Глава 4. САНОЧКИ

 

Говорят, что смотреть бесконечно можно на огонь, воду и на то, как работает другой человек. Последнее, впрочем, верно лишь в том случае, если человек работает талантливо. За тем, как работал сухопарый, угрюмый бородач и впрямь можно было наблюдать часами. Руки у этого нелюдимого и молчаливого человека были золотые. Лара зачарованно следила, как выпиливал он очередную деталь - сосредоточенно, не поднимая глаз. Вовсе не обращая внимания на нее… В ином такое совершенное невнимание показалось бы ей обидным, но Бирюк равным образом игнорировал всех, а потому обижаться не приходилось. Тем более, что лишь ей одной и дозволено было наблюдать за «священнодействием». Мастер не любил, чтобы за ним следили, а уж тем более не терпел при этом разговоров. Разговорами Лара уж точно не могла побеспокоить его, а потому бородач смилостивился…

Арина предлагала отложить переезд до мая, когда станет тепло, и дом будет полностью обустроен, но Лара запротестовала. Она ведь была равноправной хозяйкой этого дома и хотела видеть, как он устраивается, выражая свои пожелания по этому поводу. К тому же нет ничего тяжелее ожидания, подвешенного состояния… Сложно было решиться ей оставить родную квартиру, привычный с детства быт, устремившись в неведомую новую жизнь. Хотя и мечтали о ней с Ариной не один год, представляя, каким будет их дом, как заживут они вдалеке от городских джунглей на просторе, среди Богом созданной красоты и гармонии, но мечтать одно, а, вот, решиться на воплощение мечты в жизнь - совсем иное.

Арине в этом смысле было легче. Она никогда не была привязана к какому-либо месту и теперь, дожив до сорока лет, жаждала, наконец, обрести свой дом. Для Лары же родительская квартира была домом, в котором было некогда много счастья. Да, с уходом дорогих людей, дом стал уже не тем, точно бы вдруг отовсюду потянулись сквозняки и выстудили прежнее тепло, развеяли былой уют. И все же стены помнили всех, кто жил, кто часто бывал в них, хранили их голоса, тепло их рук, касавшихся их, их дорогие и незабвенные тени… С этой памятью порывать было мучительно. Но и оставаться с каждым годом становилось тяжелее - неузнаваемо менялось все вокруг, вид за окном, люди, жизнь. Лара понимала, что ее попытки спрятаться, как в раковине, в родных стенах, напрасны. Эти стены уже не могли защищать. Даже на создание иллюзорного мира, утешающего душу, уже не были они способны. Стены помнят тени и голоса, но не могут заменить живых людей. И однажды заставляют лишь острее чувствовать отсутствие последних…

Арина же была настойчива:

- Квартиру мы, конечно, продавать не станем. И ты всегда сможешь приехать сюда и… даже вернуться.

Тут подруга немного лукавила. Как бы могла вернуться Лара домой? Одна? А сама Арина - тут сомневаться не приходилось, из своего обретенного «укрывища» назад не поедет. Значит, как ни крути, а принятое решение равнозначно сжиганию мостов… А жечь мост к тому, что дольше сорока лет составляло твою жизнь - отчаянно больно! Но что делать? Есть люди, для которых вся жизнь состоит из боли. Из преодоления боли. Философ Ильин сказал: «Жизнь - это искусство страдать достойно!» И Лара от рождения постигала это тяжелое искусство…

Бог дал ей ясный разум, творческую душу, богатое воображение. Природа «забыла» добавить к этому ловкие руки, быстрые ноги и даже речь… От рождения прикованная к инвалидному креслу, с трудом выговаривавшая отдельные слова, Лара была обречена на одиночество. Она смотрела, как весело и беззаботно играли ее ровесники и всей душой рвалась к ним, но ноги! Предательские ноги не слушались ее, как не слушались руки и язык. Что может быть мучительнее все видеть, слышать, понимать - подчас лучше и острее других, слишком погруженных в суету, чтобы услышать, вникнуть, сосредоточиться - но быть всегда и всему посторонней. Всему и всем…

Да, некоторые добрые души, бывало, пытались с нею «общаться», но так, как они понимали это «общение» - поддержать, развеселить «больного ребенка». Люди, отягощенные тяжелыми недугами, обречены в восприятии других оставаться вечными «детьми», которых надо опекать, развлекать, но… не понимать. Не воспринимать всерьез. Это отношение, даже со стороны близких, всего более изводило Лару. Она была взрослым человеком, пусть и мало видевшим настоящей жизни, зато в избытке изучившим ее по книгам, которые составляли круг ее самых верных, единственных друзей, но в ней продолжали видеть ребенка, с которым можно и должно говорить лишь о предметах поверхностных. Поверхностность! - вот, чего не терпела жаждавшая глубины и искренности душа Лары. Поверхностность суждений, отношений, чувств… Она была женщиной со всеми свойственными женщине чувствами, но кто понимал и пытался понять эти чувства? Пожалуй, в глазах абсолютного большинства она и права-то не имела на такие чувства, да и попросту не могла их иметь… Душа, воспитанная галантным веком, искавшая поэзии, теплоты, нежности, была заточена в оболочку истерзанного болезнью тела, и никто не хотел вглядеться и увидеть, понять, принять ее. Иной раз смотрела Лара на того или иного человека и нет-нет, а представляла себе, что он мог бы быть рядом с нею, и могли бы быть у них и прогулки до зари, и объятья нежные у порога, и, наконец, то, о чем в конечном итоге мечтает хотя бы затаенно любая женщина - колечко на палец, белая фата, «в болезни и в здравии»… Смотрела Лара на человека, а человек болтал какую-нибудь поверхностную ерунду, «развлекал болящую» или же вовсе не замечал ее, будто бы она мебель какая или холодильник… И ничего, ничего, ничего не слышал и не понимал.

Люди вообще разучились понимать друг друга. Даже не имеющие никаких трудностей с речью… К чему, спрашивается, им речь? Неужели только для того, чтобы «трепаться» о пустяках, забалтывать все важное, настоящее, искреннее? Люди как будто стали бояться чего-либо настоящего и искреннего, и слова стали нужны им не для сближения, а, напротив, чтобы понадежнее отгородиться друг от друга. Вроде бы все со всеми «общаются», но… никто никому не нужен, никто никому не дорог. Да уже и слова из обихода вытесняться стали - смайликами… Зачем тратить время на слова? Поставил смайлик или парочку, кликнул, получил такое же в ответ - «поговорили», называется. Тысячи «друзей» у людей в соцсетях. «Друзей», которых не видели, не слышали, на которых наплевать… И в жизни? Никого… Ничего… Смайлики… А чувства что же? Ведь чувства настоящие, мысли настоящие смайликами не выразишь. Для чувств нужен язык. Язык русской поэзии… Не стало языка, умерли чувства. Или же наоборот? Сперва чувства зачахли, а уж затем атрофировалась человеческая речь, замененная набором слов из арсенала робота-помощника?

- Вот, и уедем подальше от этих роботов, которые когда-то были человеками! - говорила Арина. - Поедем туда, где еще живые люди остались.

- А они точно остались?

- Зуб даю! А если нет… То хоть небо, лес и земля там точно настоящими будут! Ты только представь! Мы будем видеть восходы и закаты, и простор, дышать ароматов цветов и трав, слушать тишину, а не это чертову какофонию робото-идиотов… Птиц! Будем каждый день гулять по дорожкам под сенью деревьев… А потом греться у печи и пить малиновый чай и читать долгими вечерами хорошие книги… Мы будем… как у Ахматовой… «просто мудро жить, смотреть на небо и молиться Богу и долго перед вечером бродить, чтобы унять ненужную тревогу»…

Нарисованный подругой рай манил сладостью грезы, и Лара сдалась, доверив ей искать их будущую «тихую обитель».

С Ариной познакомились они случайно в месте самом неприятном - больнице. Лара проходила там плановое обследование, а Арина залечивала переломанные в автоаварии ноги. И, вот, ведь чудо какое: оказалось, что на редкость близки и вкусы их, и ощущение жизни, хотя столь разны были судьбы их и жизнь. Встретились две одиночки и друг друга неожиданно поняли, и из этого понимания, душевного родства явилась дружба. Последние три года они жили вместе, свою «двушку» на окраине Арина сдавала, откладывая деньги «в фонд будущего Дома Мечты».

И, вот, наконец, Дом был найден. Обеим он понравился сразу и безоговорочно. Настоящий русский терем! Среди лесов и полей! Сказка и только! И Лара решилась. И, приняв мучительное решение, уже не могла, не желала медлить с его осуществлением, чтобы сомнения не одолели, чтобы родные стены, молча укорявшие ее предательством, не удержали.

Арина только и успела отремонтировать отопительную систему с водоснабжением и провести хилый, наскоро сбитый пандус - от ворот и вверх на крыльцо. На второй этаж Лара не тотчас смогла подняться. Это только теперь угрюмый Бирюк сконструировал, пробив потолок первого этажа, «винтовой пандус» с широкими «кольцами», делающими наклон его максимально пологим, а значит, безопасным для подъемов и спусков. Конечно, Лара не собиралась жить на втором этаже или часто бывать там, но, однако же, сама возможность - должна же быть? Арина не сомневалась: должна. Она прилагала все усилия, чтобы сделать новый дом максимально удобным для проживания подруги. Сама придумывала различные приспособления, рисовала чертежи, а нанятый по рекомендации тети Зои мастер воплощал их в жизнь.

Пандус был уже готов, и теперь бородач украшал резьбой его перила. Верные рука и глаз были у этого человека. Лара очень хотела сказать ему об этом, но стеснялась своей речи и отмалчивалась. А еще как о многом любопытно было бы спросить этого странного человека. О нем уже наслышана она была от тети Зои, и воображение подсказывало ей, что в жизни Бирюка должно было быть что-то трагическое, какая-то большая драма, тайна. А что может быть притягательнее драматической тайны? Ее всегда хочется узнать…

На улице залаяли грозно собаки мастера. Выглядели эти звери довольно грозно, но на проверку оказались благородными и дружелюбными существами, вежливо лизавшими Ларе руки и ободрительно тычась мордами в ее колени. Собаки особенно понравились Арине.

- Вот, - сказала она, - как маленько обживемся, так заведем таких же. С детства мечтала: дом и две большие хорошие собаки…

При этих словах мрачное лицо Бирюка на мгновение осветила улыбка - единственный раз за все время его работы в доме.

- Почему именно две? - осведомилась тетя Зоя.

- Не знаю… - пожала плечами Арина. - Вот, такой у меня идеал Дома был. Камин, большое уютное кресло, в кресле я с толстой интересной книгой, а по бокам две большие хорошие собаки. Что еще нужно человеку для счастья?

- Может быть, человек?

- Может. Только человеки - звери ненадежные. А собаки не предадут никогда.

На этот раз Бирюк не улыбнулся, но лицо его выразило явную солидарность с прозвучавшим утверждением.

Собаки еще лаяли, когда Лара тонким слухом расслышала на крыльце шаги подруги, а с ними чьи-то незнакомые. Через несколько мгновений разрумяненная морозом и запорошенная снегом Арина вошла в дом. Румянец очень шел ее обычно бледному лицу, оживлял его. Да и вообще она очень оживилась в последнее время - устроение своего очага ее явно вдохновляло. Вдохновлялась этим занимательным процессом и Лара. В горнице, самой большой в доме, ставшей их общей спальней, она разместила привезенные с собой вещи, которые не могла «предать» и бросить на квартире. Следом принялись за гостиную. В ней, однако же, менять было особенно нечего - старорусский уют, созданный прежними хозяевами был мил сердцу обеих подруг. Постепенно нашли свое место картины, рисунки и фотографии. Библиотеку «депортировали» на второй этаж. Куда еще было деть столько книг? Туда же отправились и некоторые вещи, которым тесно было в горнице. Часть книг решено было позже передать сельской библиотеке.

Едва Арина переступила порог, как Бирюк закончил работу и шагнул ей навстречу:

- Принимайте работу, хозяйка, - сказал глухо.

- Вы под доглядом хозяйки работали, - ответила та, легко обнимая Лару. - Если она работу приняла, значит, и я принимаю.

Пристальные синие глаза обратились на Лару, и она внутренне поежилась. А так, не укажи на нее подруга, так словно бы ее и не было здесь… Отведя взгляд, она ответила, что все просто чудесно, и она очень благодарна мастеру за работу. Арина начала было «переводить» худо разборчивую речь, но Бирюк неожиданно остановил ее:

- Я все прекрасно понял, не трудитесь. Спасибо на добром слове, Лариса Павловна!

Лара была удивлена. Оказывается, он даже имя ее, даже отчество запомнил. А она думала, что вовсе не замечал…

Мастер чуть кивнул обеим хозяйкам:

- Хорошего вам вечера!

- Как странный человек, - заметила Лара, когда он ушел.

- Загадочная личность, правда. И меня не покидает чувство, будто я его где-то видела прежде…

- Где?!

- Если бы я помнила! К тому же, вероятно, он тогда не выглядел таким Робинзоном Крузо… А, может, мне просто кажется. Но оставим на время нашего отшельника, нас с тобой ждут!

- Кто?! - изумилась Лара.

- Директор местной школы и библиотекарь. Мы приглашены на вечерний чай.

Лара немного смутилась: она не любила неожиданных приглашений и дичилась новых людей.

- Привыкай, радость моя, - улыбнулась подруга. - Здесь деревня, все запросто. Все друг друга знают, все без спросу в гости ходят. Не бойся. По-моему, это добрейшие люди. А местный библиотекарь - просто чудо какое-то! Представь, он обошел пешком и без документов почти весь свет! Мировой рекорд!

- Как?!

- Ну, вот, сама и спросишь у него - как. Он с удовольствием расскажет о своей Одиссее.

Такой рассказ такого человека грех было не послушать. Слушать Лара любила. Лишь бы саму не терзали особенно вопросами…

- Но как же мы пойдем по такому снегу?

- На крыльце нас ждет Николай, сын директора школы. Он нас проводит. Что ты оденешь?

Лара на несколько мгновений задумалась: для чая в узком кругу в сельской избе-читальне, пожалуй, дресс-код не требуется? Она и так одета… Разве что волосы пригладить чуть и готово…

Арина проворно поправила подруге прическу: высокий зачес надо лбом и от висков - корзиночкой, как носили дамы в старину, а сзади пучок и сеточка, чтобы ничего не выбивалось и не торчало. Дальше настала очередь павлопосадского платка, сапог, шиншилловой шубки и рукавиц.

- Ну-с, вперед, - Арина выкатила коляску на крыльцо, где стоял рослый молодой человек с непокрытой, несмотря на холод, головой. Рыжеватые волосы, веселое с конопушками лицо - Ларе новый знакомец понравился. Сразу видно - открытая душа, никакой каверзы ждать не следует. Молодой человек дружелюбно поприветствовал ее и, отстранив Арину, улыбнулся широко:

- С ветерком по нашим сугробам прокатить не обещаю, но доставить в целости и сохранности торжественно клянусь!

У Лары на сердце потеплело. Николай не изучал ее с любопытством, не смотрел с сожалением - будто бы все так и должно быть, и ничем не отличается она от других людей. У ворот она заметила еще не успевшего уйти Бирюка. Тот некоторое задумчиво смотрел, как не без труда катит Николай увязающую в снегу коляску. А затем, не сказав ни слова, свистнул своим собакам, и скрылся вместе с ними в темноте.

Лара чувствовала себя неловко, что постороннему человеку приходится возиться с ее непригодным для снежных заносов «транспортом». К счастью, до школы и расположенной при ней библиотеке было подать рукой, но стало немного грустно от мысли, что всю окрестную красоту придется наблюдать главным образом из окна да с крыльца своего дома. Для «маломобильных граждан» и город-то трудно проходим, а уж дороги сельские… Впрочем, дорога здесь все-таки асфальтированная, значит, с весны по осень по ней можно будет перемещаться вполне свободно.

Вечер выдался неожиданно чудным. За столом в уютном библиотечном помещении собрались директор школы Лекарев, статный, седобородый мужчина преклонных лет, чем-то напоминавший Тургенева, его супруга, Сима, очень живая и подвижная, несмотря на дородность, их сын Николай и «Глебушка», Глеб Родионович, хранитель библиотеки. К чаю были поданы шедевры кулинарного искусства Серафимы Валерьевны - ее варенья, пастилы и крохотные, таящие во рту пирожки с разными начинками, именуемые ею «пташечками». Только вернувшись домой, Лара догадалась и оценила такт гостеприимных хозяев - понимая, что плохо владеющему руками человеку будет неловко «лопать» большие пироги, они приготовили именно эти «пташечки», и даже аккуратные вилочки к ним подали, чтобы ей, Ларе, было удобно…

«Поедем к живым людям», - говорила Арина. Глядя на Лекаревых, Лара поняла, что именно о таких людях говорила ее подруга. Живые, сердечные, теплые, без лукавства участливые. В их обществе Лара не чувствовала себя лишней, «мебелью», развлекаемым «ребенком». Хотя и впервые встретились, а как-то легко и непринужденно все было, естественно. Солировал, конечно, Глеб Родионович, рассказывавший гостьям о своих удивительных странствиях. Так и загорелась Лара - вот бы, о ком повесть написать! Ведь такого не сочинишь! Такое только жизнь сочинить может… Или, лучше сказать, только Бог…

- А когда я пришел в Рим, то меня к Папе Бенедикту пригласили. Очень ему любопытно стало, что это за странник такой по миру именем Христовым бродит. Так, вот, я к нему с дороги и явился. БОсый… А что ж? Святитель Шанхайский Иоанн тоже по Париже босым ходил, так его и прозвали - Иоанн Босой.

- И что же Папа?

- А что ж Папа… Уважительный. Поговорили мы с ним с четверть часа. С умным-то человеком всегда поговорить занимательно.

- А туфлю поцеловали?

- Да я как-то и не вспомнил, девочки, про их этот обычай. И они не напоминали, люди тактичные. К тому ж инославный я, что ж меня к башмаку-то Папину… А зато дал мне Святой Отец за своей печатью документ, что, де, он благословляет меня паломничество свое продолжать, и всем добрым католикам в том мне наказывает соспешествовать.

- И как, соспешествовали?

- Ну, я особо-то грамотой этой не козырял. Я ведь сам этот путь пройти должен был, а не с чье-то протекцией. Но на таможнях пару раз помог мне Папин наказ.

Домой возвращалась Лара с ощущением пережитого чуда, и от того звездный снежный вечер казался ей особенно прекрасным. Лекаревы проводили подруг до самого дома, и Серафима Валерьевна пообещала зайти на другой день, побыть с Ларой - Арине собиралась отъехать навестить внука тети Зои Алешу. Сама старушка третьего дня занемогла, а мальчик ждал приезда бабушки. Делать было нечего, и Арина вызвалась съездить вместо нее, отвезти гостинцы и успокоить сиротку. Немыслимо же, чтобы ребенок ждал родного человека и не дождался, и даже не знал, что с ним…

Напившись на ночь теплой домашней ряженки, Лара еще какое-то время делилась с подругой впечатлениями вечера, а затем забылась крепким, счастливым сном.

…А утром ее разбудил знакомый зычный лай. Лара удивилась: она точно помнила, что сегодня Бирюк уже не должен был прийти. Стук в ворота сомнений не оставил: так стучал только мастер-отшельник. Сползла с постели сонная Арина:

- Что это он, ошалел, что ли, так рано… - она закуталась в длинный до пят теплый халат, сунула ноги в короткие валенки с меховой оторочкой, наскоро расчесала густые пепельные волосы и, уже не закалывая, не укладывая их, ринулась в прихожую.

Лара ерзала, не находя себе места, голоса снаружи звучали недостаточно громко, чтобы она могла из разобрать. Вскоре, однако, Арина в наброшенном на плечи пуховике вбежала в комнату с сияющими глазами и возгласом:

- Ларка, поднимайся живее!

- Что случилось?

- Сюрприз! Увидишь - не поверишь!

С помощью подруги кое-как одевшись и утеплившись, Лара перебралась в свою коляску. Ей было неприятно, что она не успела ни умыться, ни причесаться - все-таки посторонний человек пришел, негоже появляться перед ним не прибранной…

Но Бирюка уже не было на дворе, когда Арина выкатила кресло на крыльцо. То ли угадал он, что неловко хозяйкам представать перед ним только вставшими с постели. То ли не желал разговоров и тем паче благодарностей. Поймешь ли этого загадочного человека? Так или иначе, а матера и его собак простыл и след, а вместо них у крыльца стояли кресло-сани, украшенные резными узорами. Увидев их, Лара не сдержала восторженного возгласа. Теперь не придется тому или иному провожатому мучаться, таща по сугробам ее неповоротливую коляску! Теперь…

- …С ветерком катать тебя будем! - словно слыша ее мысли, рассмеялась Арина, обнимая подругу.

- Все-таки он, видимо, добрый и хороший человек, - заключила Лара, любуясь своим «зимним экипажем».

- По-видимому, так, - согласилась подруга.

- Но как мы отблагодарим его?

- Надо что-нибудь придумать! Вот, вернусь и придумаем. Впрочем, ты можешь заняться этим и в мое отсутствие. У тебя воображение богаче моего, тебе и карты в руки!

 

Глава 5. СИРОТА

 

С самого утра, сжевав безвкусную пшенку и запив ее сладким какао, Алеша занял наблюдательный пункт у окна - сегодня должна была приехать к нему бабушка, и мальчик с нетерпением ждал встречи с нею. Вот-вот появится на дорожке ее сухая, движущаяся вперевалку фигурка с огромными сумками. И он, несмотря на окрики воспитательниц бросится ей навстречу и будет пытаться забрать эту непомерно тяжелую для нее ношу. А она, поставив сумки на землю, обхватит его, прижмет к себе крепко-крепко, и покрывая горячими поцелуями его лицо и голову, будет смеяться и плакать. Милая-милая бабушка, как всегда чудно пахнет от нее свежей сдобой и вкусными травами, как нежны ее натруженные руки, как светятся лучистые глаза ее, как сияет улыбка… Все горести, пережитые ею, не заставили потускнеть ее солнечного лица.

Алеша ждал, но никто не приходил. То одна, то другая фигура появлялись на ведущей к корпусу тропинке, но все это были не те, не те… Тревожно и маятно становилось на душе у мальчика. Бабушка ведь уже старенькая, вдруг и с ней что-то случилось? Как с мамой?..

Все раннее детство, пора столь счастливая для большинства людей, отложилось в его исколотой, подобно больному телу, памяти, как сплошная чреда страхов, лишений, потерь, боли… Больше всех на свете Алеша любил маму, и, когда случалось ему, от природы болезненному и слабому, сильно хворать, то не так страшны и тяжки были ему его собственные боли, как сознание того, что боли эти еще хуже терзают мать. Сознание своей невольной вины перед ней.

Мама была такой красивой, такой доброй и умной! Она так заслуживала счастья! И могло бы оно быть у нее, совсем другая жизнь могла бы быть, если бы не Алеша. Другие дети - радость для родителей. Их утешение. А кем стал он для своей матери? Болью. Мучением. Горем. Лучше бы никогда не рождаться на свет. Или умереть. И освободить ее, не бременить более собой, не мучить… Может быть, тогда бы она была теперь жива? И жизнь ее сложилась по-другому?

Алеша был слишком мал, чтобы хорошо помнить все, что случилось с ним, с ними. Но врезалось в память, как мать вдруг резко изменилась. Практически перестала есть, стала читать вслух какие-то непонятные тексты, прежние красивые платья сменил странный серый балахон. Мама вдруг отстранилась от него, глаза ее отныне смотрели куда-то мимо, и от этого отсутствующего взгляда мальчику становилось страшно. Потом появились какие-то неведомые люди, мужчины и женщины, одетые схожим образом, с которыми мать пела непонятные Алеше песни. С этою компанией оказались они вскоре в какой-то глухой деревне, до которой долго-долго ехали поездом… На новом месте жительства мама совсем перестала обращать на Алешу внимание. Он и другие дети, бывшие в общине, были заброшены, предоставлены сами себе и росли, как зверята, маугли… Даже хуже, потому что зверят любят их матери, об их пропитании заботятся. И Маугли любили волки, приемным сыном которых он стал. Алешу не любил никто. Его уделом стали холод и голод, вечный поиск еды… Одежда его износилась, тело зудело от укусов вшей. Но никому до этого не было дела… Однажды ночью в деревне начался пожар. Алеша и еще несколько детей и взрослых успели выбежать и потом скитались по лесу, немало замерзнув. В лесу их нашли спасатели и распределили кого куда. Отмытого и впервые накормленного Алешу - во временный приют. Здесь нашла его бабушка и долго рыдала, видя как истощен и напуган ее внук. Ее хлопотами его перевели в другой приют, поближе к родному дому, чтобы бабушка могла его навещать. Забрать внука старой и хворой женщине не разрешили… Так и жили теперь от встречи и до встречи, надрывая сердца и изматывая бабушкины таящие силы… И так далеко было еще Алеше до совершенных лет, когда чиновные, ничего не понимающие указы, наконец, перестанут быть таковыми для него, и он сможет стать опорой для единственного родного человека!

Приют, где он находился уже несколько лет, мальчик ненавидел. Прежде здесь была старинная усадьба, своего рода «дворянское гнездо». От тех незапамятных времен сохранились толстые, крепкие стены, шикарная лестница у парадного подъезда, по которой дети, однако же, не ходили, так как их выпускали на прогулку со «служебного входа», то бишь входа для прислуги. От былого великолепия остались также колонны, пара изрядно обшарпанных львов, которых ребятня особенно любила, и руины фонтана, который никогда не бил, и разная мелочь вроде вензелей, остатков лепнины, балясин и прочих барских излишеств. Все же прочее было переделано со свойственной переделывателям безжалостностью. Потолки бывшей усадьбы сочли чрезмерно высокими, а потому из каждого этажа сделали два, мало беспокоясь о том, что теперь потолки стали слишком низкими и словно придавливали ходящего под их сводами. На окнах первого этажа установили почти тюремные решетки, на остальные - пожалели денег - авось, никто не выпрыгнет. При этом великое чудо составляли коммуникации дома. Горячая вода в нем бывала не дольше полугода, ее вкупе с отоплением легко могли отключить зимой из-за вечных неполадок в котельной, тогда в просторные палаты - каждая на двенадцать человек - вносили маленькие обогреватели, чтобы уж не обогреть (тепла от этих агрегатов хватило бы лишь на меленькую каморку), но хотя бы немного осушить влажный воздух. Первый этаж в такие дни заледеневал, стены его часто бывали покрыты плесенью, и лишь крысы чувствовали себя там вполне комфортно.

Огромные палаты были несколько лучше казарм и камер: узкие, пружинные кровати были все-таки одноярусными. В остальном уровень был сходный. У каждой кровати стояла крохотная тумбочка, обыкновенно, пустая, поскольку держать в ней что-либо было невозможно из-за частых случаев воровства. Да и хранить детям, в общем-то, было практически нечего.

Если случалось поймать кого-то за обчищением чужой тумбочки, то воспитателям об этом факте докладывалось редко, разбирались сами - попросту били проштрафившихся, устраивали «темную». Били жестоко. Не только за воровство, но и за «стукачество». За последнее - особенно сильно…

Часто с неизменным чувством стыда Алеша вспоминал тщедушного паренька Костю, в котором отчего-то заподозрили стукача. Его били не однажды, над ним издевались, отнимали вещи. Набрасывались всегда - стаей - против одного. В этой стае был и Алеша, тогда ничего еще толком не соображавший, но только дико боявшийся оказаться вне этой стаи, а, значит, против нее - ее жертвой. Позже он не раз вспоминал лицо Кости, и чувствовал болезненный до слез укол совести.

Его самого травили не за воровство, не по подозрению в чем-либо, а просто от скуки, просто от того, что он не мог и не умел дать отпор, просто потому, что травить беззащитную жертву отчего-то всегда весело - веселятся же «доблестные» охотники, вооруженные до зубов, целой сворой псов травящие одного единственного зверя. Именно в положении такого зверя был Алеша первое время пребывания в «усадьбе». Свора всегда нуждается в жертве, чтобы чувствовать свою «силу». В этом таятся истоки пресловутой «дедовщины», поминаемой отчего-то только в связи с армией в то время, когда она есть везде, где собирается хотя бы малый коллектив вне зависимости от его возраста и уровня интеллекта.

Бывши жертвой сам, Алеша не смел сам становиться стервятником. Но в тот момент стал. Стал, возликовав, что отныне жертва не он и стремясь скорее вписаться в стаю, став частью ее, обезопасив тем самым себя. А как лучше оказать свою верность, нежели участием в травле другого?.. Алеша никогда не бил сам, но всегда был рядом, но потешался и присоединял свой голос к голосам бивших. Он впитывал закон джунглей: выживает сильнейший, или ты проглотишь, или тебя, каждый сам за себя, не лезь, пока тебя не тронут. Подлая и страшная мораль - в ней воспитывались души, и с этим воспитанием им предстояло однажды выйти в мир, к людям, которые, впрочем, этой моралью жили сами, может быть, не вполне осознанно, ощущая себя при этом добропорядочными на том основании, что и они не бьют сами, а лишь проходят мимо, когда бьют другого.

В отличие от стукачества воровство не считалось в «усадьбе» большим преступлением. Таковым оно было только в случае, если младший что-то крал у старшего. Старшие имели право брать у младших все - это было не воровством, а нормой. Воровство же с общей кухни и вовсе было настоящей доблестью. Дети «усадьбы» никогда не бывали сыты. Чувство голода преследовало их неотступно, и по ночам, когда дежурные нянечки мирно засыпали, они пробирались на кухню и воровали там сахар и порезанный ломтями хлеб, хранившийся в больших железных кадках. И эти куски черствого хлеба, с замиранием сердца выкраденные, и тайком поедаемый под одеялом, казались им самой вкусной пищей на свете!

Развлечений в «усадьбе» было немного: единственный телевизор, включаемый два раза в день (утром - мультики, вечером - сериал, повествующий о какой-нибудь неземной любви, над которой горькими слезами плакали нянечки и старшие девочки).

Любовь «настоящая» тоже была развлечением. Во всяком случае, для малышни, наблюдающей ее со стороны. Однажды разгорелось пылкой страстью сердце шестнадцатилетнего джигита Арсена к прекрасной пятнадцатилетней Анфисе… Она пряталась от него в единственном недоступном месте - женском туалете, и он долго просиживал у его дверей, немало веселя, а подчас и смущая, входивших и выходивших подруг «Джульетты».

«Начальство» подобных романов, естественно, не одобряло, опасаясь, что «дело может зайти слишком далеко», как сказала медсестра Клавдия Александровна няне Шуре. Клавдию Александровну, дородную, сварливую бабищу, подчас не стеснявшаяся распускать руки, в «усадьбе» не любили, зато няню Шуру, милейшую старушку из сказок, которые она во множестве помнила наизусть и часто рассказывала, обожали все.

Куда «может зайти дело» Алеша тогда не понял, как не вполне понял и сцены, которую случайно застал, гуляя в парке. Парк этот был еще одним развлечением скудной жизни воспитанников. Здесь они играли, строили шалаши, мечтали… Когда-то он был вполне ухоженным под стать усадьбе, но за долгое время превратился в более или менее дикий лес: даже дорожки почти заросли. Часть его, примыкающая к зданию, была огорожена высоким забором, и на ней силами воспитанников еще поддерживался некий порядок, за забором же начиналась настоящая глушь, в которой нередки были ограбления и даже убийства прохожих.

Однажды, гуляя в парке с приятелем Ленькой, Алеша услышал в кустах странную возню. Подкрались поближе и затаились, наблюдая. Это были Арсен и Анфиса.

- Ань, ну, чего ты кочевряжишься? - говорил джигит, целуя зардевшуюся девушку. - Мы ж давно этого хотели!

- А если увидят? - слабо сопротивлялась натиску Анфиса.

- Да кто нас здесь увидит?! Все нормально будет! - пообещал Арсен, расстегивая ремень на своих штанах.

- Погоди! Если узнают, тебя же переведут куда-нибудь!

- Не узнают! - Арсен крепко обнял Анфису, гладя ее по спине своими большими руками.

Она уже не сопротивлялась, уступая ему и, запрокинув голову, прошептала только:

- Сеня, если ты меня бросишь, если тебя увезут, я умру!

- Не брошу! Вот, выйдем отсюда и поженимся! - пообещал Арсен…

- Чего это они, а? - шепнул на ухо Алеше Ленька.

- Не знаю, - пожал плечами он.

- Он такой огромный, как медведь, а она маленькая… Он ее раздавит! Ей, наверное, больно, слышишь, как она стонет? Может, надо помочь?

От помощи Анфисе Алеша друга удержал. Ему смутно казалось, что они подсмотрели что-то, что видеть были не должны, и он твердо положил себе не рассказывать об этом. Однако Ленька не удержался. Разболтал все Сане, покровителю и любимцу всей малышни. Втянул и Алешу в рассказ. Перебивая друг друга, живописали увиденное, стараясь не упустить подробностей.

- А он так сделал!

- А она..!

- И они почти голые остались…

- И…

Саня слушал их с возрастающей мрачностью конопатого, смешного лица, хмурил брови и, наконец, остановил:

- Довольно! Это очень хреново, что вы подсматривали!

- Мы не хотели… - понурили головы в ответ.

- В общем, так: то, что вы увидели, касается только Арсена и Анфисы. Ни один человек не должен узнать об этом! Вы меня поняли? Если вы двое сболтнете кому-то, то на мою дружбу можете больше не рассчитывать.

Эта угроза была пострашнее тумаков Арсена, и Алеша с Ленькой поклялись Сане, что никому не расскажут об увиденном. Однако, шила, как известно в мешке не утаишь. Скоро об отношениях «усадебных» Ромео и Джульетты узнало начальство, и Арсена перевели в другое заведение. Когда его увозили, Анфиса с плачем бросилась за ним. Ее удержали две воспитательницы. Она вырвалась от них, успела поцеловать Арсена на прощание.

- Какая мерзость! - воскликнула Клавдия Александровна. - Проститутка малолетняя!

- Клава! - сплеснула руками няня Шура.

Анфису схватили вновь. Она вырывалась, плакала.

- Сенечка, Сенечка! Я тебя никогда не забуду! Я тебя люблю! Сеня, не уезжай!

Арсен высунулся из машины:

- Анька, я тебя найду! Я тебе напишу, слышишь?! Не реви, Анька! Прорвемся!

Машина исчезла за воротами, и ревущую Анфису потащили в дом. Малышня наблюдала за этой душераздирающей сценой, прильнув к окнам.

- Дрянь такая! - ругнулась Клавдия вслед Анфисе. - Высечь бы по голой заднице!

- Клава! - снова подала голос няня Шура.

- Молчи, Шура! Ты их всех избаловала! Попробовала бы моя Машка такое устроить - дух бы выбила!

- Кулаком добру не научишь, Клава…

- А ты меня, Шура, не учи! У тебя своих детей нет, и молчи! - сказала, Клавдия, как зубами лязгнула (не зря ее «волчихой» прозвали), и пошла вперед, покачивая крутыми бедрами.

Няня Шура тяжело вздохнула и поплелась за ней:

- А все-таки жалко их… Вдруг и впрямь любовь…

- Любовь! У их родителей, чай, тоже любовь была! Тоже, небось, под кустом где свалялись, как собаки, щенят своих покидали на нас, а сами дальше поскакали!

- Злая ты, Клава. Разве можно так о людях?..

- Ты зато добрая! У меня с моим паразитом тоже, вот, любовь была! А этот сукин сын за эту любовь мне на Машку даже алиментов не платил!

- А ты и рада на ней это вымещать? Видала ее намедни: опять синяки у нее. Что ж ты кровь из нее пьешь, Клава? Ведь она же дочь тебе!

- Моя дочь! Не твоя! Мне лучше знать, как ее учить! - огрызнулась Клавдия Александровна.

Алеше было очень жаль эту не известную ему Машу, которую била мать. Хотя, вот, Пашку Гунина тоже мать лупцевала до полусмерти, за что ее лишили родительских прав, а его отправили в приют, а он все равно скучал по ней, говорил, что, хоть и била, а все-таки мать, лучше бы с ней остался.

О своей маме Алеша думал постоянно. Часто он сидел на своей кровати, стоящей у окна, обхватив руками колени, и смотрел в окно, представляя, как мама, наконец, приедет за ним и увезет отсюда насовсем… Ведь никто доподлинно не знал, что случилось с нею в ту страшную ночь. Тела ее не нашли. А, значит, - являлась безумная надежда, - она могла спастись? Может быть жива?!

В тот вечер, когда Анфису разлучили с Арсеном, малышня никак не могла уснуть, потрясенная происшествием. Няня Шура осторожно вошла в палату, привычно села на стул. Маленькая старушка в больших очках, под которыми скрывались ласковые, в лучиках морщин, глаза, с седыми, собранными в пучок волосами и тихим, мягким голосом - Алеше она чем-то напоминала бабушку.

- Не спите? - негромко спросила няня.

Лица ее не было видно, так как сидела она спиной к окну, за которым светила луна, но Алеша точно знал, что на лице ее - тихая, чуть грустноватая, чуть усталая улыбка.

Все сразу сели в кроватях, словно по звонку, ожидая, что старая няня что-то расскажет.

- Ложитесь, ложитесь, а то попадет нам!

- Тетя Шура, как Анфиса?

- Куда увезли Арсена?

- Анфисе лучше. Она сейчас спит… А Арсена увезли в другое место.

- Зачем?!

- Так начальство решило…

- Но Арсен любит Анфису, а она его! - зашумели наперебой дети, еще не зная толком значения произносимого слова, знакомого им из сказок и телевизора.

- Тише! Тише! - прошептала няня Шура. - Не переживайте. Если они на самом деле любят друг друга, то они встретятся, когда выйдут отсюда во взрослую жизнь. Уже и недолго осталось. А пока они могут писать друг другу.

Она говорила напевно, покачиваясь, словно баюкая.

Алеше было нестерпимо жаль Анфису. Несколько дней спустя, он увидел ее в парке. Невысокая, хрупкая, она шла по тропинке как-то растерянно, теребя в руке платок, словно потеряла что-то и не может найти. Алеша сорвал несколько цветов и протянул их ей:

- Это тебе!

На глазах Анфисы навернулись слезы. Она погладила его по голове, нагнулась:

- Спасибо, Лешечка, - чмокнула в щеку и убежала.

Тем же вечером она первый раз пришла к телевизору, села позади всех и уставилась на экран. Шел очередной сериал, и, когда главный герой, смуглый, черноволосый красавец, стал обнимать красавицу-героиню, по лицу Анфисы скользнула улыбка:

- Совсем как у нас с Арсеном было! - вырвалось у нее.

С той поры за Анфисой хвостом ходили ее сверстницы и девчонки помладше, страстно желавшие узнать подробно, как же именно «было».

Кроме няни Шуры и Леньки, самым близким человеком в усадьбе для Сережи был - Саня. Саня был уже «взрослый», ровесник Арсена и Анфисы, но очень отличался от всех ребят своего возраста или, как разделяли в «усадьбе», «группы». Он никогда не участвовал в устраиваемых «травлях» и других «развлечениях», но, кроме того, он не боялся принимать сторону обижаемых, слабых. Саня был защитником, старшим братом, за чьей широкой спиной можно было спрятаться. Он был невысок, но отличался большой силой и ловкостью. Отчасти поэтому его побаивались и не пытались заставить силой следовать неписанным законам. Но было в нем и что-то еще, что ощущали все, прибегая к его заступничеству: кроме физической (ей-то обладали многие) была у Сани некая внутренняя сила, позволявшая ему оставаться добрым, честным, не шакалить, не ломаться и не отступать. Алеша никогда не видел, чтобы Саня струсил перед кем-нибудь. И все, кто и желал бы сломать его, понимали, что это не получится, что он не испугается, не побежит. Лицо Сани мало соответствовало его характеру: широкое, веснушчатое, с рыжеватыми волосами и оттопыренными ушами - оно подошло бы клоуну и вызывало невольную улыбку. Он не дружил близко ни с кем из своих сверстников, но ни с кем не состоял и в серьезном конфликте. Любые противоречия он старался и умел разрешать миром, поэтому всегда выступал арбитром в детских спорах. За это его прозвали Миротворцем.

Не имея близких друзей, Саня постоянно возился с малышней. Он играл с ними, вырезал им игрушки из дерева… А еще ему разрешили ухаживать за поселившейся при «усадьбе» собакой. Вскоре, впрочем, их было уже трое, и Саня каждый день выносил им полученные на кухне объедки. Не замедлили появиться и щенки, и когда Саня ходил по парку, они резвились у его ног, карабкались по нему… А еще Саня помогал глухонемому старику-дворнику: подметал дорожки, подрезал кусты… Старик смотрел на него, улыбался, подавал знаки - и Саня все понимал. Как, кажется, понимал все и всех. Чтобы не случилось, со всеми своими бедами и радостями дети бежали к нему, и он слушал, судил, объяснял, помогал…

Некоторые из старших воспитанников, те, что особенно ретиво обирали малолетних и любили поиздеваться над ними, часто злословили насчет Сани, смеялись над ним и даже открыто оскорбляли, но он не обращал на них внимания.

- Саня, ты такой сильный, почему ты не побьешь их? - спросил Алеша однажды.

- Сила дана не на то, чтобы расходовать ее на разные мелочи, и применять ее нужно только в крайнем случае, когда есть настоящая угроза тебе или другому человеку. От того, что они обругают меня, никто не пострадает. Зачем же кидаться на них с кулаками? Или ругаться в ответ, умножая их зло еще и своим? Другое дело, если они нападут на меня или тебя, или еще кого-то, тогда необходимо со всей силой поставить их на место.

Кроме прочего, Саня учил Алешу с Ленькой играть в шахматы. Сережа не мог достичь больших успехов в этой игре: ему никогда не хватало терпения, внимательности, сосредоточенности и умения продумывать несколько ходов вперед - поэтому он больше любил смотреть, как играют Саня с Ленькой, болея попеременно, то за одного, то за другого. Ленька же отличался большим рационализмом и спокойствием, что помогало ему даже иногда выигрывать у Сани.

Однажды во время одной из таких партий в класс проскользнула сияющая Анфиса. Казалось, что она готова пуститься в пляс или запеть.

- Письмо получила? - догадался Саня, отрываясь от игры и расплываясь в широкой улыбке.

Анфиса кивнула, показала конверт и, прижав его к груди, кружась, подплыла и, расцеловав всех троих по очереди, убежала, так и не произнеся ни слова. Алеша смотрел ей вслед, искренне радуясь ее счастью.

Счастье Анфисы было недолгим. Через некоторое время в столовой Анфиса вдруг резко вскочила из-за стола и кинулась по коридору, зажимая рот рукой. Шедшая ей навстречу Клавдия почернела и заорала на нее:

- Что, доигралась, потаскуха малолетняя?!

Выбежавшая няня Шура замахала на нее руками:

- Клава! Дети же слышат!

Анфису в «усадьбе» больше не видели. Через несколько дней ее перевели в другое место.

- Где Анфиса? Что с ней? - пытали дети няню Шуру.

Но она только махала руками:

- Анфиса заболела!

- Чем?! Что у нее болит?!

- Живот…

- Аппендицит? - догадался Пашка, которому недавно делали операцию.

- Почти…

- Она к нам вернется?

- Может быть…

Анфиса, разумеется, не вернулась…

Самым близким и, по сути, единственным другом Алеши в «усадьбе» стал Ленька, переведенный в нее год спустя из другого приюта. Уже тогда у него было плохое зрение, и ему прописали очки. Вдобавок правый глаз у него косил, а потому одно из стекол было залеплено пластырем. Леньку дразнили «одноглазым» и «Кутузовым», кричали ему насмешливое «у кого четыре глаза, тот похож на водолаза», швыряли в него камни, смеялись, отнимали очки, без которых он толком ничего не видел. Ленька плакал, Алеша негодовал, но ни разу не посмел заступиться за него, ограничиваясь сторонним наблюдением, гневными взглядами, ретированием в сторону, дабы не попасть под удар самому, и возмущенными рассказами Сане. Это были не жалобы, а именно возмущение, искавшее выхода. Несмотря на свою природную и усугубленную «усадьбой» трусость, которую Алеша не мог себе простить, он никогда не жаловался старшим, не жаловался воспитателям, не жаловался даже няне Шуре. Жаловаться старшим для него было равносильно стукачеству, подлости, которую он совершить не мог.

Как и за Алешу когда-то, за Леньку вступился Саня, и от него отстали, лишь изредка шпыняя и давая щелбаны и подзатыльники «одноглазому». Вместе они были два изгоя, две потенциальные жертвы, которых держали про запас, «упражняясь» на других. Нет ничего более давящего, более тяжелого, чем постоянное нахождение под спудом, постоянное ощущение себя жертвой. Считается, что все люди подразделяются на два вида: волки и овцы. Но это деление, как и любое другое, неверно, потому что любой волк может однажды оказаться в положении овцы, а в любой овце дремлет волк. На долю Алеши чаще выпадала роль овцы, но ведь для бедного Кости был волком и он…

Часто Алеша вспоминал слова бабушки, сказанные в один из ее приездов. «Только очень сильный человек способен уничтожать в себе заряд зла, полученный из внешнего мира. Большинство людей становятся его проводниками: получив такой заряд, они должны передать его еще кому-то, ожечь другого просто от боли, и таким образом зло и боль в мире умножаются ежесекундно». После этих слов Сережа понял, что именно это имел ввиду Саня, когда не желал отвечать оскорблениями и силой на чинимые ему обиды: он не желал умножать зла, как сильный человек, он не принимал зла в свою душу и не выплескивал его обратно, а выступал в роли заземлителя вредных зарядов. Как очистился и подобрел бы мир, если бы таких людей было больше!

С Ленькой Алеша был неразлучен. Несмотря на отверженность, они не чувствовали отчужденности от стаи. Но как будто бы были виноваты перед ней, что никак не могли «вписаться» в нее, уразуметь ее законов. Они не только не сторонились «волков», но всей душой тянулись к ним, ждали, чтобы они поманили их, приняли в свою компанию, и, счастливые, бежали по первому их зову, а те, поиграв, как с несмышленышами, грубо отталкивали и начинали очередную серию травли. Немало времени потребовалось, чтобы, наконец, уразуметь эту тактику «усыпления» жертвы мнимой дружбой и начать сторониться этих «друзей». Но у этого здравомыслия явилась и обратная сторона: друзья начали сторониться всех, на всех без исключения смотреть искоса, видя в каждом потенциального врага, во всем предчувствуя подвох, обман и подлость, никому не веря и всех подозревая. Они стали похожи на затравленных, ощетинившихся зверей, ждущих нападения каждую минуту с любой стороны и заранее оскаливающих зубы, чтобы отпугнуть… Они видели врагов во всех, кроме друг друга, Сани, няни Шуры и глухонемого дворника Ефремыча. Боялись проявить доброту, ласковость, нежность - самые естественные качества для детей, самые лучшие качества человеческие - боялись насмешки над нежностью, удара в ответ на ласку и плевка в протянутую от души руку. Никаких слез, никаких просьб, никакого прощения - это все слабость, за которую бьют. Так учила их жизнь. Так они учились жить. И, если в шесть лет, Алеша еще мог, разжалобившись, нарвать цветов для Анфисы, то в восемь уже ни за что не сделал бы этого и прошел мимо, а, может, и хуже - посмеялся бы над ней…

Детская жестокость страшна. Она иррациональна. Это жестокость - от любопытства. А любопытство может доходить до самых диких форм. Жестокость взрослых подчас бывает именно такой, «детской», любопытствующей - чаще всего она просыпается в переломные моменты, когда рушатся табу, и просыпаются дремавшие на дне души инстинкты зверства. В обычное время врожденное зверство покрыто законом, общественной моралью, интеллектом… У детей «зверскость» еще ничем не покрыта, если только над ними не стоят опытные старшие, учащие их добру и направляющее их любопытство в хорошее русло. Ребенку интересно, что находится внутри куклы, и он ломает ее. Также безжалостно он срывает и ломает самый прекрасный цветок. Ребенку интересно, что будет, если оторвать крыло бабочке… Однажды Алеша молотком размозжил голову лягушке… Ему было любопытно, поскачет ли она дальше. А кто-то изловил кошку, отрубил ей хвост и пытался повесить - Саня отбил и вылечил бедное животное. Опять же из звериного любопытства к боли живого существа. А почему бы следом не произвести опыт над человеком? Изловить «стаей» кого-то одного и бить: как он будет извиваться? Как кричать будет? Любопытно! Часто люди задают наивный вопрос: откуда такая жестокость в детях? Именно в детях она и может быть, если с рождения в их души не вкладывали ничего иного. Не учили добру, жалости, любви, милосердию. Все они познавали сами, и это познание, лишенное мудрого руководства старших, приобретало такие жуткие формы.

История с кошкой была, впрочем, единственной на памяти Алеши. Животных в «усадьбе» любили, и все дети с удовольствием играли с собаками, никогда не обижая их, возились с ними, и в этой возне часто вскрывались потаенные лучшие задатки «волчат». Недаром бабушка говорила, что животные высвечивают человека при общении с ними, раскрывают его.

- Эй, Леха, там к тебе пришли! - вывели Алешу из грустной задумчивости сунувшийся в палату Ленька.

Пришли? Бабушка?! Да как же это он просмотрел?!

Опрометью бросился мальчик в приемный покой и остановился в недоумении, увидев там незнакомую худощавую женщину лет сорока. Так и екнуло, похолодело сердце - неужто с бабушкой беда?..

Женщина, увидев его, шагнула навстречу:

- Ты Алеша?

Мальчик кивнул, недоверчиво глядя на нее.

- Рада с тобой познакомиться, твоя бабушка мне очень много о тебе рассказывала.

- Где она? Что с ней?

- Не волнуйся, - женщина сделала неуклюжую попытку погладить его по плечу, но Алеша увернулся. - Бабушка дома. Она немного простыла, а дни стоят морозные, поэтому я уговорила ее остаться дома и приехала вместо нее. Вот, - незнакомка показала на стоявшие подле гостевого диванчика сумки, - бабушка вчера весь день готовила.

Мальчик немного успокоился, узнав бабушкины сумки: раз готовила, значит, и впрямь несильно хворает…

- А вы кто?

- Я теперь живу… у твоей бабушки.

- Вы купили наш дом? - спросил Алеша, которому бабушка в последний приезд говорила о том, что нашла покупателей на семейное гнездо.

- Да, - с заметным облегчением ответила посетительница. - Меня зовут Ариной, - и она протянула мальчику руку.

Тот, подумав, пожал ее.

- Ну, вот, и познакомились. А теперь скажи мне, мы обязаны с тобой общаться тут или можно пойти куда-нибудь… в менее официальное место?

Мест, куда пойти зимой, было немного. В теплое время весь парк был в распоряжении приехавших навестить кого-то из ребят посетителей. Но зимой на лавочке не рассидишься. Ну, разве что, в сторожку Ерофеича прогуляться? Все лучше, чем здесь на проходе сидеть, все мимо идут, пялятся…

- Вы только сумки… Вам тяжело их нести будет. Что к чаю, отложите, а остальное я в холодильник отнесу…

Арина подумала и отложила для холодильника совсем немного:

- Знаю я ваши холодильники да тумбочки, пропадет в них бабкина стряпня. Давай-ка, одну сумку сам бери, а другую - мне. Не развалимся.

И то правда, своя ноша не тянет. Взять бы Леньку с собой, да запропал куда-то, обязательно надо ему оставить гостинцев.

- Бабушка показывала мне твои рисунки, - заговорила Арина, когда они вышли на улицу. - Ты всерьез увлекаешься или так, баловство?

Алеша пожал плечами. Он никогда не задумывался, «всерьез» или нет… Просто нравилось рисовать, сколько помнил себя - людей, животных, предметы. Это и развлекало, и утешало, и успокаивало…

- Хорошо, спрошу иначе. Ты хотел бы серьезно заниматься живописью? Учиться хотел бы?

- В смысле стать художником?

- В смысле учиться, - новая знакомая явно не относилась к категории женщин, любящих «сюсюкаться» с детьми, и говорила с Алешей так, как если бы он был взрослым. - Станешь ли ты художником зависит от степени твоего таланта. Но, чтобы талант этот развить, нужно учиться.

- А у меня есть талант? - живо спросил мальчик.

- Пожалуй, что есть. У тебя верный глаз и, что важно, есть свой взгляд на вещи. Ты не просто копируешь, ты создаешь образ. В твои годы это немало. И от тебя зависит, сможешь ли ты Божий дар приумножить или, напротив, зароешь талант в землю.

- От меня? - Алеша горько усмехнулся. - От меня никогда ничего не зависело! Я бы хотел сейчас быть с бабушкой, ухаживать за ней, но даже это от меня не зависят, потому что меня к ней не пустят! - на глазах мальчика навернулись слезы.

Арина остановилась:

- Так, так, отставить-ка. Слезами делу не поможешь. Обнадеживать тебя не стану, от меня тоже мало что зависит, но похлопочу, чтобы дозволили тебя на выходные к бабушке ездить. А, вот, что от меня зависит, так это поработать над твоей техникой. Поэтому я и спрашиваю тебя лишь об одном пока: хотел бы ты учиться живописи? Это зависит лишь от нас двоих.

- А вы могли бы меня учить?

- Могла бы. Когда-то я училась живописи, правда, новой Серебряковой из меня не вышло, но педагоги и не обязаны непременно быть гениями сами. Они должны знать и любить свое дело. Я могла бы приезжать и давать тебе уроки, если ты относишься к живописи всерьез, и хочешь в ней совершенствоваться.

- Конечно, хочу! - не раздумывая, ответил Алеша. Еще бы ему не хотеть! Хоть одна живая душа станет навещать его, кроме бабушки, хоть одно занятие для души, для удовольствия будет у него.

- Ответ чересчур поспешен, - заметила учительница. - И я тебя понимаю. Хоть какое-то развлечение в этой унылой богадельне, не так ли?

Мальчик смущенно потупился ее догадке. Арина чуть улыбнулась и на этот раз, наконец, приобняла его за плечо:

- Ладно, не тушуйся. Посмотрим, какого Репина или Васнецова можно из тебя вырастить. Только уговор: разгильдяйства я терпеть не могу, так что работать придется со всем прилежанием!

- Я постараюсь, - пообещал Алеша. - Мне, действительно, нравится рисовать…

- Это я заметила. Кстати, когда шла сюда, видела рыжего парня, похожего на твой рисунок…

- Это Саня! - улыбнулся мальчик. - Мой друг! Если он сейчас у Ерофеича, то я вас познакомлю.

Саня, конечно же, был у Ерофеича. Где же еще быть ему? Возился с очередным выводком щенков, которые наперебой карабкались по его нескладной фигуре.

- Экий у вас зверинец! - улыбнулась гостья, переступая порог и водружая на стол сумки с гостинцами. - И что, не топят здесь потомство?

- Может, и топили бы, да я не даю, - ответил Саня.

- Сане даже разрешают на вокзал ходить, раздавать их, - подтвердил Алеша, вместе с Ерофеичем разбирая и расставляя на столе лакомства.

- И что ж, неужто берут? Нынче, как не посмотришь, даже самые отсталые категории граждан так и норовят себе что-нибудь супер-породистое завести - зачем, сами не знают…

Арина склонилась к повизгивающим лохматым чернышам, трепя их по холкам. Кутята в свою очередь с любопытством обступили нового человека, обнюхивали высокие сапоги гостьи, а один, самый шустрый, изловчился вырвать и утащить под стол ее перчатку. Саня тотчас полез за ним, отбил «трофей» и вернул хозяйке:

- Да берут-берут, - подтвердил. - Те, кому просто хороший друг нужен, а не паспорт с родословной, берут. Может, и вы возьмете кого? Вы им понравились!

- Может, и возьму, - отозвалась Арина. - А что, крупными ли они вырастут?

- Да уж не мелкими, мама у них - во! - Саня поднял ладонь над коленом. - Настоящая сторожевая! Отца мы, правда, не ведаем, но, думается, тоже не совсем шкет был. Шкетов я среди бродяжек наших не встречал.

- Добре, - кивнула художница. - Заверните двух, пожалуйста.

- В смысле?

- В смысле я заберу того партизана, что мою перчатку чуть не съел и вон того, рыженького, что поодаль ото всех держится. Но ехать мне неблизко, сперва электричкой, затем на автобусе. Надо же в чем-то вести друзей.

- А это мы мигом! - проворно отозвался Саня, счастливый, что пристроил еще двоих младших братьев в добрые руки. Он стал что-то энергично пояснять Ерофеичу знаками. Старик понимающе замычал и скрылся в подсобке. Через некоторое время он вернулся оттуда с корзиной, шерстяной тряпкой и веревкой. Подавая все это Сане, дворник что-то замычал опять.

- Он говорит, - перевел тот, - что корзину надо будет вернуть.

- Не вопрос, - отозвалась Арина. - В следующий приезд верну.

Алеша почувствовал симпатию к этой странноватой женщине. Даже несмотря на то, что собаки вызывали у нее явно бОльшее умиление, чем дети. Зато не ощущалось в ней фальши, к таким людям обычно можно без страха поворачиваться спиной, а это уже немаловажное качество.

Ленька все-таки нашелся и сам пришел «на запах». Впятером компания быстро умяла и черничный пирог, и пудинг, и прочие ароматные яства, запив их душистым мятным чаем. Напоследок Арина оставила Алеше подарок от себя - альбом живописи художника Богданова-Бельского.

- Он был сыном вдовы-крестьянки, сельским пастушком. И очень любил рисовать. Сельский учитель Рачинский увидел в нем талант и не дал ему пропасть. Сперва сам учил мальчика в школе, затем отправил в школу иконописную, а после в столичное училище. И стал не знавший отца и потому названный Богдановым, Богом данным значит, мальчик известным художником. Ему делал заказы сам Царь, и Царь же дал ему вторую фамилию - по месту рождения - Бельский.

Алеше картины Богданова-Бельского, с исключительной любовью писавшего сельскую детвору, очень понравились, и он с интересом принялся листать альбом.

- Попробуй скопировать что-нибудь, - сказала Арина. - В следующий приезд начнем наши занятия. Не знаю, выйдет ли из тебя новый Бельский, но, если не будешь лодырничать, то толк будет. Таланты Господь Бог никому зазря не дает.

- Зазря может и не дает, только способов проявлять не всегда оставляет.

- Ты так думаешь? У меня есть подруга, от рождения не владеющая ни руками, ни ногами, ни голосом. Как ты думаешь, много ли дано ей было способов проявлять талант?

- Никаких… - покачал головой Алеша.

- Для лодырей - конечно. А она человек упорный и трудолюбивый. Поэтому и смогла стать писателем и написать несколько очень хороших книг. А тебе, голубчик мой, дано природой гораздо больше, - Арина крепко пожала руки мальчика, - эти руки могут творить красоту. И ничто, и никто им в этом не помеха.

Ерофеич вызвался проводить гостью до вокзала и донести до поезда ее прихотливую поклажу, визжавшую и рвавшуюся из закрытой и перехваченной веревками корзины. Простились у ворот «усадьбы». Помахали вслед удалявшимся по широкой лесной дороге фигурам. Покосившись на вдруг погрустневшего Леньку, Алеша сразу понял, что на друга накатила маята, которая преследует всех сирот, когда в приют приходят посетители, особенно, женщины… А что если бы она стала моей мамой и увезла меня отсюда? - является мысль при взгляде на каждую из них. Является даже у тех, кто махнул на себя рукой, как «одноглазый» Ленька. Мечтой-наваждением проплывает перед взором греза: мама… Но почему-то мам не хватает на всех…

 

Глава 6. МАСЛЕННИЦА

 

- Ариша, Ариша! Ну, сколько можно сидеть? Присоединяйся к нам! - Нина Сафьянова исполнила грациозное «па» и плавно подплыла к сидевшей у пруда с этюдником, уже порядком замерзшей Арине.

Льду уже недолго оставалось радовать детей и взрослых своей зеркальной гладью, о чем предупреждало день ото дня теплевшее солнце. Уже зазвенели робкой капелью могучие сосульки, которыми ощетинились крыши заброшенных изб, а снег сделался грузным, податливым, спешила малышня напоследок вылепить из него тучных снеговиков или позатейливей что - вот, Федька с Марьяшей на опушке кабана «изваяли». В полный рост! Малышня теперь на него норовила вскарабкаться и верхом посидеть. Ничего, выдерживал «кабан» седоков, не рассыпался. Но скоро и его растопит вступающее в силу солнце. Весна грядет! Перед Постом Великим честной народ гуляет Масленицу. Хотя и языческий обычай по христианским меркам, а куда ж от него денешься? Да и к чему?

Нину с отцом и матерью Арина с Ларой пригласили на новоселье, отдав им в проживание весь второй этаж. И наполнился дом музыкой. Звоном гитарных струн, скрипичным переливом, посвистом флейты… В православной традиции семья - малая церковь. У Сафьяновых семья была еще и малым оркестром. Мало было инструментов, на которых не играли они, а голоса равно хорошо звучали и соло, и дуэтами, и трио. Мать, Анна Петровна, долгое время была регентом церковного хора, отец и дочь окончили консерваторию. Нина к тому же увлекалась балетом. Танец позволял ей явить всю грациозность своей точеной фигуры, плавность, изысканность движений. А, самое главное, выразить, выплеснуть то, для чего не доставало ни песен, ни скрипок, ни арф.

На приглашение погостить Сафьяновы откликнулись охотно. Жить загородом было им не привыкать. Нина выросла на казачьем хуторе своего деда, лет до пяти видя из людей лишь его, бабушку и родителей. Прочее общество составляли коровы, лошади, овцы, куры, гуси, собака и два кота. После такого уединения с одной стороны и такого простора и воли - с другой трудно было затем привыкнуть к городской жизни. И время от времени Нина очень тосковала по своему хутору, где осталась какая-то частичка ее души. Там ей никогда не бывало одиноко, а в городе, среди множества людей, это чувство сделалось ей знакомо. Она отнюдь не была замкнутой. Напротив, доброжелательность и жизнерадостность были частью ее натуры. К тому же отец рано стал брать ее с собой на выступления, приучать к сцене, и потому Нина быстро привыкла к обществу, к людям. Но привыкнуть - одно, а сблизиться по-настоящему… Ей минуло тридцать, она по общему признанию была настоящей красавицей, а к тому образцовой хозяйкой, талантливой певицей. Но так и не появилось в ее жизни ни по-настоящему близких друзей, ни единственного близкого человека, которого с трепетом ждала она.

Конечно, мужчины обращали внимание на красивую, грациозную девушку. Но - только обращали внимание. Не более того… Почему? Может быть, от того, что при всей артистичности слишком явно было, что девушка эта не из тех, за которой можно просто «приударить», с которой можно легко и беззаботно «провести время». Нина Сафьянова была воспитана примером деда и бабушки, прожившими в любви и согласии дольше полувека, отца и матери, бывшими воистину единым целым. Воспитана в сознании, что именно так и только так и должно быть. Любовь, семья, верность. Она росла в среде своих сверстников, для которых в самые нежные годы нормальным было обсуждать «секс», читать журналы и смотреть программы «про это», иметь «опыт» уже в старших классах школы. Но все это не приставало к Нине. Она словно бы оставалась под защитой того идеала, в котором воспитали ее, под защитой своей семьи. И, по-видимому, потенциальные поклонники чувствовали это. Чувствовали, что вариант «подкатить» не пройдет. К такой девушке можно подойти, лишь имея серьезные намерения, как это было в старину. С такой нельзя «развлечься для обоюдного удовольствия». На такой можно только жениться. Причем жениться однажды и на всю жизнь. А на такой «экстрим» абсолютное большинство юношей и мужчин 21 века были не способны. Они просто боялись. Боялись ответственности. Боялись серьезных отношений. Настоящих, глубоких чувств. Чистоты. Того самого идеала, который упрямо не то чтобы искала, но затаенно ждала Нина.

Приглашение в Ольховатку приняла она с воодушевлением, это заснеженное, готовящееся к встрече весны село напомнило девушке родной хутор. Было здесь также легко, привольно и благостно! Вот, только церкви не доставало, привыкла Нина всякое воскресение, всякий праздник на службе бывать. А в остальном - благодать Божия!

- Ну, Ариша, пойдем же! - потянула девушка подругу за полу пуховика.

- Нет уж, уволь, - мотнула головой Арина. - Переломов ног мне на всю оставшуюся жизнь хватило.

- Мы тебя поддерживать будем! - рассмеялась Нина. - Ну, ты только посмотри, как Лара веселится!

Бледное лицо Арина озарилось улыбкой, и глаза потеплели. По катку Николаша, Федя и Марьяша кружили водруженное на специально выкованные полозья кресло-сани Лары. Саночки эти, мастеровитыми руками Бирюка сработанные, оказались на удивление легкими. Благодаря им, Лара могла теперь без труда путешествовать по всей деревне, даже по сугробистым уголкам ее. А стальные полозья позволили ей и бороздить каток. И, вот, теперь, кажется, была она искренне счастлива стремительным виражам, и до пологого берега долетал ее заливистый смех. Веселились и катавшиеся рядом дети, которых поначалу Лара дичилась, боясь их насмешек. Но те быстро привыкли к ней, к тому же рядом всегда были младшие Лекаревы, а при учительских детях и внучке ребята бедокурить не рисковали.

- Она не такая трусиха как ты! - чуть поддела Нина подругу.

- Конечно. У нее невелик шанс вывалиться на лед из своего экипажа. А, вот, если такая каланча, как я, завалится на лед, то костей будет не собрать. Резвитесь, дети мои, сами, а мне уж оставьте на завалинке сидеть.

- Окоченела уже, сидеть-то!

- Что верно, то верно, - Арина откупорила взятый с собой термос и жадно отхлебнула кипятка. - Ничего, зато пейзажец, кажется, вышел недурен. Ты не можешь себе представить, какое это счастье - наконец-то просто рисовать, писать что-то для души! Как вспомню, чем приходилось заниматься последние годы…

- Плакаты с рекламой туалетной бумаги… Стиральный порошок… Колбаса…

- Не напоминай, - поморщилась Арина. - Колбаса… это еще ничего, почти творческое задание было. Она, надо сказать, была довольно вкусной…

Нина снова рассмеялась:

- Только не говори, что тебе платили зарплату сервелатом!

- Нет, конечно, платили мне исключительно в отечественной деревянной валюте. Но образцы продукции бонусом выдавали. Для вдохновения…

- И бумагу?

- А то как же! Восемь рулонов. Ладно, не напоминай… В конце концов, это того стоило. Талантом Саврасова или Венецианова я все равно не обладаю. А в качестве искусствоведа я бы в лучшем случае могла надеяться не помереть от голода. Да и то не факт. Кому мы нужны в мире торжествующего антиискусства? А на колбасе и прочей дребедени я кое-как на этот домишко заработала.

- А теперь как? Домишко поддержки требует.

- Что-то новое. С каких пор тебя стали занимать расчеты?

- Старею, наверное, - улыбнулась Нина.

- Полно, тебе до этой неприятности еще далеко. А домишко, конечно, требует… Но ничего! Две сдаваемые квартиры, Ларкина пенсия… А если у Андрея Григорьевича со школой все сладится, так и учительская копейка «на шпильки», - Арина поднялась, расправила затекшую спину. - Нет, надо заканчивать. А то и до «редикюля» недалече… Пойду домой греться. И вы тоже не задерживайтесь долго. Ларе так долго быть на морозе не стоит.

- Через полчаса будем дома! - пообещала Нина, легко «отплывая» от берега.

Каток был дня нее той же сценой, по которой парила она, прислушиваясь к звучавшей в ее душе музыке, выписывая всевозможные узоры, кружась вокруг своей оси, изгибаясь гибким телом. Над простым танцем у коньков есть одно преимущество - скорость. В танце никогда не разбежишься так, чтобы ветер в ушах, а на коньках иной раз - словно бы летишь и вот-вот оторвешь от хрустальной поверхности, воспаришь в недосягаемое. И только не увлечься слишком в разбеге этом, а то, неравен час, можно не успеть остановиться и «выброситься на берег». Здесь это, впрочем, нестрашно: берега пышными сугробами одеты, если и упадешь, то лишь побарахтаешься в них к собственному и окружающих веселью.

Прочие «конькобежцы» расступились, давая простор танцовщице и любуясь ее движениями. А Нина увлеклась. Вокруг царила тишина, но внутри себя она слышала рапсодию Рахманинова и парила, внимая ей, перенося в танец, невероятную гармонию этой мелодии.

…Все-таки не рассчитала немного, почти ткнулась в берег, но не упала все-таки, удержалась на ногах. И словно очнулась от чарующего сна, вернулась на землю из заоблачных высей.

- Простите, это сейчас умирающий лебедь был?

Нина подняла глаза. На берегу стоял мужчина лет сорока, высокий, спортивный. Позади него разглядела девушка и машину. В марках автомобилей она не разбиралась и смогла определить лишь беспомощное: «большая иномарка».

- Нет, это был Рахманинов.

- Элегия?

- Рапсодия…

- Ну, простите! - развел руками незнакомец. - Я, знаете ли, по части классической музыки дуб дубом. Но танцевали вы восхитительно! Потрясен, очарован и так далее! Были бы теперь цветы, подарил бы лучший букет, так что, будем считать, что я его вам должен. А теперь разрешите представиться, - мужчина легко спрыгнул на лед и отдал Нине честь, - капитан второго ранга Субботин. Валерий Дмитриевич. Для всех хороших людей Валерий.

- Очень приятно, Нина, - немного оробела от напора капитана девушка, подавая ему руку, которую тот галантно пожал, едва поднеся к губам.

«На выручку» Нине уже спешили Лекаревы-младшие и Лара. И, приободрившись с появлением этой «группы поддержки», она стала было представлять им нового знакомого. Но Николай Лекарев остановил ее:

- Да с дядей Валерой мы всю жизнь знакомы! Здорово, капитан!

- Здорово, юнги! - приветствовал Валерий подтянувшихся ребят. Затем чуть поклонился Ларе, руки которой были укутаны муфтой и не предполагали пожатия: - Валерий Субботин! А вы?..

- Лариса, - ответила за подругу Нина, зная, что та стесняется перед новыми людьми своей неразборчивой речи.

- Рад знакомству!

Лара приветливо кивнула в ответ.

- Лариса - новая хозяйка терем-теремка тети Зои, - пояснил Николай. - Она и еще Арина. Ну, батя тебе про них говорил.

- Точно, понял, - кивнул кавторанг.

- А Нина с родителями гостит у них. Она певица!

- Вот как? А я подумал было, что фигуристка!

Нина покраснела. А Валерий закончил:

- Верно говорят, что талантливый человек талантлив во всем! Я сейчас к Андрею Григорьевичу. Кого-нибудь куда-нибудь подбросить надо?

- Капитан, здесь, небось, не Москва, - рассмеялся Николай. - Поезжай уже. А мы сейчас Лару с Ниной проводим и тоже подгребем.

- Добро, понял, - откликнулся Валерий. - Честь имею! - он вновь отдал честь и, проворно вскарабкавшись на берег, исчез в салоне своего автомобиля.

- Кто он? - спросила Нина, когда они вместе с Ларой и Лекаревыми направились к дому.

- Наш большой друг, - ответил Николай. - Его покойный батя был другом моего бати. Для Саньки нашего он вроде за старшего товарища всегда был. Да и для всех нас. Он, знаешь, такой… Надежный в общем. Сильный. Справедливый. Человек, в общем! Мужик! С отцом моим они тоже большие друзья. Да он вообще, знаете… всем хорошим людям друг.

- Такого не бывает, - пробормотала Лара.

- Почему? - пискнула Марьяша.

- Дружбы на всех не хватит.

- А его дружбы хватает, - пожал плечами Николай. - У него везде друзья! Куда бы ни поехал, ни поплыл! Душа-мужик! Я ему всегда завидовал… Всю жизнь в походах, в путешествиях…

- Тебе-то кто мешал? - хмыкнул Федька. - Пошел бы учиться в мореходку, тоже бы путешествовал!

- Не, - мотнул головой Николай. - Там математика, прочее… Я бы не потянул. Вот, ты, зубрилка, может, и потянешь.

- А мне ваши моря до фонаря!

- Поэт растет! - засмеялась Нина. - Что же он, на море служит?

- Служил. И на Черном служил, и на Дальнем Востоке, и в Мурманске. А сейчас на речной перешел.

- Почему?

- Да с начальством что-то крупно не заладилось у него, пришлось перевестись. Скучает теперь по морям-океанам…

- А сюда он к вам в гости приезжает?

- Ага. Он для ребятни нашей уроки проводит. Уроки мужества и уроки навигации. А если по теплу приезжает и на недельку-другую, так и в походы по реке с ними ходит. Поэтому дети здешние в нем души не чают, как и мы, когда мальцами были. Он для нас, знаете, всегда настоящим героем был.

- И часто он приезжает?

- Часто. У него родных никого, и наша семья ему вроде как своя.

За разговором дошли до дома. Лекаревы простились у ворот и поспешили к себе, к своему дорогому гостю. А с крыльца уже спускался Нинин отец, легко подхвативший на руки Лару и внесший ее в дом. Там уже пахло борщом и блинами. Кулинарили напару - тетя Зоя и Нинина мать. Арина никогда не имела таланта и вкуса в готовке и «барствовала» у печи, возясь со своими щенками, в ожидании подруг и обеда.

Обед ждать себя не заставил и был «истреблен» с положенным после доброй прогулки аппетитом. Сворачивая очередной блинчик, Нина спросила:

- Папочка, а что ты ответить Андрею Григорьевичу?

Директор сельской школы, узнав о приезде музыкантов, тотчас предложил им задержаться в деревне и преподать детишкам несколько уроков.

- Преподать несколько уроков - дело хорошее, - задумчиво отозвался Георгий Валентинович, погладив седеющий ус. - Только, - он чуть улыбнулся, - директор этот - сразу видать, хват! После нескольких уроков он непременно предложит нам остаться здесь насовсем и влиться в дружный коллектив ольховатских преподавателей, который, как я понимаю, уже пополнился педагогом ИЗО.

- Это верно, - согласилась Арина. - От такого предложения Андрей Григорьевич точно не удержится. Школе нужны учителя. А такое приобретение, как вы с Ниной - для любой школы мечта!

- Где уж там! - махнула рукой мать. - Ниночка уже в пяти пыталась работать, и все не складывается.

- Тогда пусть остается, - развела руками Арина. - Места хватит! Что скажешь, Лара?

- Было бы прекрасно! - отозвалась та.

- Действительно, три музы в одном доме, - улыбнулась мать. - Писательница, художница и музыкантка…

- Я на музу уже не тяну, - покачала головой Арина. - Разменяла Божий дар на яичницу. Но если серьезно, то подумать есть о чем. Мы и впрямь неплохо устроились. Подумай, Нина. Если тебя сейчас в Москве ничего не держит, то почему нет? Не заладится, уедешь.

- Дочь, ты что, в самом деле хочешь остаться? - удивился отец.

Нина смутилась:

- Я тебя спросила…

- А я спрашиваю тебя.

- А меня спросить никто не хочет? - прищурилась мать.

В их семье не принято было, чтобы кто-то решал в одиночку. Все решения обсуждались и принимались на семейном совете. И всегда, везде и во всем они были вместе. Малый оркестр. Малая церковь. Семья…

- Ну, вот, с тебя, мамочка, и начнем, - кивнул отец. - Ты хочешь здесь остаться? Тебе, не сомневайся, этот хват-директор тоже применение найдет! Будешь девочек рукоделию обучать или еще что-нибудь в этом роде!

- Может, это и неплохо… - мать, работавшая частной портнихой, задумалась. - Знаешь, Егор, говорили в старину - где родился, там и пригодился. Мы все почти живем не там, где родились. Может быть, поэтому и не пригождаемся… большим городам…

- Но здесь мы тоже не рождались, знаешь ли.

- Правда. Но пригодиться можем. Может, правильно начать с обратного? Жить нужно там, где ты нужен, где твое место…

- По-твоему, наше место здесь?

- Не знаю, - покачала головой мать. - Решать вам двоим. Вы у меня таланты, а я что ж… Шить я везде могу. И заказы отовсюду рассылать.

Отец был явно озадачен рассуждениями жены. Нет, он не был заядлым горожанином, и мегаполис отнюдь не отвечал его представлениям о жизни. Сам он, приближаясь к шестидесяти годам, уже оставил мечты о большой сцене, которые будоражили ум и обольщали в юности. Но была дочь! Было ее будущее! И для нее не желал он унылой старости в сельской глуши в качестве сельской учительницы. Его Нина достойная была много-много лучшего! С ее талантами! С ее красотой! С ее душой! Ведь Богом поцелованный ребенок, сама чистота, красота, грация! И - вот этот медвежий угол и сельской ребятней весь ее удел? Несправедливо! Неправильно! А с другой стороны… Какое будущее ждет ее в столице? Те же школы, только с куда более испорченными людьми, детьми… Частные кружки, частные уроки для заработка, как у него самого… Редкие выступления в узком кругу… Той самой «большой сцены» ей не достичь. Георгий знал не понаслышке волчьи законы этой «большой сцены». По ним не смог жить в свое время даже он. А что уж говорить о Нине, такой чистой, такой нежной, в любви выросшей и ничего, кроме любви, не знавшей. Нет, не для этого мира воспитали они с Анной дочь… И ныло от этого сознания отцовское сердце. Пока они с Анной ее стена, а потом?.. Ведь одна, совсем одна останется. В волчьем мире… Может, и права Анна? И лучше здесь?.. Но такому бриллианту - и здесь!.. Противилась, не принимала этого отцовская гордость.

- Мне кажется, вы слишком глобально решаете, - заметила Арина. - Примите предложение Андрея Григорьевича, поживите у нас немного, поосмотритесь. Ребятишек наших к прекрасному приобщите маленько, не одной мне мучиться… До лета. А там, покуда каникулы будут, уже и решите что-то окончательное.

- Что ж, это, пожалуй, можно, - согласился отец. - Тем более, если мои дамы, как я понимаю, «за».

Дамы были «за», на том и порешили.

После обеда Арина ушла прогулять собак и, как она выразилась, «порастрястись» после слишком плотной трапезы. Родители ушли наверх, где отец занялся обработкой какой-то новой музыкальной композиции. Экономка же, заметно хворавшая, скрылась в своей комнате. Нина почувствовала на себе пристальный взгляд темных глаз Лары.

- Почему ты на меня так смотришь, Ларочка?

- Ты из-за него осталась, - довольно четко выговорила Лара. - Понравился?

Нина отвела взгляд:

- О чем ты… Я его мельком только видела…

- Зато всю дорогу мальчиков пытала…

- Я?! Пытала?!

- Не я же…

Правда, не она же…

- Мне просто любопытно было, и Николка сам охотно рассказывал… Он, по-моему, прямо влюблен в своего капитана…

- А ты?

- Лара, оставь, пожалуйста, эти глупости! - рассердилась Нина. - Придумала тоже! Мы не в твоем новом романе!

Лара улыбнулась. Негодование подруги явно лишь добавило ей уверенности в собственном выводе.

- Он приятный человек, - заметила она.

Нина пожала плечами:

- Мне недостаточно пяти минут, чтобы оценить человека… Скажи лучше, куда тебя отвезти.

- В светелку, - ответила Лара. Так она называла их с Ариной комнату. - Отдохну и буду работать…

Нина перевезла подругу в спальню, а сама расположилась в гостиной, пытаясь привести в порядок смущенные мысли и чувства. Рука сама потянулась к гитаре.

- Под чарующей лаской твоею… - зазвенели мелодично струны, ласкаемые тонкими пальцами. - …Оживаю я сердцем опять…

 

Елена Семенова,

писатель, исполнительный секретарь РПО им. Императора Александра III

(г. Москва)