Зима выдалась нынче щедрой, заметать стало город с конца ноября. Москва обрядилась в снежные, пушистые одежды еще за неделю до прихода Зимы. Сыпало, мело, пуржило весь декабрь. Мне хотелось перед Новым Годом посетить симфонический концерт. Уповала лишь на Небо. Наша давняя приятельница, посещающая со мной концертные залы, при последнем свидании обещала что-нибудь для нас выбрать. Тревожное время и трагические события уже, казалось, вытеснили из моей души возвышенные желания. И вдруг приятельница позвонила и пригласила на Рихарда Вагнера, мрачного, мистического и одинокого, как я с молодых лет считала, композитора. Мне не хотелось копаться в интернете, узнавать о программе вечера. Приятельница сказала, что концерт будет в большом зале Зарядье. Мне не удалось попасть на сайт этого концертного зала, и я решила подчиниться обстоятельствам. Приятельница делала мне подарок к Новому Году, но не сообщила ничего об исполнителях.

На следующий день, к семи часам вечера, я уже была одета; мой выбор пал на длинное, шерстяное, терракотовое, простом платье, довольно простые, золотые сережки, в виде листика, и тонкий браслет. Мне не хотелось тонуть в шубе, и я надела пальто…

По дороге в концертный зал «Зарядье», по заснеженной и ослепительно-сверкающей Москве, я грустила; город был объят подслеповатым полусумраком, мутно-холодный желтый свет, плоский и студеный. Он размывает цвета, и пешеходы, и автомобили с троллейбусами и автомобилями были подернуты желто-серой кисеей. Вокруг концертного зала «Зарядье», на столбах фонарей сверкали чудовищные светящиеся гирлянды-бокалы, какие-то огромные разноцветные шары, деревья, опутанные густыми гирляндами, напоминали остовы замученных призраков-деревьев. В этом непонятном лабиринте водитель довез нас до стоянки.

В просторном холле, вдоль трех дверей, расположены пять или шесть пропускных металлических арок. В правой стороне - раздевалка, все остальное - необъятное фойе с люстрой-сталактитом. Вдоль стеклянных стен, на высоких белых тумбах стоят уменьшенные копии памятников композиторам и музыкантам.

Провожатый провел нас и по другому этажу, где размещается буфет. Там все тот же казенно-строгий стиль; круглые, белые колоны, простая, белая мебель, светильники из белого стекла на длинных, металлических тросах. Неуютно.

Многие люди были одеты вполне обыденно, ни в шелках, ни в бархате, будто они пришли в торговый центр. Были барышни и дамы в крепдешиновых, пестрых платьях, что выглядело странно.

Со вторым звонком (к сожалению, этот звонок тонул в гуле людских голосов) открыли двери зала. У каждой двухстворчатой, темного дерева, двери стояла девушка в белой блузе и сиренево-сером костюме - юбке с жилеткой и маленькой косынке, повязанной на шее. Они вежливо здоровались и проверяли билет. Нас провели на наши места - в конце партера, сзади нас, отгороженный светлым деревом, крутым «склоном» шел бельэтаж.

Формой зал напоминает мне морское судно. Верхний балкон - овальной, обнимающий весь зал, и просторный балкон над сценой, обитый также светлым деревом, делает зал единым. За ним, над сценой, поднимаются металлические трубы органа, самого инструмента я не видела никогда.

Волнение и настороженность владели мной несколько минут, ибо концерт был из произведений Рихарда Вагнера, которые с детства мне казались необычайно сложными даже для любителей классической музыки.

Рихард Вагнер появился на свет в мае, в 13-ом году позапрошлого века, в Лейпциге. Отец служил в полиции. Это был второй сын у Вильгельма Вагнера, но храброму полицейскому не суждено было воспитать своего сына, потому что, как записано в биографии Рихарда, отец умер в госпитале от тифа, когда мальчику было полгода года от роду. Через несколько лет мать вышла замуж за актера, писателя и живописца Людвига Гейера. В 1821-ом году отчим скоропостижно умер, и вдова с детьми вернулась в Лейпциг, где 1828-ом году Вагнер начал учиться музыке. Учеба отроку давалось довольно легко, и он стал пробовать сочинять. Уже с 15-ти лет Рихард стал писать сонаты, среди которых есть и увертюра к поэме Гете «Фауст».

Рихард дружил с Ференцем Листом, которого искренне почитал. Однажды Лист приехал с друзьями, среди которых был и Вагнер, к матери. Она воспитывала внучку - его внебрачную дочь - Козиму, которой в тот год было всего 15-ть лет. Она была некрасива и неуклюжа, но хорошо воспитана, умела поддержать беседу и играл на фортепиано. Это юное создание, как никто другой, понимало его музыку, и Вагнеру она запала в сердце.

С 1833 года Вагнер работает и музыкантом, и переписчиком нот в разных театрах Европы. Вопреки постоянным разъездам, смене жилища, композитор создал несколько опер, из которых только «Риенши» получает одобрение общества.

Рихард женился на певице Минне Планер. Перебрался в Париж, а затем и в Швейцарию. Вернее, бежал туда от долгов. Кода он жил в Швейцарии, судьба свела его с одним серьезным его почитателем - знатным купцом и торговцем шелка - Отто Везендонком. Быть может, солидный купец не проявил бы столько внимания и забот о композиторе, будь у него другая жена, но делец состоял в браке с одаренной женщиной - Матильдой Везендонк, которую беззаветно любил. Матильда была солисткой оперного театра, понимала и ценила музыку Вагнера. Я дерзну предположить, что и сам делец недурно разбирался в музыке. Понимая уникальность Рихарда Вагнера, Отто Везендонк в каком-то смысле вытянул композитора из нищеты, заплатив его долги. Он прикупил рядом со своим домом небольшой надел земли и построил домик, в два этажа, c калиткой в общем заборе, разделявшем два участка. Рихард убегал из дома к чете Везендонк, проводил у них вечера; давал уроки вокала. Незаметно им с Матильдой стало томительно друг без друга. Отто ясно все понимал, да и видел все в глазах жены и молчал. А Минна Планер была счастлива небольшим садом, где она разводила фруктовые деревья и цветы. Она была более чем равнодушна к творчеству мужа. Рихард по-своему любил и уважал ее. Однажды Минна нашла в кабинете мужа письма от Матильды. Ссора вышла серьезной, у Минны расстроились нервы и врачи советовали лечение в больнице и в санатории. Везендонки перебрались в другой город. Скоро у Матильды родилась дочь. Все понимали, кто ее отец, но скандалов никто друг другу не чинил. Через год-полтора Отто Везендонк отпустил жену. Он не отобрал у композитора ни двухэтажного дома, ни сада, где они могли спокойно провести жизнь. Но оставаться наедине с опаленными горем воспоминаниями о любимой Вагнер не мог… и бежал «на край Света». Для него «краем Света» и неведомым городом оказалась Венеция. Там, под успокаивающий плеск вод каналов к нему вернулось умиротворение. И в ленивом плеске вол композитор, я думаю, расслышал музыку к будущей опере «Тангейзер». Он написал увертюру, сделал наброски к опере «Тристан и Изольда», порой, ночью, плавая в гондоле по бесчисленным каналам города, он замирал от счастья и скорби, заметив на каком-то мостике синьорину; лунный свет озарявший лица венецианок, в каждом лице Рихарду чудился образ своей любимой - Матильды. Спустя несколько лет, испытав любовь композитора временем, Судьба свела их уже на всю жизнь, они прожили в любви и согласии еще 32 года.

Сейчас молодые люди, может быть, станут недоумевать, узнав, что композитор столь долго прожил с Матильдой. Кто знает, почему?

Вернувшись на родину, в горном своем уединении, Вагнер, можно сказать, воссоздавал забытый, полусказочный мир кельтов. Он хорошо знал и любил легенды и придания своих предков и писал сам сказочные либретто для своих опер. Творчество спасало его от одиночества. Прикасаясь к жизни талантливых людей, таких как Рихард Вагнер, само собой становится ясно, что Человеку для творчества нужно ведь совсем немного - ясный ум, знание мира и предмета и талант и владение ремеслом, в данном случае - легенды и ноты. У Вагнера это было в изобилии. За сорок лет он написал несколько либретто, которые со временем положил на музыку, и пополнил оперный мир легендами - операми «Риэнци», «Тангейзер», «Лоэнгрин», «Кольцо Небелунгов», «Зигфрид», «Падение богов», «Парсифаль».

Оттуда, из своего поместья чета Вагнеров не выезжала. В эти годы сбылась мечта композитора; он возвел оперный театр, где можно было ставить оперы - легенды, с какой-то необыкновенной сценой. На ней можно было возводить самые диковинные декорации, менять, перестраивать их, выводить на сцену сказочных, гигантских персонажей. Сдвигать горы, разводить дремучие леса, взводить пещеры - дворцы Троллей и Гномов… Оркестровая яма там была особая. Оперы длились по пять - шесть часов с двумя антрактами. Размышляя над этим, меня объемлет скорбь; два века тому назад люди приходили в театр, читали либретто, слушали - смотрели оперные спектакли по пять - семь часов, в антрактах, размышляли, беседовали, спорили об этом, о миропорядке, и этом люди жили несколько месяцев.

Сейчас же, в зале, мало кто читал программку. Люди оглядывали просторный, высокий зал, черные, массивные динамики на «рябом» потолке. Немногие листали программку концерта. Большинство рассматривали публику, сцену, заставленную белыми пюпитрами. На каких-то стульях были облокочены виолончели и контрабасы, у задника располагались ударные. Я ведала, что в эти минуты он - дирижер, в комнате, в тишине, обращается к Господу Богу помочь себе, не растерять, не утратить того, что за долгие месяцы репетиций, понял, раскрыл в музыке Рихарда Вагнера. Молился о том, чтобы Он помог увлечь слушателей в непростой мир его музыки. Молился, а нарядная публика беспечно радостно снимала на свои телефоны.

В последние минуты перед концертом меня терзал вопрос, почему Теодор Куртензис для предновогоднего концерта избрал мрачного и сложного Рихарда Вагнера? Мне до сих пор не ясно.

Огромный оркестр, невольно изумилась я, когда музыканты вышли заняли свои места, как можно таким «существом» управлять? А может это простое Чудо. Незаметно зал объял полумрак, и все звуки плавно спали. Бесстрастный голос обратился к публике, попросил отключить телефоны и не фотографировать. Затем сказал, что концерт будет без антракта.

Тишина длилась пол вечности, пока не вышел Теодор Курензис. стремительно, мягко, немного подав корпус вперед. В этом наклоне я ощущала почтение и уважение к публике. Вместе с тем он был чрезвычайно серьезен. Порадовало меня то, что он был облачен в вечерний, черный костюм. На нем была белоснежная сорочка, с накрахмаленный воротником и широкими манжетами, которые полностью выходили из рукавов пиджака. Он явил в этот вечер образ какого-то просветленного, возвышенного дирижера. Мне это напомнило эпоху романтизма, к которой можно причислить Рихарда Вагнера.

Теодор начал концерт с того, что поклонился партеру, повернулся к правому балкону, что расположен на высоте, примерно, четырех метров, поклонился, почти в пояс, повернулся к противоположной стороне, поклонился, повернулся к левому балкону, поклонился, и вновь обратился к партеру и последний раз под аплодисменты поклонился. Едва он повернулся к пюпитру, волнение овладело мной, потому что не доводилось еще слушать Рихарда Вагнера в зале.

В полной тишине, как бы вдалеке, начинают протяжно звучать, по-моему, две медные трубы поднялся исполин…. И принялся распутывать, сучить, как ком пряжи, тьму. И вот первые, розовые лучи поднимаются из-за гор, покрытых лесом. Выше и выше, и выше, постепенно просторная долина с озером, с небольшой дубравой, с мрачными, неприступными замками, с опушкой леса, с крестьянскими домишками озаряется солнцем. Поднимается и взирает на эту красоту невидимый Исполин, замечает темную тучу, что плывет на город, но солнце поднимается, все выше и выше. Завораживающая мелодия. Поднялось солнце, залившее этот край нежно-золотистым светом, словно сквозь мутную кисею надвигающейся бури…

Музыка стихла. Дирижер на несколько секунд замер. Что дальше, спросила я себя в полной тишине. Этот вопрос, уверена, мысленно задавали многие слушатели. А я думала, неужели это Рихард Вагнер?

Большинство слушателей, как и мы, заглянули в программку. В ней значилось; Увертюра к опере «Тангейзер». Она начинается очень тихо тромбонами и фаготом, будто в час рассвета, в лесах 13-ого, 14-ого веков, просыпаются зубры, кабаны, лоси, просыпается дикая мощь, и одновременно, мне так слышится, далеко, в каком-то поместье-замке, где каменные стены комнат и кабинетов украшают большие гобелены - шерстеные ковры-картины, собираются на охоту… и вот всадники несутся, мчатся по долине к лесу. За этим следит молодой Тангейзер с мешковатой сумой на плече. Он в душе ликует, созерцая Божий мир под высоким, лазоревым небом. Это все летит, словно кони, пришпоренные седоками, рыцарями времени, знатными особами. Радость Тангейзера - молодого человека от того, что он, вновь на воле, на Божьем Свете, искренне радует его. Мне казалось и слышалось в музыке его сомнение; уходить от богини любви - Венеры, или остаться? И одновременно, звучит тема Венеры, время от времени заглушая иные «голоса». Тангейзер томится этим блаженством. Оно превращается для него в мучение. После концерта, уже дома, вспоминая увертюры, изумлялась, как возможно музыкой рассказывать такие серьезные вещи? И почему мне раскрылся смысл только в этот вечер? С оркестром Muzikainterna? Мне был слышен голос каждого инструмента, и всех в совокупности, и в музыке мне чудилось это разрывающее человека противоречие; душа его мечется. В увертюре это передают скрипки. Мне слышалось, что его любовь перевоплотилась в страдание. И он рвется на свободу звонкую, светлую, непредсказуемую, где есть и счастье, и радость, и грусть, и несчастья, сомнение, страдание, скорбь - все земные мучения и радости для того, чтобы жить для людей. А песня Венеры и ее образ, мне казалось, прославляли лишь удовольствие для себя. Оттуда до Тангейзера доносятся различные голоса и звуки жизни боры человеческого Духа с грехами и страстями, и звуки сражений на полях брани, и мелодии радостных и скорбных песен. Он рвется из чертога Венеры, а она старается его удержать. И молодому поэту - певцу Тангейзеру удается вырваться на волю, в этот мир.

За ним, спустя минуту, в продолжение которой дирижер спокойно стоял с прямой спиной, зазвучала увертюра к опере «Лоэнгрин», могучая, как горная река, полноводная, медленно неся по впяченной, прохладной воде сказочного Лоэнгрина - человека - лебедя, который приходит - приплывает на лебеде-великане к невинно поруганным, к сиротам, униженным, помогая им устроить свою жизнь. Начинается увертюра с нежного, прозрачного голоса скрипки, к которой присоединится другой, третий, четвертый, пятый, предрассветный туман развеивается, и предо мной широкая, полноводная река катит большую ладью в форме белого перламутра - жемчужного лебедя с полураскрытыми крылами. В ней плывет миловидный муж в белых одеждах, расшитых по горловине, манжетам и подолу червленым шитьем. Вдали, за десятки верст, он - Лоэнгрин -замечает прекрасную девушку… она печальна, и просит богов привести к ней рыцаря, чтобы защитить свою честь. Лебедь, который везет ладью Лоэнгрина, взлетает и по воздуху перевозит его на живописный склон холма, где просит Небо о помощи девушка. Она слышит его голос, он просит не оглядываться, не смотреть на него, потому что, если она взглянет на него… Но она влюбляется по голосу, и весь мир преображается.

…Тот свет, мне показалось, как бы разлился по залу.

Я едва успела отстраниться от услышанного, как зазвучала тревожная, даже мрачноватая мелодия. Моя компаньонка заглянула в программку, где стояла «Тристан и Изольда», и с первыми тактами увертюры на сцену скромно вышла певица (сопрано) - Елена Поповская, голос, почему-то, в моем представлении, он золотисто-медовый. Музыка неспешно воссоздавала мир сурового средневековья, дышавшего легендами. С 11-го века в германских и австрийских землях была легенда о трагической любви Изольды - королевы и жены немецкого короля Марка, который был лет на тридцать старше. Она влюбилась в бедного рыцаря Тристана.

Сперва медленно и негромко зазвучали, кажется, альты - раннее утро, лес, степь, Изольда выходит на утреннюю прогулку. Ветерок до нее доносит шум леса, холмов, голоса домашних животных, с первыми звуками скрипок и виолончели возникает край леса, долины, речки, озера, селения. Мне слышалась и восхитительная радость, и нежность, и стремительный порыв к счастью, и угрюмый образ короля, и ожидание Изольды чего-то светлого, счастливого, и ее нежная любовь к Тристану, и круговорот Счастья, и тихое море, и жалобы.

Пробуждающиеся голоса альтов и скрипок где-то слышались, будто надежная опора Тристана, заливая все светлыми волнами нежности. Когда наплывали гобои с фаготами, думаю, это Изольда возвращалась во дворец, к супругу, королю Марку. Светлая и нежная тема в увертюре повторяется, как мне казалось, когда влюбленные мимолетно встречались. Но над всем этим звучало неуловимое, скорбное, может это и были скрипки, пророчащие неотвратимую трагедию.

Когда завершилась эта увертюра, какие-то секунды я ощущала свежесть и чуткость того мира, куда заманила меня увертюра Вагнера. И возникла такая невесомая тишина, что если бы в зал влетела бабочка, то было бы слышно шорох ее крыл. Не помню, сколь долго царила тишина, Дирижер сделал неприметное движение, и зазвучала тихо музыка, медленно сволакивая меня в темную, бездонную воронку средневекового, сурового мира. Мрачно зазвучали фаготы, раздвигая непроглядную пелену ночи; в саду, на ложе, смертельно раненный Тристан. Подбегает Изольда, опускается перед ним на колени, и грустно говорит, что я пришла, чтоб с тобой умереть. И рассказывает, как она томилась без него… В этом мрачном мире, сотканном из музыки, как бы горит, тлеет дрожащий, но неугасимый огонек любви, верности, нежности молодой женщины. Может, мне это только показалось. И в ту же минуту в этом были и слезы. Думаю, что Изольда рассказывала про томление. Звучала ария; голос был, мне казалось, тягучий - мечтательный. Но некоторое время спустя в нем я уловила беспокойство и нетерпение. Помню из легенды, что Изольду встревожило его молчание, и она вспомнила, что любимый ранен, и спрашивает, где болит? Куда он ранен? Но Тристан не отвечает. Изольда, как счастливый человек, не слышит слабеющего Тристана. Она, в сладостном волнении - предвкушении говорит, что в этот счастливый час готова умереть с ним, уйти в ночь. Музыка звучит нежная, спокойная, будто широкая река плавно несет вдаль свои воды. Голос, как мне казалось, нежный, даже, восторженный. Затем, когда он не отзывается на вопрос; ты не внемлешь мне? мне послышались в ее голосе тревога и волнение. Затем голос становится увереннее. Может, она увидела рану и поняла, сколь она смертельная; или она осмотрела внимательно, как врач, любимого и поняла, что его не спасти и от восторга встречи она мгновенно пришла к страшному горю. Не могу уверено объяснить, но я уловила, что в какую-то секунду Изольда поняла, что он умер, и она осталась одна на свете, и что любовь и свою нежность она не сможет никому подарить, что это застынет у нее в груди, и будет рвать ее. И она взывает к Тристану с нетерпимой болью: «Очнись! Взгляни на меня, друг мой!.. он спит!» и голос тускнеет с последними строфами. Мне прежде, до этого концерта, Изольда казалась беспечной, легковерной, увлекающейся девушкой. Я не задумывалась над тем, что она смертный человек и супруга короля.

А в этот вечер музыка, такая густая, и в то же время чистая, будто кто-то озарил ее изнутри, и мне раскрылся ее смысл.

Завершала концерт увертюра, и в тишине в чащу веков уплывала раздавленная горем Изольда. Она поступила, мягко говоря, опрометчиво, тотчас же отравившись, потому что ее ария - плач, как я услышала, жалость к самой себе, а не сокрушение и не скорбь по любимому.

Из того мрачного и сурового мира вывели меня медные, торжественные фанфары рыцарского турнира на окраине немецкого городка Нюрнберга, где обрабатывали золото и делали из него различные вещи. И еще, из этого местечка расходились по всему государству бродячие поэты певцы, прославлявшие в своих стихах, балладах и песнях красоту и совершенство этого мира, благородных, честных и смелых людей, готовых защищать правду, красоту, честь, почитать женщину - Прекрасную даму, и хранить верность родине. Как гласят немецкие летописи, с 15-го века, в летнюю пору, устраивались рыцарские турниры. Думаю, что Рихард не обратил бы на это внимание, если бы не одна особенность: в этих турнирах допускали участвовать только рыцарей, владеющих искусством стихосложения. Когда зазвучала увертюра, меня накрыла сверкающая, разноцветная, как рыцарские знамена, волна средневекового Праздника - Турнира, понесла по просторным залам княжеских замков с фресками и гобеленами - картинами на стенах, с резными, деревянными креслами, с бронзовыми канделябрами. Знатные вельможи в бархатных коротких кафтанах, в широких коротких штанах, бархатных беретах, девушки и дамы в длинных, шнурованных платьях с пышными рукавами, стоячими воротниками, девушки, смущенно принимающие предложение на свидание; распахнутые трактиры, хозяева которых готовятся вечером принимать у себя гостей и рыцари без шлемов, кто пешком, кто верхом, торопятся по улицам города. И время от времени из глубины этой торжественной и ликующей музыки возникает, как бы из воздуха нежная, светлая, робкая мелодия. Она вьется среди величавых и торжественных тем, то сплетаясь с другой, то, как бы «объемля» одно, то летя возле другой. Это, по моему разумению, музыкальный образ Магдалены - дочери старшего мастера. Она любит менестреля - рыцаря и поэта Вольера. Увертюра очень светлая и радостная, и, как мне послышалось, в конце напоминает свадебное торжество. Светлый, концертный зал в минуты звучания этой увертюры в моем воображении превратился в парадный зал средневекового замка, в котором вот-вот, после торжественного звучания начнутся поэтические состязания мейстерзингеров, певцов и поэтов. Казалось, что радость и вдохновение праздника - состязания заполнила концертный зал.

По окончанию концерта радостное состояние не схлынуло. Я ощущала, что мы причастны к тому празднеству. Музыка растворилась в восторженных аплодисментах, но продолжала жить в зале жила.

Публика - слушатели, как никогда, долго не отпускали Теодора Куртензиса, одаривая его благодарностью и любовью. Находясь в этом океане благодарности и счастья, я вдруг ощутила единство радости и счастья… И в завершение концерта Теодор Куртензис вместе с музыкантами раскланялся публике на все четыре стороны. Сам кланялся в пояс.

Публика аплодировала и расходилась, контролерши в сиренево-серых костюмах и сиреневых шейных платочках выстроились вдоль партера с букетами цветов. Подносили к рампе, Теодор подлетал к ним, брал цветы и отступал. Затем кланялся, укладывал букеты на пюпитр, еще раз кланялся, подходил снова к рампе, принимал следующий букет, кланялся и устраивал возле первого. Несколько букетов дирижер поднес музыкантам-барышням и вновь, сплотив оркестр едва приметным жестом, раскланялся с ним по всем сторонам зала. Люди поднялись со своих мест, заслонив от меня сцену, но мне было ведомо, что Теодор Куртензис благодарит и музыкантов, и публику.

Я покидала хрустально-сияющий в темную, морозную ночь дворец Музыки, и переживала неведомое до того часа удовлетворение и благодарность Создателю; в этот вечер Он приоткрыл, расширил мне Свой Мир, еще одним, недоступным ранее пределом - миром Музыки Рихарда Вагнера. Чудо это произошло под Новый Год, через искусство Теодора Куртензиса и его невидимую поющую дирижерскую палочку.

 

27-го декабря 2022-го года

 

Гитана - Мария Баталова,

писатель, сценарист

(г. Москва)