Перечитал то, что написал под влиянием 59 годовщины, как раньше это официально называлось, победы Советского Союза в Великой Отечественной войне. Как-то не бравурно все это у меня звучит. Конечно, тогда, 9 мая 1945 года, даже мы, мальчишки, были безмерно счастливы, я уж не говорю о взрослых в тылу, а тем более, о фронтовиках. Это сейчас, много прочитав и много услышав о войне, я вижу, как дорого заплатили мы за победу.

На работу я езжу по улице Народного Ополчения. На пересечении улицы Народного Ополчения и проспекта маршала Жукова в скверике стоит памятник ополченцам. Четверо солдат в колонне по два на марше. Они в военном обмундировании, в обмотках, в касках, с винтовками за плечами. Впереди сутуловатый, с большой окладистой бородой пожилой человек. Может быть, это профессор одного из столичных вузов. Рядом с ним юный солдат, совсем еще мальчик, с тоненькой шеей, может быть, вчерашний десятиклассник. За ними еще двое молодых солдат. Они идут защищать Москву. В самое трудное время для Москвы, в конце сентября - начале октября в Москве было сформировано несколько дивизий народного ополчения. Командные должности в них занимали, в основном, кадровые офицеры, рядовой и сержантский состав - ополченцы. В ополчение шли все: рабочие, инженеры, служащие, студенты, профессора, школьники старших классов. Принимали и тех, кого не брали в армию по состоянию здоровья. Насколько я знаю, при всей приверженности советской власти к показухе, это был действительно патриотический порыв населения. Это было, действительно, народное ополчение.

Хроника тех времен запечатлела суровых людей в телогрейках. Вот они получают винтовки, вот выкатывают пулеметы. Вот огромные прямоугольники батальонов и полков идут по Минскому и Ленинградскому шоссе. Тогда родилась песня:

Мы не дрогнем в бою

За столицу свою,

Нам родная Москва дорога.

Нерушимой стеной

Обороной стальной,

Разгромим, уничтожим врага.

Ополченцы вступали в бой под Можайском, под Клином, под Малоярославцем, под Ельней. В боевом отношении, это были слабые части. Дух их был высок, но умения воевать не было, да и вооружены они были чисто символически, я об этом еще скажу. Поэтому большая часть ополченцев, полегла под Москвой, задержав, все же, на какое-то время продвижение немецких войск.

Ведь в десятых числах октября из Москвы в Куйбышев переехало правительство. С криком: «Спасайся, кто может», рванули из города чиновники рангом помельче. Мне рассказывали очевидцы, что 14 - 16 октября 1941 года в Москве была паника. Говорили, что ни сегодня - завтра в город войдут немцы. Одни уезжали, на чем могли, другие грабили магазины, склады с продовольствием. Позже рассказывали, что на какой-то из этих дней был назначен и отъезд из Москвы Сталина. На одной из городских платформ электрички его ждал специальный состав. Он приехал, около получаса походил в глубоком раздумье по платформе, ни слова никому не говоря, сел в машину и уехал обратно в ставку. Надо отдать ему справедливость, он не струсил, хотя, как я его себе представляю, отчаянным храбрецом он не был. Правда, в молодости вместе с бандитом Камо грабил банки, чтобы Ленин с Крупской и с Инессой Арманд мог безбедно жить в Швейцарии и Германии.

В 1991 году, к пятидесятой годовщине разгрома немцев под Москвой, появились воспоминания и уцелевших ополченцев. Они рассказывали, что оружие имел даже не каждый второй. Бывало, что одна винтовка приходилась на пятерых. Так и ходили в атаку: один бежит с винтовкой, а около него еще четверо, чтобы поднять винтовку, если ее владельца убьют. Один вспоминал, что он первое время ходил в атаку с ломом, к которому был приварен штык. Снова мы перекрывали путь врагу телами солдат, а не огнем. Я почти каждый раз, когда проезжаю мимо, ловлю глазами этот памятник.

Недавно смотрю, у одного из солдат на винтовке отломан штык. Конечно, для нынешней молодежи Великая Отечественная война примерно то же, чем для нас была война 1812 года, но все же больно было это видеть. Понятно, что сейчас такое время, что никто не помнит о прошлом, все живут, как сказал А. Вознесенский, «ежесекундно». И все же обидно, что какие-то юные придурки, так, скуки ради, поднявшие руку на памятник, не понимают, что эти люди спасли и их. Правда, к 9 мая штык восстановили.

В «Известиях» от 9 мая 1996 года, к 51 годовщине Победы была опубликована подборка под названием «Победа из побед» с подзаголовком «Как умирали на войне. Вспоминают фронтовые медики». Это тоже не бравурная статья из цикла «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс». Сейчас, наверное, такие статьи уже не публикуют. Несколько эпизодов, не связанных между собой, но и из них видно, как тяжело далась нам эта победа.

Если бы те, кто отламывал штык и на том памятнике, почитал бы подобные воспоминания, то, думаю, если у него в голове осталось хоть совсем немного, пусть и очень серого вещества, у него не поднялась бы рука на такой памятник. Мне хочется верить, что все наши солдаты, павшие на той войне в боях за Родину, верующие и не верующие, беспартийные и коммунисты, христиане и мусульмане, иудеи и буддисты, вознаграждены в загробной жизни.

Где-то сказано: «Нет большей любви, чем отдать свою жизнь за други своя». Я не знаю, как в других религиях, но в христианстве самая большая добродетель - любовь к ближнему. Отдать жизнь - большей жертвы человек принести не может, потому что дороже жизни у человека ничего нет.

Когда-то я считал, что самая правдивая книга о войне - это «У войны не женское лицо» Светланы Алексиевич. Сейчас я думаю, что никакую книгу о войне нельзя назвать «самой правдивой». Война была разной для маршала Жукова и рядового солдата, для моряка и пехотинца, для летчика и артиллериста. Для каждого, кто воевал. И любая правдивая книга о войне будет только небольшой частью правды о той огромной и страшной беде, которая выпала на долю нашего народа в 1941 -1945 годах и которую он ценой неимоверных усилий и потерь вынес на своих плечах.

И самым большим подвигом на этой войне был не бросок грудью на амбразуру и не таран в небе вражеского самолета, а ежедневный тяжелый труд солдата в течение этих долгих четырех лет.

Сейчас все жалуются: «Как быстро летит время», а тогда оно, казалось, застыло на месте. Но возвращаюсь к «Известиям» от 7 мая 1996 года.

 

 

Так мой курс ушел на дно Ладоги.

«Начало войны застало нас, слушателей 4-го курса Военно-морской медицинской академии, во время сессии. 28 августа занятия были прерваны. Большая часть выпускников - 147 человек - должна была для прохождения службы выехать из блокированного Ленинграда. Единственная дорога к местам назначения - через Ладогу. Мы рвались быстрее ехать. Наконец, утром 16 сентября были отправлены на Финляндский вокзал. Отъезд совершался в тайне, но некоторые жены проведали об этом и, несмотря на запрет, присоединилась к своим нам. Все они погибли вместе с мужьями.

Длинный состав был до отказа заполнен курсантами военно-морских училищ (им. Орджоникидзе, им. Дзержинского и др.). В общем, полторы тысячи молодых людей.

Мы выгрузились на пустынном берегу Ладоги, а с наступлением темноты началась посадка на огромную морскую баржу.

И вот мы - в трюме. Стоим прижавшись вплотную друг к другу. Под ногами навоз - до этого в барже везли лошадей. Тьма кромешная. Тишина. Нервы напряжены - известно, что немцы бомбят почти каждое суденышко. Наконец отошли от берега. Скоро легкое покачивание переходит в изрядную качку. И в это время между бревнами начинает сочиться вода. Люди пытаются заткнуть щели бушлатами и чем придется, но это мало помогает. А вода поднимается все быстрее, все выше. Что делать - неизвестно. Здесь только выясняется, что с нами нет ни одного командира! Кому-то надо выбраться на палубу и сообщить о воде. Одному из нас это удается, через некоторое время в проеме люка на фоне звездного неба возникает чья-то фигура. Бодрым голосом кто-то сверху укоряет нас: вода в барже - обычная вещь.

Вода продолжает прибывать. Кто может, выбирается из трюма через люки. Когда вода достигает колен, в очередь к люку становлюсь и я. К 5 утра мне удается попасть наверх. Почти вся площадь, свободная от автомашин, переправляемых вместе с нами, занята людьми. С трудом протискиваюсь между ними и встаю в кормовой части, метрах в двух от ничем не огражденного борта.

Мест на палубе уже нет. При толчках и порывах ветра то один, то другой падает за борт или в люк, заполненный водой почти до верху. Кто-то пытается пустить в ход насосы для откачки, но они, как оказалось, безнадежно испорчены. Тогда стихийно образуется цепь, и курсанты начинают вычерпывать воду... бескозырками. Кто-то решает, что автомашины утяжеляют баржу, и их начинают скидывать за борт.

На горизонте показывается суденышко, кто-то лезет на крышу и размахивает белой простыней, но его быстро стаскивают оттуда: это, по всей вероятности вражеский финский корабль! Использовать рацию на буксире для подачи сигнала бедствия тоже нельзя - прилетят немецкие самолеты. Остается надеяться, что шторм утихнет. Но он не утихает. Уже около 9 утра. Наполненная водой баржа перестает слушаться буксира.

Некоторые не выдерживают... Катя Пирамидина, самая милая девушка нашего курса (их с нами двадцать), ухватившись за рулевое бревно, «выстреливается» далеко в бушующие волны и сразу исчезает в них. Предчувствуя близкую развязку, все хором запевают «реве тай стогне Днипр широкий», потом «Интернационал». В это время на неуправляемую баржу обрушивается первый исполинский вал, который сбрасывает за борт сотни людей. Сбоку появляется буксир. Матросы бросают концы тем, кто оказался поблизости. А на нас, еще остающихся на барже, движется следующий, еще более грозный вал. Кажется, можно кончать расчеты с жизнью, тем более, что я не умею плавать, как и многие из наших.

Несмотря на то, что шансов на спасение нет (я вижу, как быстро гибнут лучшие пловцы, попав в бушующие ледяные волны), я все же предпринимаю смешные, казалось бы меры: с трудом расстегиваю и снимаю шинель - намокнув, она потянет ко дну. Из обломков, плавающих под ногами, подбираю небольшое бревнышко и, глядя на и, глядя на идущий на нас второй вал, крепко прижимаю его к себе.

Этот вал сметает с баржи несколько сот человек, в том числе меня. Помню, что очутившись в воде, быстро ухожу под воду, но бревнышка из крепких объятий не выпускаю. И вот движение вниз сменяется обратным - вверх. С бревном в руках выскакиваю на поверхность. Рядом - нечто вроде плота, часть палубы. На нем сидят и лежат человек 20 - 30. Цепляюсь за край, и товарищи втаскивают меня. Сидеть невозможно, лежать нельзя - плотик находится под водой, и если лечь, будешь непрерывно в воде. Это - верная смерть: температура воды близка к нулю.

Вокруг - множество людей, ухватившихся за разные предметы. Плывет автомобильное колесо, человек тщетно пытается оседлать его, при каждой попытке оно переворачивается, сбрасывая его снова в воду, силы человека быстро иссякают, и вот его уже нет.

Из воды торчит мачта от нашей баржи. На верхушке полувисит человек. Мачту немилосердно мотает, верхушка то ложится в воду, то взмывает вверх. Сколько можно продержаться на качелях в висячем положении на диком ветру?

Среди каши из бревен и людей, которых становится все меньше и меньше, - наш буксир. С него кидают концы и люди хватаются целыми гроздьями, срываясь и падая в пучину. Когда между двумя валами буксир глубоко проваливается, многие цепляются за якорь. Очередной вал поднимает буксир, обнажая бешено крутящийся винти якорную цепь с гроздью людей. Снова провал, якорь опускается в воду, снова подъем - и на якоре никого нет.

На нашем плотике людей все меньше и меньше. Многих сносят перекатывающиеся через нас волны, другие замерзают. Глаза стекленеют, на губах появляется пена...

Держусь за перекладину одной рукой, а другой растираю ноги и туловище. При этом зорко смотрю вперед, чтобы не упустить момент подхода очередного вала. Из впадины между валами кажется, что на нас опрокидываются ледяные горы. Любая попытка сопротивления представляется немыслимой, и все же делаю глубокий вдох, обхватываю со всей возможной силой перекладину, и вот вал уже позади. В краткие мгновения до следующего снова и снова растираю себя. Однако я начинаю замерзать.

...Последнее, что помню, - огромный нос корабля, занесенный волной высоко надо мною. Сейчас он опустится, и нас раздавит эта махина.

Как я попал на борт, не знаю. Подняться по концу ни в коем случае не мог. Море не приняло меня и волной выплеснуло на борт?

Постепенно сознание растормаживается. Узнаю, что нахожусь на буксире «Орел», который вел нашу баржу, а потом, подобрав около сорока человек, ушел к южному берегу. Но бывший на нем в качестве пассажира адмирал (кажется, Черепанов) приказал вернуться обратно и подбирать людей, до тех пор, пока в пределах видимости будет хоть один человек. Одним из последних был я. В воде находился четыре часа.

На берег Новой Ладоги сходит 160 человек - десятая часть тех, кто сутки назад сел на баржу. Нас одевают, кормят, отправляют в Москву. Там получаем назначения и разъезжаемся во все концы страны.

Впоследствии я слышал, что на остатках баржи, на ее прочном корпусе, который не смогли разбить волны, еще сутки или дольше оставались сотни людей, но попытки подойти и оказать помощь погибающим оказались напрасными».

С. Заржевский, полковник.

 

От себя хочу добавить. У отца был знакомый - Петр Константинович Георгиевский. Его сын к началу войны был курсантом одного из младших курсов Военно-Морского Инженерного Училища им. Дзержинского. В отличие от старшекурсников, которых эвакуировали из Ленинграда в сентябре, как пишет полковник Заржевский, младшие курсы выходили из города уже зимой пешком по Ладожскому льду. Получилось так, что за ночь они перейти Ладогу не успели, хоть ночи зимой в Питере длинные. А когда стало светло, на колонну налетели немецкие самолеты. Моряков в их черной форме очень хорошо было видно на льду. В живых не осталось почти никого. Погиб и сын Георгиевского.

И еще. Году в 2000-м я купил книгу «Сто великих кораблекрушений». Недавно стал ее снова просматривать и в Содержании увидел заголовок: «Баржа N 725». Открыл, читаю подзаголовок:

16 сентября 1941 года. Трагедия на Ладоге по своим масштабам не уступает гибели «Титаника». В результате катастрофы погибло более 1000 человек. И дальше рассказывается та же история, которую рассказал полковник Заржевский.

Но продолжаю распечатку из «Известий».

 

Без руки, с командиром на спине...

В лютый, морозный, декабрьский день 1941 года утором принесли в операционную танкиста с оторванной правой рукой. Оторвана ниже плечевого сустава, из середины разорванных мышц торчит остаток плечевой кости длиной 10 см, он белый. А трубка внутри кости забита землей и травинками. Очевидно, после страшной травмы он долго полз по земле и работал остатком оторванной руки. Но это казалось невероятным.

Спрашиваем: «Старшина! Неужто действовал этой рукой?» «Так иначе никак нельзя было. Не один полз. На спине командира тащил, он в голову ранен, без сознания».

Дело было так: подбили танк, в живых остались двое, старшина и капитан. Старшина вылез через аварийный люк и вытащил капитана, но в это время на деревенской улице показались немцы. Старшина быстро уложил капитана под танком так, чтобы видна была кровоточащая рана головы, а сам лег рядом, выставив наружу культю и притворился убитым. Спасаясь от сильного мороза, фрицы пробежали мимо разбитого танка. С наступлением темноты старшина пополз огородом в поле с капитаном на спине. Помогал себе остатками плечевой кости, она цеплялась, скрежетала о мерзлую землю, а он полз и полз, стараясь не слушать и не чувствовать боли. Подняться на ноги боялся - могли увидеть фашистские дозорные. К счастью, он вышел прямо на наш передовой дозор.

Еще случай, в августе 1943 года на Смоленщине. С поля боя привели тяжелораненого. Мощной взрывной волной снесло обмундирование, даже сапоги, документы превратились в пыль, и он остался лежать на земле голым, с зияющей раной лица - отрыв челюстей, левого глаза, языка - и раздробленными костями рук. Но он был живой, а реакция оставшегося правого глаза свидетельствовала, что он в полном сознании. Этот широко открытый голубой глаз с тревогой следил за каждым движением врача. Мы видели, что он хочет сообщить что-то важное и нужное. Кто он? Как звать? Фамилия, воинская часть, звание? Ничего не узнать. Семья и родные навсегда останутся в неведении. А он еще жив, вот он перед нами, и мы знаем, что долго он не протянет. Такие раны несовместимы с жизнью. Это понимал он сам и спешил найти контакт с нами. Как? И тут нас осенила простая мысль. На листе бумаги начертили крупными буквами алфавит. Терпеливо разъяснили: когда указка попадет на нужную букву и цифру, он должен зажмурить глаз. Он все понял и сосредоточился, готовый к новому испытанию, чтобы не уйти из жизни без вести пропавшим. (Примечание мое: я уже писал, что семьи пропавших без вести не получали никакого пособия, в отличие от семей солдат, официально признанных погибшими). Так мы узнали его фамилию, откуда он и про пятерых детей.

После этой нечеловечески тяжелой исповеди, он успокоился, точнее, совершенно обессилел от невероятной мобилизации воли, разума, нервов. Мы боролись за его жизнь несколько дней, понимая полную бессмысленность этой борьбы.

Г. Иващенко, офицер м/с.

 

Прочесть письмо он уже не смог

В Белозерске, на воинском кладбище, где в 43 - 44 годах находился 520-й медсанбат, среди фамилий увидела фамилию однополчанина Николая Васильевича Никифорова. И все вспомнила. На хутор Папаненко ночью доставили майора. В области шейного отдела позвоночника - маленькое входное пулевое отверстие. Обработали рану, ввели сердечные. За несколько минут до эвакуации ординарец принес майору письмо от жены. Я хотела его порадовать и предложили взять письмо, но в ответ услышала едва слышный механический голос умирающего: «Доктор, руки не действуют». Успела прочесть ему письмо.

В. Винокур, старший врач полка.

 

Как обрадуется мама!

Во дворе, за углом сарая лежит совершенно обескровленный, без признаков жизни боец. Под ним лужа крови. Сделали все необходимое и вечером доставили в медсанбат. Вскоре состояние Феди Леонова не внушало никаких тревог.

Иду в палату: «Доктор, - встречает меня Федя, - мне уже совсем хорошо». Лежит розовый, глаза блестят. Моей радости нет предела: полсуток назад не было почти никакой надежды. Ему всего 24 года. Обязательно ему надо жить. Но раны обширные, мягкие ткани размозжены, главное, на обоих ногах перевязаны артерии. Только бы не газовая инфекция! Наутро все хорошо, а к вечеру показания к высокой ампутации левого бедра. С правой ногой пока все благополучно. Ампутацию Федя перенес героически: «Ну что же, без ноги жить можно, приеду домой, как обрадуется мама!» А еще через день - молниеносное прогрессирование газовой... «Федя, надо ампутировать и вторую ногу». - «Ну что же, коли надо, - в нашем селе есть такой человек, ездит в коляске, он большой специалист». До сих пор помню ласковое выражение его лица и улыбку. Не спасла и вторая ампутация...

Е. Акулова, капитан.

 

Еще долго длилась для нас война

Осенью 1942 года шли тяжелые бои за освобождение Ржева. Рано утром привезли командира роты в шоковом состоянии. Рана в живот. Ничего не помогало, он оставался безучастным. И тут в предоперационную, где он лежал, вошли два его бойца, чтобы сообщить, что подразделение заняло заданный рубеж. И свершилось чудо! На его лице показалась едва заметная улыбка. Он попросил воды. Появился пульс, порозовели губы. Он выжил!

Начало мая 1945 года. Городок Гросскайсгиррене, тихий, в стороне от фронта. Но продолжают ежедневно прибывать машины с ранеными. Хирургическое отделение работает круглые сутки, сестры вообще не уходят из отделения. К двенадцати ночи 8 мая закончился поток тяжелораненых, и мы уснули прямо-таки мертвым сном.

Ночью проснулись от яркого света автомашин, едущих по дороге, и беспорядочной стрельбы. Санитар, посланный в штаб госпиталя, узнал, что случилось, ликующий и какой-то безмолвный. Только и смог произнести: «Войне конец, мир...».

А утром операционным сестрам не разрешили даже отлучиться на гарнизонное торжество. «Война кончилась не для нас», - строго сказал начальник отделения. И оказался прав.

Во время гарнизонного митинга к нам привезли капитана Гордиенко с проникающим ранением в живот. К счастью, операция прошла благополучно. А двадцатипятилетний старший лейтенант Петухов скончался уже после Победы. Двое суток боролись мы за его жизнь.

Е. Фоменкова, лейтенант.

 

Вот еще одна правда о войне. На этом я, пожалуй, о войне закончу. Почему я так много места уделил этой теме, хотя никто из моих близких не воевал, и война своим кровавым опахалом не коснулась нашей семьи, одной из немногих в стране? Все равно, я считаю, что это было самое значительное событие в моей жизни. Четыре года мы все жили одним: войной. Она была с нами каждую минуту. И хотя она была далеко от нас, она все время напоминала о себе: похоронками на отцов наших сверстников, солдатами, уходящими на фронт, ранеными в госпиталях, инвалидами, нехваткой продуктов, в конце концов, и нашими играми - ведь играли мы только в войну. Так было и в Куйбышеве, и в Каштаке, и в Тбилиси, и в Рустави. Поэтому, я считаю День Победы одним из самых главных праздников.

Один мой товарищ, которому я дал почитать то, что написал о своем детстве, упрекнул меня:

-Ты все очерняешь. Ты не пишешь о наших победах. Ты тенденциозно вставил подборки из газет.

Я не согласен с ним. Я ничего не хочу очернять. Я пишу это для своих внуков, правнуков. Я знаю, что о наших победах им расскажут в школе, они все время будут слышать об этом по телевизору, или что там еще у них будет, прочитают об этом в книгах, если в то время будут читать книги.

Мне хочется, чтобы они узнали, какой ценой была добыта эта победа. И надеюсь, это не принизит значение победы в их глазах, а вызовет еще большее уважение к нашему народу. Люди, порой, находились в нечеловеческих условиях, им приходилось преодолевать неимоверные трудности не только тогда, когда они шли в бой. Они преодолевали их и в своем повседневном быту. И часто эти трудности не были объективными, они было результатом скотского, безразличного отношения руководителей страны к своему народу, к русскому солдату.

И люди видели и понимали это, но, повторяю, основная масса воевала не за товарища Сталина и политбюро РКП(б), как в те годы именовалась коммунистическая партия, а за свою Родину. Так же, как проливали за нее кровь дружинники Александра Невского и Дмитрия Донского, ополченцы Минина и Пожарского, гренадеры Кутузова, матросы Нахимова и миллионы безымянных наших предков, которые отстаивали эту землю от полчищ захватчиков разных племен и религий, стремившихся поработить или уничтожить наш народ.

И люди все это вынесли.

Казалось бы, после одной такой трагедии народу, чтобы прийти в себя, нужно не меньше века. А Россия на протяжении ХХ века испытала таких трагедий, как минимум, две. Я имею в виду гражданскую войну.

Мы, родившиеся и выросшие в Советском Союзе, с детства смотрели фильмы «Чапаев», «Мы из Кронштадта», «Оптимистическая трагедия», «Любовь Яровая» и еще много других, не таких знаменитых лент, рассказывающих о гражданской войне. Читали «Как закалялась сталь» Н. Островского, «Хождение по мукам» и «Хлеб» А. Толстого, «Разгром» А. Фадеева и опять же множество других книг и книжонок. В наших учебниках были литографии картин «Допрос коммунистов», по-моему, Иогансона и «Оборона Петрограда» Дейнеки. Все эти произведения демонстрировали нам благородство и чистоту помыслов борцов за свободу - красных и моральную несостоятельность, ущербность, звериную жестокость их противников - белых. Если мы играли в детстве после просмотра одного из таких фильмов в войну, все хотели быть красными, быть белым никто не хотел.

Конечно, с возрастом мы начинали понимать, что все было не так однозначно. Что с обеих сторон друг против друга стояли русские люди. Что гражданская война, когда народ начинает уничтожать сам себя - это самая большая трагедия, которая может постичь страну. Но мы не были знакомы со свидетельствованиями противоположной стороны - так называемых «белых».

В октябре 1997 года в «Известиях» под рубрикой «Октябрь 1917 - 1997» появилась статья Виталия Ярошевского «Смешно, но я устал жить». Текст самой статьи я буду набирать курсивом, а тексты сочинений, приведенных в ней, обычным текстом. Больше ничего о ней говорить не нужно, нужно просто прочитать ее.

Книга «Дети эмиграции» издана в Праге в 1925 году Педагогическим бюро по делам средней и низшей русской школы за границей. По форме - сборник ученических сочинений. По сути - летопись «окаянных дней» России.

Началось все 23 декабря 1923 года в русской гимназии в чешском городе Моравска-Тршебова, знаменитом учебном заведении, крупнейшем среди российских эмигрантских школ. В канун католического Рождества, совершенно неожиданно для учащихся и педагогов были отменены два смежных урока. Изменение в школьное расписание внес директор гимназии А.П. Петров. Детей попросили написать сочинение на тему «Мои воспоминания с 1917 года по день поступления в гимназию».

Спустя некоторое время пражские педагоги предложили подобную тему ученикам русских гимназий и в других странах. Откликнулись многие - в Турции, Болгарии, Югославии, а также и в самой Чехословакии. К 1 марта 1925 года в Прагу были доставлены 2400 сочинений:500 рукописных страниц, авторам которых в 1917 году было от 6 до 16 лет.

Родители авторов - как правило, из средней городской интеллигенции. Географически представлена едва ли не вся Россия. Отправные точки эмиграции - Одесса, Новороссийск, Крым, Архангельск, Владивосток. Многие дети покинули родину со своими учебными заведениями, без родителей. Меньшая часть эмигрировала после гражданской войны, пережив голод 1921 года, о чем напоминают такие строки, выведенные детской рукой: ...»Там начали есть человеческое мясо, и часто бывали случаи, что на улицах устраивали капканы, ловили людей, делали из них кушанья и продавали на базарах».

Впрочем, это - уже из более поздних послереволюционных воспоминаний. А были и ранние...

 

«Меня и мать расстреляли...»

Детские мемуары о революции. Еще февральской.

«Директор вынул из кармана телеграмму и начал медленно читать. Наступила гробовая тишина. «Николай Второй отрекся от престола» - чуть слышно прочитал он. И тут не выдержал старик, слезы одна за другой, слезы солдата, покатились из его глаз...Что теперь будет? Разошлись по классам, сели за парты, тихо, чинно. Было такое впечатление, что в доме покойник».

«После отречения Государя вся моя дальнейшая жизнь показалась мне серой и бесцельной».

«Нас заставили присягать Временному Правительству, но я отказался. Был целый скандал. Меня спросили, отчего я не хочу присягать. Я ответил, что я присягал Государю, которого я знал, а теперь меня заставляют присягать людям, которых я не знаю. Он (директор) прочитал мне нотацию, пожал руку и сказал: «Я Вас уважаю».

Далее - октябрь. Первые дни...

«Солдаты, тонувшие в цистернах со спиртом, митинги, семечки, красные банты, растерзанный вид».

«Вечером большевики поставили против нашего корпуса орудия и начали обстреливать училище. Наше отделения собралось в классе. Чтобы время быстрее шло, мы рассказывали различные истории, все старались казаться спокойными. Некоторым это не удавалось, и они, спрятавшись по углам, чтобы их никто не видел, плакали».

«Когда нас привезли в крепость и поставили в ряд для присяги большевикам, подошедший ко мне матрос спросил, сколько мне лет. Я сказал: девять, на что он выругался по-матросски и ударил меня своим кулаком в лицо. Очнулся я тогда, когда юнкера выходили из ворот. На том месте, где стояли юнкера, лежали убитые, и какой-то рабочий стаскивал сапоги. Я без оглядки бросился бежать к воротам, где меня еще в спину ударили прикладом».

«Альбатросы революции, «братишки» в бескозырках... Часто они «вторгаются в воспоминания детей-эмигрантов, ничего, кроме ужаса, ненависти и гнетущего страха, не вызывая в их душах».

«Я начинал чувствовать ненависть к большевикам, а особенно к матросам, этим наглым лицам открытыми шеями и звериным взглядом».

«Это были гады, пропитанные кровью, которые ничего не знали человеческого».

«По каналам вылавливали посиневшие и распухшие маленькие трупы кадетов»

 

«Помню жестокую расправу с офицерами»

Детские жизни...Такие разные. Только горькая судьба была на всех одна. Искал в этих сочинениях и не нашел беззаботности, смеха, упоминаний об играх и игрушках, света первой любви - всего, что отличает человека в юном возрасте. Зато в избытке - кровь, смерть, пуля, застенки, пытки, вражда, ярость...

«И потянулись страшные памятные дни. По ночам, лежа в постели, жутко прислушиваешься к тишине. Вот слышен шум автомобиля. И сердце сжимается и бьется, как пойманная птичка. Этот автомобиль несет смерть... Так погиб дядя, так погибло много моих родных и знакомых....

Когда с нами впервые случился 1937 год? Ответ есть: тогда, в 1917-м.

«Матросы озверели и мучили ужасно офицеров. Я сам был свидетелем одного расстрела: привели трех мичманов, одного из них убили наповал, другому матрос выстрелил в лицо, тот остался без глаза и умолял добить, но матрос только смеялся и изредка колол его в живот. Третьему распороли живот и мучили, пока он не умер».

«Несколько большевиков избивали офицера чем попало: один колол его штыком, другой бил ружьем, третий поленом. Наконец, офицер упал в изнеможении, и они, разъярившись, как звери при виде крови, начали топтать его ногами».

«Помню жестокую расправу большевиками с офицерами Варнавинского полка в Новороссийске. Ночью офицерам привязали к ногам ядра и бросили с пристани в воду. Через некоторое время трупы начали всплывать и выбрасываться волнами на берег. После этого долгое время никто не покупал рыбу, так как стали в ней попадаться пальцы трупов».

«Я быстро подбежал к окну и увидел, как разъяренная толпа избивала старого полковника. Она сорвала с него погоны, кокарду и плевала в лицо. Я не мог больше смотреть на эти зверские лица. Через несколько часов долгого и мучительного ожидания я подошел к окну и увидел такую страшную картину, которую не забуду до смерти: этот старик полковник лежал изрубленный на части. Таких много я видел случаев, но не в состоянии их описывать».

«Расстрелы у нас были в неделю три раза: в четверг, субботу и воскресенье. И утром, когда мы шли на базар продавать вещи, видели огромную полосу крови на мостовой, которую лизали собаки».

«Офицеры устроили в Ставрополе восстание, но оно было открыто, всех ожидала несомненная смерть, казни проводили в юнкерском училище: вырывали ногти, отрезали уши, вырезали на коже погоны и лампасы».

«Дом доктора реквизировали под чрезвычайную комиссию, где расстреливали, а чтобы расстрелов не было слышно, играла музыка».

«Пришли чекисты и стали выволакивать со двора ужасные посинелые трупы и на глазах у всех прохожих разрубать их на части, потом, лопатами, как сор, бросать на воз, и весь этот мусор людских тел, эти окровавленные куски мяса были увезены равнодушными китайцами. Впечатление было потрясающее, их телеги сочилась кровь, сквозь доски глядели два застывших глаза отрубленной головы, из другой дыры торчала женская рука и при каждом толчке начинала махать кистью. На дворе после этой операции остались кусочки кожи, кровь, косточки. И все это какая-то женщина очень спокойно, взяв метлу, смела в одну кучу и унесла».

«Добровольцы забрали Киев, и мой дедушка со мной пошел в чрезвычайку. Там был вырыт колодезь для крови, на стенах висели волосы».

«Большевики ушли, в город вступили поляки. Начались раскопки. На другой день я пошел в чека. Она занимала дом и сад. Все дорожки были открыты и там лежали отрезанные уши, скальпы, носы и другие части тела. На русском кладбище откопали трупы со связанными проволокой руками».

«Помню Владимирский собор в Киеве и в нем тридцать гробов и каждый гроб был занят или гимназистом, или юнкером. Помню крик дамы в том же соборе, когда она в кровавой каше мяса и костей по случайно найденному ею крестику, узнала сына».

 

«Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь отомщу за Россию»

Дети и война, дети на войне. Что может быть ужаснее? Быть может одно: дети-убийцы.

«В августе 1919 года нам попались комиссары. Отряд наш на три четверти состоял из кадетов, студентов и гимназистов...Мы все стыдились идти расстреливать. Тогда наш командир бросил жребий, и мне из числа двенадцати выпало быть убийцей. Да, я участвовал в расстреле четырех комиссаров, а когда один недобитый стал мучиться, я выстрелил ему из карабина в висок. Помню, что вложил ему в рану палец и понюхал мозг. Потом меня мучили кошмары и чудилась кровь. Я навеки стал нервным, мне в темноте мерещатся глаза моего комиссара, а ведь прошло уже четыре года. Забылось многое.... Но кто снимет с меня кровь? Мне страшно иногда по ночам».

Это и была так называемая революционная справедливость: кровь за кровь.

«Мы получили известие, что отец убит большевиками в одном из боев. Привезли труп отца. В тот же день большевики заняли город. Несколько пьяных матросов, с ног до головы обвешанных оружием, бомбами и перевитых пулеметными лентами, ворвались в нашу квартиру с громкими криками и бранью: начался обыск. Все более или менее ценное быстро исчезло в поместительных карманах «борцов за свободу». Прижавшись к матери, дрожа всем телом, я с ужасом смотрел на пьяные, жестокие, злобные лица матросов. Даже иконы срывали эти богохульники, били их прикладами, топтали ногами. Добрались до комнаты, где лежало тело отца, окружили гроб, стали издеваться над телом. Мать и сестры стали умолять их не трогать мертвого. Но их мольбы еще более раздражали негодяев. Один из них ударил мать штыком в грудь, а сестру тут же расстреляли. Мой двоюродный брат, приехавший к нам в гости, попал на штык матроса. Матрос подбрасывал брата в воздух, как мячик, и ловил на штык... Матросы стали уходить. Один обернулся и, увидев меня, закричал: «А вот еще один!» ... Последовал удар прикладом по голове, и я упал без чувств. Очнувшись, услыхал чьи-то глухие стоны. Стонала мать. Через некоторое время она скончалась. Я почувствовал, что я остался один. Все близкое, родное, дорогое так безжалостно отобрали у меня. Хотелось плакать, но я не мог».

«Арестовали отца...Нам не дали даже попрощаться, сказав: «На том свете увидитесь». Пришли немцы... Отец вернулся. Опять большевики. Отец вновь попал в чрезвычайку, где заболел. Чтобы отец лег в больницу при тюрьме, нужно было сесть кому-нибудь из семьи на его место. Пришлось идти мне. Просидел две с половиной недели. За этот срок меня 4 раза пороли шомполами за то, что не хотел отказаться от своего отца...

В полночь за нами пришли красноармейцы, с которыми была одна женщина. Построив по росту, они отвели нас в подвал. Раздев нас до гола (среди нас были и женщины), они отобрали несколько офицеров и поставили к стенке. Прогремели выстрелы, раздались стоны. После чего женщина-комиссар передала женщин красноармейцам для потехи у нас же на глазах... Ко мне подошла чекистка и сказала: «Какой ты красивый мальчик! Знаешь что, идем со мной на ночь, и ты будешь счастлив. Ты много узнаешь и станешь миом товарищем». Она грубо засмеялась и потащила меня в смежную комнату. Не помня себя, я закричал и заплакал. Она оттолкнула меня и сказала: «Уведите назад этого паршивца, я сегодня не в настроении».

Строки из того же сочинения:

«Я решил поступить в добровольческий отряд и поступил... С трепетом прижимал я к плечу винтовку и радовался, когда видел, как «борец за свободу» со стоном, который казался мне музыкой, испускает дух».

«Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь отомщу за Россию и за Государя, и за русских, и за мать, и за все, что мне так дорого. Как они глупы! Они хотели вырвать из души людей то, что было в крови, в сердце».

 

«У меня ничего нет, кроме сознания, что я русский человек»

«Пришел солдат и нас куда-то повели. На вопрос, что с нами сделают, он, гладя меня по голове, ответил: «Расстреляют». Нас привели во двор, где стояло несколько китайцев с ружьями. Я не чувствовал страха. Я видел маму, которая шептала: «Россия, Россия.», и папу, сжимавшего мамину руку».

«С радостным лицом шли мы в бой, провожаемые родными... И трижды будь проклят тот, кто не сумел оценить нашей любви, кто не сумел поступиться своими предрассудками ради величия России».

«Чувствовать, что у себя на родине ты чужой, - это хуже всего на свете».

Тяжелы и трогательны сцены расставания детей с родителями.

«Помню также, в самую последнюю минуту, уже со всех ног бросившись бежать к корпусу, я вдруг вернулся и отдал матери часы-браслет, оставшиеся мне от отца. Еще несколько раз поцеловав мать, я побежал в помещение, чтобы где-нибудь в уголке пережить свое горе».

«Наступил день эвакуации... С глубокой тоской простилась мамочка со мной и благословила в далекий тяжелый путь».

Псковский кадетский корпус уходил через Казань, Омск, Владивосток. Потом - Шанхай, Цейлон, Порт-Саид...Московский корпус эвакуировался через Полтаву, Владикавказ, Мцхету, Батуми, Феодосию. И псковичей, и москвичей приютила Югославия. Скитальцы, перелетные птицы с тяжелой судьбой устремились на юг... Донской корпус отступал от Новочеркасска через Кущевку в Новороссийск.

«Большевики были в 40 верстах. Мы, младшие кадеты, были возбуждены. У многих был замысел бежать на фронт. День 22 февраля склонялся к вечеру, когда нам объявили, что в 8 часов корпус выступает из города. За полчаса до отхода был отслужен напутственный молебен. После молебна была подана команда построиться в сотни...У командира блеснули на глазах слезы. Наконец мы перекрестившись на кадетскую икону, подобравши свои сумочки, стали тихо выходить из корпуса. Это шествие напоминало похоронную процессию».

«Особенно жалко было смотреть на малышей, среди которых попадались 8 и 9 лет... завернутые в огромные шинели, с натертыми до крови ногами... Кадеты помогали друг другу и шли, шли, шли».

А за ними шла война, катилось «Красное колесо».

«Из России, как из дырявой бочки все больше и больше приливало красных. Помню выкрик одной старухи по их адресу: «У, проклятые! Ишь, понацепили красного тряпья, так и Россию кровью зальете, как себя бантами разукрасили».

«Россию посетил голод, мор и болезни, она сделалась худою, бедною, оборванною нищенкою. Бежали от нее и богатые, и бедные».

За простотою детских строк притаился смертельный ужас. И кто скажет, что надо пережить, чтобы подняться до такого вот обобщения:

«Человечество не понимает, может быть, не может, может быть, не хочет понять кровавую драму, разыгранную на родине. Если бы оно перенесло хоть частицу того, что испытал и перечувствовал каждый русский, то на стоны, на призыв тех, кто остался в тисках палачей, ответило бы дружным криком против нечеловеческих страданий несчастных людей».

«У меня нет ничего собственного, кроме сознания, что я русский человек. Любовь и вера в Россию - это все наше богатство. Если и это потеряем, от жизнь будет для нас бесцельной».

2400 русских подростков выполнили необыкновенную работу: искренне и просто рассказали о пережитом, о революции, пожирающей не только своих, но и чужих детей (а дети «белых», как и сами «белые», были для нее чужими). Жизнь втиснула их в заколдованный круг смерти и страданий, крови и лишений, в круг взаимного истребления оказавшихся по разные стороны баррикад взрослых. Дети видели все, даже человека, который через мгновение будет расстрелян и уже как бы перестал жить. Один с любопытством совал палец в раскроенный череп и нюхал мозг им же добитого раненого. Другой кричал в ужасе: «Бабушка, не хочу умирать!» В бессонные ночи мальчики и девочки прислушивались к жуткому шуму автомобилей, несущих смерть. У многих на глазах убили или замучили отца или мать.

Какие прорублены просеки в генофонде нации! Не хочу рассуждать о литературных достоинствах школьных сочинений. Думаю о состоянии детских душ, истерзанных до крови.

Если мы когда-нибудь будем судить идеологию убийства, психологию насилия и партию палачей, то эти сочинения должны стать на грядущем суде неопровержимым доказательством и беспощадным приговором, написанным в самом начале кошмарного пути страны в коммунистический тупик.

А пока спросим себя: откуда мы родом? И, не убоявшись боли, признаемся: из тех чрезвычаек. Хотя не мы стреляли. Но так и прошли через покаяние. А значит - и на нас грех.

Последнее время все чаще задаем мы себе вопрос: что же будет с нами, со страной? Внятного ответа по-прежнему нет. Но и сейчас я твердо знаю, чего не должно быть - таких сочинений на тему, увы, подсказанную прошлой жизнью, и такого признания, написанного рукой ребенка более семидесяти лет тому назад:

«Смешно, но я устал жить».

 

Я помню, когда прочитал эту статью, решил ее обязательно сохранить. Я почувствовал, что при всей нашей свободе слова, а по сравнению с советскими годами, свобода слова можно сейчас писать без кавычек, вряд ли подобные материалы будут публиковаться. Ведь действительно, мы не покаялись. А раз мы не каемся, значит, мы не считаем то, что творилось в России с 1917 года до начала 90-х, грехом, вернее, преступлением. Хотя говорят, что в демократическом обществе определение «преступник», «преступление» может вынести только суд. Ну что же, пусть будет суд. Пусть он в качестве свидетельств привлечет эти сочинения.

Пусть даст правовую оценку высказыванию большевистского вождя Ленина: «Пусть девяносто процентов русского народа погибнет, лишь бы десять процентов дожили до мировой революции» (Соловьев В.М. «История Отечества: Популярная энциклопедия». М. АСТ-ПРЕСС, 2000. Статья «Ленин (Ульянов) Владимир Ильич»).

В июне 1918 года, уже, будучи Председателем совета народных комиссаров Ленин писал: «Надо поощрять энергию и массовость террора» И это не было только словами. После убийства в Петрограде 30.08.1918 года председателя Петроградской ЧК Урицкого (Борецкого) Моисея Соломоновича, только в один день 3.09.1918 было расстреляно 900 «заложников и подозрительных лиц», то есть, людей, не причастных к событиям 30 августа. Вот она, «энергия и массовость террора».

Специальная комиссия, созданная в 1919 году по инициативе генерала А.И. Деникина на территории, освобожденной Добровольческой армией от большевистского режима, установила, что в общей сложности жертвы советских репрессий в 1918 - 1920 составили 1 миллион 700 тыс. убитых и замученных (умерших от пыток и истязаний).

Конечно, это еще не 90 процентов русского народа, но все равно, цифра впечатляет. «Чрезвычайкам» пришлось потрудиться в поте лица, претворяя в жизнь призывы «вождя революции» или, по определению В. Маяковского, «самого человечного человека».

Нацисты, наверное, только к концу войны вышли в своих концлагерях на такие темпы уничтожения «человеческого материала». Только нацисты осуждены международным судом и признаны преступниками, а у нас в каждом городе по несколько статуй Ленина, везде проспекты и улицы Ленина, а мумия его лежит на Красной площади в Москве - самой «главной» площади России, страны, народ которой он так своеобразно любил при жизни.

Говоря о покаянии, я не призываю каждого из нас посыпать голову пеплом и просить прощения у всего мира.

Народ России сам стал первой жертвой международной банды коммунистов, которая называла себя «интернационалом». Они попробовали Россию на прочность еще в 1905 году. Они решили, что легче всего это сделать, когда Россия оказалась втянутой в войну с Японией. Руководителями так называемой «первой русской революции» были Троцкий и некто Парвус (Александр Львович Генфельд) - выходец их еврейского местечка на западе России. К сожалению, имя этого дьявола и его гнусные дела мало известны в настоящее время. Коммунисты в годы своего правления делали все, чтобы предать его забвению. Потому что позднее, в 1917 году он был кукловодом Ленина и компании.

Кто финансировал это мероприятие - революцию 1905 года, ясно. Именно тогда было впервые осуществлено манипулирование общественным мнением. Огромные деньги тратились на подкуп продажных писак. Газеты пестрели ложью. Врали о причинах возникновения конфликта. Смаковались наши военные неудачи. Обливались грязью армия и флот. Дошло до того, что некоторые наши «либералы» после Цусимской трагедии посылали поздравительные телеграммы японскому императору. Какой сдвиг должен был произойти в головах, так называемой интеллигенции, чтобы люди радовались гибели пяти тысяч своих соотечественников, потере почти всего флота - достояния России. Парвус убедился в великой силе управляемой прессы.

Тогда Россия сумела преодолеть этот кризис.

Реформы, которые начал проводить Столыпин, консолидировали общество. Небывало высокими темпами стали развиваться промышленность, финансы, аграрный сектор. Страны Запада со страхом смотрели на мужание Российского гиганта. Идеологи «революции» укрылись за границей. В рядах их царило уныние, они считали, что Россия для них потеряна. Реванш они взяли в 1917 году.

Цели большевиков - развал России, совпали с целями руководства Германии, которое в этом случае надеялось избежать поражения в войне. К тому времени оно стало вырисовываться все зримее. В изнуренной трехлетней войной России большевики, получая десятки миллионов рублей от германского генштаба через Парвуса и его агентов, развернули подрывную работу. Опять продажные писаки поливали грязью армию, раздувались военные неудачи. Подкупленные немецкими деньгами, депутаты Думы произносили с трибуны подстрекательские речи. Клеветали на царскую семью, на высшее руководство России. Все это прикрывалось тревогой о судьбе страны. Власти решительных мер по отношению к предателям не принимали. Видя свою безнаказанность, они все больше и больше наглели. Организовывались забастовки на заводах и железной дороге. Причем, бастующие получали от профсоюзов компенсации потерь в заработной плате. Они не ходили на работу, а зарплату им выплачивали. Все из тех же немецких денег.

Организовывался саботаж в снабжении населения продуктами. В столицах народ голодал, а в Сибири стояли эшелоны с зерном, но в Центр этот хлеб не поступал, железная дорога была парализована забастовками. Делалось все, чтобы усилить недовольство масс.

Февральская революция Германию не удовлетворила. Временное правительство было намерено продолжать войну до победного конца. Тогда в качестве немецкого секретного оружия в запломбированном вагоне в Россию был направлен Ленин со своими приспешниками. Подачки немцев большевикам стали еще значительнее.

В ноябре 1917 большевики произвели государственный переворот. Захватив власть, большевики первым делом принялись за уничтожение русского народа - основу Российского государства. Физически уничтожить его в короткое время было невозможно, это понимали и Ленин, и остальные палачи. Стали уничтожать его душу. Что тело без души - зомби.

Уничтожались иерархи православной церкви, взрывались храмы, закрывались монастыри, священников и монахов расстреливали. Уничтожались или высылались за границу философы, ученые, писатели, те, кто не успел или не хотел эмигрировать. Уничтожалось физически дворянство, казачество, зажиточное крестьянство. Остаться должна была серая масса, предназначенная беспрекословно претворять в жизнь бредни Маркса-Энгельса-Ленина. С тех пор в России воцарился террор - физический и моральный. Миллионы людей были уничтожены, десятки миллионов прошли через тюрьмы, лагеря, ссылки.

Все было под контролем вездесущего ЧК - ГПУ - ОГПУ - МГБ - КГБ. Названия этого органа менялись, суть оставалась та же - подавлять и карать не только выступающих против господствующей идеологии, но и любое инакомыслие. Неосторожно сказанное слово, анекдот, рассказанный в компании, могли привести не только в тюрьму, но и под пулю палача. Страна была оккупирована коммунистами, как когда-то Русь татаро-монголами. Только тогда это были иноплеменники, а теперь свои же, русские, украинцы, белорусы, грузины. Среди всех народов нашлись отщепенцы, за тридцать серебряников предающие своих.

После смерти Сталина уничтожать и сажать стали меньше, но моральный террор продолжался. В детских садах, в школах детям вдалбывали байки про «доброго дедушку Ленина», про «когорту стальных рыцарей революции», не жалеющих себя во «имя блага народа». Мы становились октябрятами, пионерами, комсомольцами. Примером для пионеров служил Павлик Морозов, подведший своего отца под расстрел. Это считалось высшей доблестью для пионера.

Число рядов коммунистической партии насчитывало десятки миллионов человек. Коммунисту было легче сделать карьеру. В любом предприятии руководитель должен был быть коммунистом.

Вместо того, чтобы поднимать жизненный уровень народа, миллиарды рублей тратились на помощь «братским народам» - странам, где влияние коммунистов было значительным.

Управление экономикой было неэффективным, идеализированным. Нарастали экономический и политический кризисы. Все это рухнуло в 1991 году.

Теперь число рядов членов компартии, по словам коммунистов, насчитывает сто с лишним тысяч - одна десятая процента населения вместо 10 - 15 процентов раньше.

И нашим покаянием должен быть суд над марксистско-ленинской идеологией, признание ее преступной, запрещение ее.

«Вы хотите осудить народ, победивший фашизм» - кричат сейчас коммунисты. Нет, мы хотим осудить людоедскую идеологию.

Народ победил фашизм, защищая свою родину - Россию, а не ради торжества коммунизма во всем мире. Этому народу самому коммунизм поперек горла стоял. И лучшее доказательство тому - количество членов компартии в настоящее время.

Я вспоминаю 1992 год. Тогда, да и все советское время, мы в магазины, особенно промтоварные ездили не за какой-то конкретной вещью, а посмотреть, как тогда говорили, «что дают». Если повезет, покупали то, что необходимо сейчас, но часто покупали и впрок. Пусть полежит, вдруг понадобится когда-нибудь.

Заехал и я как-то в ГУМ, походил, ничего полезного для себя не обнаружил. Слышу объявление:

- В здании музея Ленина на третьем этаже открыт магазин от МММ (популярная тогда фирма, которая оказалась пирамидой и с треском потом лопнула, поглотив сбережения многих вкладчиков), большой выбор товаров, цены умеренные.

Думаю, дай зайду, вдруг что-нибудь куплю полезное. Пошел. В вестибюле музея стоит турникет, вроде тех, которые стоят в метро, только он не перекрывается. Прошел через турникет, поднялся на третий этаж, но ничего особенного не обнаружил и поехал домой. А спустя несколько дней в «Новостях» по телевизору слышу выступление Зюганова - руководителя компартии. Говорил он примерно следующее:

- В средствах массовой информации муссируются предложения о закрытии музея Ленина. Мы специально на входе в музей установили турникеты со счетчиками, которые считают посетителей. Знаете, сколько человек посещают ежедневно музей.

Тут-то я и вспомнил магазин МММ на третьем этаже музея. Конечно, этот маленький подлог, не самое главное, что творили коммунисты, но очень характерен для них. Вранье, подтасовки - они всегда пользовались этими методами.

 

Олег Филимонов,

потомок одного из руководителей обороны Севастополя в 1854-1855 гг. контр-адмирала Истомина В.И. (1809-1855 гг.)

(г. Москва)