Глава 9. Русский Легион

 

Мне навсегда врезался в память серый зимний день начала января одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда наш первый и единственный батальон Русского Легиона прибыл с базы на железнодорожный вокзал для отправки на фронт.

Так получилось, что в это же время, туда, прибыли и так называемые «рабочие роты», сформированные из отказавшихся воевать солдат и офицеров уже не существующей 1-й Особой дивизии. Они оказались немного впереди нас и первыми прошли по узкой, ведущей к вокзалу, дороге, по обеим сторонам которой стояли многочисленные группы французов, узнавших об отъезде русских из их населенного пункта.

Удивительно, но солдат и офицеров из «рабочих рот» французская толпа встретила единодушным презрительным молчанием. Ни одного свиста, ни одного окрика в их адрес. Такую тишину перенести было еще сложнее, чем вполне ожидаемый, в такой ситуации, шквал негодующих возгласов.

И проходившие мимо французов «работнички», не выдерживая этого презрения, стыдливо прятали свои лица за поднятыми воротниками шинелей. Их растерянные глаза были опущены глубоко вниз и смотрели лишь прямо перед собой. В них сквозила явная боязнь встретиться взглядом с откровенно брезгливыми взорами местных стариков, женщин и детей.

Но, вот, сразу вслед за «работничками», показался идущий четким строевым шагом наш батальон, с винтовками за плечами и с лихой строевой песней на устах, и ситуация в толпе тут же кардинально изменилась: мгновенно раздался настоящий взрыв искреннего восторга и громких аплодисментов, который, ни на секунду не умолкая, сопровождал нашу колонну на всем протяжении пути к вокзалу.

Во главе Русского Легиона красиво гарцевал на белом скакуне полковник Готуа, а позади батальона, вместе со своими вожатыми, замыкал шествие наш любимец - давно выросший медведь «Мишка».

Этот невероятный симбиоз коня и медведя, сопровождающих русских пехотинцев на фронт, еще сильнее подействовал на воображение местного населения, и не прекращающиеся приветственные крики французов тут же многократно усилились.

В тот же момент, словно в ответ на эти радостные крики, доселе спокойно бредущий «Мишка» вдруг неожиданно для всех громко заворчал (что, кстати, являлось у него признаком большого медвежьего удовлетворения), и толпа вновь зашлась в оглушительных аплодисментах...

Попав на вокзал, мы все с той же лихой песней прошествовали до стоящего на отдельной железнодорожной ветке эшелона с незатейливой надписью «Русский добровольческий отряд» и погрузились в предназначенные нам вагоны.

Всего нас, севших, тогда, в этот железнодорожный состав, было: семь офицеров, триста семьдесят четыре унтер-офицеров и нижних чинов, два военврача и один войсковой священник. Немного, конечно, но это, ведь, было только начало...

Впоследствии, наш отряд, доукомплектованный до полноценного батальона, периодически пополнялся новыми волонтерами из числа молодых людей немногочисленной русской диаспоры во Франции и очнувшихся от дурмана революционной пропаганды солдат и офицеров, трудившихся в составе «рабочих рот» на строительстве военных укреплений в тылу французских войск.

Пятого января одна тысяча девятьсот восемнадцатого года мы, наконец-то, прибыли в прифронтовую зону и узнали, что наш первый батальон Русского Легиона прикомандирован к 4-му полку марокканских стрелков знаменитой Марокканской дивизии - лучшей ударной дивизии Вооруженных Сил Франции.

Данная дивизия, состоявшая из сводного полка Иностранного Легиона, 8-го Зуавского полка, 7-го Марокканского стрелкового полка, 4-го полка марокканских стрелков и 12-го батальона мальгашских стрелков, бросалась в атаки, исключительно, для прорыва укрепленных позиций противника или для ликвидации неприятельских прорывов.

Боевая слава этой единственной дивизии Франции, имевшей вместо порядкового номера собственное имя, стояла так высоко, что служить в ней считалось большой честью для любого солдата и офицера.

По прибытии в знаменитую дивизию, находившуюся, в то время, на отдыхе, нас неожиданно окружили, там, небывало уважительным отношением сами французские военные.

Командир 4-го полка полковник Обертин даже издал шестнадцатого января специальный приказ по своему полку, в котором были такие строчки: «... Эти русские сохраняют любовь к своей Родине и уверенность, что она воскреснет... Приказываю ввести особенно учтивый обмен честью с русскими военнослужащими... Теперь все солдаты должны первыми отдавать честь русским военным, у которых на погонах галуны и звездочки... Офицеры должны первыми обмениваться честью с русскими офицерами...».

Такое уважение, отчасти, было вызвано еще и тем, что наш Русский Легион принял решение воевать в русской военной форме и под русским знаменем уже не существующего государства - Российской Империи, что, автоматически, ставило всех нас вне законов войны.

Особенно ярко это выразилось после заключения Советской Россией в марте того же года Брест-Литовского мира с Германией, после которого, в случае попадания кого-нибудь из нас в германский плен, его, как «нелегально воюющего наемника», ждал, там, неминуемый расстрел.

На следующий, после нашего прибытия, день начальником Марокканской дивизии генералом Доганом был проведен официальный смотр Русского Легиона.

Желая произвести на него хорошее впечатление, мы еще с утра привели себя в надлежащий порядок и, поэтому, без особых волнений ждали наше новое начальство.

Как только прозвучала команда: «Строиться!», наш батальон в рекордно короткий срок выстроился длинными и ровными рядами на полковом плацу и приветствовал своего нового дивизионного командира громким уставным приветствием.

Молодцеватый вид русских добровольцев, большая часть которых имела на своей груди Георгиевские кресты за личную храбрость, произвел на французского генерала надлежащее впечатление, отчего он, медленно обходя стройные ряды Русского Легиона, в обязательном порядке останавливался перед каждым его офицером и с чувством пожимал ему руку.

Дойдя, таким образом, до левого фланга выстроившегося русского батальона, генерал Доган, вдруг, замер в глубоком недоумении. Перед ним стояли: словно застывший на своем месте в строю «Мишка» и два его вытянувшихся в струнку вожатых Васька Пырков и Семка Сорокин.

«Мишка», не привыкший к расшитым золотом французским генеральским фуражкам, буквально, впился в обладателя таковой своими большими любопытными глазами.

Доган, в свою очередь, тоже, было, сначала уставился немигающим взглядом в медвежьи глаза, но потом, после секундного колебания, неожиданно для всех широко улыбнулся и приложил руку к своей фуражке.

Окружавшие его офицеры французского штаба тут же повторили жест своего начальника.

И в тот же момент «Мишка», издав похожий на одобрение звук (какой он, обычно, издавал, когда ему давали апельсин или небольшую бутылку коньяка, до которого он, кстати, был большим охотником), также сделал своей лапой движение, очень похожее на отдание чести.

Восхищение Догана не знало границ!

Так, наш «Мишка», в одночасье, стал знаменитостью всей Марокканской дивизии и особым приказом ее начальника был поставлен на усиленное довольствие.

Настали дни нашего полного морального удовлетворения: возобновились учебные занятия, стали вновь проводиться совместные маневры и продолжилось активное изучение французских методов ведения войны.

А, вскоре, в дивизии были назначены и специальные военные состязания между входящими в нее полками.

Начальник дивизии, понимая, что только сформированный Русский Легион еще не имеет необходимой для данных состязаний сплоченности, передал полковнику Готуа, что наш батальон может не принимать участия в этих военных играх.

И тот, за завтраком в полевом офицерском собрании, невольно поделился с нами о данном распоряжении генерала Догана, заметив, при этом, вскользь, что все же, наверное, было бы неплохо, если бы мы со своими подчиненными смогли принять участие в этих состязаниях, но, конечно, так, чтобы не осрамиться перед французами.

Мы, в свою очередь, решили, на всякий случай, переговорить об этом со своими унтер-офицерами и рядовыми легионерами, которые, едва узнав, в чем дело, тут же обступили нас со всех сторон и стали «слезно» просить:

- Соглашайтесь! Не бойтесь! Не подведем!

Поддавшись на их просьбы, мы решили рискнуть, и Готуа передал в дивизионный штаб официальную заявку на участие Русского Легиона в традиционных военных состязаниях этой знаменитой французской дивизии.

Начались усиленные тренировки: нужно было выбрать два десятка наиболее подготовленных русских легионеров против нескольких сотен лучших представителей остального (шестнадцатитысячного) воинства Марокканской дивизии.

Наконец, мы определились со списком своих сильнейших и стали «натаскивать» их по отдельной программе подготовки.

И, вот, настал долгожданный день военных игрищ.

Атмосфера на них была просто потрясающая. Состязания шли - одно за другим, и огромное количество зрителей, без устали, скандировало названия своих воинских частей. Победы же отдельных бойцов этих подразделений, и вовсе, вызывали неподдельный «дикий» восторг у их сослуживцев.

Порой казалось, что нам нечего делать на этом «празднике жизни». Но, вот, пришла победа в одном из состязаний, во втором...

И, как результат - к концу дня - из двенадцати разных видов военно-полевых соревнований восемь первых призов, один - второй и два - третьих достались... нашим солдатам и офицерам!

Особенно отличились наши пулеметчики (среди которых, по настоящему, блистал Родька Малиновский), всадив, на всех дистанциях, такое количество пуль в мишени, что все присутствовавшие, при этом, были глубоко потрясены их высоким мастерством.

Полный фурор русских в дивизии! Но, при этом, со стороны французов: ни зависти, ни обиды. Мы, там же, вместе с ними, с русским размахом, отпраздновали нашу военно-спортивную победу, после чего еще теснее сдружились со своими будущими боевыми товарищами.

Во французской армии, в то время, существовало неписанное правило: чтобы сохранить поредевшие ряды кадрового руководящего состава, несколько офицеров и унтер-офицеров из каждого батальона, по очереди, не ходили в бой и оставались в резерве при штабе полка.

Узнав об этом, мы - офицеры и унтер-офицеры Русского Легиона - немедленно обратились к командиру своего полка (а, в этот период, наш батальон был уже прикомандирован к 8-му Зуавскому полку Марокканской дивизии) с настоятельной просьбой разрешить нам идти в первый бой всем вместе.

Командир полка спросил об этом у начальника дивизии, и тот, после некоторых колебаний, все же удовлетворил нашу просьбу, поняв всю деликатность нынешнего положения русских добровольцев.

Ну, а случай проявить нашу боевую сплоченность в настоящем деле представился достаточно скоро.

В конце апреля немцы предприняли массированную атаку на севере Франции. Эту атаку ждали давно, и к ней готовились, зная, что она будет исключительно мощной и опасной. Но натиск Германской армии превзошел все ожидания.

Не выдержав его, английские войска (являющиеся одной из составных частей союзнической армии, действующей на Западном фронте) в беспорядке хлынули назад, и немцы «острым клином» врезались в «стык» между английской и французской армиями.

В результате, город Амьен оказался под разрушительными залпами немецких орудий.

В связи с этим, была немедленно поднята по тревоге наша Марокканская дивизия, которая вечером того же дня выехала на грузовиках в сторону фронта, а на рассвете следующего - сразу после длительного ночного переезда, была уже брошена в контратаку на прорвавшегося противника.

Впоследствии, в книге «Страницы славы Марокканской дивизии», об этом бое будет написано следующее: «В наиболее критический момент, когда вся наша атакующая пехота казалась прикованной, вросшей в землю, вдруг, внезапно, на равнине, появляется небольшая воинская часть, как бы восставшая из ничего! Она смело бросается вперед между «зуавами» и «марокканскими стрелками», со штыками, устремленными на неприятеля, и, не обращая внимания на пули и град снарядов, наносящие им страшные потери, с офицерами во главе, прорывает первый ряд неприятельских укреплений и отбрасывает его с дороги, ведущей к Амьену. Кто же эти бесстрашные храбрецы, что-то кричащие на непонятном языке, которым - невероятная вещь - удалось пройти через пространство смерти, остановившее «зуавов» и «марокканских стрелков»?! Это - русские Марокканской дивизии! Слава им и вечная память, как павшим в этом бою, так и оставшимся в живых, которые, будучи не в состоянии удержаться на занятой позиции, посчитали своей святой обязанностью, под прикрытием ночи, вернуться и вынести трупы своих убитых товарищей, оставшихся на неприятельской позиции».

Наши потери были велики: убито тридцать четыре, ранено семьдесят шесть и пропало без вести четыре легионера.

Легкое осколочное ранение получил и я. Правда, в пылу боя я его, сначала, даже не почувствовал, так как от взрывов снарядов в воздух постоянно взлетали и осыпали наши атакующие ряды не только несущие смерть и увечья осколки, но и целые гроздья камней и увесистых комков земли.

Лишь в первоначально занятых нами неприятельских окопах находившиеся рядом со мной солдаты обратили мое внимание на порванный (в верхней части) и уже слегка пропитанный кровью правый рукав моего офицерского кителя.

Только после этого я ощутил сильную саднящую боль в месте ранения. К счастью, рана оказалась пустяковой: осколок срезал лишь небольшой кусочек кожи с моей руки, но не задел ни кость, ни сухожилия.

Рану мне быстро продезинфицировали и перебинтовали санитары, и я, несмотря на ноющую боль, продолжил бой.

Заслуги нашего батальона были высоко отмечены французским командованием: особо отличившийся капитан Лупанов был прямо на поле боя награжден «Орденом Почетного Легиона», а я и остальные офицеры Русского Легиона (в том числе, конечно, и все мои друзья) получили французские «Военные Кресты» высших степеней.

Большое количество «Военных Крестов», только низших степеней, было вручено, также, многим унтер-офицерам и рядовым легионерам нашего батальона.

На свое боевое знамя получил свою первую награду и сам Русский Легион. Это был «Военный Крест с серебряной звездочкой». В приказе о присвоении нашему легиону этой высокой воинской награды говорилось: «двадцать шестого апреля, в неудержимом порыве, русский батальон пошел в атаку с полным пренебрежением к смерти и, при общем восхищении, остался на занятых линиях, несмотря на контратаки и безостановочную бомбардировку».

После этого боя слава о храбрости Русского Легиона моментально облетела всю Францию. Пресса воспроизвела на своих страницах приказ о нашем награждении, и французы, вновь, с уважением заговорили о русских.

Первое же боевое столкновение нашего батальона смыло позор «Брест-Литовского мирного договора», и русская диаспора во Франции, наконец-то, вздохнула свободнее, освободившись от того неловкого смущения, в котором она пребывала все время со дня подписания этого позорного для России документа.

Тяжелые бои с участием нашего Русского Легиона шли вплоть до седьмого мая.

Вместе с нами отбивали упорные атаки немцев все подразделения нашей знаменитой дивизии. И, лишь потеряв в этих боях семьдесят четыре офицера и четыре тысячи солдат, Марокканская дивизия была, наконец-то, сменена подоспевшими свежими частями и отведена на долгожданный отдых.

Отдых был нам нужен, как воздух. Требовалось пополнение, и полковник Готуа опять пустился в разъезды.

Он вновь принялся разъезжать по «рабочим ротам» и госпиталям, разъясняя солдатам простые, но, в то же время, поистине высокие, цели Русского Легиона и агитируя их к вступлению в наш добровольческий батальон.

К сожалению, ему больше не суждено было вернуться к нам в качестве нашего военного командира.

Готуа был полковником, в то время, как командир 8-го Зуавского полка, которому мы подчинялись, имел чин подполковника. Это противоречило французским военным правилам, и, поэтому, ему запретили возвращаться в легион.

За Готуа была оставлена идейно-возглавляющая роль нашего добровольческого батальона, а само командование Русским Легионом (по сути, одним из батальонов 8-го Зуавского полка) перешло к его помощнику капитану Лупанову.

Эти три недели майского отдыха оказались самыми светлыми и веселыми в истории нашего батальона. Пока вся дивизия «мылась, чистилась и пополнялась», я, как и все мои друзья-офицеры, успел съездить в краткосрочный отпуск в Париж, получить пополнение и шумно повеселиться в нашей дружной компании в офицерском полевом собрании Русского Легиона на последней неделе «военных каникул».

В Париже я все свое время посвятил любимой жене. Натали была уже на пятом месяце беременности, и я «носился» вокруг нее, как «встревоженная пчела вокруг своего улья». Мне было, одновременно, и тревожно, и радостно за нее; и ее мать и сестра лишь ободряюще улыбались, глядя, как я заботливо и трепетно ухаживаю за своей молодой супругой.

Тем не менее, я, все-таки, заставил себя покинуть на несколько часов наше семейное «гнездышко» и навестить своего старого знакомого - Алексея Семеновича Савельева.

Встреча получилась очень теплой и дружеской. За чашкой горячего чая и клубничным вареньем (неизвестно откуда к нему попавшим) Алексей Семенович поведал мне много интересного об Октябрьском перевороте в России и последующей за ним полной ликвидации военной контрразведки.

При этом, он с искренней радостью сообщил мне, что наш с ним «хороший знакомый» генерал-майор Батюшин был признан невиновным и освобожден из-под стражи еще до прихода к власти большевиков. Однако, «при всем - при этом», где он сейчас находится, и что с ним происходит - ему, к сожалению, было неизвестно.

Савельев рассказал мне, также, и о разворачивающейся ныне на просторах нашей далекой родины огромной и кровавой междоусобице, в пучину которой погрузились, практически, все слои российского населения.

С его слов, отныне Российская Империя прекратила свое многовековое существование. Она, буквально, развалилась на разрозненные территориальные куски, контролируемые самыми различными вооруженными формированиями: национальными, бандитствующими и так называемыми идейно-противоборствующими (главным образом, «красными» и «белыми», тоже, отнюдь, не однородными по своему составу).

В общем, ушел я, тогда, от своего давнего знакомого в состоянии полного смятения своих чувств и мыслей. Рушились привычный порядок вещей и система человеческих ценностей, и не где-нибудь, а на моей родине, где еще оставались мои родители и сестра... Как они там? Что с ними там? Я, пожалуй, впервые, за эти два долгих года моего пребывания во Франции, действительно, всерьез, обеспокоился судьбой моих близких в России, тем более, что писем от них я не получал, аж, с октября одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

Однако, времени на тяжелые раздумья по поводу моей жены здесь и моих близких в Петрограде, уже, практически, не оставалось. Пора, было, возвращаться в легион. Незаметно пролетел последний день моего краткосрочного отпуска, и, вот, я уже - на пути к фронту.

В Русский Легион я прибыл одновременно с пополнением. Из «русской» базы в Лавале к нам прибыла сформированная из вновь поступивших добровольцев маршевая рота с тремя офицерами и ста восемью унтер-офицерами и нижними чинами.

Пополнение было встречено нами с восторгом. Мы снова становились полноценным батальоном, готовым к решению любых военных задач.

Настроение поднялось, и по вечерам, в офицерском полевом собрании, в дружеских беседах, мы стали вновь засиживаться до глубокой ночи.

Душой этого нашего собрания, несомненно, был поручик Орнаутов. Обладая приятным баритоном, он под свою, бережно сохраняемую его вестовым, семиструнную гитару всегда охотно пел наши мелодичные, навевающие то грусть, то радость, старинные русские романсы.

Слушая его, мы мысленно оказывались в нашей далекой и любимой России с ее бескрайними полями и лесами, морями и реками, деревнями и городами.

Возможно, поэтому, а, может быть, просто потому, что он был, действительно, прекрасным товарищем, Орнаутова любили все. Если он вдруг, по какой-либо причине, не приходил в собрание, уровень душевной теплоты в нашей компании, сразу же, заметно снижался.

Существенно дополнял Орнаутова в создании теплой дружеской атмосферы в нашем собрании его близкий друг поручик Мореманов, коньком которого было умение копировать манеру поведения и речи любого из хотя бы раз увиденных им людей. При этом, делал он это так талантливо и весело, что мы до слез смеялись даже над нашими собственными «копиями» в его исполнении.

Мореманов лишь недавно вернулся в расположение нашего Русского Легиона. Еще перед апрельскими боями, учитывая его прекрасное владение французским языком, он был временно откомандирован в один из французских батальонов 8-го Зуавского полка (там нужно было срочно заполнить одну офицерскую вакансию).

Вероятно, это был, если и не единственный, то весьма редкий случай в военной истории России, когда русский офицер в русской военной форме с золотыми погонами на плечах командовал французской частью. Да, еще, как командовал! Бросившись в атаку впереди своих «зуавов», Мореманов, не останавливаясь, довел их, так, до германских окопов и прорвал, «с наскоку», сразу несколько линий вражеских укреплений, за что получил уже вторую «пальму» на свой «Военный Крест».

Нам надолго запомнился его веселый рассказ о том, как приняли его к себе «зуавы», когда он впервые явился к ним со своим вестовым:

- Катался я, там, господа, как сыр в масле. Вся рота, наперебой, старалась мне услужить. Даже мою офицерскую койку стелили так, чтобы мне было, как можно, мягче спать. А ром и вино наливали мне, по очереди, из своих отдельных «бидончиков» и упорно величали меня, при этом, капитаном, так как три звездочки на погонах у них носят не поручики (лейтенанты - по их табели о рангах), а именно капитаны... что, не скрою, мне очень льстило... ну, и, конечно, немного смешило.

Рассказывая об этом, Мореманов, само собой, не обошелся без привычных пародий на своих теперь уже бывших сослуживцев, но, правда, делал он это явно любя и без излишней нарочитости.

Также, в один из таких веселых вечеров, немало жизнерадостного смеха вызвало у нас появление в офицерском собрании прапорщика Рохлинского, три дня тому назад уехавшего в свой десятидневный отпуск.

- Как?! Ты уже?- недоуменно спросили мы у него.

В ответ Рохлинский лишь молча показал пустые карманы своих галифе и медленно развел руками. В собрании тут же раздался оглушительный хохот, после которого рекой полилось вино, и мы, так никогда, и не узнали: казино ли Монте-Карло или девицы Фоли-Бержэр облегчили ему карманы за эти три дня его отсутствия, так как при всех наших последующих расспросах на эту тему Рохлинский лишь страшно конфузился и густо краснел.

Если Орнаутов у нас был душой компании, то ее головой - этаким коллективным разумом - несомненно являлся штабс-капитан Разумовский.

Неразговорчивый и строгий, с полным отсутствием чувства страха, он, обычно, бесконечно долго играл на полуразбитом рояле, стоявшем в помещении нашего собрания, свою излюбленную «Молитву Девы», которую вся присутствовавшая, там, в тот момент, офицерская молодежь должна была слушать в благоговейном молчании.

Но, если уж, он начинал высказывать свое мнение по какому-либо насущному вопросу, то слушали его все, действительно, с огромным и неподдельным интересом, так как никто лучше него не мог «зреть в корень» любых происходящих событий и принимать единственно правильные решения в самых экстремальных ситуациях.

Как-то вечером, когда уже замолкли гитара Орнаутова и рояль Разумовского, в собрании разгорелся довольно серьезный спор о будущем России. Я рассказал друзьям услышанные от Савельева подробности Октябрьского переворота и последующей за ним цепи событий, приведших к развалу страны и вооруженным столкновениям русских людей между собой, и искренне рассчитывал на общее, единое со мной, понимание сложившейся ситуации, но, как выяснилось, я сильно ошибался...

К моему большому сожалению, далеко не все из моих сослуживцев были готовы принять эту горькую правду о происходящем в России.

Резкость противоположных суждений, высказанных некоторыми офицерами Русского Легиона, показала мне всю зыбкость мирного сосуществования в отдельно взятом воинском подразделении вдали от нашей раздираемой противоречиями Родины.

Точку в этом ненужном для нашего дружного офицерского коллектива споре поставил, тогда, Разумовский и сделал это, как всегда, решительно и жестко:

- Родина у нас - одна на всех, а, вот, честь или совесть - у каждого своя. Придет время, и перед нами, возможно, тоже встанет необходимость выбора дальнейшего пути. Желаю, при этом, каждому из вас не ошибиться в своем выборе. Но, здесь и сейчас, я, как самый старший среди вас по возрасту, запрещаю вам спорить и даже говорить на эту тему до полного окончания войны с немцами.

Офицеры молча подчинились и дружно перевели разговор на другую тему. Больше, по крайней мере, при мне и Разумовском, офицерская молодежь не вела каких-либо споров, основанных на идейных разногласиях.

В самые последние дни отдыха нашего легиона у нас произошло событие, оставившее неприятный осадок, как у меня, так и у всех моих друзей.

В один из вечеров мы обратили внимание на то, что поручик Орнаутов уже два дня, как не появляется в нашем офицерском собрании. Думали - просто хандрит. Но, на третий день, его вестовой доложил нам, что с поручиком творится что-то неладное: молча лежит на походной койке с бессмысленно устремленными вдаль глазами, ничего не ест и не хочет никого видеть.

Видимо, сердце некоторых людей, действительно, способно предчувствовать грядущее. И, если на него, вдруг, находит какая-то безысходность или необъяснимая тоска, то - жди беды!

Капитан Лупанов, навестив, по нашей просьбе, Орнаутова, приказал всем оставить его, пока, в полном покое и негромко добавил, при этом:

- На его челе - «печать смерти», господа!

Нам стало жутко от этих слов, и мы, сразу же, тихо разошлись по своим подразделениям.

В ту же ночь Марокканская дивизия была спешно поднята по тревоге.

Как нам сообщили из штаба: двадцать седьмого мая, бросив все свои лучшие силы в атаку, германцы, с ходу, прорвали линию обороны союзнической армии и форсированным маршем двинулись на Шато Тьери.

Под их мощным ударом, в одночасье, пал небольшой французский городок Суассон, и, в результате этого, здешняя дорога на Париж оказалась для немцев полностью открытой. Пройти до него германской армии оставалось менее семидесяти километров...

И, вновь, на спасение Французско-Германского фронта, да, и, по сути, самой французской столицы бросается наша знаменитая Марокканская дивизия.

Высадившись из грузовиков, мы сразу же занимаем позиции в верхней части шоссе Суассон-Париж, то есть напротив главного острия немецкой атаки.

Остальные подразделения дивизии располагаются по левую и правую сторону от нас на протяжении десятикилометровой оборонительной линии.

Проходит всего несколько часов, и на нас обрушивается вся мощь опьяненной своими последними успехами и подавляющим численным превосходством германской армии.

И тотчас французские части Марокканской дивизии устремляются в панике назад. Не выдерживая столь мощного натиска противника, начинает отходить и наш 8-й Зуавский полк.

Кажется, что уже все потеряно...

Но, в эту критическую минуту, командир «зуавов» бросает в контратаку свою последнюю надежду - наш Русский Легион.

Получив от капитана Лупанова команду о наступлении, мы единой цепью выходим из леса, куда незаметно переместились, перед этим, через небольшую лощину, и с громким криком: «Ура!» стремительно бросаемся на опешивших от неожиданности немцев, уже уверовавших, к этому моменту, в свою полную победу.

На моих глазах всегда спокойный и интеллигентный доктор Клейменов, охваченный общим энтузиазмом и забывший обо всем на свете, в том числе и о своем врачебном долге, подхватывает, на бегу, чью-то упавшую винтовку и, в расстегнутом кителе военврача, с диким криком на устах, первым врывается в только что занятый неприятелем окоп.

Больше его уже никто живым не увидит...

Но я не долго думаю о его исчезновении из моего поля зрения, так как на меня самого уже несется здоровенный немец, с винтовкой наперевес, на конце которой угрожающе поблескивает острый штык, и в моем распоряжении остается не более двух секунд для совершения каких-либо рефлексивно-спасительных действий.

Я нервно стреляю из револьвера в его сторону. Промах... Второй выстрел - и немец замертво падает у моих ног!

Бросаю взор вокруг себя и вижу, что бой уже повсеместно перерастает в ожесточенную рукопашную схватку.

В этот же момент, с левой стороны от меня, раздается чей-то истошный крик: «Поручик Орнаутов убит!», и я, тотчас, бегу туда, на крик, сквозь дерущуюся, кричащую на разных языках, окончательно смешавшуюся толпу русских и немецких солдат.

Кто-то сильно бьет меня прикладом по голове! Удар скользящий, и каска выдерживает, но я, при этом, все-таки, падаю куда-то в сторону и утыкаюсь своим лицом в сапоги неподвижно лежащего на земле солдата.

Инстинкт самосохранения заставляет меня резко откатиться от него, и в тот же миг, по тому месту, где я только что лежал, бьет очередью немецкий пулемет. Пять или шесть пуль, буквально, впиваются в землю возле меня, вздымая невысокие «фонтанчики» земляной пыли в месте своего погружения.

Боковым зрением я все же успеваю заметить пулеметчика: он - в пятнадцати метрах от меня, за бруствером окопной линии, еще полчаса назад принадлежавшей французской армии.

Не долго думая, отработанным до автоматизма движением правой руки, бросаю в его сторону свой «гостинец» - припасенную, на всякий случай, ручную гранату.

Раздается взрыв, и немецкий пулемет замолкает навсегда, а я, быстро поднявшись, бегу дальше, вдоль бруствера ближайшего ко мне окопа.

Пробежав, таким образом, примерно около тридцати метров, я случайно натыкаюсь на вестового Орнаутова.

Вестовой лежит в луже собственной крови, насквозь «прошитый» пулеметной очередью. Тут же, в двух метрах от него, находится и сам поручик: вражеская пуля угодила ему прямо в голову. В подобных случаях, обычно говорят, что такое попадание не оставляет ни единого шанса на выживание. «Печать смерти» в очередной раз подтвердила свой роковой прогноз...

Убедившись в смерти друга, я вновь переключаюсь на идущий бой.

Рукопашная схватка, тем временем, идет уже во вражеских окопах. Прыгаю в ближайший и тут же стреляю в немецкого фельдфебеля, сидящего верхом на лежащем легионере и душащего последнего своими огромными ручищами.

Фельдфебель заваливается на бок, а его еле дышащий соперник, кашляя и кряхтя, с трудом выбирается из-под него и неописуемым по выразительности взглядом благодарит меня за спасенную ему жизнь...

Еще пять минут боя, и окопы - наши.

Неприятель, хотя бы и временно, но отброшен назад, и, тем самым, нами деблокирован попавший в окружение соседний батальон «зуавов»!

Однако, вырвавшись далеко вперед, наш легион, в конечном счете, сам попадает в окружение, из-за которого приходится оставлять только что занятые нами окопы и с боем пробиваться назад к своим исходным позициям.

И, здесь, нельзя обойти молчанием настоящий подвиг подпрапорщика Дьяконова, однофамильца нашего бывшего командира полка полковника Дьяконова.

Получив пулевые ранения в грудь и левую руку, он понял, что не может быть вынесен с поля боя при прорыве из окружения, и, собрав вокруг себя группу таких же тяжелораненых легионеров, организованным огнем прикрыл отступление нашего батальона.

Дальнейшая судьба подпрапорщика и оставшихся с ним солдат - неизвестна. Судя по всему, те из них, кто не погиб в своем последнем бою, были расстреляны немцами после него.

Тяжелые испытания выпали и на долю пулеметчиков штабс-капитана Разумовского.

Их постоянно перебрасывали с одного места на другое: то придавали к «зуавам», то - к «марокканцам»... словом - в самое пекло боя - туда, где уже не было сил сдерживать натиск немцев.

И везде их появление придавало новую энергию обороняющимся, укрепляя их боевой дух и вселяя надежду на успех в этом сражении.

«Русские с нами!»- передавалось по цепи залегших французских подразделений, и взоры издерганных и уставших солдат всех частей Марокканской дивизии с надеждой устремлялись на наших пулеметчиков в защитных гимнастерках, одним рывком, как игрушку, бравших тяжелые пулеметы «Гочкиса» себе на плечо.

И наши «спецы по пулеметам» ни разу не подвели своих боевых товарищей: «зуавов» и «марокканцев»; недаром же, на спортивных состязаниях дивизии, они завоевали все первые призы.

Вот, и здесь, их меткие пулеметные очереди, буквально, косили атакующие ряды немецкой пехоты.

Однако, за свое умение метко стрелять, русские пулеметчики заплатили слишком дорого.

Их огневые точки беспощадно подавлялись вражеской артиллерией, и к концу боя от пулеметной роты Разумовского осталось не более одного взвода.

Нельзя, также, не отметить, как никогда ярко проявившуюся доблесть наших раненых офицеров, которые, чтобы не бросать своих солдат в такой исключительно сложной для них обстановке одних среди французов, оставались, несмотря на свои тяжелые ранения, в боевом строю до самой последней возможности, и лишь, после второго, а то, и третьего ранения, уже в бессознательном состоянии, выносились с поля боя своими подчиненными.

В частности, мой друг - штабс-капитан Разумовский - и вовсе, был вынесен своими солдатами лишь после его четвертого ранения.

Потери Русского Легиона оказались огромны: погибших, раненых и пропавших без вести было двести девяносто человек, то есть более половины нашего личного состава.

В число легкораненых офицеров попали поручик Мореманов (пуля, навылет, пробила ему левое предплечье) и прапорщик Рохлинский (осколок срезал ему два пальца на кисти правой руки). Да, и у меня самого, если честно, еще несколько дней после этого боя сильно болела голова: удар прикладом по каске явно не прошел для меня даром.

Но, об отправке нас в госпиталь, конечно, не могло быть и речи. Туда были эвакуированы лишь все раненые солдаты и тяжелораненые офицеры, в том числе, и Разумовский.

Боевые потери нашего легиона, действительно, были очень велики, но ставки на исход этого сражения оказались еще более высокими. Цена нашей пролитой крови - остановка немцев на подступах к Парижу и предотвращение падения французской столицы.

Благодаря выигранному нами времени, успели подойти свежие французские резервы, которые «наглухо» перекрыли дорогу германской армии. Далее вновь последовали затяжные оборонительные бои, продолжавшиеся весь июнь, после которых полностью обескровленную Марокканскую дивизию, наконец-то, вывели на долгожданный отдых в Компьенские леса.

Конечно, были и награды: Разумовский был награжден «Орденом Почетного Легиона», остальные офицеры, в том числе, и я - еще одним «Военным Крестом» более высокой степени. Большое количество «Военных Крестов» низших степеней было, вновь, вручено и нашим рядовым легионерам.

Была и слава: французская пресса, восхищаясь нашим мужеством, особенно подчеркивала огромное число боевых наград, полученных русскими военными.

Тогда же все французские газеты впервые назвали Русский Легион «Легионом Чести». Название прижилось, и с тех пор вся Франция именовала нас не иначе, как «Русским Легионом Чести».

Пятнадцатого июля немцы предприняли новую попытку прорыва со стороны Реймса, но французская армия, которая, готовясь к своему наступлению, накапливала, в это время, силы в лесах Виллэр-Котэрэ, сумела дать им мощный отпор, в результате чего масштабная атака германской армии захлебнулась уже на второй день после своего начала.

А восемнадцатого июля, ровно в четыре часа утра, уже французская армия, в том числе и Марокканская дивизия с нашим Русским Легионом, вышла из леса и, оттеснив неприятеля, в десятидневных боях дошла до главной дороги Шато-Тьери.

В этих боях, впервые, вместе с нами принимали участие танки: маленькие «Рэно» и громадные «Шнейдеры», и, также впервые, наш легион, усиленный станковыми пулеметами, находился не в авангарде наступающих войск, а на одном из их «более спокойных» флангов, отчего потерял убитыми и ранеными всего лишь семнадцать человек.

Август одна тысяча девятьсот восемнадцатого года мы встретили на отдыхе в Рэтэй.

Русский Легион, в котором, к тому времени, оставалось в строю около ста легионеров, наконец-то, получил приличное пополнение и прошел давно ожидаемое переформирование.

После получения достоверных сведений о расстреле немцами захваченных ими в плен наших солдат, как лиц, ведущих нелегальную войну с Германией, французское командование в категоричной форме издало приказ о переодевании нашего батальона в форму французских колониальных войск.

Однако, в качестве некого компромисса каждому из нас было разрешено носить на левом рукаве повязку, аналогичную трехцветному флагу Российской Империи, на которой, правда, стоял специальный штемпель французского правительства, и стальную каску, на которой, вместо французского герба, были (на латинице) крупно выведены две черные буквы «LR», означающие первые буквы названия нашего подразделения «Русский Легион».

Те же буквы, вместо цифрового наименования полка, были вышиты и на петлицах нашей новой военной формы.

В качестве отдельного батальона наш Русский Легион вошел во вновь сформированную 1-ю Отдельную бригаду Марокканской дивизии и покинул славный 8-й Зуавский полк, вместе с которым мы так много выстрадали за эти неполных восемь месяцев совместных боевых действий.

«Зуавы» прощались с нами по военному красиво: с оркестром, знаменной ротой и полным составом офицеров. Мало того: когда мы, также по военному обычаю, стали проходить мимо них своим последним церемониальным маршем, они, неожиданно для нас, преклонили перед нами боевое знамя 8-го Зуавского полка.

Было очень трогательно видеть, в этот момент, на лицах большинства «зуавов» глубокое и искреннее сожаление по поводу нашего расставания.

После того, как наш легион стал отдельным батальоном, то есть самостоятельной частью, французское военное руководство решило поручить командование нами французскому штаб-офицеру, воспитанному на доктрине французской военной школы и способному, в связи с этим, быстрее согласовывать действия Русского Легиона с общими задачами знаменитой ударной дивизии.

Нам оставалось только подчиниться...

К счастью для нас, командовать нашим батальоном поручили боевому штаб-офицеру из Иностранного Легиона майору Трамюзэ, отличному командиру и очень хорошему человеку, а его помощником назначили не менее храброго и толкового гвардии капитана Мартынова, недавно прибывшего к нам с новым пополнением.

В штаб нашего батальона, кроме них, вошли, также, еще четыре французских лейтенанта: один связист и три переводчика.

Вместе с легионом остались и военврач Шелепов, оставшийся в одиночестве после гибели доктора Клейменова, и протоиерей Богословский.

В таком слегка обновленном составе Русский Легион Чести, как недавно стали называть нас французы, вступил в свои последние сентябрьские бои.

Я, Мореманов и Рохлинский, по прежнему, держались вместе, так как после тяжелых ранений капитана Лупанова и штабс-капитана Разумовского и прихода, в связи с этим, в легион новых офицеров: вышеуказанного Мартынова, двух братьев Суриных, являвшихся командирами двух строевых рот, прибывших к нам в период переформирования, и пятерых вышеупомянутых французов, включая нашего нового командира майора Трамюзэ, мы - «аборигены» Русского Легиона - оказались, как бы, немного в стороне.

Нет, ничего плохого мы, конечно, о вновь прибывших не думали. Просто, нам всем нужно было какое-то время, чтобы «притереться» друг к другу и проверить нашу новую «боевую спайку» на прочность.

И такой шанс был нам предоставлен уже в начале сентября.

Начавшая наступление на Лан 1-я армия французского генерала Манжэна, которой, опять, была придана наша ударная Марокканская дивизия, неожиданно наткнулась на ожесточенное сопротивление немцев в районе реки Эн и массива Сэн Гобэн.

Шедшая впереди всех 32-я американская дивизия, также, как и мы, входившая в эту 1-ю армию, встретив со стороны противника мощный отпор, сразу же остановилась и, замявшись, поддалась назад, после чего тут же была заменена на Марокканскую дивизию.

И, вот, в пять часов утра второго сентября стрелковые роты нашего Русского Легиона первыми выскакивают из своих окопов и под ураганным огнем германской артиллерии, в едином порыве, устремляются вперед.

Наш батальонный батюшка - протоиерей Богословский - несмотря на уговоры солдат, тоже выходит вместе со всеми из окопов и идет, под огнем, по совершенно открытой местности.

Без каски, с развевающимися по ветру седыми волосами, высоко подняв крест в правой руке, он, на ходу, благословляет им всех идущих в атаку воинов.

Мы, идя первыми, проскакиваем далеко вперед, но я, повинуясь какому-то внутреннему чувству, невольно оборачиваюсь и вижу, как то место, где остановился батюшка, торопливым шагом пересекают идущие за нами «зуавы».

Невероятно, но они - рядовые французы, являющиеся по вероисповеданию католиками - пробегая мимо православного священника, тоже, в едином порыве, снимают с себя каски и торопливо крестятся на свой манер. Ближайшие же от него, и вовсе, подбегают к нему и наспех целуют у него в руке наш православный крест.

А первые лучи восходящего, в этот момент, солнца окончательно придают всей этой трогательной картине, поистине, библейский вид...

К сожалению, уже в полдень до нас дошла ужасная весть: «Батюшка убит!».

Как выяснилось позже, он, сначала, был тяжело ранен осколком разорвавшегося рядом с ним немецкого снаряда, а, затем, находясь уже на санитарных носилках, был добит точной пулеметной очередью одного из круживших в небе германских аэропланов, посыпавших свинцовым огнем сверху все наши атакующие войска.

Впоследствии, личным приказом Главнокомандующего французской армии священник Богословский был посмертно награжден «Орденом Почетного Легиона» и «Военным Крестом с пальмовой ветвью».

В тот же день снаряд немецкой тяжелой артиллерии попал в командный пункт нашего легиона и убил, там, сразу несколько человек: майора Трамюзэ, одного из французских лейтенантов и трех русских легионеров-связистов.

Три остальных французских лейтенанта, также присутствовавших, в тот момент, на командном пункте, были тяжело ранены и отправлены в госпиталь.

Тем временем, мы, под командованием гвардии капитана Мартынова, ворвались в укрепленный опорный пункт немцев Тэрни-Сорни и в жестокой рукопашной схватке сначала захватили его, а затем, в течение трех последующих суток, удерживали данный пункт, несмотря на яростные контратаки лучших немецких частей.

Неся, в очередной раз, огромные потери, Русский Легион с какой-то бешеной энергией отчаяния защитил-таки, в неоднократных штыковых схватках, взятые им ранее позиции и, тем самым, спас всю Марокканскую дивизию от грозившей ей с нашего фланга смертельной опасности.

После гибели Трамюзэ наш легион экстренно возглавил майор Дюран, один из самых доблестных офицеров 8-го Зуавского полка, откомандированный к нам, в первую очередь, из-за того, что он хорошо знал нас еще по нашей прежней совместной службе.

Времени на отдых не было, и уже тринадцатого сентября измотанная в тяжелых боях Марокканская дивизия получила новый приказ: атаковать укрепленную линию Гинденбурга - последний серьезный оплот германской армии на Западном фронте.

Выполняя данный приказ, ранним утром четырнадцатого сентября мы молниеносным ударом врываемся в первую укрепленную (узловую) линию «Росиньоль», забрасываем ее ручными гранатами и, не задерживаясь, следующим же броском, овладеваем, в очередной штыковой схватке, второй укрепленной линией «Авансэ».

Едва очистив от противника захваченные линии, наш Русский Легион, в едином порыве, опередив даже предварительную артподготовку французской артиллерии, устремляется в сторону последней указанной нам цели - третьей укрепленной линии «Шато (Замок) де ля Мотт» - и врывается в нее в результате своей молниеносно проведенной «штыковой атаки».

Могучее русское: «Ура!», вырвавшееся, одновременно, из четырехсот «русских глоток», настолько ошеломляет немцев, что они, практически, не оказывая никакого сопротивления, сразу же начинают массово сдаваться в плен.

В тот же миг наш командир дает в воздух означенное количество красных сигнальных ракет, чтобы предупредить французскую артиллерию о том, что стрелять по данным позициям не надо, поскольку мы их уже заняли.

Но такая быстрота нашего продвижения кажется французским артиллеристам настолько невероятной, что от них, в ответ, взвивается в воздух ракета условного цвета, означающая вопрос: «Где вы? Повторите сигнал!», и командиру приходится повторить свой сигнал, чтобы избежать «накрытия» нас огнем собственной артиллерии.

В пылу боя я, сам не ожидая того, вместе с группой наших солдат ворвался в здание расположенного в данном укрепленном пункте штаба гвардейского германского полка.

Попадавшиеся нам, там, немецкие офицеры, как правило, сразу поднимали руки вверх и почти не оказывали никакого сопротивления, благодаря чему мы стремительно, без потерь, захватили все помещения этого здания.

Проскочив, таким же образом, по одному из коридоров штаба в его самый дальний угол и уже повернув, было, обратно, я вдруг обратил внимание на почему-то запертую дверь одного из штабных кабинетов. Мне это показалось весьма странным, и я, выбив ее одним ударом ноги, не задумываясь, вошел туда, держа наготове свой не раз проверенный в деле револьвер.

В кабинете, у небольшого окна с металлической решеткой, расположенной с его наружной стороны, спиной ко мне, неподвижно стоял какой-то немецкий офицер, который задумчиво смотрел через оконное стекло куда-то в даль и, казалось, не обращал на меня абсолютно никакого внимания.

Наставив на него свой револьвер, я слегка расслабился, решив, что этот человек, как и прочие германские офицеры, собирается сдаваться в плен, и аккуратно кашлянул, призывая его, тем самым, обернуться ко мне лицом.

Немец не спеша повернулся, и я с некоторым опозданием увидел в его правой руке, на уровне живота, направленный прямо на меня пистолет системы «парабеллум».

В тот же миг мы оба замерли от неожиданности!

Передо мной в немецкой военной форме стоял мой «старый знакомый» - бывший капитан русской армии и старший адъютант штаба 1-й Особой пехотной бригады - один из лучших агентов германской разведки Регин Михаель Петерович...

Наше взаимное замешательство длилось, однако, не более трех секунд.

Регин нажал на спусковой крючок, и пуля, выпущенная из его «парабеллума», сбила с меня мою форменную фуражку (каску я неосмотрительно отдал своему вестовому десятью минутами раньше, еще до того, как наткнулся на немецкий штаб).

Мой револьвер тоже не заставил себя долго ждать. Первым же своим выстрелом я поразил бывшего старшего адъютанта прямо в сердце, и Регин, не издав ни единого звука, неуклюже свалился на пол возле окна, в которое, только что, так долго и неотрывно смотрел...

Судьба, совершив свой невероятный зигзаг, свела нас именно там, где мы менее всего ожидали нашей встречи, и именно тогда, когда мы оказались в абсолютно равных условиях: лицом к лицу и с оружием в руках. Чем не дуэль, на которую я сам, в свое время, его вызвал? Ну, а дальше... дальше, видимо, сам Бог решил: кому из нас пришел черед умереть!

Самое удивительное, что я не испытал, при этом, никаких чувств к своему поверженному врагу: ни ненависти, ни злорадства, ни даже простого чувства удовлетворения от свершившейся справедливости.

Наш «незримый» прошлогодний поединок между собой, когда шла «игра человеческих нервов», сопряженная со смертельным риском для каждого из «игроков», давно ушел в моем сознании на второй, если не на третий, план.

Слишком много крови я увидел за этот год, проведенный в Русском Легионе, чтобы предаваться воспоминаниям годичной давности и уж, тем более, тешить себя осознанием свершившегося акта мести в отношении изменника Родины.

Я просто убил очередного врага в очередном бою, и все! Как говорится: ничего личного...

Русский Легион Чести полностью выполнил свою задачу: мы с таким успехом атаковали германские позиции, что достигли конечного рубежа на полтора часа раньше намеченного срока, пройдя три ряда грозных железобетонных укреплений, которые в течение полутора лет были непроходимой преградой для союзнической армии.

При этом, нами было захвачено семьсот пленных и весь штаб гвардейского германского полка. Наши же потери, при этой атаке, составили всего девять человек убитых и двадцать пять раненых.

Начальник Марокканской дивизии так написал об этом легендарном бое: «Батальон особо отобранных людей, непримиримая ненависть которых к врагу, в соединении с полным презрением к смерти, воодушевляла все их действия, и сама жертвенность, с которой Русский Легион выполнил свой маневр, смелость и отвага, с которыми он его осуществил под ураганным огнем противника, поразительная энергия и выносливость, проявленные им в этом бою - требуют представления Русского Легиона к заслуженной им награде».

Представление возымело действие, и наш Русский Легион Чести получил на свое знамя «Военный Крест с двумя пальмовыми ветвями», а также - право ношения всеми чинами батальона на своем левом плече знаменитого «фуражэра» - своего рода, аксельбанта - знака особого отличия во Французских вооруженных силах. Многие полки французской армии, и за четыре года войны, не заслужили таких знаков.

Свою порцию наград получили и сами легионеры. Наверное, не было среди нас человека, который за время, проведенное в Русском Легионе, остался бы без Ордена, Креста или Медали.

Георгиевский кавалер Родька Малиновский, наш лучший пулеметчик и отчаянный храбрец, вновь отличился больше других: он, в одиночку, вел прицельный пулеметный огонь по сразу нескольким группам противника, оказывавшим наиболее яростное сопротивление, под сильнейшим обстрелом германской артиллерии, превратившей его боевую позицию в место, нашпигованное железными осколками.

За этот бой Малиновский получил свой второй французский «Военный Крест» («Круа де Гер»).

После взятия «Шато де ля Мотт», нас, как и всю Марокканскую дивизию, отвели на очередной отдых в тыл. И там, в тишине и покое мирной Франции, первой же вестью от моей милой Натали стала новость о рождении нашего первенца - дочки Машеньки - Марии или Мари (на французский манер).

Я был на седьмом небе от счастья. Дожить до этого момента я даже и не мечтал. Конечно, тут же подкралась робкая мысль: «А, вдруг, повезет - и я останусь в живых до самого конца войны... вдруг - воочию увижу свою жену и свою дочурку...».

И мне сразу же безумно захотелось выжить!

В следующий раз, на фронт, Марокканская дивизия была выдвинута лишь в самый последний месяц Мировой войны - в ноябре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года.

Отвели нам, там, так называемый сектор Ленокур.

И снова у нас начались привычные разведрейды, поиски с целью захвата «языков» и прочие подготовительные мероприятия к последнему решающему наступлению.

Но... уже поползли слухи о возможном перемирии и стали потихоньку разгораться ранее казавшиеся несбыточными надежды...

И, вот, поздним вечером десятого ноября, когда наш батальон готовился предпринять атаку в направлении Розебуа, в немецких окопах внезапно раздались непонятные громкие крики, а в небе, яркими фейерверками, вспыхнули разноцветные сигнальные ракеты.

«В чем дело?»- этот вопрос моментально охватил всех легионеров, приготовившихся к броску из своих окопов.

«Что случилось?»- недоуменно переглянулся я с Моремановым и Рохлинским.

И тут, как никогда вовремя, в легион поступило свежее распоряжение из штаба дивизии: «Отменить все полученные ранее боевые приказы и ждать новых инструкций! Стрелять только в ответ на стрельбу противника!».

Началось томительное ожидание. Нервы у всех - на пределе... И, вот, в пять часов сорок пять минут утра уже наступившего одиннадцатого ноября, наконец, пришла долгожданная радиограмма из штаба Главнокомандующего французской армии: «Прекратить военные действия в одиннадцать часов утра! Стоп! Противник принял условия маршала Фоша! Конец!».

Победа!

В тот же миг дружно полетели вверх каски и фуражки ликующих легионеров, взлетели разноцветной россыпью сигнальные ракеты и загремело многократное русское: «Ура!».

Трудно описать волнение и радость, охватившие, в этот момент, русских и французских солдат Марокканской дивизии.

Еще труднее отразить все те противоречивые чувства, которые захватили, тогда, наши сердца - сердца русских офицеров легиона.

Радость? Да, наверное. Радость от того, что остались живы и дождались этого победного для нас часа.

Обида? Конечно. Жгучая обида за нашу Великую Родину, принесшую столько жертв на алтарь этой Победы и оставшуюся в стороне в этот светлый для всей Европы день.

Тревога? Безусловно. Тревога за раздираемую междоусобицей Россию и за нас с нашими близкими, оказавшимися на переломе исторических эпох.

Вот, пожалуй, какие чувства обуревали меня и моих друзей в тот радостный миг всеобщего ликования...

Однако, роспуск нашего добровольческого батальона произошел еще не скоро. В составе Марокканской дивизии Русский Легион Чести прошел через всю Лотарингию, Эльзас и Сарр, и даже успел войти на территорию Германии.

Дойдя, там, до Рейна, мы, ненадолго, остановились во Фридрихсгафене и лишь потом направились в назначенный нам, для поддержания оккупационного порядка, город Морш.

Перед торжественным входом в этот небольшой немецкий городок мы, по общему согласию, дружно переоделись в русскую военную форму, бережно сохраненную в офицерских чемоданчиках и солдатских вещмешках, и под русским трехцветным флагом прошли церемониальным маршем по его центральным улицам.

В полной тишине замершего в тревожном ожидании города «неприлично» громко звенела наша лихая строевая песня:

Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хазарам.

Их села и нивы за буйный набег

Обрек он мечам и пожарам.

Так, громче, музыка, играй победу!

Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит...

Так, за Царя, за Русь, за нашу Веру,

Мы грянем громкое: «Ура! Ура! Ура!»

 

Скажи мне, кудесник, любимец богов,

Что сбудется в жизни со мною?

И скоро ль на радость соседей - врагов

Могильной засыплюсь землею?

Так, громче, музыка, играй победу!

Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит...

Так, за Царя, за Русь, за нашу Веру,

Мы грянем громкое: «Ура! Ура! Ура!»

Это было, поистине, настоящее чудо: на берегах Рейна развевался национальный бело-сине-красный флаг Российской Империи!

Слово, данное нашим Государем (а, в его лице - значит, всей Россией) своим союзникам, было сдержано, пускай даже в лице такого небольшого воинского подразделения, как наш Русский Легион Чести!

И для нас, в тот момент, наивысшим счастьем было видеть удивленные и негодующие лица немецких жителей, внезапно осознавших, что их город покорен войсками Российской Империи - той самой Великой империи, которую они уже несколько месяцев (после унизительного для всех русских людей Брест-Литовского мира) считали побежденной и уничтоженной навсегда...

 

ЭПИЛОГ

 

Воспоминания о событиях полувековой давности, к которым я, волею Божьей, оказался, тогда, причастен, вконец взволновали меня, и слезы, сами собой, покатились из моих уже плохо видящих глаз.

За их пеленой я уже слабо различал возвышающийся передо мной памятник павшим солдатам и офицерам Русского Экспедиционного Корпуса - Храм Воскресения Христова, воздвигнутый на деньги нашей эмиграции в Сен-Илер ле Гран (в трех с половиной километрах от города Мурмелон) рядом с единственным русским воинским кладбищем во Франции (в других местах этой страны русских военнослужащих хоронили, обычно, на специальных военных участках местных кладбищ или в отдельных могилах), к которому мне, несмотря на свой семидесятисемилетний возраст, все-таки, удалось приехать (видимо, уже, в последний раз) из своей маленькой, но уютной квартиры на окраине Парижа.

Прохладный ветерок и еще робкое солнышко ранней весны одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года быстро осушили следы деятельности слезных желез на моем лице, и я, немного успокоившись, в который раз стал мысленно перебирать в своей памяти имена дорогих моему сердцу людей.

В пятидесятых годах двадцатого века мне случайно попала в руки небольшая книжка (автора, к сожалению, уже не помню) под названием «Исповедь раскаявшейся авантюристки», в главной героине которой я с изумлением узнал давно забытую мной Софи Моррель.

Было интересно прочитать ее собственный взгляд на те далекие события. Как это ни странно, она не открыла мне ничего нового, кроме одного: Софи призналась автору этой книги, что перед арестом влюбилась в одного из русских офицеров по имени Николай, и что именно эта любовь помешала ей вовремя почувствовать близость своего разоблачения и своевременно «исчезнуть» из русской бригады.

Самое интересное, что даже здесь она ни словом не обмолвилась о Регине. Возможно, Софи так и не узнала о его гибели в конце войны и поэтому решила, на всякий случай, умолчать о нем, а, возможно, не сказав о нем - она, тем самым, не рассказала еще о многом «интересном» в ее богатой на приключения биографии.

Чрезвычайно уважаемый мной Алексей Семенович Савельев до самой своей смерти в одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году продолжал жить и работать в Париже, многократно помогая мне в решении самых различных жизненных вопросов.

Генерал-майор Батюшин Николай Степанович, после его быстрого и несправедливого ареста (произведенного по указанию Временного Правительства) и такого же скорого и заслуженного освобождения - в регулярной армии не служил вплоть до Октябрьского переворота, после которого участвовал в Гражданской войне на стороне Белой армии генерала Деникина. Затем последовали его эмиграция в Сербию, преподавательская работа в Белграде и переезд в Бельгию, где он и умер в доме для престарелых в одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году.

Успевший получить еще на французской земле чин генерал-лейтенанта Николай Александрович Лохвицкий также принял участие (правда, недолгое) в Гражданской войне на стороне Белой армии адмирала Колчака, потом - эмигрировал и прожил остаток своей жизни во Франции. После своей смерти был похоронен на кладбище Сент-Женевьев де Буа.

В рядах Белых армий Деникина, Миллера, Юденича и Колчака, помимо моего друга поручика Мореманова, также погибли и такие наши знаменитые легионеры, как полковник Готуа и братья Сурины (штабс-капитаны Сурин Борис и Сурин Павел).

Достиг больших высот на службе у красных наш незаменимый пулеметчик Родька Малиновский - Родион Яковлевич Малиновский - ставший одним из самых талантливых полководцев Великой Отечественной войны, маршалом и Министром обороны Советского Союза

Заслуживает особого воспоминания и наш славный полковой медведь «Мишка». После роспуска Русского Легиона Чести он был помещен в зоопарк «Жардэн Д.Акклиматасьон» в Париже. Привыкший к свободе «Мишка» очень скучал по легионерам и никак не мог привыкнуть к клетке. Говорят, что он даже жалобно ревел, если, вдруг, слышал неподалеку русскую речь; и так продолжалось до самой его смерти.

Что касается меня самого, то я, после эвакуации остатков Русской Армии Врангеля из Крыма, к великой радости моей жены Натали и дочери Машеньки, наконец-то, вернулся в Париж.

С помощью сестры моей супруги и ее мужа мне довольно быстро удалось устроиться работать инструктором в небольшом частном стрелковом тире, и мы тут же переехали в свою новую (съемную) квартиру.

А, вскоре, у нас родилась еще одна дочка - Оленька, и мать моей жены перебралась от своей старшей дочери к нам. Она взяла весь дневной уход за нашими детьми на себя, и Натали смогла вновь поступить на работу в военный госпиталь.

Жизнь стала потихоньку налаживаться...

В одна тысяча девятьсот двадцать пятом году умерла мать Натали, а в следующем - из-за различных болезней, один за другим - в России умерли мои родители. И в том же году моя родная сестра удачно вышла, там, замуж за молодого командира Красной армии, тем самым, навсегда связав свою жизнь с новым Советским государством.

Страшное несчастье постигло меня в одна тысяча девятьсот тридцать седьмом году... Внезапно умерла моя жена - моя любимая Натали - жаловавшаяся, в последнее время, на усилившиеся боли в сердце. И моя жизнь, надолго, потеряла для меня всякий смысл. Лишь присутствие рядом моих дочерей спасло, тогда, меня от тяжелого нервного расстройства, а, возможно - и смерти.

Кстати, их дальнейшая жизнь также, как и у моей сестры, волею судьбы, оказалась связанной с Советской Россией. Там же, впоследствии, родились мои внуки и правнуки. У них - все хорошо, и мне, к моей огромной радости, не приходилось за них сильно переживать.

Очередные большие испытания, как для меня, так и для всех французских граждан, принес одна тысяча девятьсот сороковой год - год оккупации Франции фашистской Германией. Мне удалось вступить в ряды французского Сопротивления и бороться с немцами до полного освобождения страны от германских захватчиков. За активное участие в операциях местных боевых отрядов я был награжден сразу несколькими французскими наградами, благодаря которым у меня, сейчас, есть неплохой пенсион и вполне обеспеченная старость.

Я - больше, так, и не женился, навсегда оставшись верен своей Натали.

Так получилось, что в годы фашистской оккупации у меня во Франции сложился свой, достаточно большой, круг друзей по Сопротивлению, среди которых, кстати, было немало и русских людей, занесенных сюда со всех концов Европы несколькими волнами эмиграции.

Поэтому, одиноким, здесь, я себя никогда не чувствовал.

Словом, все было бы хорошо, если бы не проходящая печаль по Натали и изнуряющая ностальгия по России и родному Санкт-Петербургу.

Я знаю: мне уже немного осталось жить на этой грешной земле.

Пора - туда, где ждет меня моя Натали, мои родители и мои друзья-легионеры, до конца исполнившие свой долг перед Родиной.

Мы честно прожили свою жизнь, и нам - не за что себя винить.

Ну, а, теперь, судя по происходящим в мире событиям, видимо, пришло время уже наших внуков и правнуков доказывать свою состоятельность в деле служения Отечеству и русскому народу.

И дай, Бог, им сил нести это нелегкое бремя с такой же отвагой и славой, с какой жили и умирали офицеры и солдаты Русского Легиона Чести!

 

Валерий Климов,

писатель, пенсионер МВД

(г. Арзамас Нижегородской обл.)