать последнего про обстоятельства его недавней поездки с Васнецовым на фронт, в район прежнего места расположения 2-го полка.

Ефрейтор отвечал на мои вопросы спокойно и обстоятельно - так, как будто все это было только вчера, и как будто ему каждый день устраивают подобный допрос.

Он сообщил мне, в частности, что, действительно, подвозил в тот роковой вечер (после посещения штаба 2-го полка) прапорщика Васнецова к линии фронта (в район 1-го батальона этого полка) в двадцать два часа, потом - долго ждал его в «своем» автомобиле, а, после возвращения Васнецова с передовой (примерно в двадцать три часа тридцать минут), отъехал вместе с ним, обратно, в штаб нашей бригады.

Все сошлось! От волнения у меня даже вспотел лоб. Я заставил Шлыкова кратко написать на листе бумаги то, о чем он мне, только что, рассказал, и пригрозил ему тюрьмой, если он, без моего разрешения, проболтается кому-нибудь о теме нашего разговора.

Вернувшись к ведущим дружескую беседу Дюжеву и Рохлинскому, я поблагодарил подпоручика за понимание и попросил его никому не разглашать сам факт моей встречи со Шлыковым.

Расставшись с подпоручиком и ефрейтором, я вместе с Рохлинским и нашим водителем заехал, наконец-то, и на мое временное место проживания.

Софи там не было, и я смело зашел в свою комнату. Взяв из тайника весь ранее собранный мной материал по «Делу о перестрелке» и добавив к нему показания Рохлинского и нашего полкового водителя по плащу с вырванным лоскутом, а также - показания Шлыкова по его поездке с Васнецовым на линию фронта, я вышел из своей комнаты и прошел во двор дома.

Здесь меня неожиданно окликнула моя «квартирная хозяйка».

Она неторопливо подошла ко мне и ненавязчиво поинтересовалась: почему я отсутствовал столько дней, и буду ли я, через два дня, продлевать найм ее комнаты.

Я сказал ей, что пока ничего не могу сказать ей про продление найма ее комнаты, так как все решится в эти два дня.

Выслушав мой ответ, хозяйка согласно кивнула головой и неожиданно тихим голосом предупредила меня, что «моя девушка» (Софи) - «не очень хороший человек». Этот вывод она сделала тогда, когда случайно застала ее роющейся в моем офицерском чемоданчике.

От этих слов у меня стало невероятно муторно на душе, поскольку именно сейчас я окончательно убедился в том, что Савельев не ошибся: мадемуазель Моррель - агент... но, вот, чей в большей степени (французский или германский) - станет ясно лишь после допроса Васнецова.

Я тепло поблагодарил хозяйку дома за беспокойство обо мне и поспешил к нашему автомобилю.

Приехав в штаб бригады, я сразу же прошел в приемную генерала.

Часовые, теперь, пропускали меня беспрепятственно, так как за первую неделю моего расследования уже успели привыкнуть к моей физиономии.

Регин, как всегда, был на своем месте и, как всегда, был весел и доброжелателен ко мне.

Видя, что я очень спешу, он, не затягивая времени, быстро зашел к Лохвицкому и спросил у него разрешения на мой проход к нему.

Генерал «дал добро», и я, не успел Регин выйти из его кабинета, буквально, ворвался к нему с офицерским планшетом, полным собранных мной бумаг с показаниями свидетелей по «Делу о перестрелке».

Разговор с Лохвицким получился недолгим, но очень эффективным. Я убедительно доказал ему виновность в измене прапорщика Васнецова и возможную виновность в шпионаже мадемуазель Моррель.

Генерал, не став задавать лишних вопросов, разрешил мне и, по моей просьбе, Рохлинскому произвести арест и допрос Васнецова с обыском в помещении, где он ночевал с другими офицерами из отряда связи и военно-хозяйственной службы, и досмотром его личных вещей.

Выйдя из штаба бригады и захватив с собой ожидавшего меня во дворе Рохлинского, я направился в отряд связи и военно-хозяйственной службы, но, ни в «спальной комнате» его офицеров, ни в хозяйственных помещениях отряда, Васнецова не обнаружил.

На мои расспросы про него «отрядники» сообщили, что он, с утра, все время был здесь, у всех на виду, а «исчез» примерно с полчаса назад, и почти тогда же, метрах в ста от помещений отряда, в небольшой рощице на пригорке, раздался странный «хлопок», похожий на отдаленный револьверный выстрел. Поскольку, в это самое время их механик заводил ремонтируемый, здесь же, бригадный автомобиль, никто из присутствующих не обратил на этот «хлопок» никакого внимания, и вспомнили про него лишь сейчас, при моем расспросе.

Я с Рохлинским немедленно устремился в указанном «отрядниками» направлении. Но наш стремительный бег, в конечном счете, оказался напрасным.

Выбежав к опушке рощицы, мы почти сразу увидели лежащего на земле, лицом вниз, прапорщика Васнецова. Под его головой, в области правого виска, расплылось довольно большое пятно крови, а в его правой руке был зажат личный револьвер.

Васнецов был мертв!

Забрав из его руки револьвер, я лично убедился в том, что из ствола все еще тянет едким запахом горелого пороха.

Казалось бы, ситуация - яснее ясного.

Однако, перевернув труп Васнецова на спину, я обратил внимание на неестественное положение шеи покойного. Точно такую же неестественность расположения шеи я видел совсем недавно и у трагически погибшего денщика Ремизова. Странное, если не сказать большего, совпадение!

Все это, конечно, не могло не навести меня на невеселые размышления о хорошо спланированных убийствах тех, кто мог «пролить свет» в «Деле о перестрелке».

Осмотрев, тем временем, карманы мертвого прапорщика и ничего, там, не обнаружив, я дал поручение подбежавшим, вслед за нами, солдатам убрать труп Васнецова с этого места.

Вернувшись, после этого, обратно в отряд связи и военно-хозяйственной службы, я с Рохлинским, первым делом, проверил кровать Васнецова и его офицерский чемодан, но ничего интересного ни там, ни там, не нашел.

Уже собираясь уходить, я, на всякий случай, отодрал внутреннюю обшивку крышки Васнецовского чемодана и - о, удача - обнаружил там ни много, ни мало, а его собственный дневник!

Романтически настроенный и несколько экзальтированный юноша, и здесь, оказался верен себе. Все его душевные и любовные переживания, а также «подвиги» во имя любви, были им доверены бумаге.

Почти полностью исписанная тетрадь рассказывала обо всем и, главное, недвусмысленно изобличала мадемуазель Моррель, как агента германской разведки.

Растворившись в своей любви к этой профессиональной искусительнице, он и не заметил, как стал «работать» на нее, а, когда заметил - было уже слишком поздно.

В его дневнике прямо указывалось на то, что именно по указанию мадемуазель Моррель он был вместе с ней на наблюдательном пункте 2-го полка и по ее поручению, в тот самый «черный» для двух наших рот вечер, когда Шлыков подвез его к передовой, ходил в землянку к Ремизову с подготовленной ею же дезинформацией, а, уйдя от него, ждал, неподалеку, окончания этой нелепой стрельбы по своим, чтобы, опять-таки, по ее прямому указанию, ликвидировать его, как свидетеля собственной измены.

Васнецов, в подробностях, описал там, также, и испытанные им моральные переживания по этому поводу, и свои душевные муки, в тот момент, когда, находясь в заднем окопе, готовился к убийству своего боевого товарища, и о том странном облегчении, которое он испытал, услышав о том, что Ремизов застрелился и, тем самым, избавил его от совершения еще одного страшного греха...

Денщика Ремизова спасло, тогда, по его признанию, лишь то, что тот не видел его лица и погон. О том, что он, потом, погиб при странных обстоятельствах, судя по всему, Васнецов ничего не знал, так как об этом в его дневнике ничего написано не было, хотя последние записи в нем датировались и более поздними числами, чем дата смерти денщика.

Вернувшись обратно к Лохвицкому, я кратко сообщил ему о «самоубийстве» Васнецова и предъявил дневник покойного, напрямую обвиняющий мадемуазель Моррель в шпионаже в пользу Германии.

Мной, также, было сообщено ему о схожести «странных положений шеи» у погибших Васнецова и денщика Ремизова, но он, на это, только махнул рукой. Своих врачей в бригаде у нас, в ту пору, не было, а приглашать на осмотр трупа (в качестве экспертов) французских врачей из ближайшего госпиталя - генерал не разрешил, считая, что не стоит отрывать их от дела ради трупа одного мерзавца.

Тем не менее, Лохвицкий, наконец-то, прочувствовав всю остроту сложившейся ситуации, забрал у меня дневник Васнецова и срочно выехал к командующему 4-й французской армией. Мне же было велено, никуда не отлучаясь, ждать его в штабе бригады. Следуя этому его указанию, я тотчас отпустил Рохлинского в штаб полка, а сам вместе с Региным и Дюжевым остался в генеральской приемной.

Лохвицкий отсутствовал около четырех часов, но, когда вернулся, то вернулся не один, а с тремя французскими контрразведчиками.

Они немедленно вызвали меня в его кабинет и очень внимательно выслушали все мои соображения по «Делу о перестрелке» и роли в нем мадемуазель Моррель. Затем, получив от меня ответы на все интересующие их вопросы, офицеры-контрразведчики, незаметно переглянувшись между собой, тихо сообщили мне, что, по их сведениям, Софи Моррель должна появиться в штабе бригады уже в течение ближайшего часа, и что, сразу же, после своего появления здесь, она будет ими непременно задержана.

И, действительно, ровно через час, как по заказу, к штабу подъехал какой-то небольшой французский автомобиль, из которого вышла, как всегда, элегантная и обворожительная Софи.

Окинув мельком, своим обычным проницательным взглядом, стены и окна штабного помещения и ничего, при этом, не заподозрив, француженка, не спеша, направилась в сторону его главного входа. Однако, перед самым крыльцом, на котором стояли часовые, она неожиданно остановилась и почему-то оглянулась на «свой» все еще не отъехавший автомобиль.

Я и все остальные присутствовавшие в генеральской приемной офицеры, кроме, пожалуй, ничего не понимающих Регина и Дюжева, невольно замерли. Неужели, не зайдет? Неужели, повернет обратно? Но... прошло несколько томительных секунд, и в коридоре, все-таки, послышались долгожданные легкие шажки прекрасной француженки.

Войдя в комнату, служившую Лохвицкому приемной, и увидев там, разом, трех своих «коллег из тайного ведомства», моментально вставших в дверях около нее, она, конечно, сразу все поняла и от неожиданности замерла на месте, беспрестанно переводя свой явно растерянный взгляд с меня на Регина, с Регина на Дюжева, с Дюжева на меня и так далее, по кругу... но, по прошествии нескольких секунд, сумев-таки взять себя в руки, резко повернулась и, не произнеся ни звука, первой вышла обратно.

Надо отдать ей должное: вела она себя, в такой ситуации, в высшей степени «мужественно» и профессионально.

Но, как это не странно, у меня к ней, при этом, не возникло никакого чувства жалости или сострадания: слишком уж много плохого я узнал о ней в эти последние дни и часы...

Валерий Климов,

писатель, пенсионер МВД

(г. Арзамас Нижегородской обл.)