Глава 7. Ранение

 

На следующий день после ареста Софи меня вновь вызвали к генералу Лохвицкому. В этот раз он выглядел чрезвычайно довольным и радушным. Сообщив, что мадемуазель Моррель уже созналась в своей работе на немцев, вербовке прапорщика Васнецова и организации (с помощью дезинформации) трагической перестрелки между 2-й и 4-й ротами 1-го батальона нашего полка, генерал не пожалел лестных слов в мой адрес и добрых десять минут восхищался моей прозорливостью и настойчивостью в достижении цели.

Однако, стоило мне сказать, что, по моему мнению, еще рано ставить точку в этом деле, как он сразу нахмурился и резко спросил:

- Ну, чем Вы еще не довольны, штабс-капитан?

- Ваше превосходительство, я считаю, что в нашей бригаде, по-прежнему, все еще действует высокопрофессиональный агент германской разведки, который, собственно, и руководил всей этой операцией по организации перестрелки между своими в 1-м батальоне в целях дискредитации нашего Экспедиционного корпуса в глазах общественности Франции. Мадемуазель Моррель - всего лишь вербовщица наивного Васнецова и проводница идей этого агента. Не в ее силах придумать и осуществить весь этот план до самых мелочей, начиная с согласования с немцами времени начала имитации наступления с их стороны (в части подачи ракетами сигнала об атаке и открытия пулеметного и ружейного огня в назначенные день и час на определенном участке фронта) и заканчивая знанием паролей, позволяющих беспрепятственно добраться до офицерской землянки в роте, на участке которой намечена провокация.

- Штабс-капитан, а Вам не кажется, что Вы заигрались в сыск? - недовольно спросил Лохвицкий.

- Никак нет, Ваше превосходительство, - кратко ответил я, оставаясь при своем мнении.

Я хорошо помнил, как при нашей встрече в России генерал-майор Батюшин специально подчеркивал, что немецкий агент уже находится в 1-й Особой бригаде, и что это - очень опытный и опасный профессионал. Молодой и романтичный Васнецов никак не вписывался в эту характеристику, данную одним из руководителей русской контрразведки, да и он сам, в своем дневнике, полностью описал события и обстоятельства, при которых его завербовала профессиональная соблазнительница Софи.

Что касается мадемуазель Моррель, то она не входила в штатный состав бригады и, вообще, появилась в поле зрения наших офицеров относительно недавно - около четырех месяцев назад, спустя ровно месяц после нашего прибытия на фронт.

А это означало только одно - коварный и опасный враг, по-прежнему, здесь. Он лишь затаился, теперь, на время, но, когда ему будет нужно - обязательно проявится и нанесет свой очередной удар по нам.

Но я не стал говорить все это Лохвицкому. Зачем... По большому счету у меня не было железных аргументов в пользу моего предположения, а без них - разговаривать с генералом, который хочет поскорее перевернуть неприятную страницу в истории нашего пребывания во Франции - выглядело явно бесполезным.

- Напрасно Вы упрямитесь, штабс-капитан! Ваше время нахождения при моем штабе окончилось, и я не вижу причин продления Вашего присутствия здесь. Возвращайтесь в свою роту и набирайтесь сил перед новыми боями, а они, кстати - уже не за горами, - все тем же недовольным тоном закончил со мной беседу Лохвицкий.

- Слушаюсь, Ваше превосходительство! - внешне невозмутимо «откозырял» ему я и четким армейским шагом покинул генеральский кабинет.

Попрощавшись с «адъютантским персоналом» бригадного штаба (в лице капитана Регина и подпоручика Дюжева) и забрав свой «чемоданчик» из занимаемой мной комнаты в доме французской пожилой пары, с заметным огорчением расставшейся со мной, я не спеша направился в сторону места расположения нашего батальона.

По пути мне встретился наш бригадный медвежонок «Мишка» в сопровождении двух своих бессменных поводырей Васьки и Семки. Я давно его не видел и очень удивился тому, как сильно он подрос.

«Мишка», с ходу, подскочил ко мне и, стоя на задних лапах, сделал полный оборот вокруг себя. Я невольно рассмеялся и кинул ему кусок сахара, который он, как собака, поймал на лету своей уже довольно большой пастью.

- Благодарствуем, Ваше благородие, - поблагодарил меня Васька за своего мохнатого подопечного.

- Он у нас, вообще-то, сытый, но больно уж сладости любит, - счел нужным пояснить, при этом, его напарник Семка.

- Тяжело с ним? - спросил я у них.

- Да, что Вы, Ваше благородие. Он же - как ребенок, пока, и все хлопоты с ним - не в тягость, - степенно ответил Васька.

- Вот, что, братцы, возьмите-ка ему на сахарок, - я протянул солдатам десять французских франков и, осторожно коснувшись, на прощание, рукой мохнатого медвежьего загривка, пошел своей дорогой дальше.

В батальоне меня радостно встретили мои друзья Разумовский, Мореманов и Орнаутов, жаждавшие немедленно услышать от меня хоть какие-то подробности о результатах моего сыска, но я, желая сначала проведать свою роту, перенес рассказ об этом на более позднее время.

В тот же вечер мы собрались в офицерской палатке у Разумовского и изрядно напились.

Нет, разумного предела мы, конечно, не перешли, но отсутствие фронтового напряжения все же сказалось.

Я, в общих чертах, рассказал им об итогах моего расследования, ограничившись, естественно, «самоубийством» Васнецова и арестом французской военной журналистки, а друзья поведали мне последние новости нашего батальона.

Дальше все прошло по обычному, в таких случаях, сценарию: карты, анекдоты, споры и патетические речи. До пьяного выяснения отношений дело, однако, так, и не дошло (хотя предпосылки к этому, все-таки, были: что-то не поделили Мореманов с Черкашиным, так и не сумевшим, по настоящему, «заменить» нам нашего погибшего друга Лемешева), и мы, далеко за полночь, разошлись по своим ротам.

А, вскоре, меня, как и других, полностью захватила рутинная тыловая жизнь, главным в которой было удержание воинской дисциплины во вверенном мне подразделении на надлежащем в данной ситуации уровне.

Как выяснилось, после фронта тишина мирной жизни расхолаживает не только рядовых солдат и унтер-офицерский состав, но даже командующих взводами прапорщиков и, чего греха таить - многих ротных командиров тоже. Поэтому приходилось проявлять поистине железную волю и быть примером, в первую очередь, для своих помощников, чтобы иметь моральное право требовать этого же от них в отношении рядового состава.

Так прошло около двух месяцев. Наступило Рождество Христово - первое Рождество, которое мы встречали на чужбине. Изготовленный полковыми умельцами из палаточного материала и подручных средств, большой шатер, отведенный для проведения церковной службы непосредственно в Рождество и в последующие праздничные дни, в рождественскую ночь был забит до отказа.

Службу в этой самодельной «полковой церкви» вел наш полковой священник - сорокапятилетний протоиерей Богословский, награжденный за личную храбрость (еще в Русско-Японскую войну) солдатским Георгиевским крестом и, в честь этого, постоянно носивший на груди свой пастырский крест исключительно на георгиевской ленте.

Он замечательно провел всю праздничную службу: мы, как будто, наяву, побывали на своей далекой и любимой родине.

Временами, прикрыв веки, я, словно в действительности, оказывался в той небольшой городской церкви недалеко от нашего дома, куда меня с сестрой, в детстве, каждое воскресенье приводили наши родители.

Там также приятно пахло ладаном и также легко и торжественно было на душе...

В заключение протоиерей произнес нам трогательную проповедь о добре и зле в этом, на редкость, жестоком и несправедливом мире, о нашем месте в борьбе между ними и о вечности человеческой любви.

Эта проповедь произвела потрясающий эффект на всех присутствовавших в нашем временном «полковом храме», и мы вышли, оттуда, с необычайно просветленными лицами и какой-то глубокой внутренней задумчивостью.

Но, едва осенив себя заключительным крестным знамением и отойдя в темноту, окружавшую «полковую церковь», мы, к нашему искреннему сожалению, вновь погружались в грешную бездну наших суетных мыслей и желаний...

Прошел еще месяц. В нашей повседневной жизни, по прежнему, ничего не менялось; лишь все чаще стали говорить о близкой отправке на фронт. Однако, вскоре, случилось событие, которое несомненно взволновало всю нашу бригаду и несколько отодвинуло на второй план наши предфронтовые ожидания.

Из 3-й Особой пехотной бригады, сменившей нас осенью на фронте, пришло неожиданное известие о том, что тридцать первого января одна тысяча девятьсот семнадцатого года она подверглась внезапной газовой атаке противника.

В тот день, начиная с шестнадцати часов, на позиции ее 6-го пехотного полка, неожиданно для всех, сначала пошли волны бесцветного газа, а затем - и целые облака хлора.

Под прикрытием этого поражающего всех и вся газа и массированного огня собственной артиллерии немцы попытались, в очередной раз, атаковать на данном участке русской обороны, но, получив, там, жесткий отпор, все-таки, вновь, отступили.

Примененный же ими газ окончательно рассеялся лишь к двадцати двум часам этого кошмарного для русских военных дня.

Потери, понесенные, при этом, 6-м пехотным полком, оказались очень большими: двадцать два человека погибли на месте и еще двести восемьдесят пять человек были эвакуированы в тыл с разной степенью отравления.

О возможности применения немцами «газов» на фронте нам говорилось еще в ноябре одна тысяча девятьсот шестнадцатого года. Тогда в 3-й бригаде (как, впрочем, и в нашей 1-й) был даже назначен особый офицер, ответственный за проведение мероприятий по обеспечению готовности личного состава к отражению подобных газовых атак.

Но, к сожалению, не все в Русском Экспедиционном Корпусе отнеслись, тогда, серьезно к этой опасности. Несмотря на то, что в нашем корпусе, как и во французских частях, еще осенью прошедшего года стали появляться первые противогазы, далеко не все русские подразделения спешили своевременно обзавестись подобными защитными средствами.

По роковой случайности под газовую атаку немцев попал именно тот батальон 6-го полка, которому не успели завезти противогазы (вернее, ему их привезли еще осенью, но все они оказались из бракованной партии, а новые, на их замену, в него, так, и не доставили).

Услышав эту трагическую информацию, все офицеры и солдаты нашего корпуса были особо возмущены тем, что из-за чьей-то элементарной халатности, в считанные часы, был выведен из строя, практически, целый русский батальон.

Но, честно говоря, во многом, «пенять» нам приходилось на самих себя. Еще в декабре прошедшего года в обеих Особых бригадах отмечались случаи отсутствия противогазов у многих русских солдат даже при проводимых руководством торжественных смотрах, а уж об их исправности или неисправности говорить, и вовсе, не приходилось.

Словом, все происходило по старой русской поговорке: «пока жареный петух не клюнет...».

Прошло еще несколько дней и, вот, в одно ничем не примечательное утро к нам в роту, а, точнее, ко мне, прибыл вестовой от генерал-майора Лохвицкого с приказом о немедленном прибытии к нему в штаб бригады.

Оставив за себя старшим по роте одного из наиболее толковых и ответственных взводных командиров (я его оставлял и в свое прошлое двухнедельное отсутствие) и поставив об этом в известность своего батальонного командира подполковника Готуа, я без замедления отправился к Лохвицкому.

Как мной и ожидалось, вызов оказался связанным с недавней газовой атакой на 3-ю бригаду. Генерал прямо «с порога» заявил мне о том, что по просьбе генерал-майора Марушевского, командира 3-й Особой пехотной бригады, с которым он, как-то, поделился о раскрытом мной «Деле о перестрелке», направляет меня к нему для изучения и, если будет необходимо, расследования обстоятельств трагедии, произошедшей с одним из батальонов 6-го полка во время газовой атаки немцев тридцать первого января.

На «все про все» он отвел мне всего лишь одну неделю. А еще через десять минут, даже не успев, толком, переговорить с Региным и Дюжевым, находившимися в его приемной, я уже ехал в предоставленном мне (по приказу Лохвицкого) автомобиле к линии фронта.

Вопреки моим опасениям, расследование причин отсутствия в пострадавшем батальоне исправных противогазов много времени не заняло. Они были на поверхности, и главной из них - была неповоротливость французских тыловых служб.

О ситуации с неисправными противогазами в этом подразделении знали с момента их привоза в батальон; причем, знали все - от командиров рот этого батальона до командира 6-го полка полковника Симонова и самого командира бригады генерал-майора Марушевского, включительно.

Запросы в интендантскую службу французской армии на срочную замену бракованной партии противогазов, поставленных в один из батальонов 6-го полка, высылались своевременно и неоднократно. Задержка же с их исполнением была связана лишь с «техническими» моментами во взаимодействии французской интендантской службы и поставщиками противогазов, и ни с чем больше.

Гораздо сильнее меня интересовало то, как узнали об этом немцы, использовавшие этот «пробел» русской обороны в свою пользу на все сто процентов.

И, здесь, меня ждало весьма интересное открытие.

Оказывается, накануне газовой атаки, а, точнее, за три дня до ее начала, 3-ю бригаду посетил ни кто иной, как... старший адъютант штаба нашей 1-й бригады капитан Регин Михаил Петрович, собственной персоной, а водителем его автомобиля был небезызвестный мне... ефрейтор Силантий Шлыков из отряда связи и военно-хозяйственной службы - «мордастый здоровяк», как его ранее окрестил мой приятель Рохлинский.

При этом, капитан Регин активно интересовался у штабных адъютантов и офицера, ответственного в 3-й бригаде за проведение мероприятий по обеспечению готовности личного состава к отражению газовых атак противника, про проблемы со снабжением их бригады противогазами, и, естественно, офицеры поделились с ним «обидой» на французских интендантов, затянувших решение вопроса о замене неисправных противогазов на исправные в одном из батальонов 6-го полка...

Мне даже стало известно, что Регин со Шлыковым, выехав после своих расспросов из штаба 3-й бригады, затем зачем-то заезжали в ее 6-й полк, где побывали, в том числе, и на его наблюдательном пункте.

Конечно, все это прикрывалось вполне правдоподобными объяснениями и просьбами со стороны капитана Регина, которого во всех штабах нашего корпуса давно уже воспринимали в качестве доверенного лица генерала Лохвицкого, в связи с чем, не считали нужным от него что-то скрывать.

Собрав всю необходимую мне информацию в 3-й Особой пехотной бригаде, я вместе со своим водителем немедленно выехал на нашем автомобиле в Париж. Там мне не терпелось встретиться с Савельевым, на которого я очень рассчитывал в плане получения дополнительных сведений о Регине, по которому (как и по другим адъютантам нашей бригады) я, через него, делал запрос в военную контрразведку Русской армии в России, в мой последний приезд во французскую столицу.

Мне повезло, и я застал Алексея Семеновича дома. Не пришлось ждать несколько часов его возвращения с работы. И, здесь, меня ожидало интересное открытие.

По полученным от Батюшина из России сведениям выходило, что Регин Михаил Петрович - он же, Регин Михаель Петерович - родом из семьи обрусевших датских военных. Его отец - Петер Регин - тоже, в молодости, состоял на военной службе в Русской армии и дружил с небезызвестным подполковником Гриммом, который, впоследствии, в одна тысяча девятьсот втором году был разоблачен Батюшиным, как германский агент.

Соучастие самого Петера Регина в государственной измене его друга доказать, тогда, не удалось, но, из-за скандала, связанного с этим делом, из армии ему, все же, пришлось уйти.

Сам же Гримм был осужден, лишен воинского чина и дворянского достоинства, прочих чинов и наград, и сослан на каторжные работы в Сибирь на двенадцать лет. О дальнейшей его судьбе ничего не известно.

Не менее интересными оказались и сведения о том, что во время пребывания Регина Михаеля Петеровича на Восточном (Российско-Германском) фронте денщиком у него служил никто иной, как... Силантий Шлыков, меткий стрелок и кулачный боец, верой и правдой служивший Региным с ранней молодости и живший в их доме на правах «семейного телохранителя». Выучив его на водителя, Регин, впоследствии, способствовал зачислению Шлыкова в Русский Экспедиционный Корпус, правда, не афишируя, при этом, своего близкого с ним знакомства.

Сказать, что я был шокирован этой информацией, значит, сказать неправду. Собственно говоря, я и ожидал услышать от Савельева что-то в этом духе. Просто, я был поражен - насколько четко «наложились» эти сведения на мои недавно сформировавшиеся подозрения.

У меня, как будто заново, открылись глаза на все поступки и слова Регина и Шлыкова.

Я вспомнил, как внимательно посмотрел на меня старший адъютант, когда я, по прибытии в еще только формирующийся корпус, предъявил ему свое направление в 1-ю Особую пехотную бригаду, подписанное лично генерал-майором Батюшиным, вспомнил, как четко и быстро (словно, по заученному назубок тексту) рассказывал мне Шлыков об обстоятельствах своей поездки с Васнецовым в расположение 2-го полка, «сдавая с потрохами» последнего.

«О, Господи!» - подумал я. - «Выходит, Регин с самого начала знал, что я причастен к деятельности ведомства Батюшина, и держал всю ситуацию под своим контролем. В нужный момент он, руками Шлыкова, ликвидировал сначала несчастного денщика поручика Ремизова, а затем - и в конец запутавшегося в их «сетях» прапорщика Васнецова. Несомненно, такая же участь ждала бы и его сообщницу мадемуазель Моррель, если бы он вовремя узнал, что я ее «вычислил». Арест Софи, на его глазах, стал для него полной неожиданностью, но, тем не менее, он, видимо, успел, каким-то неуловимым для всех знаком, приказать ей молчать о нем, и этот его последний приказ она, судя по всему, выполнила беспрекословно; хотя... может быть, и ей самой было невыгодно сдавать Регина - ведь, тогда, в отместку, он мог бы рассказать контрразведке еще и о каких-нибудь прежних, никому неизвестных, ее злодеяниях»...

Я немедленно рассказал Савельеву о сложившейся в моей голове «мозаике» - полной картине всей взаимосвязанной цепочки убийств и диверсий, совершенных группой капитана Регина, и Алексей Семенович, согласившись с моими выводами, обязался в самые короткие сроки сообщить о них в Россию.

Пока же, он посоветовал мне ограничиться устным докладом Лохвицкому о результатах данного расследования и далее поступать в полном соответствии с его распоряжениями.

- К сожалению, у нас, пока, нет прямых доказательств виновности Регина и Шлыкова, - сказал он мне, напоследок, прощаясь со мной на пороге собственной квартиры.

Обратная дорога из Парижа в штаб нашей бригады, в этот раз, заняла у меня и моего водителя два дня: на самой середине нашего пути случилась непредвиденная поломка, и ремонт автомобиля затянулся на целые сутки.

Ночевать нам пришлось на какой-то заброшенной ферме, где, вдобавок к неприятному запаху, было очень холодно и сыро. К счастью, у нас с собой был кое-какой провиант и небольшая фляжка со спиртом, которые и позволили нам более-менее сносно продержаться до утра.

С рассветом же мой водитель вновь приступил к ремонту, а я, по мере своих сил и способностей, принялся усердно ему помогать.

Неизвестно, на сколько бы еще затянулась наша ремонтная эпопея, если бы не французские офицеры, проезжавшие днем мимо нашей вынужденной стоянки на своем автомобиле аналогичной марки.

Они, войдя в наше положение, безвозмездно отдали моему водителю необходимую ему деталь, к счастью для нас оказавшуюся в «техническом чемоданчике» их автомобиля, и, пожелав нам удачи, уехали в попутном с нами направлении.

Нам же пришлось повозиться еще не менее трех часов, прежде чем, наконец-то, завелся двигатель нашего «железного коня».

Обрадованные, мы немедленно продолжили путь, хотя уже и начинало смеркаться.

Проехав без остановки несколько десятков километров, мы уже хотели было где-нибудь остановиться и поискать подходящее место для ночлега, как вдруг неожиданно, в свете наших фар, увидели впереди на обочине неподвижный автомобильный корпус.

Подъехав ближе, я и мой водитель без труда различили тот самый, похожий на наш, автомобиль, на котором ехали днем пришедшие к нам на помощь французы.

К нашему ужасу, все они были мертвы. Судя по всему, их обстреляли из-за полуразрушенного сарая, одиноко стоявшего возле дороги. Плохая, вся в рытвинах, на этом участке, она никому не давала возможности проехать, здесь, на большой скорости, и любое медленно ползущее транспортное средство было, тут, идеальной мишенью для каждого решившего устроить на этом месте засаду опытного стрелка.

Первым, видимо, был тяжело ранен водитель, сумевший, однако, несмотря на свое ранение, остановить автомобиль в полуметре от глубокого кювета, и лишь потом расстреляны ехавшие в нем французские офицеры.

Последним же выстрелом (непосредственно в голову) водитель был добит, судя по всему, уже в упор, когда убийца (или убийцы) подошел к автомобилю на расстояние двух-трех метров.

Из личных вещей убитых, на первый взгляд, ничего не было взято. Даже личное оружие несчастных офицеров и их водителя осталось нетронутым.

Убедившись, что им ничем уже помочь нельзя, мы с большой опаской продолжили свой путь дальше.

В ближайшем населенном пункте, встреченном нами по утру следующего дня, мы сообщили об увиденном ночью и попросили передать эту информацию местной полиции или французским военным.

Остаток нашего пути мы преодолели уже молча. Водитель у меня был человеком немногословным, а я все это время перебирал в голове варианты причин обстрела на дороге французского военного автомобиля.

Конечно, причин могло быть несколько (от бандитского нападения до спецоперации германской диверсионной группы), но мне, почему-то, чаще всего лезла в голову мысль о том, что это покушение готовилось, возможно, на нас. Схожесть наших автомобилей, темнота, не позволившая рассмотреть проезжавших, и, наконец, непредвиденная задержка, благодаря которой нас, на данной дороге, опередили французы, давали серьезные основания для существования такой версии.

В глубоких раздумьях, я не заметил того момента, когда наш автомобиль повернул на дорогу, ведущую к штабу бригады, и поэтому очень удивился, внезапно увидев впереди мелькнувшую крышу штабного здания.

Честно говоря, я все еще находился в состоянии внутреннего смятения и не был готов к разговору с Лохвицким. Понимая это, я дал указание своему водителю повернуть в сторону места расположения бригадного отряда связи и военно-хозяйственной службы.

В отряде я, в первую очередь, направился к автомобилю, закрепленному за Шлыковым, и обнаружил его еще теплым и грязным; при этом, грязь на его корпусе очень походила на грязь, облепившую нашего «железного коня».

Найдя прапорщика, отвечавшего за все автомобили бригады, я быстро установил, что прибывший сюда за полчаса до нашего приезда Шлыков, выполняя какое-то особо важное поручение капитана Регина, отсутствовал вместе со «своим» автомобилем целые сутки,.

Последние сомнения отпали: возле того полуразрушенного сарая у дороги шла охота, именно, на меня, а не на французов, но охотника подвели темнота и непредвиденная поломка нашего автомобиля.

Тем не менее, я ясно понимал, что у Шлыкова, с помощью Регина, наверняка, обеспечено непробиваемое алиби: и ездил-де он в другую сторону, и важное поручение-де выполнено им полностью и в срок.

Но, делать было нечего, и я отправился на доклад к Лохвицкому.

Генерал был в скверном расположении духа.

- Слышал, голубчик, что в России-матушке то делается? Это же надо... Революция... Государь Император от престола отрекся, и вся власть перешла к какому-то Временному революционному правительству, язви его в душу... Совсем, народ ополоумел, Господи! - огорошил он меня с порога.

- Виноват, Ваше превосходительство, не знал! Разрешите, однако, доложить по существу о результатах моего расследования, - тем не менее, гнул я свою линию.

- Ну, что Вы за человек такой, штабс-капитан? Мир рушится, а Вы все про свой сыск... Ну, ладно, докладывайте, - недовольно поморщился Лохвикий.

Я постарался, как можно лаконичней и конкретней, довести до него всю собранную мной информацию по «Делу о газовой атаке» и моих подозрениях о причастности к германской разведке капитана Регина и ефрейтора Шлыкова, но генерал, как я и ожидал, весьма скептически отнесся ко всему мной сказанному.

- Да, Вы, батенька, с ума сошли! Подозревать Михаила Петровича в связях с германской разведкой... Это же надо додуматься! Вы, похоже, действительно, заигрались в сыск, как и Ваш Батюшин... Кстати, если Вы еще не знаете: специальным постановлением Временного правительства ликвидированы контрразведывательные отделения в Русской армии, а сам генерал-майор Батюшин арестован, как один из руководителей этой структуры, в чем-то родственной жандармскому управлению, и, следовательно, являющейся «душительницей» народа и его свободы.

- Как арестован? - пришла моя очередь изумляться сказанному генералом. - Этого не может быть. Николай Степанович - честный человек и настоящий офицер! Ваше превосходительство, это все - наговор и клевета его врагов!

- Да, знаю... знаю, штабс-капитан! Не горячитесь! Я не меньше Вашего знаю Николая Степановича. Но сейчас ему никто не поможет, кроме трезвомыслящих людей в самом Временном правительстве, если только такие, там, имеются... Что же касается Ваших нелепых подозрений насчет Михаила Петровича и этого...как его... Шлыкова, то это Вы, батенька, «перегнули»... Устали, видимо, переутомились... вот, и показалось. Возвращайтесь-ка, штабс-капитан, лучше к себе в роту, тем более, что скоро, похоже, опять - на фронт! - подытожил наш разговор Лохвицкий, давая, тем самым, понять, что все дальнейшие возражения - совершенно бессмысленны.

- Слушаюсь, Ваше превосходительство! - ровным голосом произнес я уставную фразу и, лихо повернувшись на каблуках, чеканным строевым шагом вышел из генеральского кабинета.

В приемной Лохвицкого, кроме Дюжева и, видимо, только что подошедшего, Регина, никого не было, и я, молча подойдя к столу, за которым сидел любезно улыбавшийся мне Михаил Петрович, с короткого размаха ударил своим кулаком прямо в его светящееся улыбкой лицо.

Капитан вместе со стулом, с грохотом, упал на пол, а я, глядя на подпоручика Дюжева, у которого, от изумления, широко раскрылись глаза и слегка открылся рот, громко и отчетливо сказал:

- Подпоручик, будьте так любезны, передайте этому ползающему сейчас по полу существу, что я к его услугам в любое время и в любом месте, но будет гораздо лучше, если он просто застрелится... по крайней мере, для его собственной совести!

С этими словами я спокойно вышел из приемной и отправился в свой батальон к моей родной 5-й роте.

По пути, зайдя в штаб нашего полка и разыскав, там, прапорщика Рохлинского, я без утайки рассказал ему обо всем произошедшем со мной с начала моего расследования «Дела о газовой атаке», скрыв, разве что, фамилию и адрес Савельева.

Теперь вся надежда у меня была только на него, так как он уже не раз доказывал свою сметливость, храбрость и порядочность, помогая мне в моем прежнем расследовании.

Прапорщик, в отличие от генерала, сразу же поверил мне и без обиняков согласился помочь.

Его задача была проста и сложна одновременно. Он должен был наладить негласную слежку за всеми перемещениями Регина и Шлыкова, в ближайшие дни, в направлении места расположения моей роты (а, если быть точнее - моего личного местонахождения).

Умница Рохлинский все понял без лишних разъяснений.

- Вы - «приманка», а я - «капкан» на охотников за приманкой. Все ясно, как Божий день, Николай Васильевич, - коротко ответил мне прапорщик, не так давно ставший называть меня по имени-отчеству вместо уставного «господин штабс-капитан».

В негласные помощники ему я определил водителя, с которым недавно ездил в Париж и который, ради меня, мог приглядеть за Шлыковым, и подпоручика Дюжева, из которого, при желании, можно было вытянуть информацию об отъездах Регина.

Кроме них, Рохлинскому, в деле по моей «защите», могли помочь его личные контакты с представителями отряда связи и военно-хозяйственной службы бригады. По большому счету - особо выбирать не приходилось.

Распрощавшись с Рохлинским, я со всеми предосторожностями добрался до места расположения нашего батальона и, наскоро доложившись подполковнику Готуа о своем прибытии, отправился отсыпаться в свою роту.

Проснувшись вечером, я прошел к месту «посиделок» трех моих закадычных друзей (Разумовского, Мореманова и Орнаутова) и вместе с ними, под горячительные напитки и тушенку, принялся горячо обсуждать революционные перемены, охватившие нашу далекую родину.

При этом, недостаток информации, с избытком, компенсировался нами «пережевыванием» дошедших до нас слухов и всевозможных прогнозов. В конечном счете все мы сошлись в одном: ничего хорошего от этой Революции ждать не приходится.

Под занавес нашей дружеской попойки я, все-таки, поведал своим друзьям о своем конфликте с Региным и моих подозрениях насчет него и его верной «сторожевой собаки» - Шлыкова, ограничившись, при этом, лишь одной просьбой: отомстить им за меня, если что...

В то, что Регин вызовет меня на дуэль, я не верил. Дуэли давным-давно запрещены, и под суд, из-за меня, он точно не пойдет. А, вот, ликвидировать меня ему нужно «как воздух»; значит, скорее всего, за дело опять примется его любимец Шлыков со своими сильными руками и метким глазом...

Однако, прошел март, наступил апрель, а от Регина - все также - «ни ответа - ни привета». Изредка забегавший в наши края Рохлинский сообщал мне одно и то же: «Регин усердно трудится на благо бригады и с глаз «штабных» и «хозяйственных» офицеров не исчезает, один никуда не выезжает и со Шлыковым, практически, не общается. Что касается «мордастого» ефрейтора, то он ведет себя «тише воды, ниже травы» и тоже, в одиночку, никуда не выезжает. Словом, в штабе бригады царит полная идиллия в отношениях моих «подопечных» и всех остальных.

Что касается последствий моего личного конфликта с Региным в приемной генерала, то их, попросту, не было. Как я и ожидал, никакого вызова на дуэль от капитана не последовало. Как мне позже передал Рохлинский, Регин объяснил Дюжеву мое поведение «нервным срывом фронтовика, которого заставили заниматься не своим делом» и «благородно» простил меня, не доложив об этом инциденте генералу.

Прошло восемь апрельских дней, и на Западном фронте вновь усиленно заговорили пушки. Девятого апреля одна тысяча девятьсот семнадцатого года началось знаменитое наступление союзнической армии под руководством французского генерала Нивеля, а тринадцатого апреля в самое пекло боев была брошена наша 1-я Особая пехотная бригада.

Заняв, первоначально, позиции напротив селения Курси и удержав их в течение трех последующих дней, мы ранним утром шестнадцатого апреля уже сами перешли в наступление на хорошо укрепленные немецкие рубежи обороны.

О масштабности наступления союзнической армии говорят следующие цифры: на участке в восемьдесят километров было сосредоточено девять французских и три британских армий (то есть девяносто пехотных и десять кавалерийских дивизий); у одних только французов в сражении было задействовано один миллион четыреста тысяч солдат и офицеров, более пяти тысяч артиллерийских орудий, для которых было завезено тридцать три миллиона снарядов, и двести танков.

Задача нашей 1-й бригады заключалась в том, чтобы в день атаки занять селение Курси, достигнуть железной дороги «Реймс - Лион» (севернее Курси) и, овладев местным стеклянным заводом, угрожать немецким защитникам Бримонского укрепленного массива их обходом с юго-запада.

Что касается 3-й бригады, то, находясь, к этому моменту, в резерве 5-й французской армии, она, перед самой атакой, была расположена таким образом, чтобы, при необходимости, смогла поддержать войска 7-го французского корпуса.

Таким образом, можно сказать, что обе наши русские бригады были намечены французским командованием к использованию на самых ответственных направлениях наступления Французской армии.

Начавшаяся атака союзников сначала развивалась довольно успешно, и французская пехота легко заняла первую линию окопов противника. Но дальше их наступление было встречено ужасающим по плотности огнем пулеметов, которые уцелели под, казалось, все уничтожающими залпами французской артиллерии, и атака приостановилась.

К полудню серьезный успех обозначился только на правом фланге, где наша 1-я Особая пехотная бригада овладела селением Курси.

Занятая бригадой территория была сплошь усыпана трупами немецких военных. При этом, нами было взято в плен одиннадцать офицеров и шестьсот двадцать четыре солдата противника. Наши потери были также огромны: погибшими и ранеными числились двадцать восемь офицеров и свыше четырех тысяч солдат.

Однако, наша 1-я бригада упорно продолжала двигаться дальше, с трудом вгрызаясь в плотную германскую оборону, и восемнадцатого апреля, все-таки, взяла хорошо укрепленную деревню Каррэ и местный стеклянный завод. Поставленная перед нами задача была выполнена полностью.

Впоследствии, приказом Главнокомандующего Французской армией на знамена 1-го и 2-го полков нашей бригады за проявленную, в этих боях, храбрость был прикреплен почетный французский «Военный крест с пальмовой ветвью».

В нашем дружном офицерском коллективе 2-го батальона тоже не обошлось без потерь. За эти три дня у нас погибли два прапорщика и штабс-капитан Черкашин (бедной 8-й роте явно не везло на командиров), а также были ранены еще три прапорщика (из которых один - весьма тяжело).

Солдатские потери были еще более ощутимыми: погибло и было ранено свыше четырехсот нижних чинов и унтер-офицеров (в моей роте потери составили шестьдесят человек, и это выглядело еще не так страшно на фоне потерь других рот нашего батальона).

Девятнадцатого апреля в нашей бригаде начались сильные волнения среди нижних чинов, вызванные огромными потерями (практически, была потеряна почти половина личного состава бригады).

Батальоны, подогреваемые революционными речами представителей Солдатских комитетов, созданных в соответствии с приказом по Русской армии от первого марта, резко потеряли свою дисциплинированность и боеспособность, и Французское командование, опасаясь эмоционального взрыва в среде русских солдат, приняло решение о выводе остатков 1-й бригады и значительно потрепанной 3-й бригады с передовой в глубокий тыл на переформирование.

Заменить нас на передовой должна была свежая, только что подошедшая из резерва, 152-я французская дивизия.

Французы не обманули: подошли вовремя, и в ночь с девятнадцатого на двадцатое апреля произошла долгожданная «смена караула». Роты плавно, одна за другой, уходили с обильно политых своей и чужой кровью позиций, уступая их тем, кому теперь предстояло эти позиции защищать.

Пришел и наш черед. Я дал команду на отход, и оставшиеся в живых солдаты и офицеры стали молча покидать недавно занятые ими окопы.

Взобравшись на бруствер последним, покинул позиции своей роты и я.

Долго идти, однако, мне не пришлось. Вблизи, неожиданно для всех, разорвалась ручная граната, и меня, словно кирпичом, сильно ударило в стопу правой ноги.

Я «кулем» упал на землю и почти тут же, сгоряча, попытался встать. Но кровь, хлынувшая в сапог, и сильная резкая боль, от которой вмиг захолонуло сердце, заставили меня снова опуститься вниз и занять полулежащее положение.

Рана оказалась весьма серьезной. Однако, крики и стоны раненых на месте разрыва гранаты заставили меня на время забыть о собственной боли и придали силы для оглашения ряда распоряжений своим подчиненным.

Прошло еще несколько секунд, и я увидел, как в ночном сумраке, окружавшем нас со всех сторон, появились сначала бегающие лучики трех военных фонарей, а затем - и сами их обладатели - унтер-офицеры ближайшего ко мне взвода.

Они вместе с целой группой нижних чинов моей роты тащили какого-то упирающегося и орущего благим матом человека.

- Ваше благородие! Вот он - стервец, который бросил гранату. Дозвольте душу на нем отвести! - кричали мои бойцы.

- Подождите. Ну-ка, осветите его лицо! - скомандовал я.

Солдаты послушно направили свет своих фонарей на захваченного ими человека, и я обомлел от неожиданности. Это был не немец, а... месяц назад выбранный в Солдатский комитет бригады ефрейтор Шлыков собственной персоной.

- Братцы, не губите! Случайно вас с немцами перепутал! Случайно... Братцы! - завопил «мордастый» ефрейтор.

- Врет он все! Это - германский агент! Я точно знаю. Кончайте его, братцы! - специально спокойным и решительным голосом приказал я.

- Нет, нет! Ваше благородие, пощадите! Я все скажу, только пощадите! Это все - Регин Михаил Петрович! Я все делал по приказу их высокоблагородия! Я - маленький человек... Пощадите, Ваше благородие! - бился в исступлении о землю насмерть перепуганный и уже изрядно побитый моими солдатами Шлыков.

- Ладно, братцы, подождите! Вы все слышали, что он здесь, только что, сказал. Будете свидетелями, если, вдруг, я не доживу до завтрашнего утра, - дал я «отбой» своим подчиненным.

- Доживешь, доживешь! Я - тоже свидетель его словам, и если он, потом, откажется от них, своей рукой пристрелю гада, - раздался совсем рядом громкий голос запыхавшегося штабс-капитана Разумовского.

- Мишель! Ты как здесь оказался? - обрадовался я, успокаиваясь от одного его присутствия.

- Да, мы совсем недалеко от вас ушли, а я, как услышал взрыв, так сразу, почему-то, подумал о тебе и... бегом сюда... вместе, вот, с Родькой Малиновским.

- Вовремя ты, Мишель... Вовремя! Возьми, пожалуйста, доставку этого мерзавца в штаб бригады и арест Регина - на себя! Очень прошу тебя!

- О чем речь, Николя! Все будет сделано наилучшим образом. Я с Родькой и, вот, этими тремя твоими унтер-офицерами пойдем доставлять предателя в штаб, а ты, давай, скорее - в госпиталь! Санитаров я сейчас подошлю.

Минутой позже Разумовский вместе с бойцами и Шлыковым, которого, связав ему руки, повели за собой, в буквальном смысле, на аркане, скрылись в темноте.

А еще через десять минут появились и санитары, которые, наскоро обработав мою раненую ногу, вместе с солдатами положили меня на носилки и унесли с места взрыва.

Прошло не более часа с момента моего ранения, а я, лежа в кузове военного автомобиля, уже ехал в направлении ближайшего военного госпиталя.

А еще через несколько часов я узнал, что капитану Регину удалось-таки скрыться от Разумовского в момент появления последнего в штабе бригады.

Он, буквально, исчез, испарился из генеральской приемной за считанные секунды до того, как туда ворвались Мишель и Родька Малиновский. И никто даже не заметил, как это произошло...

Поистине, это был настоящий профессионал своего дела!

Что же касается Шлыкова, то его расстреляли перед строем через два дня после моего ранения и исчезновения Регина...

 

Глава 8. Натали

 

Ранение ноги оказалось очень серьезным: стопа была, практически, полностью раздроблена. Учитывая это, а также то, что я являлся русским офицером и потомственным дворянином, меня отправили на излечение в один из лучших военных госпиталей, расположенный на окраине Парижа.

Там мне вновь повезло: я попал в руки хорошего хирурга, который очень грамотно провел первую операцию (всего их было три, причем каждую последующую, после первой, делали через два-три месяца после предыдущей), и у меня появились хорошие шансы сохранить ногу.

Госпиталь был типично французским. Русского медицинского персонала в нем, практически, не было. Впрочем, даже в прифронтовых госпиталях русские военврачи начали появляться лишь совсем недавно, после того, как в необходимости их пребывания на Западном (Французско-Германском) фронте, наконец-то, удалось убедить командование Русской армии.

До этого, наши раненые (особенно, нижние чины, унтер-офицерский состав и офицеры военного времени), не знающие французского языка, очень страдали от непонимания со стороны местного медперсонала: ведь, объяснить французскому врачу, что именно сейчас беспокоит раненого, и какие у него симптомы сопутствующего заболевания - было, фактически, невозможно.

Естественно, учитывая свой достаточно приличный уровень владения французским языком, я не слишком волновался за комфортность своего пребывания в местном медицинском учреждении. Но, при этом, у меня все же оставалось небольшое опасение, что в столь отдаленном от фронта госпитале может, вообще, не быть русских, и я, тогда, надолго останусь «один на один» с людьми иной ментальности.

К моей большой радости здесь, волею судьбы, оказались сразу двое русских: сорокалетний доктор Клейменов Александр Иванович, политэмигрант из царской России, и юная красавица - восемнадцатилетняя сестра милосердия Воронцова Наталья Павловна (или Натали - как ее все, здесь, звали), выпускница Смольного института благородных девиц, прекрасно образованная и великолепно владевшая французским языком.

Натали, как и я, была родом из военной семьи потомственных дворян. Ее отец - подполковник русской армии - погиб на фронте в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году, в самом начале войны, а мать - активистка одного из столичных благотворительных обществ - узнав о гибели любимого мужа, сильно заболела и потеряла всякий интерес к жизни.

После Февральской революции, лишившей их пенсиона, получаемого матерью за погибшего мужа, Натали и ее мать выехали из России и окольными (морскими) путями перебрались во Францию, а точнее, во французскую столицу, где уже шесть лет проживала ее старшая сестра, еще до войны вышедшая замуж за французского офицера.

Натали, не желая «сидеть на шее» у родной сестры и ее мужа, воевавшего в составе Французской армии, буквально, через несколько дней, после своего приезда, устроилась работать сестрой милосердия в «мой» госпиталь и к моменту моего, туда, попадания, успела проработать в нем всего лишь четыре свои полные смены.

Я влюбился в нее с первого взгляда, даже не зная, еще, что она - русская; и сразу «на задний план» ушла почти непрекращающаяся боль в правой ноге и невеселые мысли о своем будущем.

«Я буду ходить, и она будет моей, чего бы это мне не стоило», - враз и навсегда решил я, провожая Натали взглядом при первом же ее появлении в нашей палате.

Каково же было наше с ней взаимное удивление, когда при первом же разговоре выяснилось, что мы оба - русские и, к тому же, коренные петербуржцы... После этого, наш разговор невольно принял весьма доверительный характер.

Раскрасневшись, Натали даже тихонько поведала мне, что в роли сестры милосердия чувствует себя еще весьма неуверенно, и, поэтому, просит меня запросто, по-свойски, подсказывать ей, если она что-то будет делать не так. Конечно, я сразу же согласился на это.

Доктор Клейменов тоже оказался весьма свойским человеком. Он был неисправимый оптимист и шутник, обладающий, к тому же, блистательными познаниями в области истории, литературы и политологии, не считая, разумеется, его любимой медицины, в которой он тоже слыл большим профессионалом.

Иногда, в его свободное время, за партией в шахматы на моей прикроватной тумбочке, мы вступали с ним в открытую дискуссию по всем волнующим нас, в тот период, вопросам. И, зачастую, лишь случайное появление в палате Натали каждый раз предопределяло конец нашим затянувшимся спорам.

Александр Иванович, будучи человеком проницательным, сразу же «раскусил» истинные причины моей небывалой сговорчивости в моменты прихода в палату этой русской сестры милосердия и с восторгом одобрил мой выбор.

- Николя, эта девушка - клад для любого! Ты будешь круглым дураком, если упустишь ее, - не раз говорил он мне потом.

Я и сам чувствовал это и с каждым днем влюблялся в Натали все больше и больше. Но мне было тяжело осознавать, что я, пока что - всего лишь прикованный к кровати инвалид, которому носят еду в постель и за которым выносят судно с его испражнениями.

Ох, уж, это судно... Сколько терпения, волевых усилий и хитрости мне пришлось проявить в те первые недели моего пребывания в госпитале, чтобы избежать попадания в руки Натали судна с «отходами моей жизнедеятельности».

Тем радостней для меня была минута, когда я смог, наконец-то, взять в руки деревянные костыли и самостоятельно допрыгать на них до туалета. Именно, с этого момента, я вновь почувствовал свою полноценность и принялся, не скрывая, ухаживать за Натали.

Лежащие вместе со мной в палате французы тоже поощряли эти мои неуклюжие ухаживания и, всячески, подчеркивали мои человеческие достоинства при каждом появлении Натали.

Но девушка одинаково ровно относилась ко всем своим пациентам, включая меня, и, несмотря на установившиеся между нами доверительные отношения, ничем не выдавала своих истинных чувств.

Не забывали меня здесь и мои старые друзья. Периодически, при первой же возможности попасть в Париж, ко мне приезжали Мореманов с Орнаутовым и Разумовский с Рохлинским, подробно посвящавшие меня во все происходившие, в то время, в Русском Экспедиционном Корпусе события; а они, судя по всему, становились все тревожней и катастрофичней.

Передислоцированные в глубокий тыл, после прошедших смертоносных апрельских боев, остатки 1-й и 3-й Особых пехотных бригад были сведены, здесь, в одно новое воинское подразделение, а именно - в 1-ю Особую пехотную дивизию под командованием нашего генерал-майора Лохвицкого, и расквартированы в военном лагере «Ля-Куртин».

Однако, в условиях начавшегося под воздействием революционных идей упадка дисциплины в солдатской среде и усилившейся, в последнее время, глубокой неприязни между личным составом бывших 1-й и 3-й бригад, из-за их разного социального состава (поскольку, нижние чины 1-й бригады были выходцами из фабричных рабочих крупных городов, а нижние чины 3-й бригады - из крестьян глубинной России), проведение данного мероприятия оказалось весьма несвоевременным.

Поняв это, французское военное командование незамедлительно направило русскому Временному Правительству послание с просьбой о рассмотрении возможности скорейшей переправки 1-й Особой пехотной дивизии обратно в Россию.

Однако, Временное Правительство, опасаясь прибытия на родину сразу нескольких зараженных революционным духом полков, намеренно затянуло решение этого вопроса.

Тем временем, пока французские власти пытались решить вопрос о будущем русского подразделения во Франции, 1-я Особая дивизия, «прямо у всех на глазах», продолжала стремительно разваливаться.

Тогда, французами направляется в Петроград последнее, отчаянное, сообщение о том, что значительная часть солдат 1-й Особой дивизии, поддавшись большевистской агитации, категорически отказывается подчиняться как своему, так и французскому командованию, и, заявляя о нежелании сражаться на Французско-Германском фронте, требует их немедленной отправки в Россию.

Но, увы... Временным Правительством России был проигнорирован и этот отчаянный призыв о помощи.

В результате, к концу лета, в лагере «Ля-Куртин» начался настоящий военный мятеж - своеобразный предвестник будущей гражданской войны.

В данной ситуации, чтобы избежать большой крови, французы вывели из лагеря все оставшиеся верными присяге русские части и пятнадцатью эшелонами перевезли их в глубь страны - в военный лагерь «Курно», расположенный в провинции Жиронда около города Бордо, а оставшихся «ля-куртинцев» окружили и изолировали от остального мира французскими войсками генерала Комби.

В это же время, а точнее, третьего августа одна тысяча девятьсот семнадцатого года, из России во французский Брест, на пароходах «Двина» и «Царица», прибыла приданная 1-й Особой дивизии 2-я Особая артиллерийская бригада во главе с генералом Беляевым, в которой дисциплина, пока еще, находилась на должном уровне, и французы тут же решили использовать данную бригаду для подавления беспорядков в «Ля-Куртин», где, уже, вовсю, процветали беспробудное пьянство и нелады с местным населением, проживающим по соседству.

Прежде, чем согласиться на это, вновь прибывшие артиллеристы выслали в мятежный лагерь собственную мирную делегацию, но, осознав, там, на месте, всю бесполезность каких-либо переговоров с чрезмерно осмелевшими от своей полной безнаказанности мятежниками, эта делегация вернулась обратно ни с чем.

К четырнадцатому сентября, отвергнув несколько ультиматумов Французской власти, Российского Временного Правительства, Верховного Главнокомандующего Русской армии генерала Корнилова и командования Русского Экспедиционного Корпуса, «ля-куртинцы» забаррикадировались в каменных казармах своего лагеря.

В ответ на это «Ля-Куртин», взамен французских войск, был окружен верными присяге частями прибывшей 2-й Особой артиллерийской бригады и отдельными подразделениями, наспех сформированными из добровольцев лагеря «Курно».

И уже семнадцатого сентября мятежный лагерь впервые подвергся планомерному артиллерийскому обстрелу, за которым последовала проведенная по всем правилам военного искусства и поддержанная шквальным пулеметным огнем атака верной присяге пехоты. При этом, следует особо отметить тот факт, что французы, в данном бою, никоим образом не участвовали.

Русские воевали против русских...

Сопротивление «ля-куртинцев» было окончательно сломлено лишь к полудню двадцатого сентября, и, при этом, в некоторых местах лагеря дело доходило даже до рукопашных схваток.

Из официальных данных, направленных в Петроград русским командованием 1-й Особой дивизии сразу после подавления мятежа, стало известно, что в этом неправедном с обеих сторон бою погибли восемь и были ранены сорок четыре мятежника, а среди атаковавших - погиб один и были ранены пять солдат.

После разгрома мятежного лагеря: девяносто два наиболее активных мятежника были заключены в военную тюрьму в городе Бордо, триста - сосланы на остров Экс и триста - сосредоточены в лагере Бург-Ластик, порядки которого сильно напоминали тюремный режим; из остальных же пленных «ля-куртинцев» были сформированы девятнадцать сводных маршевых рот, взятых под особый дисциплинарный контроль со стороны командования 1-й Особой дивизии.

Но, по настоящему, поворотным событием в истории русских войск во Франции стал, однако, не день полной ликвидации мятежа, а день, когда Временное Правительство России приняло окончательное решение о невозвращении Русского Экспедиционного Корпуса на родину до конца войны и возможности использования его французами, по их собственному усмотрению, как на фронте, так и в тылу: в качестве рабочей силы.

На основании данного решения Российской власти тут же вышло Постановление Военного министра Франции Клемансо о разделении русских военных на три категории: добровольцев-воинов, желающих сражаться с немцами до конца, добровольцев-рабочих, не желающих больше воевать (в которые, кстати, записалось подавляющее большинство русских военнослужащих), и тех, кто не желает ни сражаться, ни работать (таких - ожидала немедленная ссылка на принудительные работы в Северную Африку).

Так печально закончилось относительно недолгое существование Русского Экспедиционного Корпуса на Западном фронте.

К этому времени, я уже стал пробовать ходить без костылей. Конечно, это были всего лишь робкие попытки, но и они, несмотря на болезненные, при этом, ощущения, приносили мне несказанную радость. Я ходил, и. значит, уже достаточно скоро мог вернуться в строй.

Единственное, что меня огорчало, при этом, так это то, что приближалось время расставания с Натали, а я - так и не сумел завоевать ее сердце (по крайней мере, так мне, тогда, казалось).

Она была настолько чиста и невинна, что я сам возле нее становился непривычно робким и скованным. Доктор Клейменов только дружески подсмеивался надо мной, видя мою нерешительность в общении с Натали.

- Николя, голубчик! Ну, ты предпринимай с ней уже что-нибудь побыстрее, а то, ведь. отобьют девицу... ей Богу, отобьют! - говорил он мне, смеясь.

Я и сам понимал, что, как говорится, время «Х» пришло: или я решаюсь на серьезный разговор с девушкой, и там - «пан или пропал», или - нет, и, тогда, ее обязательно увлечет какой-нибудь французский офицер из числа выздоравливающих, которых, в последнее время, все больше стало «виться» вокруг нее в коридорах нашего госпиталя.

Благоприятный момент, для этого, настал, как всегда, неожиданно.

Моясь в душе (раз в неделю выздоравливающим предоставлялась такая самостоятельная возможность), я поскользнулся на скользком полу и довольно сильно ушибся плечом, подсознательно оберегая, при падении, свою раненую ногу.

Присутствовавшие в душевой французы вынесли меня в раздевалку и, на всякий случай, крикнули кому-то в коридоре, чтобы тот вызвал медперсонал госпиталя. После этого они ушли домываться, а я, посидев пару минут на скамейке и отойдя от болевого шока, окончательно убедился, что это был всего лишь сильный ушиб; плечо исправно выполняло свои функции, а боль отступала все дальше и дальше.

В эту минуту дверь в раздевалку стремительно распахнулась, и в нее, буквально, вбежали встревоженные доктор Клейменов и... Натали.

Ужас моего положения, при этом, заключался в том, что я был абсолютно гол, а до ближайшего больничного халата, висевшего на вешалке, было не менее пяти шагов.

- Что случилось? Нам крикнули, что русский офицер расшибся в душевой комнате, и мы - бегом сюда. Так, что с тобой, Николя? - залпом выпалил доктор.

- Да, ничего страшного, Александр Иванович. Просто ушиб плеча, - растерянно ответил я, старательно прикрывая обеими руками свою паховую область и стараясь не смотреть на зардевшуюся от смущения Натали.

- Нет, голубчик! На всякий случай, твое плечо надо обязательно показать хирургу! Давай, хватайся руками за наши плечи, и - «прыг-скок» до хирургического кабинета! - требовательно произнес Клейменов, присаживаясь возле меня с левого края.

При этих словах глаза у Натали округлились, и она, засмущавшись еще больше и нерешительно присев возле меня с правого края, отвернула свое личико глубоко в сторону.

- Александр Иванович! Мне бы халат надеть сначала... Зачем смущать своим видом женский персонал в коридоре? - просительным тоном обратился я к доктору.

- Ах, вот, ты о чем... - наконец, уразумел Клейменов. - Так, здесь, женщин нет; есть медперсонал, всего лишь медперсонал...

Не успел я ему ничего на это ответить, как, вдруг, Натали, резво вскочив со своего места, схватила с вешалки мой больничный халат (при этом, вопрос о том, как она распознала его среди десятка похожих на него халатов моющихся сейчас в душевой французов, так и остался для меня загадкой) и быстро сунула его мне в руки, по прежнему устремив свой взгляд куда-то в сторону.

- Натали, душенька, да никто не украдет у нас это голое сокровище; ни француженки-врачи, ни француженки-сестры милосердия... А, поскольку, я сам - мужского пола, то, значит, Николя - твой и только твой, - перешел на шутливый тон доктор, верно оценив этот импульсивный поступок девушки.

- Александр Иванович, как Вам не стыдно! Я... я... просто помогла ему, - раскраснелась еще больше Натали.

- Ну, ладно, деточка... ладно. Я пошутил, - поднял руки вверх Клейменов.

Он, уже без лишних слов, помог мне подняться и надеть халат. Все это время Натали стояла к нам спиной и, прерывисто дыша, смущенно молчала.

Отведя меня к хирургу и убедившись, там, что со мной, действительно, ничего страшного не произошло, Клейменов с девушкой, все еще опасаясь за мое самочувствие, проводили меня до самой палаты и, осторожно усадив на лавочку возле ее дверей, разошлись в разные стороны.

Я тут же прижался спиной к стене и, прикрыв глаза, стал подробно вспоминать все свои ощущения в те моменты, когда, обняв правой рукой девушку за плечо, передвигался с ней по коридору в компании милейшего доктора Клейменова.

- Вам, все еще, больно, Николя? - вдруг неожиданно раздался возле меня голос Натали.

Я, вздрогнув, резко открыл глаза и увидел, что девушка, вернувшись обратно, присела рядом со мной и доверчиво смотрит на меня своим теплым глубоко проникающим внутрь взглядом.

- Да, нет... Не больно... - произнес я в ответ и осторожно взял ее за руку.

Натали отнеслась к этому, на удивление, спокойно и мягко, словно давно ждала от меня нечто подобного.

- Я очень испугалась за Вас, Николя, - тихо сказала она.

И тут меня «прорвало»: я сжал ее в своих объятиях и принялся осыпать ее лицо поцелуями до тех пор, пока мои губы не встретились с ее, и только тут Натали впервые робко ответила мне своим нежным девичьим поцелуем и поглаживанием пальцами моих коротко стриженных висков.

Сколько это продолжалось по времени - я не знаю. В коридоре очень долго никого не было, и мы без опаски предавались нежным поцелуям.

При первой же паузе я признался Натали в любви и предложил ей выйти за меня замуж.

Девушка ответила мне взаимностью и без колебаний согласилась, признавшись, что тоже влюбилась в меня с самого первого взгляда.

Следующий месяц пролетел, как секунда. Я, практически, полностью восстановил двигательную функцию своей стопы правой ноги и уже уверенно ходил по коридорам госпиталя и госпитальному двору. А, вскоре, я уже стал потихоньку осмеливаться и на выход за его пределы.

Первым же моим длительным «путешествием в мир», после многомесячного нахождения в больничных палатах, стало посещение дома, в котором жила Натали вместе со своей матерью и сестрой, с официальным предложением руки и сердца своей избраннице.

Ее мать дала согласие на наш брак, и в одно из воскресений ноября я обвенчался с Натали в местном православном храме в присутствии ее родных (помимо матери и сестры на венчании присутствовал и муж ее сестры - боевой французский офицер, получивший, ради этого события, краткосрочный отпуск с фронта) и моих друзей: Разумовского, Мореманова, Орнаутова и Рохлинского. К сожалению, по причине сильной занятости, на наше венчание не смог вырваться с дежурства Александр Иванович Клейменов, но он поздравил нас позднее.

Вполне ожидаемым оказался и тот факт, что моя невеста очень понравилась друзьям, в связи с чем они, наперебой, принялись хвалить меня за мой выбор.

Начальство госпиталя пошло мне навстречу и разрешило последние две недели перед моей выпиской провести вместе с Натали в доме ее сестры и матери, где нам была выделена, на это время, отдельная комната.

Эти две недели стали самыми счастливыми в моей жизни: я и Натали почти не выходили из нашей комнаты, «купаясь» в своих чувствах друг к другу.

Но всему хорошему, как, впрочем, и всему плохому, рано или поздно, приходит конец. Закончились и эти две недели безмерного и безмятежного счастья. Я был официально выписан из госпиталя и должен был возвращаться в дивизию, которой, уже, фактически, не было.

К этому времени, а на дворе стоял уже декабрь одна тысяча девятьсот семнадцатого года, отношение к русским офицерам и солдатам во Франции изменилось кардинально, а если точнее, то ровно на сто восемьдесят градусов.

После произошедшего в России Октябрьского переворота и провозглашенного большевиками курса на выход России из войны с Германией, с отказом от всех российских обязательств перед союзниками в лице Франции и Англии, слово «Россия», у французов, стало символом измены.

Русских военных на улицах французских населенных пунктов, если они, там, появлялись, обзывали предателями и трусами, плевали им вслед и предлагали побыстрее возвращаться к себе на родину, чтобы, там, беспрепятственно целоваться и обниматься с немцами, ныне безнаказанно топчущими часть российской территории.

Что касается нас - русских офицеров, находившихся, в тот период, в Париже - то нам, во избежание печальных последствий, и, вовсе, было прямо рекомендовано не появляться в русской военной форме на столичных улицах.

В этот крайне драматический момент генерал-майор Лохвицкий открыто обратился ко всем оставшимся верными присяге и воинскому долгу офицерам и солдатам бывшего Русского Экспедиционного Корпуса во Франции с призывом сформировать боеспособную войсковую единицу для эффективного противодействия германским войскам на Западном фронте.

За организацию этого русского добровольческого отряда активно взялся наш бывший командир батальона, глубоко уважаемый всеми фронтовиками, полковник Готуа (чин полковника и должность командира 2-го полка он получил еще после апрельских боев).

Французы разрешили назвать этот отряд Русским Легионом (по аналогии с Иностранным Легионом, уже действующим во французской армии ни один десяток лет), и процесс его формирования пошел небывало быстрыми темпами.

Готуа агитировал за вступление в Легион везде, где были русские люди: в госпиталях, рабочих ротах и даже в среде русских политэмигрантов и военнослужащих Иностранного Легиона русской национальности.

Лохвицкий, в свою очередь, публиковал во всех влиятельных зарубежных печатных изданиях свое знаменитое воззвание «Вперед, русские во Франции!», оканчивающееся знаменательной для славян фразой: «Мы - русские - не можем жить опозоренными. Вперед!».

Своим воззванием генерал добился вполне определенного успеха: для поступления в Русский Легион стали приезжать русские добровольцы из Италии, Голландии, США и даже Индии.

Сбор добровольцев происходил на военной базе в Лавале, но попасть туда, как это ни странно, на первый взгляд, труднее всего было именно офицерам, так как Русский Легион формировался согласно французского штатного расписания, по которому количество офицерских должностей в нем было строго ограничено, а на неофицерские должности офицеров не принимали.

Вот, такой, сложился, тогда, парадокс!

Совместными усилиями Лохвицкого и Готуа уже к концу декабря был сформирован первый и, как оказалось, единственный батальон Русского Легиона (попытки сформировать еще три таких батальона ни к чему не привели, так как весь их постоянно не успевавший набраться до необходимой штатной численности личный состав уходил, впоследствии, на восполнение потерь первого батальона).

Услышав про то, что наш Готуа собирает Легион русских добровольцев для продолжения войны с немцами, я и мои друзья, разом, не раздумывая, поспешили к нему.

Мы не могли допустить даже мысли о том, что новоявленный добровольческий Русский Легион отправится на фронт без нас. Это было бы крайне несправедливо по отношению к нам, мечтавшим всю войну, любой ценой, разбить ненавистного врага и дойти до его логова - Германии - страны, развязавшей данную кровавую бойню в Европе.

Я, скрепя сердце, простился со своей молодой женой, с трудом сдерживавшей слезы в своих наполненных тревогой глазах, и ее родственниками, также искренне переживавшими за меня, как и сама Натали, и покинул их гостеприимный дом сразу же, как только за мной заехали мои друзья.

Дорога оказалась недолгой, и, вскоре, мы предстали всей своей дружной компанией «пред светлыми очами» незабвенного Готуа, который, увидев нас перед собой, растрогался до слез и крепко обнял, по очереди, каждого из приехавших.

- Вот, теперь то, я точно знаю, что наш Легион дойдет до Германии! - горячо воскликнул переполненный чувствами командир русского добровольческого подразделения.

Естественно, Готуа сделал исключение из общих правил и «оптом» принял всех нас (Разумовского, Мореманова, Орнаутова, Рохлинского и меня) в первый батальон Русского Легиона.

Также к нам были зачислены бывший полковой батюшка Богословский и два новых военврача, одним из которых стал мой «доктор-хранитель» Клейменов, последовавший, вслед за нами, на базу в Лавале, а в новой пулеметной роте Разумовского вновь оказался наш всеобщий любимец - пулеметчик Родька Малиновский, который также был очень рад встрече с нами - своими старыми боевыми командирами.

Так была открыта новая страница в истории русского воинства во Франции - страница, вернувшая доброе имя русским офицерам и солдатам, оставшимся до конца верными присяге и своему воинскому долгу, и вновь вызвавшая безмерное уважение к русским со стороны французского населения и союзнической армии.

 

Валерий Климов,

писатель, пенсионер МВД

(г. Арзамас Нижегородской обл.)