Глава 1.

 

Снег упруго хрустел под высокими, растоптанными сапогами, и Арина нарочно замедляла шаг, вслушиваясь в эту редкую для городского слуха мелодию. Люди обесснежили города. Города в отместку обезнежили души. Обесснежили, обезнежили… И что осталось в городах? Старое русское слово - «застень». Вот, они и остались… Стеклянные, железобетонные, мрачные, или напротив - зеркально сверкающие, ослепляющие, или беспощадно режущие глаз пестротой а-ля детский конструктор Лего - застни… За которыми не стало ни неба, ни солнца… А как человеку жить без неба и солнца? Хотя солнце осталось. Но другое. Черное солнце, скрывающее свой рассерженный лик, не дарящее впредь нежность своих лучей, но безжалостно раскаляющее - бетон, асфальт, пластик, металл… Как назовут наш век? Был великолепный золотой… Был нервно-неровный серебряный… Был кошмарно-кровавый железный… Нынешний - пластиковый. Век одноразовых вещей и одноразовых людей. Век подделки и суррогата… Поэтому почернело прогневанное солнце. Почернел отравленный и обращенный в грязь снег. Снег! Подвенечно чистый, жемчужный, искрящийся, отражающий свет любующегося на него солнца - обратить в грязное ядовитое месиво! Какое невероятное варварство! Потому и дышать в городах - тяжко, закладывает грудь сыростью испарений, и от сырости этой даже в оттепель - холодно-холодно…

Арина остановилась, прислушиваясь к себе. Мороз в сей день выдался градусов 12, а то и крепче, а она шла уже порядочно времени, и ничего! Только самую чуть покусывал щеки резвящийся Морозко. Сухой, здоровый воздух. Здоровое, румяное солнце, щедро разбрасывающее свои лучи по мохнатым шапкам елей и берез, окутывая их нежным перламутром.

Переходя по деревянному мосту замерзшую речушку, Арина залюбовалась видом открывшейся на противоположном берегу деревни. Никаких застней! Вот он, простор, от одного вида которого силы прибывают! И небо бескрайнее, и уютные дымовые колечки из печных труб, растворяющиеся в нем, и крыши самих домов…

Дом - это понятие носило для Арины какой-то почти священный смысл. Как можно назвать «домом» какие-нибудь новомодные «апартаменты» с фанерными стенами в раскрашенных под Лего новостройках? Да и настоящую квартиру домом не получалось назвать. Дом - это твои собственные стены и крыша, а вместе с ним - твоя земля. Это природно-первобытное понимание Дома было в Арине неистребимо и потому, быть может, обострено особенно, что никогда во всей ее сорокалетней жизни у нее не было своего не то что Дома, но даже той самой пресловутой квартиры. По-настоящему своего собственного угла, который можно было бы обустроить по собственному вкусу, в собственном понимании уюта и жить - на свой лад, ни от кого не завися.

«Красная земля «Терра» дает тебе силы, ты ее дитя - она твое», - эти слова отца, сказанные Скарлетт о,Хара, когда-то в глубоком детстве крепко засели в голове Арины. И во всем легендарном фильме лучше всего ей понятен был именно этот мотив - отстаивание героиней своего Дома и земли. И уже тогда яснее ясного ощущалось, человек должен иметь свой Дом, стоять ногами на своей земле, а Дом и земля должны переходить из рода в род, быть гнездом для новых поколений - как всегда было заведено у людей в те поры, когда еще не отняты были у них ни небо, с коим всякое утро встречались они глазами, ни почва, в которой были они укоренены.

Пробежала мимо, едва не сбив Арину с ног, шумная стайка ребятни с салазками. Рядом, с крутого берега накатана была горка, и детвора упоенно предавалась вечной забаве - катанию с горы. Прежде и в городе во всяком дворе этак было, с утра до вечера веселился малолетний народ, не ведавший на свое счастье смартфонов. А теперь…

Полюбовавшись на детское счастье, Арина, наконец, добралась до цели своего пути. Вот он! Ее (а вернее - их, двух подруг) будущий Дом. Два этажа, крепко срубленных, высокое крылечко с ажурной резьбою в редком стиле «охлупень»[1] и такие же ставенки, и - в северной традиции - венчающий крышу конь… В этот Дом она влюбилась сразу, едва только увидела фотографии. Это был ее Дом, тот, ради которого, она, как проклятая, батрачила последние годы, зарабатывая «копейку» чем ни попадя. Дом вымечтанный, Дом, снившийся ей с детства. Конечно, много придется менять здесь - с учетом Лариной болезни и иных обстоятельств, но это ничего, с этим Арина уж как-нибудь сладит. Еще лишь у калитки остановилась она, а уже складывалось в голове, что и как надо будет достраивать и перестраивать. Весь проект она, конечно, нарисует сама, и сама же проследит, чтобы все было сделано в точности по нему. В этом Доме все будет сделано так, как удобно ей и Ларе, так, как нравится им.

- Арина, да? - к калитке тяжелой, переваливающейся походкой приближалась невысокая, пожилая женщина. В движениях ее, хотя подавленных вероятным недугом, ощущалась прежняя живость. Наверное, раньше она к этой калитке неизменно бегом спешила… Вот, и теперь так и стремится навстречу, на ходу меховую безрукавку запахивая.

Тетя Зоя, как еще при телефонном разговоре, велела называть себя хозяйка, Арине понравилась сразу. Светилось сморщенное старческое лицо - прям как то солнце, что в эту пору уже спешило набираться сил на невидимой великой печи - до будущего утра. Ласково-ласково смотрели карие глаза.

- А я вас еще из окна увидала, как вы через мосточек шли! Замерзли? Идемте скорее в дом, у меня и самовар вскипел, и пироги есть с капустой да с яблоками. Обогреетесь, а там уж я вам все и покажу!

Запах! Что за запах был в этом Доме! Сдобных пирогов, мяты, еще каких-то неведомых Арине трав, и едва уловимого печного дыхания, и смолы… Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что Дом этот очень любили, о нем заботились, его благоустраивали и украшали. От резных наличников до нарядных, лоскутных покрывал, хозяйкою пошитых, от настенных часов с кукушкой до вышитых рушников, от глиняных затейливых фигурок до абажуров - тканевых или из промасленной узорчатой бумаги. Да и мебель непростая, видно, что не фабричного производства, а руками хозяина сделана… Любовалась Арина каждою вещью, прихлебывая обжигавший губы мятный чай. А старушка все хлопотала вокруг:

- Вы с вареньицем, с вареньицем пейте, вот, малиновое, брусничное, смородиновое… Я вижу, вам буфет наш нравится?

- Да, очень тонкая работа, - ответила Арина, разглядывая резных райских птиц, коими украшены были створки буфета. - Такую мебель до революции абрамцевские крестьяне делали, для них Мамонтов школу организовал, и Поленов с другими художниками рисовал им эскизы… - Арина осеклась, подумав, что милой старушке вряд ли интересны подробности жизни в ее любимом Абрамцеве. Да и знает ли она, кто такие Мамонтов с Поленовым? Вот ведь неистребимая тяга «лекции читать»! Хоть и пришлось последние годы пакостной рекламой заниматься, а искусствовед остался в ней неистребим…

- А мой Боречка самоучка был, - вздохнула тетя Зоя. - У него, знаете ли, руки золотые были, он и дом этот сам строил, и все в нем сам всегда делать старался, пока не слег…

Кольнуло сердце у Арины и не удержалась от вопроса:

- А как же вы теперь продаете?.. Простите, если не в свое дело… Но ведь это же не просто Дом, он же - живой…

- Это вы правду сказали, - закивала старушка. - Дома они всегда живые, если в них человеческое тепло вложено, если их любят. Дома как люди, девочка… Ой, вы простите уж, что я к вам так запросто, вы ведь молодая совсем…

- Ничего-ничего, пожалуйста!

- Дома как люди, - повторила тетя Зоя. - Их надо любить. О них надо заботиться. Тогда и они - и согреют, и защитят, и утешат. А без любви и заботы, не будет в них ни тепла, ни души, ни отрады… Погибнут такие дома…

Повисла пауза. Старушка, пытаясь скрыть волнение, сосредоточенно размешивала варенье в изящной чашечке, похожей на распускающийся подснежник, с прорисованными понизу зеленоватыми стебельками и тонким голубоватым окоемом по краю. Губы ее чуть подрагивали.

- Я бы никогда… - она качнула головой, - никогда его не продала… В нем моя жизнь прошла, в нем все Боречкиными и моими руками сделано. И мне кажется, что и душа Боречкина еще не покинула этих стен. А сад! Там каждая яблонька, груша, вишня - как родные. И ель! У нас на заднем дворе ель… Боря посадил, когда Ксюша наша маленькая была, чтобы своя елка на новый год… Мы ее каждый год наряжали, все детки у нас хороводы водили вокруг нее. Как мы тогда были счастливы! Теперь она выросла такая огромная, наша елочка… Чтобы нарядить, лестница нужна, мне уж не по силам…

И опять повисла пауза, и затуманились влагой старухины глаза, смотревшие теперь не на Арину, а в одной только ей ведомое счастливое прошлое.

- А еще с восточной стороны, я вам покажу, у нас заросли сирени и жасмина. Ах, девочка, какой аромат от них в мае! Чудо и только! И цветов много… Надо мной здесь иные посмеивались: блаженная, говорили. Надо же картошкой все засадить! А она, дурочка, столько земли на «бесполезные» цветы переводит… А разве же они бесполезные? Они ведь тоже - живые! Я на рассвете, когда они просыпались и головки свои поднимали ото сна, лепесточки разворачивали, спускалась к ним, и они мне улыбались, а я им. Вы еще это увидите, когда лето придет! Вы уж позаботьтесь о моих цветах, пожалуйста? Больно думать, что их сорная трава забьет… Впрочем, может быть, вы еще и передумаете… - голос тети Зои дрогнул.

Арина знала, что не передумает, но чувствовала, что старушка, хотя и сама продает свой дом, а каким-то отчаянием надеется, что это неминуемое не случится, и ей не придется покидать свои стены, свои ненаглядные цветы. Как же все-таки продает? Ведь это - то же, что родного человека продать… Сердце разорвется!

Словно прочтя ее мысли, тетя Зоя промокнула платком глаза и заговорила вновь:

- Удивляетесь, как я могу со всем этим разлучиться? Никогда бы не подумала, что придется, и в страшном сне не привиделось бы… Но мне, дочка, много чего не могло привидится. Дочка наша, Ксюшенька, красавицей была, а счастья ей Господь не дал. Она, знаете ли, актрисой стать мечтала… Уехала от нас. В Москву… Поступать… Поступила, талант-то у нее был. А потом… - старушка глубоко вздохнула. - Я толком не знаю ведь ничего, она нам с отцом не рассказывала… Влюбилась она. В кого? По сей день не знаю да и уже не узнаю теперь… Вроде бы режиссер какой-то, обмолвилась она раз. Бросил он Ксюшеньку нашу. Что говорить, дело обычное… А она уже в положении была. Родила сына, Алешеньку, думала, бедная, что этот ее… к ребенку своему проникнется! Где уж! Разве же таким дети-то нужны? Мы с отцом ее домой звали, чтобы жить вместе, растить внука. А она уперлась: не хотела в деревню возвращаться. Дескать, смеяться над ней здесь станут! Несостоявшаяся актриса, безмужняя мать. Решила в Москве остаться, все надеялась, что роль ей дадут. Она же у нас такая талантливая была, красавица…

За окном смеркалось. Тихонько тикали часы с кукушкой, потрескивал огонь в печи. Голос тети Зои звучал глухо, тяжело ей было разворачивать кровоточащую рану перед человеком, который приехал забрать у нее ее дом. А все же рассказывала простую и горькую историю потерявшейся и погибшей в холодном городе души. Брошенная любимым человеком, обманувшаяся в мечтах о большом экране и сцене, Ксюша стала легким уловом для секты, каких в ту пору развелось необычайное множество. В какой-то момент она просто исчезла вместе с сыном. Это стало тяжелым ударом для родителей. Отец не выдержал, слег с ударом. А года через два отыскался Алеша. Отыскался в детском доме… О судьбе Ксении выяснить ничего не удалось, так и сгинула она без следа. Мальчик же был еще мал и мог рассказать немного. Жили они с матерью в какой-то общине, где было очень голодно и страшно. А потом был пожар, и он оказался сперва в одном приюте, затем в другом. Хотела тетя Зоя забрать внука домой, да не тут-то было! В ту пору она овдовела, и старой хворой женщине органы опеки отказали в праве растить собственного внука… С той поры, выбиваясь из сил, ездила она навещать Алешу, терзаясь, что не может быть рядом с ним.

- Тут уж выбирать приходится, дочка, или дом, или внук… Чтобы дом этот в порядке содержать, силы нужны. Или средства. Сами видите, большой он у нас, и хозяйство немалое… Печь-то она печь, но у нас ведь и отопление, и водопровод есть. Покойник мой проводил, надеялся, что Ксюша замуж выйдет, что семья здесь жить будет, внуки… И за всем этим следить надо, чинить регулярно… Вот, в последний раз как сломалось, так уж я и рукой махнула, по старинке печкой перебиваюсь. Мне внука поднимать надо, а не дом, понимаете? На деньги, что я за него выручу, я какой-нибудь угол куплю, рядом с приютом, а, может, и туда устроиться смогу - хоть уборщицей, хоть нянечкой… А часть денег отложу, чтобы Алеше после меня осталось, чтобы на ноги мог встать.

Поутру тетя Зоя показывала Арине просторный участок - с елью, сиренью, яблонями, баней, сараем. И все как нельзя больше нравилось будущей хозяйке, кроме одного - ощущения невольного мародерства. Ощущение было, если рассуждать разумно, ошибочным - ведь никто не грабил бедную вдову, и за свой дом должна была получить она достойную его цену. Но разве цену такого Дома можно измерить деньгами?!

Поднявшись на крыльцо, Арина с чувством давно забытого детского восторга залюбовалась видом. Дом стоял на возвышенности, и с крыльца открывалась дивная панорама - правее, на всхолмье, порушенный, но уже обретший купола с сияющими крестами храм, вниз по склону россыпь изб и садов, дальше река, а за нею - лес…

- Вот, сядете летом здесь - будете чай пить да закатом любоваться. А потом соловьев слушать. Они у нас так поют здесь!.. - тетя Зоя вздохнула. - Вижу, дом вам понравился?

- Не то слово, - искренне ответила Арина. - Если был где-то на свете Дом моей души, то это - он!

Старушка заулыбалась:

- Это хорошо, что вы так относитесь… Ведь вы же не станете здесь все перестраивать, правда? - уточнила робко.

- Только по минимуму, - ответила Арина. - Хорошо бы сделать пристройку, я художник, и отдельное помещение мне было бы кстати. Понадобятся пандусы и дорожки для моей больной подруги. И, конечно, котельную, водопровод - все это надо будет восстановить.

- Вы будете жить здесь с больной подругой?

- Да, мы давно мечтали о своем Доме…

- А чем она больна?

- Парализована от рождения. Она писательница… И я надеюсь, что здесь это место будет ее вдохновлять.

- Простите, а кто же вам помогать будет? Вы, я вижу, девочка хрупкая. Еще и подруга больная, и хозяйство…

- Я надеюсь, в деревне можно будет нанять людей, чтобы помогали по хозяйству? Кажется, она довольно населенная…

- Это конечно, можно, - согласилась старушка. - Мне, вот, как Боря слег, Сережа много помогал… Его у нас в деревне, правда, не любят. Он сам из городских, приехал несколько лет назад, поселился на хуторе за околицей, людей сторонится, угрюмится. Бирюком его прозвали у нас. Но я вижу, душа у него незлая. Просто, должно, жизнь его побила сильно, вот, он и бежит от нее. От жизни, от людей. Он только с Борей моим и общался, покойник его резьбе обучал и иному. Сереженька способный ученик оказался. И благодарный… А благодарность - это такое качество души, которое само по себе много говорит о человеке. Так что можете к нему обращаться. А для чего-то попроще - траву покосить, дров нарубить - это уж у нас любой пьянчужка или постреленок справится. Да и бабы наши, если по дому чего, пособят. Вы же понимаете: работы в деревне почти нет, и здесь любому малому заработку рады…

Арина слушала тетю Зою немного рассеянно. Про материальное положение сельских жителей все было очевидно без лишних пояснений, следовательно, и вопрос найма помощников беспокоил ее весьма мало. Совсем иная мысль блуждала теперь в голове будущей хозяйки, и она ускоренно проверяла ее на «доброкачественность» и подбирала уместные слова для изложения оной старушке.

- Тетя Зоя, у меня предложение к вам, если негодное, уж простите - я, может быть, от созерцания всего этого дива-дивного чуть не в уме сейчас. Дом ваш мы купим, безо всяких торгов и дополнительных условий. И уже в следующий приезд я найму рабочих, чтобы сделали все необходимое для нашего переезда. Но вы… Скажите, не хотели бы вы остаться здесь?

- Как это, остаться? - удивленно переспросила тетя Зоя.

- Понимаю, вам, возможно, здесь трудно будет находится, не чувствуя себя хозяйкой… Но с другой стороны покинуть эти стены совсем - разве не тяжелее? Вы могли бы остаться с нами, приглядывать за Домом и хозяйством - мы ведь всю жизнь прожили в городе, и опыта жизни в деревне у нас нет, и никого мы здесь не знаем.

- Остаться… - задумчиво повторила старушка. - Но как же? В качестве кого же? Приживалки?..

Арина никогда не была склонна к слишком долгому топтанию вокруг да около и подборам слишком изысканных форм выражения для простых по сути вопросов, а потому ответила коротко:

- Экономки.

Тетя Зоя не ответила. Видимо, предложение было для нее слишком неожиданным. Не встретив явного неприятия, Арина продолжила:

- Нам, двум городским дикаркам, да еще изуродованным творческими профессиями, нужна экономка. Не просто заходящая в чем-то пособить соседка, а человек, который будет жить с нами и помогать нам, скажем так, адаптироваться в новой среде обитания. Вы говорили, что хотите помогать внуку, устроиться подрабатывать, купить какой-то угол… Если вы согласитесь на мое предложение, то угол вам покупать не придется, значит, вся выручка от продажи дома останется на счету Алеши. Кроме того, экономка - это не приживалка, а рабочая единица с ежемесячным, пусть и небольшим, жалованием.

- Но я хотела жить поближе к внуку… - старушка явно колебалась, но Арина, неплохо разбиравшаяся в людях, уже чувствовала близкую победу. Слишком тяжело было расстаться тете Зои со своим живым Домом, к тому же предложение явно было не лишено выгоды.

- Вы будете его навещать. А я со своей стороны попробую помочь вам добиться, чтобы Алеше разрешили приезжать к вам на выходные и каникулы. В конце концов, вы теперь будете жить не одна, и оснований в отказе быть не должно.

При этих словах глаза старушки засветились:

- А ведь и правда! Если бы Алешенька смог приезжать сюда!.. Но зачем вам это нужно? Разве он не будет вам мешать?

- Надеюсь, что не будет… - развела руками Арина. - К тому же, в конце концов, можно же находить какие-то решения… У дома будет отдельная пристройка, которая станет служить не только моей мастерской, но и своего рода гостевым флигелем. Когда-то мы с Ларой можем уехать на недельку-другую - мы любим путешествовать. Одним словом, этот вопрос мне кажется решаемым. Если, конечно, мальчик… - Арина запнулась, но все же досказала, предпочитая конкретику в деловых вопросах. - Если мальчик не проблемный.

- Нет, что вы! - замахала руками тетя Зоя. - Он, наоборот, очень тихий! Поэтому его более бойкие дети обидеть норовят… И воспитатели никогда не жалуются на него. Вы сами можете спросить, если сочтете нужным. Кстати, он у меня рисует хорошо. Хотите я вам покажу его рисунки? Вы сказали, что вы художница…

Дело можно было считать слаженным. Не то, чтобы Арину вовсе не беспокоило возможное появление в теперь уже ее Доме неведомого сироты, но… Арина ясно чувствовала, что иначе горе бывшей хозяйки от разлуки с Домом неминуемо останется в его стенах, отягощая жизнь в нем, ложась невидимым бременем на новых хозяев. А она не желала, чтобы в этом прекрасном Доме жило горе. В таком Доме должна жить отрада и надежда, и любовь. И значит, нужно думать не только о трубах и пандусах, но и об атмосфере, в которой собираешься жить. И создавать эту атмосферу уже теперь, утишая горе и даря надежду.

 

Глава 2.

 

В сумрачном расположении духа возвращался Андрей Григорьевич с заседания областного департамента образования. До того погрузился в невеселые и тревожные думы свои, что, выходя из автобуса, едва не сшиб с ног шедшую к нему женщину. Извинился перед нею с отменным сокрушением и, как ни растревожен был, а заметил, что женщина-то - явно не из местных. Местных Лекарев знал, как родных, а эту впервые видел. Высокая, худощавая, одета просто и неприметно - сапоги высокие, теплый пуховик ниже колен, перехваченный широким ремнем, на голове не то платок, не то шарф сочного, бордового цвета, оживлявший почти монашеский облик… Лицо тонкое, бледное - оно было бы также вовсе неприметно, если бы не глаза… Лишенный оригинальности поэт непременно сравнил бы их с озерами - настолько огромны были они. Но сравнение это было бы не более чем «штамповкой». Если и озера, то в день осенний, озера, «шугой» подернутые, озера, готовые вот-вот сдаться холодам и замерзнуть до светлого дня, когда победительное солнце растопит ледяной покров. Такие глаза редко встретишь и не обратить внимание на них трудно.

Женщина поднялась в автобус и заняла место у окна. Горожанка, - безошибочно определил Андрей Григорьевич. И, пожалуй что, москвичка. Или петербурженка? Нет, скорее москвичка. Что бы делать здесь гостье из имперской столицы? Женщина задумчиво и немигающе смотрела в окно, словно вбирая в свои стынущие озера образ открывавшейся взору пасторали. Уж не покупательница ли на Зоин дом посмотреть нагрянула? Очень может быть, вроде бы ждала та смотроков со дня на день… Сговорились ли? Ну да о том, должно, Сима уже знает!

Не разглядывая дольше незнакомку (даже и неприлично так долго человека изучать, точно манекен в витрине!), Лекарев устремился к своему дому, возвратившись к думам, тревожившим его теперь куда сильнее судьбы соседской избы.

Тревожиться Андрею Григорьевичу было о чем. Утром на заседании областного департамента образования озвучили список школ, которые могут быть закрыты ввиду «неперспективности» (читай, малочисленности). Ох уж эта чиновно-безумная «неперспективность»! Это еще во времена советские повелось! Сперва разорили деревню русскую дотла своими бандитскими коллективизациями, а затем взялись опустошенные села в «неперспективные» записывать. В 90-е - не записывали. В 90-е, в вакханалии жадного и повсеместного грабежа, просто разворовали немногочисленные крепкие совхозы-колхозы, разорили «рекетом» едва успевшие народиться кооперативы да фермерские хозяйства… Выжившим и выстоявшим в том угаре по совести памятники следовало бы ставить. Да куда там! После «лихих 90-х» вновь явилась «государственная политика»… И что же сказала политика та? А все то же: «неперспективные» школы, «неперспективные» больницы, «неперспективные» села… Нечего на них бюджетные деньги расходовать, оптимизировать, как ненужный балласт! Есть на целый район одна школа - и довольно, пусть в нее и ходят все окрестные ребятишки. О том, как им ходить туда за столько верст, да по нашим дорогам, да зимой или в осенне-весеннюю распутицу - чиновным головам дела не было. Что такое отнять у села школу? Значит, убить, добить село. Потому что не смогут в нем оставаться семьи, понимая, что детям их негде будет учиться. Значит, последняя молодежь принуждена будет уехать, и останутся одни старожилы, чьи сроки сочтены. Пройдет лет десять, и уйдут они, и останется на месте когда-то огромного и многолюдного села пустошь. И постепенно пустошью сделается вся матушка-Россия… Пустошь, неприютная и открытая для чуждых племен, которым земли не хватает. Спорят мудрые головы о национальной идее… А что тут спорить? Люди должны жить на земле. На земле должны жить люди. Русские люди на русской земле. Вот и вся идея. А не будет этого - не будет и России, и пропадите тогда все с идеями вашими…

Россия состоит не из пяти-десяти мегаполисов, а из тысяч сел и малых городов. В них ее судьба. И их-то разоряли с упорством батыевых полчищ.

На чем стоит русское село? На праведнике, это дело известное. Но конкретнее и предметнее? На церкви Божией и на школе! Церковь отняли большевики, а их последыши добирались ныне до школы…

Андрей Григорьевич как раз поравнялся с храмом Апостола Андрея Первозванного, перекрестился размашисто. По единственному этому храму уже можно было сказать, сколь велика некогда была деревня Ольховатка. Огромный, подстать городскому собору, величественен и прекрасен был Андреевский храм. Пять престолов, пять глав, золотыми шеломами венчанных, высокая красавица-колокольня, свечой в небо стремящаяся… С той колокольни страшной зимой 1930 года мальчонка-звонарь в последний раз бил в набат, созывая односельчан дать отпор бандам двадцатипятитысячников и «бедноты», пришедших «раскулачивать» русских мужиков.

Темная сила одолела. Потянулись из деревни горькие подводы, увозящие баб, стариков и детей в дальние края, многих - на верную погибель от лишений, холода и голода. Мужиков же многих за бунт приговорили - кого к лагерным срокам, а кого и к высшей мере… Храм лишился колоколов и куполов. Хотели было взорвать его, да уж больно хороши и крепки были стены. Был в них и коровник, и мастерские, и склад. А в конце концов, остались руины, березняком поросшие, с отхожим местом в прежнем алтаре. Тут уж моли-не моли «Господи, спаси Россию» - не замолишь. Сперва скверну вычистить подобает, порушенное восставить из руин… А тогда, глядишь, и услышан будет покаянно-молитвенный вопль.

Когда Андрей Григорьевич с семейством приехал в Ольховатку, застал он здесь картину препечальную. На фоне чарующей Богом дарованной красоты - распад, разруха и одичание. Работы нет. Досуга нет, а потому заменяет его единственно доступный «досуг» - водка. Отцы пьют, матери пьют, дети - сплошь болезненные, истощенные, отстающие… Всего их, детей, было 48 человек на всю школу. Младшим преподавали старшие. Профессиональные педагоги в глушь ехать не желали. «Один такой дурак нашелся» - профессор Лекарев, подобно профессору Рачинскому, променявший столичную кафедру на сельскую школу. Рачинскому, однако же, легче было. И дело не в том, что все ж дворянин со своим поместьишком. Дело в деревне и во времени. Деревня в ту пору была многолюдна, преобильна и здрава. А время… Ближайшим другом и покровителем Рачинского был сам обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев. Государи Александр Третий и Николай Второй знали о подвижнической деятельности просветителя и поддерживали ее.

Положение же Лекарева было совсем иным. Вместе с семьей он день за днем привыкал к новой жизни, осваивая сельский труд, обстраиваясь и пытаясь найти свое место в избранном уделе. Местные жители смотрели на «пришлеца», как на отменного чудака. Ну, какой нормальный человек поедет из Москвы в какую-то глухомань? Либо дурень, либо законченный неудачник. Блажной, одно слово.

Поначалу и Андрея Григорьевича терзали сомнения: я не погорячился ли он, столь круто изменив жизнь, сорвав жену с работы, детей - от школы, всех - от друзей и родных? Во имя чего, собственно? Во имя собственной теории о том, что человек должен жить на земле, что деревню русскую нужно спасать не болтовней и газетной писаниной, а предметным деланием в ней самой, что бессмысленно рассуждать «про» и «за» русский народ (уж сколько о нем томов исписано - и умами много более светлыми, нежели наши, скудные!), а нужно к народу этому идти и вместе с ним пытаться выбраться из той пропасти, в которую всех нас столкнул ХХ век… Раз на запальчивое это требование, услышал Лекарев законное возражение:

- Вот, ты и поезжай! Покажи пример! А в столичных собраниях за «чаркой чая» рассуждать о том, что и как «надо» и ругать других - это умников завсегда вдоволь.

Сын старший, Санька, пошутил потом:

- Развели тебя, батя, на «слабо»!

И так, и не так… Подтолкнули просто к тому, к чему сам стремился, но не мог решиться сделать шаг.

А сделав, содрогался первое время. И что такое учудил? Ведь ни дня прежде в деревне не жил, хотя по родове - круглый крестьянин со всех сторон. Да только все предки, как могли, из совхозно-колхозного «рая» в город сбежали, и Андрей Григорьевич уродился коренным москвичом. А деревню потом только и видел, когда «на картошку» в институте ездил или же позже - из окна тещиной дачи… Ну, как сам себя обманул? Увлекся химерой? Себя-то ладно, но семья - не поломал ли ей жизнь?

Было, однако, то, что укрепляло Лекарева в верности своего выбора. Вот, это самый храм. Андрея Первозванного. Его небесного покровителя. Не могло быть случайностью, чтобы его новый дом оказался именно подле этого храма. Не так часто встречаются в наших деревнях церкви, носящие имя первого апостола. Божий промысел это, не иначе.

Изба же, которую купил Андрей Григорьевич, продав московскую квартиру, крепкий, добротный пятистенок начала ХХ века, принадлежала некогда настоятелю Андреевского храма, расстрелянному в 37-м году.

Судьбу о. Василия Лекарев восстановил, разыскав в архивах все доступные материалы, и теперь при церкви можно было увидеть стенд с фотографиями и биографией мученика. Лекарев хлопотал и о восстановлении самого храма, но такую «махину» где взять средства восстановить? Просил в епархии прислать священника - отказали, мотивируя, что «нет храма». Просил в областных и федеральных ведомствах помочь восстановлению храма - отказали, мотивируя, что «нет прихода и священника». Кое-что, впрочем, делали своими силами и на свой страх и риск. Это разрушать у нас можно, не опасаясь уголовного и административного кодексов. А за несанкционированное восстановление «охраняемой государством» руины легко можно получить преизрядный штраф. Но нельзя ведь было просто смотреть, как рушится на глазах святыня? Стали по зову Лекарева из Москвы и других городов приезжать трудники, сперва проводили работы по консервации «объекта», а затем мало-помалу и к восстановлению перешли. Глядя на них, стали вовлекаться в работу и местные жители. И учеников своих Андрей Григорьевич к делу благому приобщил. А в году минувшем какой-то столичный меценат расщедрился - подарил храму пять куполов! То-то радость была общая! Теперь бы еще колокольню увенчать, да голос ей возвратить!..

День за днем, год за годом, мало-помалу стали привыкать жители к «чудаку»-учителю, и первоначальное недоверие и насмешки сменились уважением. В школе Лекарев преподавал вместе с женой, Серафимой Валерьевной. Она, хотя и не педагог была по образованию, но легко с новым делом справилась - как-никак мать троих детей! Даже удивительно было, как эта столичная «дама», выпускница МГИМО, всю жизнь прожившая в условиях «лучше среднего», быстро адаптировалась к сельской жизни, как нашла общий язык с местными бабами, умея разговорить и расположить каждую. Уже вскоре полдеревни ходило к ней за советом или пожалиться. Дипломатка, одно слово!

Большим подспорьем в новой жизни стало хозяйство. Вместе с домом выкупил Лекарев большой надел земли, затем появились птица, коровы, коза. Когда сыновья вошли в возраст хозяйственное дело закипело. Старший выучился на агронома и сделался настоящим, рачительным фермером. Жил он теперь своим домом, с женой и дочкой. Обзавелся и своею техникой, трактором. Выстроил теплицы с капельным поливом. Овощами круглый год не только семья обеспечена была, но и оставалось на продажу. Хлеб, яйца, мясо - все также было свое. Помогал Саньке вернувшийся из армии младший сын, Николка. Этот всегдашний лоботряс-непоседа институтов кончать не стал, зато с техникой был на «ты» - машину ли починить, прибор какой, отладить работу морозильной камеры или того же самого полива - Николка в таких вопросах был незаменим. Иногда казалось, что ему, как киношному Электронику довольно было дотронуться до сломавшейся техники, чтобы она «ожила».

Единственный сын, живший бОльшей частью за пределами Ольховатки, был средний, Петр. Выучившись на врача, он мог бы жить в ставшем родном селе, если бы в обозримых его окрестностях была хоть одна больница. Но… Не то что больницы, все фельдшерские пункты «оптимизировали»! Зимой или в распутицу занедужишь - помрешь раньше, чем до тебя врач из райцентра доберется. Ну или реанимируешься сам «народными методами»…

Петр в райцентре и работал, а раз в месяц приезжал к родителям, попутно давая срочные консультации односельчанам, выстраивавшимся в очередь к молодому специалисту. Вместе с отцом и братьями он давно уже разработал проект земской больницы (при Царе-батюшке и такая была в Ольховатке), но разрешения на открытие оной получить не удавалось.

Нынче в сборе наудачу была вся семья - к обеду собрались за столом Симин грибной суп хлебать да расстягаем закусывать. Еще до начала трапезы выгрузил Андрей Григорьевич тяжесть, душу томившую:

- Наша школа одна из первых в списке на закрытие! Я лично видел…

- Да что же они, очумели совсем?! - возмутилась Сима. - А куда полусотне ребят деваться?!

- По городам, куда же еще… - усмехнулся Петр.

- Нельзя такого допускать! - решительно ударила Сима по столу полным кулаком. - Эта школа с 19 века людям служит и еще не один век служить будет! Там же и музей, и библиотека, и…

Да, много наработано было за годы… Андрей Григорьевич истинным краеведом стал, нашел место, где сам князь Пожарский с ополченцами лагерем стоял на пути в Москву, с ребятами в поисковые походы ходили - предавали земле останки солдат Великой Отечественной. Из Москвы приезжал капитан дальнего плавания Свиридов, друг Лекаревского семейства, рассказывал детворе о морских походах, сплавлялся по реке, учил азам навигации… А библиотека! Она не только из многотомного собрания самого Лекарева состояла, но и из книг, которые присылали все его знакомые. Руководил же этой «избой-читальней» чудо-человек Глеб Великанов - путешественник, умудрившийся обойти всю Россию, Европу, Индию, Китай, Среднюю Азию и Ближний Восток пешком и без паспорта. Таможенники, видя перед собой человека, не имевшего при себе ничего, кроме воды, горбушки хлеба, спичек, креста, складной иконки и четок, пропускали его через границы. Благословение на свое паломничество он получил от православных епископов и католического понтифика. Он не носил теплой одежды и обуви, спал на земле, питался чем Бог пошлет, решив исполнить и проверить на себе завет Спасителя - «будьте как птицы небесные». Оказалось, что с верой и терпением завет сей осуществим. Паломничество Великанова длилось четыре с половиной года и завершилось у Гроба Господня. Оттуда он вернулся в Россию, а на шестой год пришел в Ольховатку… да здесь и остался, сделавшись хранителем книг и предметом восторженного обожания всех без исключения детей.

- Они говорят, что у нас даже по педагогам некомплект! Ты да я…

- Еще Глебушка!

- Он библиотекарь…

- Значит, надо найти педагогов!

- За столько лет не нашли… «дураков», кроме самих себя…

- Поговори с Сергеем! Он хоть и бирюк, но должно же в нем что-то человеческое быть!

- Матушка, да ведь ты уже и сама говорила с ним однажды? А уж если твой уветливый язычок не сумел до души его добраться, то вашему покорному слуге рассчитывать не успех не приходится!

- Что-то я в толк не возьму, батюшка, ты уж не руки ли опустить собрался?

Все время родительского спора сыновья, невестка и внучка чинно отдавали должное обеду. Наконец, Санька вмешался в разговор - как всегда, спокойный и рассудительный, он сразу взял быка за рога:

- Учителя нам, конечно, нужны. И ученики нужны. Но только если школу собрались оптимизировать, ни те, ни другие делу не помогут. Государство у нас ведь бедное, не на что ему школы содержать…

- И что ты предлагаешь? - развернулась всем корпусом к сыну Сима.

- Если государство не хочет содержать школу, значит, нужно найти способ ее содержания без его участия.

- Иными словами хочешь превратить ее в частную? - уточнил Петр.

- В земскую.

- Ага, проект земской больницы у нас уже лежит…

- Земской больницы здесь нет уже давным-давно. А школа есть. Значит, нам нужно переоформить ее в частное учебное заведение. Юля, это ведь возможно? - обратился он к жене, хотя и не работавшей по специальности, но имевшей юридическое образование.

- Теоретически возможно. Сейчас много частных школ. Например, вся система Русской Классической Школы - это именно частные школы.

- Вот! Такая форма, между прочим, дала бы возможность внедрять все папины педагогические наработки.

- Наработки - это здорово, но как насчет матчасти? - полюбопытствовал Николка. - Аборигены грошей не мают!

- Перестань коверкать русскую речь, - поморщилась мать.

- Давайте рассуждать логически. Чтобы поддерживать в рабочем состоянии здание, нужны рабочие руки и инвентарь. Так? Так. С этим местное население прекрасно справится само. Некоторую помощь смогу оказывать я…

- Мы, - поправил Николка.

- Мы. Если, конечно, нас не постигнет стихийное бедствие, но от этого не застрахован никто. Остается вопрос преподавателей…

- Мы с отцом…

- Мам, я понимаю, что вы с отцом готовы работать на голом альтруизме. Но вас двоих мало. Нужны и педагоги. Нужна и возможность вывезти ребят на экскурсию или в поход. И строить весь расчет лишь на нашем семейном энтузиазме нельзя. Нужно искать меценатов, привлекать церковь…

- Епархия нам даже священника не дает!

- В твоей настольной книге сказано «стучитесь, и отворят вам».

Лекарев задумчиво поскреб бороду.

- Сложно, но иного выхода может не быть… Конечно, я буду доказывать этим дуболомам, что школу необходимо сохранить, но дуболомы на то и дуболомы, чтобы ломать, а не строить, без смысла и без пощады.

- Вот именно. Поэтому не теряя времени нужно прорабатывать и запускать «вариант Б», - резюмировал Санька. - Мама, налей еще тарелку, будь добра.

- И в кого ты такой умный у нас! - покачала головой мать.

- И такой прожорливый! - звонко рассмеялся Николка и тотчас получил от родительницы затрещину.

- На какие-то нужды можно было бы собирать средства в интернете, - присовокупила Юля. - Слышали о крауфадинге?

- А если по-русски?

- Сбор средств под конкретные творческие, образовательные, благотворительные проекты через специальные платформы. Если мы сумеем представить людям наше дело, нашу работу, объяснить важность сохранения школы, то, уверена, нам помогут!

- Это уж мы представим! - уверенно сказала бывшая дипломатка. - У нас один Глебушка чего стоит! Да и мореход наш, когда приедет, куда как хорош может быть!

- Ты уже открываешь рекламное бюро? - улыбнулся впервые за день Лекарев.

- Надо будет - откроем. Мы, батюшка, спасаем то, на что положили жизнь, а ты, вот, только хмуришься и нас расхолаживаешь!

- Я, матушка, не расхолаживаю, я вас, дорогие мои, испытую! Насколько велико ваше упорство бороться за нашу школу, а, значит, и нашу землю, наш дом, нашу жизнь.

- Батя, ты о чем? Мы ж завсегда готовы! - вновь рассмеялся Николка. - Хоть грудью на амбразуры, хоть в штыковую - на врага! Лично я бы предпочел штыковую!

- Гранатомет эффективнее… - флегматично заметил Петр. - Я всегда остро чувствую его нехватку при общении с нашими чиновниками.

- Э-э! Так не пойдет! Тебе не положено! Ты того, должен дырки штопать, вот. А мы, мотострелки, их делать!

- Доедай уже, мотострелок, - улыбнулась Сима.

На душе у Лекарева потеплело. С такой семьей все трудности по плечу! Как маленькое войско! И появилась переходящая в уверенность надежда: отстоим школу! Не угаснет свет просвещения в Ольховатке, не пойдут прахом двадцатилетние труды!

- А что, матушка, были ли у Зои покупатели? Я на остановке землячку встретил, нашу, столичную…

- Была покупательница, - кивнула Серафима Валерьевна. - Сговорились с Зоей обо всем. Я к ней, бедовой, забегала перед обедом. Говорит, что новая хозяйка уже вскоре переехать сюда собирается с больной подругой. Но Зоя пока не съезжает. Ее эта наша землячка сговорила экономкой в доме остаться… Так и сказала: экономкой… Посулила похлопотать, чтобы Алешеньку на каникулы отпускали к бабке. Уж и не знаю, что думать. Сама я ее не видала даже мельком, как тут судить… А тебе, Андрюша, как показалась она?

- А я лишь мельком видел, тоже - как судить? Могу лишь сказать, что впечатление счастливого человека она не производит. Дурного также. Жаль, что безмужняя, бессемейная… Такому дому семья нужна. Ну да поживем - увидим, что за человек! А что Зоя в своем доме останется, к лучшему. Она здесь всю жизнь прожила, нельзя человека в такие лета от своей почвы отрывать… Так что землячка наша рассудила верно.

- Может быть. Зоя сказала, между прочим, что она художница…

Лекарев посмотрел на жену и убедился, что им пришла в голову одна и та же мысль.

- А, вот, это - очень кстати! Педагог ИЗО нам бы очень пригодился!

 

Глава 3.

 

Бирюк появился в Ольховатке несколько лет назад и по сей день оставался для деревни диковинным зверем, на которого беззастенчиво таращили глаза, стоило ему показаться на улице. Бабы таращились особенно беззастенчиво. Оно и понятно, Таманцев был мужчина ничего себе. Роста высокого, сухопар, жилист… Клавка Авдотьина подглядела, как он, почти раздетый, выкашивал траву в своем саду, а затем обливался колодезной водой. Впечатлений хватило на два вечера эмоциональных обсуждений с товарками. Что ж удивляться? На фоне испитых их мужей казался им пришлец богом-аполлоном во плоти. И тем обиднее было, что ни взглядом, ни словом внимания не обратит.

Лицо Таманцева за густой темной с сильной проседью бородой и длинными, до плеч, волосами, которые перехватывал он на русский манер черной тесьмой, пересекавшей высокий лоб, нелегко было разглядеть. Тонкое, сухое, смуглое… Длинный, острый нос. И глаза - обычно они смотрели вниз, перед собой, но когда поднимались… Никогда не видел Александр Лекарев таких синих глаз. Ярких-ярких. Таким бывает разве что мартовское небо, на которое невыносимо смотреть.

Вот и теперь смотрели они на незваного гостя неотрывно и равнодушно, и неуютно становилось от этого взгляда, и сам отводил Александр взгляд, ерзал на стуле. А хозяин, нисколько не отягощая себя правилами хорошего тона и гостеприимства, полулежал на ветхой, поточенной мышами софе, машинально крутя в руках ручку, которой перед приходом Лекарева-младшего делал какие-то выписки в тетрадь из толстой книги, обернутой газетой, из-за которой гость не мог прочесть ее названия. Чаю не предложил, с койки не поднялся… Впрочем, во всей этой медвежьей берлоге сесть и можно было лишь на хозяйскую софу или на единственный стул. И как так живет человек? Может, права мать, и он какой-нибудь тайный монах? Эта гипотеза давно прижилась среди селян, хотя и немало огорчила женскую половину. Впрочем, оная быстро утешилась. Если уж от жены мужика увести можно, то уж от Бога-то и подавно? Если и не насовсем, то так, для утехи короткой… Только напрасно Люська-продавщица и фельдшерицына дочка так и норовили завести с пришлецом разговор. Он точно бы и не замечал никого, жил в себе.

Хутор, на котором поселился он, пустовал дотоле больше десяти лет, изба уже на части разваливалась. Таманцев «подлатал» ее ровно в меру необходимого. Печь. Ступеньки. Шифер. Ставни поправил лишь в горнице и кухне, остальная часть дома осталась нежилой, и хозяину не было до нее дела. Бурьян прорезал так, чтобы не затронуть зарослей вдоль развалившегося забора - живая изгородь, охранявшая от непрошеных глаз. Вместо сгнивших заборных досок натянул колючую проволоку… Явно негостеприимен был такой хозяин!

Одна машина все-таки пришла к нему, выгрузили оттуда несколько ящиков. Ребятишки сельские доглядели, что это были книги - единственное богатство Бирюка. Тогда же появились в заброшенном доме и новые жильцы - два крупных, круглых от шерсти щенка, выросших в огромных собак, сходных видом с кавказской овчаркой. Кажется, только к этим двум существам и питал отшельник теплые чувства.

- И что, вот, так вот ты всегда? - спросил Александр, обозревая книгохранилище, в которое обращена была единственная комната.

- Как - так? - Таманцев поманил к себе лежавшего в углу пса и почесал его за ухом.

- Один… Без работы…

- Я не один, со мной мои собаки и мои книги. Лучшее общество, потому что ни те, ни другие не предают.

- А без работы нескучно?

Бирюк усмехнулся:

- Небось, любопытно тебе, Александр Андреевич, узнать, с каких барышей я существую?

Лекарев-младший немного смутился, но лукавить не стал - его, привыкшего добывать хлеб в поте лица и искренне призиравшего всякую праздность, действительно, всегда занимал вопрос, как это умудряются люди жить, ничегошеньки не делая:

- Может, и хочу.

- Прожигаю родительское наследство.

- Знать, немного тебе от них осталось.

- Мне хватает. Ты что хотел-то, Андреич? Ведь не побалясничать по-соседски забрел, так ведь? И не декларацию о доходах моих спрашивать?

- Твоя правда, с делом я к тебе, - вновь не стал отпираться Александр. - Школу нашу закрыть грозят в будущем году. Дескать учеников мало и учителей некомплект! Учитель нам в школу нужен. Зарез как нужен! Девчонка, что в прошлом году взяли, деру со своим хахалем дала! Я бы таких диплома лишал!

- Я здесь причем? - пожал острыми плечами Таманцев. - Матушка твоя однажды ко мне с этим вопросом обращалась уже. Теперь тебя в переговорщики отец отправил? Мог бы и сам спросить, коль ему нужда есть.

- Это не ему нужда есть! - набычился Александр. - Это детям! Деревне! - нужда есть! Ты что не понимаешь, что без школы Ольховатка загнется, как другие села?

- А со школой не загнется? Оптимист ты, Андреич!

- Не дадим загнуться!

- Бог в помощь. Только я - причем?

- Как это причем! Тебе что, дела нет до того, что дети школы лишаться? Ты человек образованный, хоть теперь можешь к работе приступить! Где нам посреди года педагогов искать?!

Бирюк поморщился:

- А если я не хочу ни к чему приступать? - глаза его смотрели на гостя по-прежнему невозмутимо. Сложно было Александру терпеть подобную индифферентность, граничащую с хамством, но для пользы дела он сдерживал недовольство.

- Отчего же не хочешь? - спросил хмуро.

- А зачем мне это нужно?

Этот вопрос озадачил Александра. Ему бы и в голову не пришло задать подобный… А Таманцев, меж тем, лаская овчарку, рассуждал:

- В деньгах я не нуждаюсь… Мне хватает того, что у меня есть. От одиночества и скуки я нисколько не страдаю и вовсе не желаю менять мой тихий затвор на ватагу шумных обормотов. Сеять разумное, доброе и вечное я давным-давно уже не имею никакого желания. Не в коня корм… Так зачем же?

- Ну, конечно, - хмыкнул Лекарев-младший. - А на обормотов наплевать, пусть неуками будут, а лучше вовсе без школы останутся. На родителей их наплевать, на школу, на деревню нашу.

Снова поморщился Бирюк:

- Полно, не на парткоме. Тебе на все это не наплевать, потому что ты заинтересован лично. Твои дети пойдут в эту школу. Ты завел образцовое хозяйство и, конечно, лелеешь мечту, что его унаследуют твои дети, а затем и внуки, что они укоренятся в этой земле, как их предки. Ты видишь в своем прицеле будущее и для него лезешь из кожи. У тебя предметная цель. Для которой тебе нужна и школа, и сама деревня… А что же я? Я помру, и после меня ничего и никого не останется. Мне не для кого рвать жилы, и никакие мечты меня не увлекают.

- То есть гори все синим пламенем, если твоя жизнь не удалась? - Александр резко поднялся, с грохотом отодвинув жалобно скрипнувший стул.

- Можно и так сказать, - равнодушно ответил Таманцев, также приподнявшись и свесив босые ноги. - Знаешь, Андреич, когда-то я очень любил слово «долг». Я гнал им себя, как петровской дубиной, без жалости… А потом я стал умнее и понял, что ничего и никому не должен в этой жизни. Как, собственно, и мне, по-видимому, никто не задолжал. И сюда я приехал уж точно не затем, чтобы спасать утопающих…

- А зачем? - спросил Александр. - Чтобы остаток жизни валяться на софе и читать книги? Зачем тебе и читать в таком случае? Зачем и для кого ты делаешь свои записи? - ткнул он пальцем в тетрадь.

- Это… просто привычка, - развел руками Таманцев. - Ты прав, эти записи также никому не нужны…

- Знаешь, Сергей Петрович, - Лекарев-младший шагнул к двери, - я в школе к огорчению родителей жутко не любил литературы… Потому что сплошь она населена была нытиками и лодырями, а нормальные люди исчислялись Бульбой да Болконским. И тот, последний в смысле, не без придури.

- А я очень напоминаю тебе население нелюбимой тобой литературы? - вновь усмехнулся Таманцев.

- Именно! - Александр с досадой вышел из Бирюкова лежбища, ругая себя, что послушал мать и вопреки отцовскому заверению в бесполезности этого визита, решился пойти к этому странному человеку с ясными глазами и мутной душой. У крыльца облаяла его басом вторая таманцевская овчарка, и ей тотчас откликнулась из дома первая. Не человечье жилье, а псарня! Прав был отец, если уж матери-дипломатке, ко всякой душе ключ подобрать умевшей, до этого собачьего сердца достучаться не удалось, то и напрасен труд!

Таманцев видел в окно удалявшуюся по сугробам высокую, дородную фигуру молодого фермера. Присвистнул чуть, успокаивая своих собак.

- Полно брехать, это хороший человек. Жизнь его не обломала еще как нас. Потому и не понять ему нашей нелюдимости… Жаль их… Столько сил их семейством в захолустье это вложено, столько сделано. А зачем? «А мы сеяли-сеяли, а мы вытопчем-вытопчем…» Что толку строить что-либо, если назавтра придет каток и сметет с лица земли все, что ты строил, а заодно и тебя раскатает без жалости. Если вдуматься, то вся история состоит из этого. Великие светочи, собиратели-устроители создавали великие государства, империи. А потом приходили геростраты и обращали их создания в прах. А все-таки жаль… Их жаль, а в них - себя… Были ж когда-то и мы рысаками, правда, Кряж?

Кряж согласно заворчал и положил медвежью голову на колени Сергею: как всякая хорошая собака, он всегда понимал своего хозяина, и всегда был согласен с ним.

Таманцев не любил, когда кто-то нарушал его затвор. Особенно, если этот кто-то пытался проникнуть в его душу, разбудить в ней надежно запечатанные прежние чувства и желания. Визит Лекарева-младшего был как раз из таких самых неприятных визитов. Всколыхнулась, раздражая нервы, неуемчивая память. Раздевшись по пояс, Сергей вышел из дома, растерся снегом и, взяв лопату, принялся чистить дорожки от снега. Однако, и этот труд не давал ему столь желанного забвения.

Сергей Таманцев родился в Н-ске. Отца он не помнил, с матерью они расстались через год после его рождения. Мать, конечно же, во всем винила отца, называя его не иначе, как подлецом и мерзавцем, что детское сознание не без боли усвоило. Мать была очень хороша собой. Высокая, стройная, яркая. Она не походила на советских женщин и, пожалуй, куда органичнее смотрелась бы в новом времени. И это время больше подошло бы для нее, столь далекой от всего «общественного» индивидуалистки, любившей жить весело и ярко. Н-ск позднесоветских времен не давал достаточного простора для такой жизни.

Мать работала чертежницей, но умудрялась быть всегда хорошо одетой, посещать все концерты, кинопремьеры, выставки, спектакли. Гардероб справляла ей тетя Паша - старшая сестра, жившая с нею. Странно, лишь многие годы спустя, Сергей понял, какую огромную роль играла в его с матерью жизни тетя Паша. А в детстве вовсе не ощущалось этого. Тетя Паша была в их доме, словно, стыдно сказать, прислуга. А ведь это был в такой же мере ее дом, что и матери…

Тетя Паша была старше матери на 8 лет. Она и вырастила мать, когда обе они остались сиротами. Бросила учебу, работала на заводе - лишь бы любимая сестра Риточка ни в чем не нуждалась. Сестру тетя Паша боготворила. Неказистая, начисто лишенная самолюбия, она полностью посвятила себя своей Риточке и ее сыну. А Риточка… смотрела на нее свысока, прятала от глаз своих друзей, стеснялась ее необразованности и простосердечия. Мать и сама не имела высшего образования, но компенсировала это знанием всех светских новостей и прочих предметов, необходимых, чтобы поддерживать разговор в «приличном обществе».

А что знала тетя Паша? Ничего особенного… Как поддерживать дом, как готовить вкуснейшие обеды и ужины (ничего лучшего не доводилось Сергею есть в своей жизни), как в домашних условиях на швейной машинке шить платья и костюмы последней моды, в которых затем щеголяла мать, как заботиться о детях…

В детстве мать проводила с Сергеем мало времени. Она была очень требовательна к сыну, к его учебе, манерам, внешнему виду. Гордая, амбициозная женщина, она мечтала о большом будущем для своего единственного чада. В остальном же воспитанием мальчика занималась тетя Паша, регулярно получавшая от матери нагоняи, что она портит ребенка.

Как теперь видел Сергей их с теткой комнату. Зимний вечер, валит хлопьями снег за окном… Он лежит в постели с ангиной и высокой температурой. И ему безумно хочется, чтобы рядом была мама. Чтобы она посидела рядом, приласкала, почитала интересную книжку… За дверью слышен стук ее каблуков. Значит, опять уходит куда-то… В театр или на концерт… Ей всегда есть, куда пойти. Раздается телефонный звонок, и высокий, сочный голос матери игривым тоном сетует на погоду и благодарит кого-то, кто, видимо, обещает за ней заехать.

Дверь в комнату отворяется, и в нее сперва входит облако духов, а следом сама мать - ослепительно красивая, в новом платье, которое тетя Паша закончила шить три дня тому назад, исколов все руки. Матери оно очень идет. Хотя ей идет все…

- Ну, что, как ты, Сережа? Паша, ты плохо его лечишь! Он много пропустит в школе, а скоро конец четверти!

- Я делаю все, что доктор сказал, - тихо откликается Паша. - Риточка, не волнуйся. Волчок у нас крепкий и умный, и с ангиной справится, и с уроками. Ты сама-то закутайся потеплее, не простудись!

- Меня подвезут!

С улицы раздается гудок автомобиля.

- Это за мной! - сияюще улыбается мать, целует Сережу и исчезает, оставляя на память о себе облако духов…

Ни разу тетя Паша не укорила ее, не повысила на нее голос, не выказала своего неудовольствия… Она вообще никогда не жаловалась, никогда никого не осуждала.

- Ну, что, серенький волчок, выпьем лекарства, запьем чаем с малиновым вареньем и будем читать? А когда ты поправишься, я испеку тебе твой любимый пирог с черникой!

- А мама? - с трудом спрашивает Сережа.

- Мама поздно будет. У нее сегодня премьера.

Сергею было обидно. Почему матери всегда важнее его какие-то театры, какие-то друзья, гости? Почему кто-то все время похищает у него его маму?

Позже он понял, что мать изо всех сил пытается устроить свою незаладившуюся из-за отца личную жизнь. Но ей это никак не удавалось. Чем больше проходило лет, тем меньше оставалось надежд. Мать становилась раздражительной, постоянно жаловалась на плохое самочувствие, хотя доктора не находили у нее никаких болезней.

- Что со мной не так? - как-то спросила она у тети Паши, думая, что сына нет дома. - Ну, ладно ты, ни красоты, ни образования… Но я? Я?! Конечно, у меня ребенок. Мужиков это всегда отпугивает. Но ведь всего один! И он бы не был им обузой. В конце концов, он мог бы жить с тобой, а ко мне приезжать на выходные…

Тетя Паша, как обычно, утешала свою Риточку, ничуть не обижаясь на нее, а, вот, Сережа с той поры затаил в душе обиду-занозу. Оказывается, мать считает его помехой своему счастью и готова отказаться от него ради какого-то чужого человека! Может, не таким уж и мерзавцем был отец? Может быть, мать сама сделала что-то, что он не смог простить? Сергей был уже достаточно взрослым, чтобы понимать многие вещи…

Что бы тогда уже было не оценить тепло и заботу тети Паши? Но нет, ее хлопоты и ласка казались чем-то самим собою разумеющимся. «Тетка, постирай! Тетка, подай!» Сказал ли он ей хоть одно хорошее, благодарное слово? Приласкал ли, как того заслуживала она, эта безропотная служительница их семьи? Нет, даже в голову не пришло…

Сергей никогда не видел тетю Пашу праздной, она всегда чем-то была занята. И никогда для себя. Только - для кого-то. Если не для сестры и племянника, то для дальних родственников, соседей, знакомых и вовсе незнакомых… Она всех жалела, всем стремилась помочь, никому не могла отказать. Тетю Пашу знали все бездомные кошки и собаки, которых ходила она каждый день кормить. Под ее окном всегда кружило много птиц, и им тоже не было отказа в хлебе, крупе, семечках…

Не стоит село без праведника. То, что его тетка была именно таким праведником, праведницей, Сергей понял, только когда ее не стало. Сдавать она стала внезапно и стремительно. Но и тогда ни на что не жаловалась. Не просила помощи, не пыталась избавить себя хоть от каких-то обязанностей. За неделю до смерти тети Паши мать сутки не поднималась с постели, жалуясь на головную боль, и уже прозрачная от худобы, едва державшаяся на ногах сестра хлопотала вокруг нее, заботливо слушая ее жалобы. А за день до смерти с температурой 39,3 тетя Паша готовила свой фирменный борщ. Даже мать смутилась:

- Ты бы, Паша, отдохнула, я бы сама приготовила…

- Вот, помру, тогда самкать будете, - был ответ.

Даже тогда это «помру» не воспринялось всерьез. Почему-то казалось, что тетя Паша просто не может умереть, что она вечная.

На другое утро она каким-то необъяснимым усилием воли заставила себя выйти на улицу, покормить собак, котов, птиц… Некоторое время она сидела во дворе на лавке, подставив солнцу иссохшее морщинистое лицо. Птицы кружили вокруг нее, садились ей на плечи, на колени, клевали с ладоней. А потом тетя Паша вернулась домой, прилегла на свой маленький диванчик и… больше не встала.

На ее похороны собралось много людей, и все вспоминали о ней что-то хорошее. В тот день Сергей впервые видел слезы матери. Та не плакала даже, а захлебывалась рыданиями.

- Как?! Как мы теперь будем жить?!

Жизнь, действительно, сразу переменилась. И не потому, что внезапно оказалось, что все в доме нужно делать самим: готовить, стирать, убираться. Но потому, что из дома ушел свет. Ушло тепло. Ушла любовь. Дом опустел, осиротел без тети Паши, и вдруг оказалось, что это было именно ее дом, и все в нем держалось на ней.

А скоро дом покинул и Сергей. Вместе с другом Юркой они отправились покорять Москву.

Москва, как много в этом звуке… Слилось для трепетной души провинциала. Да еще амбициозного провинциала. Да еще в эпоху перемен, которых требовали сердца! И сердца Сергея и Юрия - требовали! Приближался 1991 год, уже завоевывала экраны и газетные полосы провозглашенная гласность, оказавшаяся на деле полугласностью. Уже трещали опоры режима, а заодно и уродливые швы лоскутного большевистского одеяла под названием СССР, подменившего единое полотно России… О том, какой кровью и разрухой придется оплачивать перемены, думали меньше всего. Думали о высоком. О том, как, скинув гнет красных маразматиков, страна расцветет, и какие откроются перспективы…

Ну, ладно, вчерашним школярам подобный прекраснодушный наив был простителен. Что взять с мальчишек? Но ведь и люди, умудренные опытом, по полжизни отшагавшие, предавались тем же мечтам, также нетерпеливо стремились к переменам и… отчего-то думали, что именно они в итоге окажутся у кормила и наведут порядок.

На самом деле подобные «перемены» всегда лишь внешне выглядят стихийными. За кулисами все уже разделено, роли распределены. И роли романтиков революций всегда оказываются в итоге весьма жалкими. Скажем, как у зверушек из мультфильма про «Бременских музыкантов», которых не пустили на свадьбу…

Но сознание это приходит всегда запоздало. А к некоторым и вовсе не приходит.

Тот период предвкушения чего-то грандиозного, пьянящий и дарящий надеждами, даже теперь, несмотря на все плачевные итоги, вспоминался с ностальгией. В Москве быстро сложилась компания энтузиастов - сам Сергей, Юрий, в ту пору еще собиравшийся служить одной лишь богине Клио, Рома Сущевский, пробовавший себя в режиссуре, музыкант Генка и еще несколько студентов-романтиков, объединенных любовью к дореволюционной России. Деятельность развернули нешуточную. Добывали и распространяли правильную литературу, участвовали во всевозможных акциях, печатали листовки и раздавали их прохожим… Юра что-то писал, Рома снимал… Ну и, само собой, собирались, выпивали, обсуждали перспективы и способы обустройства Отечества, пели песни Цоя, Талькова, Высоцкого и другое-разное, декламировали стихи, которые только-только начли прорываться на страницы периодики. Гумилева! Цветаеву! Сколько открывалось всего тогда - водопад истинный, только успевай впитывать! Сергей успевал. Мать зря беспокоилась о его учебе. Учеба давалась ему легко. Его память, его легкость восприятия новых предметов, его умение сразу вычленять, выхватывать главное в многостраничных текстах, избавлявшее от необходимости штудировать их целиком, его красноречие - все это обеспечивало ему первые позиции и в институте, и в общественном кружке, неформальным лидером которого он стал.

А еще в ту пору в жизни Сергея появилась Вита… В тот день, как всегда, собрались на квартире у Генки. Квартира на Арбате, четыре комнаты, огромная кухня… Эту квартиру получили еще дед и бабка Генки, старые большевики. А теперь их внук, пользуясь заграничной командировкой родителей, сотрудников торгпредства, превратил ее в «штаб контрреволюции». Каких перемен не доставало этому сыну благополучных родителей, которому были открыты все пути? Вряд ли и сам он это знал. Своих бабушку и дедушку он любил и с уважением относился к их памяти. Друзья, пользуясь гостеприимством и хозяйской выпивкой и закуской, также не обостряли пикантного вопроса, в чью квартиру и на каких основаниях въехали новоявленные дворяне арбатского двора… Генку мало интересовала политика. Он жил поэзией и музыкой. И ничего не нужно было ему, кроме его гитары и благодарной аудитории его песен. Хотя нет, еще справедливая Генкина душа жаждала, чтобы великая поэзия ХХ века, украденная у нас, была доступна не только интересующимся ею чадам выездных родителей и специалистам, но бурным потоком изливалась на всех. И он свято был уверен, что это станет очистительным дождем для поросших советским тернием душ, и от того благодатного дождя прорастут в душах прекрасные цветы… Что взять с поэта-романтика? Добрейший Генка всегда был не от мира сего. И обладал, как ни странно, добродетелью покойной тети Паши - никогда никого не осуждал и был со всеми без исключения ласков и доброжелателен. И, стоит добавить, щедр. У него всегда можно было взять в долг в уверенности, что он никогда не поторопит с возвратом… А на чей-нибудь совет поторопить безоружно улыбнется: «Как же можно? Ведь если он не возвращает, значит, у него нет…» Сколько паразитов пользовались этой превосходящий здравый смысл добротой и наивностью, знает один Бог.

Виту привел в «штаб контрреволюции» сам хозяин. Он познакомился с ней на какой-то вечеринке, уже успел посветить ей две песни и, совершенно очарованный, привел ее в свой дом и представил друзьям. Вита училась во ВГИКе - как нетрудно догадаться, на актрису. Прибалтка по отцу, она унаследовала от него нордическую внешность. Продолговатое, бледное лицо, тонкий нос, темно-зеленые глаза с немного странным разрезом, стройная шея, точеный подбородок… В ее походке, движениях была необычайна плавность, ее улыбка и смех были сдержанными, ни малейшей развязности не позволяла она себе. В тот вечер они с Генкой пели дуэтом романсы. У Виты был низкий, глубокий голос, контральто, никого не оставивший равнодушным. Генка глядел на нее из-под своих очков с умиленно-восхищенным выражением и улыбался шире обыкновенного. Улучив минуту, Сергей подошел к нему и спросил прямо:

- Старик, ответь откровенно: это твоя женщина?

Глаза Генки изумленно округлились:

- Да ты что! Я же рядом с ней Карлсон с гитарой вместо пропеллера! Куда мне!

- Ты слишком строг к себе, - улыбнулся Таманцев этому простодушию. - А Карлсон был в меру упитанный мужчина в самом расцвете лет!

Очистив таким образом свою совесть, Сергей в тот же вечер предложил Вите проводить ее до дома. Прекрасная это была ночь! Вита делилась мечтой сыграть роль Маргариты. На нее произвели неизгладимое впечатление роман Булгакова и его инсценировка на Таганке.

- Хочешь быть ведьмой? - пошутил Сергей.

- Может быть, - серьезно откликнулась Вита. - Я… не знаю, чего хочу. Хочу полета, понимаешь? Чтобы никакого земного притяжения. Чтобы только «свободна! свободна!»

- Без притяжения можно навсегда улететь в другие галактики.

- И чем же это плохо? Может быть, там интереснее, чем здесь?

- Разве здесь уже все интересы исчерпаны?

- Нет, еще не все! - рассмеялась Вита. - Ведь мир - это действительно, большой театр! Огромный! Я бы хотела, чтобы он весь был моим! Одна сцена - это мало, это тесно! Мне нужен весь мир и крылья, чтобы лететь…

Она стояла, распахнув руки, и Сергею казалось, что она и впрямь сейчас взлетит - прямо навстречу луне, блиставшей в ту ночь во всем своем великолепии! Лунная принцесса - так он назвал ее…

Весной 91-го года Таманцев встречался с Витой почти каждый день. Приходилось экономить на сне, дабы не запустить учебу и не отлынивать от «контрреволюционной деятельности», но велика ли эта жертва для молодого организма? Юрка, например, устроился подрабатывать, а Сергей с этим не спешил - присылаемых матерью денег и стипендии ему хватало.

Летом он лишь однажды на выходных навестил мать, пропустив мимо ушей ее жалобы на невнимание и плохое самочувствие, ее просьбы побыть с нею подольше. В Москве оставалась Вита, и это было много важнее! Да и события в стране принимали крутой оборот. Ими и отговорился перед матерью…

Жаркий августовский день… Воробьевы горы… Гроза началась внезапно и застигла Сергея и Виту врасплох. Бегом, наперегонки помчались к ее дому, перепрыгивая лужи и хохоча. Запыхавшись, укрылись в какой-то подворотне. Промокший синий сарафан облегал стройную фигуру Виты, грудь высоко поднималась после пробежки. Сергей не удержался и стал целовать лунную принцессу.

- Экий разврат устроили! Тьфу! Совсем уже стыд потеряли! - укрывшаяся в той же подворотне старуха не смогла сдержать праведного гнева.

Вита и Сергей расхохотались и побежали прочь.

Скоро они уже входили в квартиру Виты. Едва переступив порог, Сергей понял, что она пуста, родителей девушки не было дома.

- Ты совсем замерзла, - прошептал он, обнимая ее.

- Ты тоже… - тихо прозвучал ответ, и нежные пальцы коснулись его волос.

Холода Сергей не чувствовал. Напротив, ему казалось, что весь он горит, и не от холода, а от жара бьет его лихорадочный озноб, мешающий расстегивать мудреные застежки ее платья…

Он не был первым для нее, и это было единственное, что несколько огорчило его, но уж, конечно, не могло разрушить абсолютного счастья тех дней…

А потом были три августовских дня, открывшие новую эпоху. Сколько куража было в те дни! Это теперь вспоминать смешно, а тогда ведь всерьез готовы были под расстрел идти! И под танки. Генка рвался лечь под них, как сделали это трое сумасшедших, насилу удержали романтика… Но, в сущности, и сами готовы были! И лечь, и сражаться, и коктейли Молотова бросать! За свободу! За Россию! В общем, за все хорошее против всего плохого…

Ромку Сущевского вытащили тогда из постели какой-то очередной его зазнобы. Ромка, красавец и уже без малого знаменитость, не имел в них недостатка и никому не отказывал. Он и не хотел к Белому Дому идти. Ему и так нехудо было. Но не тут-то было! Вытащили и поволокли с собой! Судьба Отечества решается! Не до баб теперь! Айда!

На месте действия уже вовсю шустрил популярный телеведущий Глебов. Ромка сразу присоединился к нему и… так случился звездный час Сущевского. Уже скоро его красивая, холеная физиономия мелькала в экране вместе с нервным лицом Глебова, и мэтр дал ему путевку в жизнь.

Отмечать победу компания направилась, конечно, к Генке. Победа! Именно так ощущался тогда итог августовский событий! Шутка ли, русский флаг подняли! Повержено серпасто-молоткастое идолище!

«Сатана гулять устал, гаснут свечи, кончен бал…» - спел Тальков.

Не знал Игорь Владимирович, что бал еще только начинается, точнее, очередной акт его, а Сатане еще долго-долго отплясывать кадриль по русской земле. Уже через год споет Тальков другое: «Так что же изменилось, Геша? - Как - что?! - Идея, что ли, изменилась? - Иде-я! - ХВАТИТ!» Ответом на это «хватит» станет пуля, которая традиционно обрывает в России жизни поэтов…

В тот день на огромной Генкиной кухне яблоку негде было упасть. Собравшиеся, без различий убеждений, пьяно гремели «Боже Царя храни» и провозглашали тосты за демократию. Лишь один человек выглядел медведем на балу. Юра Филаретов. Он сидел в углу, подперев голову ладонью, и постукивал пальцами по поручню кресла. К Белому Дому он не ходил, сославшись на дежурство…

- Старик, ты чего такой хмурый? - подкатил к нему Сущевский. - Победа наша сегодня! Радоваться надо!

- А наша ли это победа? - вдруг спросил Юрка.

- В смысле?!

- Что, мы разве пришли к власти? Или может быть к ней пришел, скажем, Солженицын?

- Мог бы прийти да не приехал, - хмыкнул кто-то.

- Я не о персоналии, а о сути. Одни члены КПСС сменили других… Неужели вы думаете, что они серьезно будут отрекаться от преступлений своих предшественников и своих собственных? Нет, не будут. Перестраиваться они могут, но меняться - нет. Им важна власть, а не Россия. А тех, кому важна Россия, во власти нет. Тогда кто победил, и что отмечать?

- Да ты что плетешь! - возмутился Рома. - Демократия победила! Меня Глебов в свою программу пригласил! Я вас по телевизору всех показывать стану!

- Наши морды в телевизоре - это еще не Россия, - отозвался Филаретов. - Вы хоть понимаете, что за пределами МКАДа лежит громадная, дезориентированная, ни черта не понимающая страна, которую уже ринулись рвать на части всевозможные тати? И разорвут, можете не сомневаться. Все эти грузины, молдаване, балтийцы, азербайджанцы, азиаты… Они все уже вспомнили, что они самостоятельные. И виновников тоже нашли. Русских! И собственных соседей в некоторых случаях… Как вы думаете, что будет с русскими там?

- Да хорош нагнетать! Сейчас все пойдет иначе! Выберем нормальную власть, она найдет решение! Ну, кто захочет отделиться, скатертью дорога, меньше дармоедов кормить… И вообще, Юрчик, что ты за человек? Ну, порадуйся ты, как все люди! Флаг российский подняли впервые с 17-го года! Это же, это… мы же за это боролись! Давай, выпей и оставь свою упадническую галиматью, пока нам тут всем тошно от тебя не стало!

- Да, Юрчик, ты, пожалуй, перегнул, - согласился Генка. - У нас теперь Ельцин есть. А Ельцин - это Ельцин! И голос интеллигенции теперь будет слышен!

Генка искренне верил в Ельцина. И еще больше - в интеллигенцию.

А во что верила интеллигенция? В свое право. На власть, на реванш, на блага, на свободу. Ей по крупному счету не было дела ни до России, ни до народа. До него было дело интеллигенции русской, пусть и заблуждавшейся во многом, но искренней, но чувствующей ответственность свою. К 91-му году в России была интеллигенция советская. Образованщина. И эта образованщина мечтала занять кабинеты, прямо так и пели-грезили, как зайдут в кабинет к Булату, к Белле… Советская интеллигенция могла сколько угодно отрекаться от «темного прошлого», но она была большевистской по сути своей. Большевик либеральный ничем не отличается от большевика коммунистического. К чему же свелась для интеллигенции ее победа? К тому же, к чему и для номенклатуры. К банальному переделу. Кабинетов, мест в очереди на машины, квартиры, дачи, самих дач и т.д. Ну и, конечно, к травле тех, кто оказался не в унисон новым поветриям. Не в унисон оказались не только пресловутые «совки», но и - как всегда - «русисты». Но и - прогрессивные, но совестливые деятели, которые не могли приветствовать разграбление своей страны. Сколько помоев вылилось на писателя-эмигранта Максимова, редактора культового для диссидентского движения издания «Континент»! Либеральный большевизм не простил ему честной и независимой позиции…

Русская интеллигенция - это что-то не от мира сего, что-то прекраснодушное и не приспособленное к звериным законам жизни. Советская образованщина - явление противоположное. Она куда как наторела в этих законах! Предавать, приспосабливаться, вертеться флюгерами, заискивать перед сильными, топтать опальных, доносить, клеймить, отбивать место под солнцем - в этом нет равных советскому образованцу!

И, вот, эта-то прослойка победила в августе 1991 года. И беззастенчиво праздновала победу, даже не находя нужным соблюдать видимые приличия, умирять или хотя бы скрывать от народа свои аппетиты. Хищные свиньи и шакалы непременно подлее и опаснее матерых волков. Уже два года спустя победители в традициях своих предшественников 20-х, 30-х и прочих годов, тех, что требовали расстрелов для «изменников Родины» с высоких трибун, потребовали «раздавить гадину»…

В августе 1991 над Россией был поднят национальный флаг. Но большевизм остался не побежден, а лишь мутировал, продолжая разрушать страну и губить народ.

Юра Филаретов понял это еще в том самом августе, и от того так болезненно подергивалось его сумрачное лицо от пьяных тостов «За Великую Россию и демократию!» Он уже знал, что не будет ни того, ни другого, но не умел донести своих отчаянных мыслей до желавших чувствовать себя победителями и творцами истории друзей.

Сергею, правда, слова друга запали в душу. И уже ближайшие события заставили вспомнить о них. Правда, фронт личный в эту пору оттеснил для него фронт общественный.

С осени Таманцев стал подрабатывать. Потребности холостяка и полуженатого (с прицелом на женатость полную) человека весьма отличны. Чтобы сделать предложение такой женщине, как Вита, мало было быть просто толковым студентом, нужно было иметь хоть что-то за душой. Или как? Предложить руку и сердце, проживание на квартире ее родителей или в общаге и содержание за счет матери и стипендии? Стыдоба!

Времени категорически не хватало. Учеба, работа, Вита, которая требовала к себе постоянного внимания - и в плане участия в светской жизни (презентации, премьеры - столько событий, которых никак нельзя пропустить!), и в плане личном. Сергей старался соответствовать. Тем более, что и сам он не мог обходиться без лунной принцессы… Конечно, презентациями и прочими культурными мероприятиями можно было бы пренебречь, но Сергею не хотелось, чтобы Вита бывала на них одна, заранее ревнуя ее к возможным кавалерам.

- Заездит тебя твоя ведьма, - качал головой Филаретов, глядя на осунувшееся с запавшими глазами лицо друга. - Ты попроси у нее увольнительную хоть раз, выспись как человек.

- Да пошел ты.

- Уже пошел, - усмехался Юра и уходил.

Иногда Сергей завидовал ему. Вот, ведь живет человек - все у него по полочкам… А с другой стороны? Он же жизни не знает! Счастья не знает! Не знает Виты!

Все же на период сессии пришлось сосредоточиться на учебе, в которой впервые в жизни Таманцев начал плыть.

В это время Вите как раз дали первую роль в кино, и она уехала на съемки. Об этих съемках Рома Сущевский снял сюжет для телевидения, и так Вита впервые появилась на экране… Рома в ту пору уже почти не появлялся на собраниях у Генки: он активно работал у Глебова, а параллельно поступил на режиссерские курсы ВГИКа.

Первая роль как будто вскружила Вите голову. Она возвратилась в Москву немного иной, чуть отстраненной, и эту отстраненность Сергей тотчас почувствовал и встревожился. Слишком разными становились жизни их! Круг общения! Интересы! Нужно было что-то срочно предпринять - он не мог потерять эту женщину!

- Выходи за меня замуж!

Она сидела перед ним на постели, обнаженная, ничуть не смущавшаяся своей наготы, как не смущались ею древние нимфы, грации, богини, по-кошачьи щурила свои странные глаза и таинственно улыбалась, размякшая после жаркой ночи… Любуясь ею, он решил взять быка за рога.

- Зачем? - пожала плечами Вита.

- Что - «зачем»?

- Замуж - зачем? Нам с тобой бывает так хорошо, зачем все портить?

- Мы ведь любим друг друга, как же может брак все испортить?

- Хорошую вещь браком не назовут, - Вита провела пальцем по носу, губам и подбородку Сергея.

- Не шути, пожалуйста. Почему ты не хочешь выйти за меня? - Таманцев приподнялся и сел также напротив Виты.

- Потому что не хочу, чтобы наша каравелла, сейчас так легко и чудно мчащаяся по волнам, разбилась о риф под названием «быт».

- Намекаешь на то, что нам негде жить?

- И на это тоже. Ты в общаге, я у родителей. Спасибо Геночке, который иногда так тактично уходит, давая нам возможность побыть вдвоем. А что же в браке? Будем жить у Геночки?

- Ну… Москва не сразу строилась. Постепенно наживем все, что нужно. Все через это проходили!

Вита рассмеялась:

- Какой ты бываешь смешной, Сережечка. Все проходили да не все прошли. Мои отец с матерью тоже «проходили». И всю жизнь я слушаю, как они орут друг на друга. Я никогда не могла понять, зачем они поженились? Говорят, любили друг друга! В студенческие годы… Да ненадолго, знать, любви хватило. И у скольких знакомых я такое же видела и вижу! И это называется - «семь-я»! Нет уж, уволь. Не хочу я такой семьи.

- Но если бы твои родители не поженились, то и тебя бы не было.

- Для того, чтобы родить ребенка, семья не требуется. Я, например, предпочла бы иметь мать-одиночку, нежели этот вечно воюющий тандем… Было время, я надеялась, что они разведутся… Может, и развелись бы, но! Квартирный вопрос все испортил, нашу двушку-хрущобу на две однушки не разменять. Нет, Сережа, я в капкан лезть не хочу. К тому же семья - это уже обязанность… А я не готова к обязанностям. Мне так легко, так хорошо с тобой сейчас… Будто бы лечу… А ты меня к земле привязать хочешь. Не надо! Птица в клетке жить не может…

Горячие губы Виты прильнули к губам Таманцева, и он уже не мог возражать ей, растворяясь в ее ласках…

Однако, мысль свою Сергей не оставил. Шанс поправить квартирный вопрос был только один. Отец. Таманцев ничего не знал об этом человеке, но поскольку тот все же исправно выплачивал матери алименты, выяснил и имя его, и адрес. И то, что отец - немного-немало целый академик. Чем черт не шутит, может, заговорит в нем кровь и совесть, решит помочь брошенному сыну, загладить вину?

Сама эта мысль казалась Сергею чрезвычайно низкой и пошлой, тошно становилось от самого себя - строить из себя казанскую сироту! Клянчить помощь у человека, которого не хотел знать, которого презирал с подачи матери! Истинная подлость! Но на что не пойдешь, чтобы удержать свою женщину?

Субботним утром Таманцев, мысленно обругав себя самыми последними словами, вдавил кнопку звонка отцовской квартиры.

- Вам кого? - раздался за дверью юный женский голос.

- Мне нужно поговорить с академиком Стаховичем.

- По какому вопросу?

- Скажите ему, что его спрашивает Сергей Петрович Таманцев. Он поймет.

Таманцевым Сергей был по матери, не оставившей ему отцовской фамилии.

- Папа сказал, чтобы вы подождали его в парке за домом, - вновь послышался голос минут через десять. - Он к вам спустится.

На порог, значит, не пустил… Постеснялся перед семьей… Интересно, знает ли эта семья о его, Сергея, существовании? Вряд ли. Таманцев отчетливо почувствовал, что пришел зря, но сбежать было бы теперь малодушием.

Он спустился в парк. Стоял погожий осенний день, тихий, прозрачный… Сергей остановился у воды, нервно закурил. Минут через пятнадцать он увидел приближавшегося к нему высокого, статного, седовласого человека, в котором безошибочно угадал академика Стаховича.

- Стало быть - Таманцев? - констатировал тот, приблизившись.

- А вы ожидали иного после того, как бросили нас с матерью?

- Можно на «ты», как-никак нечужие. Да, пожалуй, иного я не ждал. А ты, прости, пришел поворошить детские обиды или есть более содержательная повестка дня?

Да, именно более содержательная… Очень точно определил академик-ядерщик…

- Не знаю, - неуверенно отозвался Сергей. - Нет, я не для выяснений пришел… Сам не знаю, зачем. В детстве я очень часто пытался представить тебя. И представлял эту встречу. И что скажу тебе…

- Вряд ли ты собирался сказать мне что-то хорошее, правда?

- Правда. Ты за столько лет даже не вспомнил обо мне, - Таманцев вдруг с удивлением почувствовал, какой болью и обидой отозвались в нем собственные слова. Именно сейчас, когда он видел перед собой этого благородно-красивого человека, который мог бы сопровождать его по жизни, растить, помогать советом… Пусть не жить с матерью! Но просто общаться с ним, делиться опытом, знаниями!

- Это неверно. За столько лет я никогда не забывал о тебе.

- Ну да, платил алименты… Ты даже не хотел меня видеть.

- По-моему, и ты не выражал такого желания?

- Откуда ты знаешь?

- Я, брат, много чего знаю. Твоя мать порвала со мной отношения и запретила к тебе приближаться. Но твоя тетка была женщиной мудрой и доброй, и мы переписывались с нею до ее смерти. Т.ч. кое-что о твоей жизни я знаю.

- Тетя Паша переписывалась с тобой? - опешил Сергей.

- Представь себе.

- Почему же она ничего не говорила?

- Страха ради Риты Гневной, - усмехнулся отец. - Мы все не хотели скандалить с твоей матерью. Разве не по этой причине ты не говорил ей о том, как представляешь меня? Не выпрашивал показать папину фотографию?

- Тетя Паша показывала как-то… А мать все твои фотографии порвала после развода.

- Категоричная женщина. Что ж, я не хочу ни обвинять, ни оправдываться, ни виниться. Мы оба с нею виноваты. Я, вероятно, как мужчина, виноват больше. Но так уж случилось. Ты уже сам мужчина и многое должен понимать.

- Почему ты не пригласил меня зайти? Побоялся, что я устрою какую-нибудь глупую сцену?

Отец тяжело вздохнул и также закурил:

- Моя жена страдает тяжелым нервным расстройством. У нас вообще практически не бывает гостей. И думаю, что нет нужды объяснять, что визит неведомого сына в таком положении не слишком уместен.

- Наверное… Это твоя вторая жена?

- Третья.

- Ого! А вторую ты тоже оставил?

- Нет, это она меня оставила. Променяла на израильскую визу. Уехала вместе с сыном и теперь живет в Америке.

- Круто, значит, у меня еще и братишка-американец есть… А ты что не поехал? Не пустили, как обладателя секретов Родины?

- Я бы и сам не поехал.

- Почему?

- Потому что я, как ни странно, патриот этой нашей Родины. Я и теперь бы мог уехать, как уезжают мои коллеги. Но не хочу. Не могу…

- Та девушка, что отвечала мне из-за двери, твоя дочь?

- Да, старшая. Таня.

- Есть и младшая?

- И даже средняя. Таня, Вика и Света.

- Как же ты справляешься с ними и с больной женой?

- Теща живет с нами, помогает.

Хоть и укорив себя за низкие мысли, Сергей не смог удержаться от констатации печального факта: его шансы равны нулю. Три сестры, братец-еврей… Жены… Тещи… Где уж тут чем-то разжиться.

- А я, вот, жениться собрался… - сказал Таманцев, не глядя на отца.

- Поздравляю! На приглашение на свадьбу не рассчитываю, твоя мать тебе бы не простила.

- До свадьбы еще очень долго, - покачал головой Сергей.

- Почему?

- Невеста боится, что наша семейная лодка не выдержит испытание бытом и не хочет начинать строить семью в общаге.

- Суждение, не лишенное логики, но страдающее недостатком чувств. Ты сильно любишь ее?

- Я без нее жить не могу.

- А она без тебя?

Острый взгляд и ум был у отца. Сразу корень проблемы ухватывал.

- В том-то и дело, что она, кажется, может.

- Сложное у тебя положение, брат. Жаль, что ничем не могу помочь.

- Я и не прошу, - вздохнул Таманцев. - Правда, я сам не знаю, зачем пришел. Прости.

- Ты хорошо сделал, что пришел, - отец положил руку на плечо Сергею. - Я рад был тебя увидеть, познакомиться с тобой. И буду рад, если ты придешь снова. Ты всегда можешь мне позвонить и, обещаю, если я чем-то смогу быть полезен тебе, ты можешь на меня рассчитывать.

Это было сказано искренне, и от теплоты отцовского взгляда, от участия, звучавшего в его голосе, снова сдавило тоской сердце Сергея. Этот человек мог быть рядом с ним все годы его жизни! Он мог бы делиться с ним своими сомнениями, проблемами, надеждами… А что в итоге? Чужие люди… И чуждость эту - преодолеть бы? Мать с ее вечной гордыней разделила отца и сына… Зачем? Что ей было в этом разделении? Кто стал от него счастливее? Даже она сама не стала…

- Спасибо, я… позвоню тебе.

- Не пропадай. Сын…

Своего обещания Сергей не сдержал и отцу так и не позвонил. Не было повода…

Вита все больше погружалась в богемную жизнь и парила все дальше от Сергея. «Свободна! Свободна!» - как это не понял он? Квартирным вопросом здесь ничего не поправить. Птица боится всякой клетки, будь она даже и платины. Она не хочет обязательств, а хочет свободного полета, чтобы весь мир принадлежал ей, а она - никому… От этого сознания в голове у Таманцева мутилось. Ему становилось легче лишь в те часы, что она была с ним, принадлежала ему. Пусть это была лишь сладкая иллюзия, но Сергей упивался ею и убеждал себя, что она реальность… Все эти разговоры о птице - пройдут. Она просто только-только вырвалась из-под родительской опеки, хлебнула красивой киношной жизни, у нее просто закружилась голова. Это пройдет, а он будет терпелив и дождется своего времени. Когда она будет принадлежать ему не понарошку, не несколько часов, а - всегда. Душой и телом…

Зимой 1993 года Вита снова уехала сниматься, на целый месяц. На звонки практически не отвечала… Все же Сергей продолжал тешить себя надеждой и, считая дни и часы, ждал ее возвращения. Расстояния, телефоны вносят сумятицу, непонимание. Но когда они снова будут вместе, будут любить друг друга, все станет на свои места. Иначе и быть не может…

- Серега! Серега! - небольшие глаза Генки округлились настолько, что казались больше его очков. - Не знаю, как сказать тебе… но… но…

- Что стряслось?! Говори же!

- Ты только не того… В общем… В общем… Вита замуж вышла!

Граната, взорвавшаяся рядом, не произвела бы на Сергея столь убийственного впечатления.

- Врешь! - взревел он, хватая Генку за грудки. Но по смятенному лицу друга видел: правду говорит… Отпустил его бессильно. А тот, почти шепотом, добил лежачего:

- За Ромку Сущевского…

- Убью… - прохрипел Таманцев.

- И что это изменит? - резонно возразил Генка.

Ромку он, конечно, не убил. И не прибил, как следовало бы. Просто не знал в тот день, где негодяя искать… А потом было несколько дней беспробудного пьянства на квартире все того же Генки…

Утро. Рука, выпроставшись из-под пледа, ищет по полу «спасительный сосуд». Сосуд находится, но - вот, проклятье! - в нем не осталось ни капли «огненной воды»…

- Гена!

Мутные глаза различают чьи-то ноги. Ноги нервно постукивают пятками по полу… И также нервно барабанят по поручню кресла тонкие пальцы… Дальше можно и взгляд не понимать… Юра Филаретов. Вечно вибрирующий. А теперь еще и надрывающийся от бронхита. Настоящий верный друг! Не побоялся пневмонию подхватить по такому морозу…

А там кто в углу? Генка… А с ним рядом что за дед-бородач? Кряжистый дедушка, колоритный.

- Сержик, это дядя Сеня. Помнишь, я тебе о нем рассказывал?

Сейчас бы свое имя не забыть, а тут какой-то дядя… Хотя… Ах да, был у Генки какой-то двоюродный дед с Владимирщины. Не то пчеловод, не то что-то еще экзотическое. Лагерник бывший… Его-то на что леший принес?

- Сбирайся-ка, друг ситный, - молвил меж тем густым басом дядя Сеня, обращаясь к Сергею. - В гости поедешь.

Таманцев ответил что-то неразборчиво-посыльное, но дед был то ли туг на ухо, то ли ничуть не озабочен ответом. Он встал, по-медвежьи сгреб Сергея вместе с пледом в охапку и поволок вон - богатырской силы оказался старик! Юрка закашлялся и, кутаясь более обычного, направился следом. Дядя Сеня, оглянувшись, кивнул ему:

- Да-да, и ты тож в гости айда. Лихоманку твою выводить будем.

Следующую неделю оба друга провели в гостях у старого пасечника. Спиртного не было ни капли. Зато баня, здоровая работа на воздухе для Сергея, теплая печь с лечебными отварами и медом для Юрия…

Как ни странно, полегчало немного от этой полудикой жизни. Посвежел Таманцев, прояснилось в голове, горем и хмелем одурманенной…

- Ну и что скажете, Семен Самсоныч (дал же Бог отчество говорящее!), как мне теперь?

- Как все. Живи, Богу молись.

- А есть он, Бог-то?

- А как ему не быть, коли мы с тобой есть.

- Видали вы его?

- Главное, что он нас видит. Ты, вот, парень, думаешь, будто бы великое горе у тебя. Невеста к другому ушла! Обидно, что и говорить… Да ведь только не горе это.

- А что же?

- А ты много ли горя видел в жизни своей? Войну? Голод? Потерю близких?

- Нет…

- Нет… - повторил дядя Сеня. - В 30-м году семью нашу раскулачили. Три лошаденки у нас было - богатство для завистливого глаза! Без вещей, в стужу, как теперь, затолкали в телячьи вагоны и повезли на север. Младенцы, старики да больные померли еще в дороге. От холода и голода… А потом выбросили нас в лес. Вместо домов бараки шалашного типа… Голод. Холод. Мор настал страшный… Большую часть семьи нашей мы там и схоронили. Столько лет прошло, а у меня и сейчас в ушах вой тетки Агафьи стоит, когда последний ее ребенок Богу душеньку чистую отдал. Как она кричала страшно… А потом умолкла и уж не говорила ничего. Умом повредилась… Вот, это - горе! А все эти ваши, кто от кого ушел, да чего вам, таким умным и талантливым, жизнь не додала… - старик махнул рукой.

- А Бог что же? Что же он смотрел на этот ад земной? - спросил Сергей. - Как дети невинные мерли?

- Может, он их, сердечных, от еще более страшной доли забирал.

- А матерей? Зачем их на муки и отчаяние обрекал? Разве не милосерден он должен быть?

- А мы?

- Что - мы?

- Мы - не должны быть милосердны? Бог он ведь через нас действует. И в нашей воле стать проводниками его воли или обратной… В зверином нашем веке слишком многие предпочли волю обратную. От того все так страшно и вышло. Я ведь потом, когда уж после войны в лагере горбил, так удивлялся: в охране-то нашей, среди вертухаев этих самых - не какие-нибудь звери неведомые, а те же крестьянские парни, те же солдатушки. И у иных также батек пораскурочили. И ничего, служат! Ироду… И своих же собаками травят и прикладами в спину бьют. Не все, конечно. И среди ихнего брата люди попадались… Осатанел народ, Бога забыл, вот и стали рвать друг друга без жалости… Если жалеть друг друга обратно не научимся, так, пожалуй, и пожрем друг друга, как гады. К тому и идет все, как газеты ваши посмотришь.

- Про горе - ваша правда. И про жалость тоже… А Бог… Наша тетя Паша тоже в него верила. В чулане своем все лампадку коптила и поклоны перед иконами клала. Как не стало ее, так уж не зажигали. Мать это все бестолковым суеверием считала.

- Ты не крещен?

- Крещен. Тетя Паша тайком от матери крестила.

- Уже хорошо.

«Без Бога не до порога», - так всегда тетя Паша говорила. Но Сергей привык вслед за матерью считать это суеверием малообразованного человека. А во что, собственно, верил он сам? В Россию? В идею? В себя? В себя… А что же он есть в этой жизни и чем станет? Школьным учителем? Невелико место. По научной стезе пойти? Кандидат… Доктор… Профессор… Да уж продыху нет от тех кандидатов в доктора. Какие такие открытия можно совершать, чтобы защищать такое количество диссертаций? О чем они? Кому нужны? Единицы лишь стоят что-то, а все прочее - лишь имитация науки. И целая армия остепененных имитаторов кичится своими званиями, заполняет печатное и телевизионное пространство полуграмотными глупостями, которым никак не мешают неведомо за что полученные степени.

Чего он, в сущности, хотел, когда поступал на истфак? Да ничего особенного, ему был просто интересен предмет. И это была ошибка. Не в предмете, в целеположении. Истфак для интереса, «штаб контрреволюции» для интереса… Детские игрища… Вот, Сущевский времени даром не терял. Конечно, и он интересу следовал. Но не только абстрактному, общему, но и вполне предметному, личному. Сущевскому нужно было телевидение, которое давало известность. Что такое известность? Деньги и влияние. А без этих составляющих ничего серьезного нельзя достичь, нельзя высоко подняться. Рома всегда хотел подняться высоко. И в этом они были похожи с Витой. Они оба жаждали взлететь и парить…

И ведь удавалось это Сущевскому! Причем удавалось без видимых усилий! Он вечно был в долгах, но при этом жил на широкую ногу. Все без исключения знали его сомнительную славу Казановы, но женщин нисколько не смущала подобная репутация «бойца на одну ночь», даже интриговала. И Рома, кажется, очень редкую ночь проводил без хорошенькой подружки в своей постели. И ни перед одной из них не чувствовал ни малейших обязательств. Сущевский шел по жизни с ощущением, что весь мир принадлежит ему, все создано для него, а, значит, он имеет право этим пользоваться. И пользовался. И все давалось ему легко, и стремительно шел он вперед, поднимался ввысь по золоченой лестнице славы. Это ли привлекло в нем Виту?

А он - всерьез ли полюбил ее? Или брак этот окажется скоротечным? Что если так? Сможет ли Сергей в этом случае принять назад обманувшую его невесту? Мужская гордость сопротивлялась этому, требуя отвергнуть изменщицу, но другое чувство было сильнее гордости. И как ни подавлено оно было теперь обидой, а шептало твердо: и простишь, и примешь, и еще, как последний олух, счастлив будешь. Вот, только захочет ли вернуться Вита?..

По возвращении в Москву настигла Таманцева страшная весть из Н-ска. Скончалась мать… Последний год она постоянно жаловалась на плохое самочувствие, но Сергей не верил этому. Слишком часто он слышал эти жалобы еще при жизни тети Паши. Правда, при последних разговорах голос у матери изменился, но Таманцев был слишком увлечен своими переживаниями, чтобы придать этому значение. Он вообще избегал разговоров с матерью. Не хотел отвечать на ее вопросы, раздражался от ее жалоб и слез. Он либо вовсе просил не звать себя к телефону, либо сворачивал разговор как можно быстрее, ссылаясь, что очень занят учебой и работой…

А мать была совсем-совсем одна в свои последние дни. И умерла она тоже - одна. И никто не заметил этого… Лишь на четвертый день по нехорошему духу забила тревогу соседка Клавдия, с которой у матери были издавна недобрые отношения. Ее нашли лежавшей на полу в прихожей. А рядом разбитый телефон. Несчастной не достало сил ни позвонить, ни доползти до двери…

Сергей чувствовал себя убийцей. Преступником, бросившим собственную мать умирать без помощи… На похоронах он не смотрел по сторонам. Хотя пришли на них лишь несколько человек, но и их присутствие было невыносимо. Кажется, все они смотрели на него с укором, все обвиняли его, что, вот, мол расти таких детей… А кто-то наверняка и о матери отзывался недобро. Что не сумела воспитать, все плясала стрекозой…

Кое-как продав квартиру, в которой после случившегося невмоготу было оставаться, и положив деньги в банк, Сергей буквально сбежал из родного города. Впервые в жизни настигло его глухое отчаяние. Он был полон сил и не без таланта, но ему было совершенно некуда идти. Никто и нигде не ждал его. Никому он не был нужен…

Последнюю сессию в институте Таманцев благополучно «завалил» и отправился отдавать «долг Родине», уже занимавшейся по краям пламенем усобиц… Прежде перспектива «оказаться в казарме» представлялась Сергею совершенно ужасной. Но теперь ему было все равно. Так оно, пожалуй, и лучше было. Когда тело страдает, когда физические силы измотаны, не остается времени на мысли, на терзания души…

В армии было все - и пресловутая «дедовщина» с тремя выбитыми зубами, и первая командировка в мятежную Чечню, из которой неведомо как удалось вернуться живым. Два года, а словно бы вся жизнь перевернулась, и совсем другим человеком возвращался Сергей в «мирную жизнь». Он возвращался уже не апатичным, надломленным слюнтяем, а много повидавшим человеком, знающим цену жизни и имеющим цель в ней. А цель была немалой - самую жизнь изменить. Ведь так бездарно гибла в позоре и поношении Россия, за которую было поднято столько тостов на Генкиной квартире и не только. И кто-то должен был противостоять этому позору и распаду! Собирать камни, добиваться правды, защищать тех, по хребтам которых катилось желтое колесо, дробя позвонки. А если не мы, то кто? Пусть для Глебовых и Сущевских Россия - это повод для пиара и не более того, для них это театр, в котором они показывают себя, и не Россия важна им, а единственно они на ее фоне. Сергей инако скроен. И он еще покажет и докажет, что юношеский «штаб контрреволюции» не детской игрушкой был! «Россия просила боя и требовала его!» - написал забытый русский поэт в 20-х годах. И Таманцев готов был дать бой - за Россию. И, вот ведь удивительно, верил в то, что сможет сделаться Давидом на пути у Голиафа.

- Каким же еще наивным щенком я тогда был! Побитым, обстрелянным, но совершенным еще щенком! - вздохнул Сергей, с раздражение отшвырнув лопату и опустившись на ступени крыльца. Обжигающего мороза его раскрасневшееся тело не чувствовало. Правда, верные собаки, видимо, беспокоились за лишенного шубы хозяина, и тотчас подошли, привалились к нему, согревая. - Кому я что хотел доказать? Себе? Ей? Этому звездному негодяю, из режиссеров ставшему бизнесменом и депутатом и напрочь забывшему «все то, о чем мы так долго мечтали»? Может, от того все так и вышло, что я только доказывал, а не в самом деле хотел добра? Похвалялась синица небо поджечь, да сама сгорела… Но что-то же и я делал? Разве нет? - косматый Кряж согласно заворчал. - Делал… И немало делал. Да только все зазря. Не в коня корм… Против лома нет приема… А эти чистые люди еще этого не поняли. Ни про лом, ни про корм. Станут они сейчас против катка, а когда спины им крушить начнут, так те, ради кого они стараются, даже голоса не подадут в их защиту! Потому что потомки рабов и вертухаев уже генетически не способны к человеческой жизни. А людей повывели, повыбили, вырубили и на щепки перевели…

Собаки сочувственно слушали надрывный, горячечный монолог хозяина и теснее жались к нему, словно желая уверить, что они никогда не предадут его, как те люди, на которых он сетует столь горько.

- Нет, увольте, больше меня не втравят в эти всеспасительные игры! Довольно! Наша хата с краю… С самого краю… И никто нам не нужен. И никому ничего мы не должны, - уставший не от работы, но от неожиданной для себя нервной вспышки, Таманцев обнял своих верных друзей. - Ну, довольно глупостей! Пойдемте в дом, кормить вас буду! А себе лечебной позволю нынче… Разбередил душу, дурень.

Слово «кормить» было самым понятным из всего непривычного хозяйского многословия, и повеселевшие собаки устремились в дом, предвкушая сытную кашу с мясом. Сам хозяин мяса не ел, но их, своих единственных друзей, кормил с большой заботой об их рационе.

 

Елена Семенова,

писатель, исполнительный секретарь РПО им. Императора Александра III

(г. Москва)