Эти бедные селенья,

Эта скудная природа -

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

 

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

 

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

 

Парадокс, но величайшей иллюстрацией к этому стихотворению Ф.И. Тютчева стало творчество художника-иноплеменника - Исаака Ильича Левитана. «Зачем ты пишешь серый день, грязную дорогу?» - вопрошала его сестра. И она, и другие близкие советовали ему писать «дачи, платформу, едет поезд или цветы, Москву» и не понимали: «серый день, осень, мелколесье - кому это надо? Это скучно, это - Россия, не Швейцария, какие тут пейзажи?» Исаак Ильич в ответ молчал, но затем признавался друзьям-художникам: «Ой, я не могу говорить с ними. Я умру - ненавижу… …если бы мне это сказала она, которую я полюбил бы, моя женщина - я ушел бы тотчас же… Ведь мой этюд - этот тон, эта синяя дорога, эта тоска в просвете за лесом, это ведь - я, мой дух. Это - во мне. И если она это не видит, не чувствует, то кто же мы? Чужие люди! О чем я с ней буду говорить?»

«Своей женщины» Левитан так и не нашел, хотя красивый молодой живописец обращал на себя внимание дам. Его жизнь вообще складывалась несчастливо. Ранняя смерть матери, а затем отца, совершенная нищета вплоть до того, что, учась в художественном училище, он не имел даже рубашки, ранняя болезнь… И трагическая раздвоенность внука раввина и русского художника: как внутри его самого, так в отношении к нему. С одной стороны талантливому юноше назначали стипендии, присуждали премии с тем, чтобы он мог как-то продержаться, развить талант, закончить училище. С другой - то же училище выдало ему лишь диплом учителя чистописания.

В сущности, внешняя проблема решалась как будто бы просто: переменой веры. Левитан не был «практикующим» иудеем, но совершенно светским человеком, а потому верность дедовской религии вряд ли могла служить препятствием. Но Исаак Ильич так и не перешел в Православие, хотя часто бывал на службах в православных церквях. «Левитан часто заходил в церковь к всенощной, - вспоминал Сергей Дурылин. - Его поражало и пленяло своей красотой православное богослужение. Он находил бездну поэзии в вечернем сумраке малого и тесного храма, в огнях лампад, в тихом пении, в тонких струйках ладана, разносящихся по полупустой церкви, затихнувшей в полумраке». А еще художник просил свою возлюбленную, Софью Кувшинникову, читать ему Евангелие или Псалтирь по окончании работы…

Почему он не принял Православия? Возможно, потому что с большой ответственностью относился к выбору веры и не могу принять ее формально, а тем более из соображений жизненных удобств, но, приняв, полагал должным исповедовать и следовать ей. К этому же Левитан не чувствовал себя вполне готовым. «Господи, когда же не будет у меня разлада, когда я стану жить в ладу с самим с собой. Это кажется никогда не будет, вот в чем мое проклятье», - писал Исаак Ильич своему близкому другу, А.П. Чехову.

Чехов, в юности утративший веру, а затем всю жизнь искавший ее, благотворивший, любивший церковную службу, даже певший на клиросе в Мелихово, но так не обретший утраченного, наверное, хорошо мог понять художника. Правда, характеры друзей были различны. Деятельный доктор Чехов был чужд отчаянной меланхолии Левитана, в которой последний однажды чуть не свел счеты с жизнью. Антон Павлович, по-видимому, не проявил довольно чуткости к этой попытке суицида, обыграв приведшую к оной коллизию в пьесе «Чайка» и двух рассказах. Это серьезно обидело художника.

Исаак Ильич был, что называется, человеком без кожи. Он любил все живое. Однажды Коровин пригласил его поохотиться на зайца.

- Зайца? - повторил Левитан испуганно. - Это невозможно, это преступление. Он хочет жить, он любит свой лес. Любит, наверное, иней, эти узоры зимы, где он прячется в пурге, в жути ночи… Он чувствует настроение, у него враги… Как трудно жить и зачем это так?.. Я тоже заяц, - вдруг улыбнувшись, сказал Левитан, - и я восхищен лесом и почему-то хочу, чтобы и другие восхищались им так же, как и я.

Оставаясь формально вне той или иной религии, Исаак Ильич обладал, пожалуй, совершенным чувством Творца, Создателя и Жизнедавца. Поэтому живопись Левитана - это неумолчный гимн Богу, великому в своем творении - природе, которая стала для художника нерукотворным храмом. Константин Коровин вспоминал, как однажды они вдвоем молились шиповнику.

Благословляю вас, леса,

Долины, нивы, горы, воды!

Благословляю я свободу

И голубые небеса!

И посох мой благословляю,

И эту бедную суму,

И степь от края и до края,

И солнца свет, и ночи тьму!

И одинокую тропинку,

По коей нищий я иду,

И в поле каждую былинку,

И в небе каждую звезду!

О, если б мог всю жизнь смешать я,

Всю душу вместе с вами слить;

О, если б мог в мои объятья

Я вас, враги, друзья и братья,

И всю природу, и всю природу

В мои объятья заключить!..

(А.К. Толстой)

Если в русской поэзии красота русской природы нашла отражение задолго до Левитана, то в живописи его недаром уже при жизни называли «отцом русского пейзажа». «Нету у России своего выразителя, - сетовал учитель Исаака Ильича А.К. Саврасов. - Стыдимся мы еще родины, как я с малолетства стыдился своей бабки-побирушки. Тихая была старушенция, все моргала красными глазками, а когда померла, оставила мне икону Сергия Радонежского. Сказала мне напоследок: «Вот, внучек, учись так-то писать, чтобы плакала вся душа от небесной и земной красоты». А на иконе были изображены травы и цветы - самые наши простые цветы, что растут по заброшенным дорогам, и озеро, заросшее осинником»«.

Именно такими иконами стали картины Левитана. Как на икону, можно часами смотреть на его «Вечерний звон», «Тихую обитель» или «Над вечным покоем», и в неотмирном свечении этих картин душе смотрящего раскрывается горняя высь, божественное начало…

«Я никогда еще не любил так природу, не был так чуток к ней, никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не всякий видит, что даже и назвать нельзя, так как оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью. Без этого чувства не может быть истинный художник. Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором - пускай! Они - благоразумие…

Но это мое прозрение для меня источник глубоких страданий. Может ли быть что трагичнее, как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну, видеть Бога во всем и не уметь, сознавая свое бессилие, выразить эти большие ощущения…», - признавался Исаак Ильич.

Видя красоту Божьего мира, художник не мог сдержать слез. Он объездил многие уголки России, написав за свою недолгую жизнь порядка тысячи полотен и этюдов. Его в отличие от многих не манили и не прельщали красоты Европы. Будучи в Ницце, он писал А.М. Васнецову: «Воображаю, какая прелесть теперь у нас на Руси - реки разлились, оживает все. Нет лучше страны, чем Россия… Только в России может быть настоящий пейзажист».

Несмотря на приступы меланхолии, Исаак Ильич очень любил жизнь и боялся смерти. Однако, век, отпущенный ему, был краток. Необычайно восприимчивое сердце художника износилось рано и перестало биться, когда ему не было и 40 лет. Горьки были последние слова художника, так и оставшегося на пороге Храма и не смогшего переступить его:

«Левитан умирал.

- Закройте же окна! - просил он.

- Солнце светит, - отвечали ему, - зачем закрывать окна?!

- Закройте! И солнце - обман!..

Это были его последние слова». (К. Коровин)

Заслужил ли он по ту сторону узнать истинный, а не обманный Свет? Или же, подобно булгаковскому мастеру - только покой? Нам не дано это знать. Но здесь, для нас, еврейский юноша из польского местечка Кибартай навсегда останется великим русским художником. Именно так называл его И.С. Глазунов, подчеркивая разницу между русским художником еврейского происхождения Левитаном и, к примеру, еврейским художником Шагалом.

Н.В. Гоголь писал некогда: «Сочинения Пушкина, где дышит у него русская природа, так же тихи и беспорывны, как русская природа. Их только может совершенно понимать тот, чья душа носит в себе чисто русские элементы, кому Россия - родина, чья душа так нежно организирована и развилась в чувствах, что способна понять неблестящие с виду русские песни и русский дух. Потому что чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было между прочим совершенная истина».

Именно таким высоким даром, такой степенью русскости обладал художник-поэт Исаак Левитан. «Левитан был «реалист» в глубоком, непреходящем значении этого слова: реалист не только формы, цвета, но и духа темы, нередко скрытой от нашего внешнего взгляда, - писал о нем М.В. Нестеров. - Он владел, быть может, тем, чем владели большие поэты, художники времен Возрождения, да и наши - Иванов, Суриков - и еще весьма немногие».

«Идеал пейзажиста - изощрить свою психику до того, чтобы слышать «трав прозябанье». Какое это великое счастье!» - говорил Исаак Ильич. И в его пейзажах, «молитвах немой души» (Л.Н. Толстой), слышен каждый звук - падающей капли росы до отдаленного благовеста… В своих картинах терзаемый внутренним разладом художник отражал ту Богом созданную гармонию, которую сам он находил в природе, и эта гармония - даже в приглушенных, сумрачных тонах - умиротворяюще и просветляюще действует на души созерцателей.