Когда мне исполнилось четыре года, мне подарили книжку про динозавров. Я усадил рядом с собой плюшевого медведя и стал показывать ему картинки. «Вот, Миша, смотри какие звери! Они жили на Земле давно-давно, когда еще ни папы не было, ни мамы не было, ни бабушки… (тут я запнулся) Нет, ну бабушка-то конечно была!»

Услышав это, бабушка расхохоталась. «Ну, что ты, миленький, неужели я такая древняя?» Она залезла в ящик стола и достала оттуда маленькую фотографию.
«Вот это мой папа, - сказала она, показывая на изображение бородатого мужчины, - Рядом, - моя мама, а маленькая девочка у нее на руках, это я. А это - мои старшие сестренки: Ниночка, Клава, Зина, Женя, Оля и братик Димочка».
Динозавров на фотографии не было. Мне сразу стало стыдно, что я еще такой маленький дурак. 

Мой прадед, Дмитрий Михайлович Зверев был сыном священника. И внуком священника. И даже его прадед, кажется, тоже был священником. И вот, в эдакой-то семье вырос «нигилист Базаров». Дмитрий, ни в какого Бога не верил, (возможно, это во многом объясняется тем, что его отец, сельский батюшка, крепко выпивал), поступил на медицинский факультет, и стал врачом. В церковь заходил только дважды в год, на Рождество и на Пасху, - любил красивое пение.

Его первая жена и две маленькие дочки умерли от чахотки, и, женившись во второй раз, он стал сельским доктором, перебрался из дымного города в край сухих сосновых боров, в Судогодский уезд Владимирской Губернии, где возглавил земскую больницу в селе Дубасово, чтобы палочки Коха не добрались до его молодой жены и ребятишек, которые рождались один за другим.

Врачом Дмитрий Михалович был замечательным. Дубасовскую больничку он, выколачивая из Земства деньги, превратил в современную клинику, с операционной, оснащенной электрическим освещением, рентгеновским кабинетом, и собственным овощным и молочным хозяйством. На адрес больницы он, за свой счет, выписывал все ведущие европейские медицинские журналы. Больные к нему приезжали и из Судогды, и из Владимира, и даже из самой Москвы. На все попытки заманить его в столицу неизменно отвечал отказом. Пусть его дети дышат целебным хвойным ароматом, все лето ходят босяком, даже по лесу, обливаются холодной водой, а на ужин никогда не получают ничего, кроме гречневой каши с русским маслом и парного молока! И что вы думаете - туберкулезная каверна, которая обнаружилась, было, у моей бабушки, рассосалась бесследно! Прадеду такая жизнь, очень, между прочим, нелегкая, нравилась.

Не знаю, насколько такая жизнь нравилась моей прабабушке, Алевтине Андреевне. Замуж она вышла совсем молодой и уже в 18 лет родила первую дочь Олю. А потом: Клаву, Нину, Зину, Женю, Димочку и Верочку. Она тоже была дочкой священника откуда-то из-под Каховки и окончила Епархиальное училище, где учились в основном дети священников. Но с детства мечтала о театре. У нее был дивной красоты и силы от природы поставленный оперный голос. Но теперь петь ей предстояло за починкой или шитьем бесконечных распашонок и чепчиков. Так она и развлекала себя, распевая русские романсы и отрывки оперных арий, а когда становилось тошно, начинала горланить следующие куплеты: «Как у нас на троне, - чучело в короне! Ай да царь, ай да царь…. Православный государь!» Услышав такое, в комнату врывалась кухарка Катерина, и кричала: «Барыня, барыня, тише, сейчас поличейские прийдуть!». К тому же она ненавидела Дубасовские сосновые боры, и когда выходила погулять с моей бабушкой, младшей дочкой Верочкой, (одна она в лесу не могла найти обратную дорогу домой) неизменно причитала: «Верочка, как скучно в лесу! Куда не посмотришь - везде лес… А у нас под Каховкой, пойдешь гулять, - все видно! Степь!»

Немного утешало прабабушку выращивание в тепличке маленьких арбузиков и дынь, и разведение любимых хохляцких мальв всех цветов радуги.

Прадедово семейство дружило с соседями: фабрикантом Комиссаровым и его женой (между прочим, дочерью знаменитого «водочного короля» Смирнова). Комиссаров был завзятым театралом, одним из пайщиков МХТ, и организовал для рабочих своей фабрики любительский театр. Комиссаров был очень увлечен своим детищем, а на главные роли неизменно приглашал прабабушку Алевтину, которую считал талантливейшей актрисой. На сцене этого фабричного театрика Алевтина Андреевна сыграла даже Кручинину в «Без вины виноватых» Островского. Сыграла, надо сказать, с большим успехом!

Дмитрий Михайлович очень радовался, что мечта жены о театре хоть в какой-то степени сбылась.

Правда прадеда очень раздражало, что за спектаклем обязательно следовал званый ужин, сопровождавшийся обильными возлияниями, благо у дочери Смирнова недостатка во всевозможных водочках и наливочках не было. Дмитрий Михайлович спиртное ненавидел (даже на свадьбе любимой дочери отказался пригубить бокал с шампанским).

Бабушка Вера вспоминала о том, как после очередной вечеринки у Комиссаровых, он с возмущением описывал, как подгулявшие гости затеяли игру в чехарду, прыгая через уснувшего прямо на полу пьяного дьячка, которому они надели на голову вазу с вареньем.

Два сына Комиссарова Александр (Шурка, как называла его бабушка) и Николай стали впоследствии актерами МХТ. Старший - Николай, в годы революции, как и многие другие МХТ-овцы эмигрировал, а младший Шурка играл там до конца жизни, дослужившись до каких-то званий. Отца же их, старика Комиссарова Станиславский после революции устроил в театр простым бухгалтером, что было, видимо, очень кстати по тем голодным и страшным временам.

В бытовом плане жизнь прабабушки Алевтины была не так уж ужасна. Дом убирала больничная прислуга, обстирывала семью приходившая из деревни прачка, а стряпала еду на всю ораву всеобщая любимица кухарка Катерина. Дети вечно толкались у нее на кухне, выпрашивая булочку, или соленый огурец.

А вот самой Катерине жилось несладко. Она была староверка, очень набожная женщина, а посты в доме никто не соблюдал. Колдуя на Страстную Седмицу над тушеной телятиной, Катерина превращалась в сущую мегеру.
Однажды на Рождество она привела детей в церковь. Кто-то из толпы сердобольно заметил: «Бедные детки. Ведь ничего не ели!». «Как же - не ели, - злобно огрызнулась Катерина, - котлетами накормлены!!!»

Чтобы хоть как то сократить количество скоромной пищи, Катерина очень часто готовила грибные блюда. Но ее почему-то совершенно не интересовало, червивые грибы, или нет. Как-то прабабушка заметила, что Катерина бодро крошит в кастрюлю червивые маслята. В ответ на замечание Катерина засмеялась, и сказала: «Так ведь, барыня, мы червей съедим, а не они нас!».

Вообще-то Катерина готовила очень вкусно, хотя просто и по-русски. Единственное, что ей запрещалось - варить кофе. Его Дмитрий Михайлович всегда варил сам, на спиртовке, дабы деревенская баба не испортила драгоценный напиток.

Дети росли дружно и свободно, как трава в поле, впрочем, с такими понятиями, как порядок, дисциплина и гигиена были хорошо знакомы. Много читали: Пушкина, Некрасова, Гоголя, Тургенева, - никаких там тебе Чарских!
Когда очередная девочка подрастала, она неизменно отправлялась во Владимир, в женскую гимназию у Золотых ворот, при которой был пансион для детей Земских служащих, где они и жили, все время, кроме каникул, под надзором строгих классных дам.

Утром - обязательное хоровое пение «Боже царя храни…», а потом неизменный завтрак: чай с молоком и «Крок-Месье» - румяная гренка на сливочном масле с расплавленным сыром. Это блюдо и я всегда получал перед походом в школу!
Прогулки парами по Дворянской, в коричневых платьицах с белыми крылышками, и на переменах - тоже парами, по кругу. Директрису и классных дам приветствовали книксенами! (Помню, в какой ужас пришла моя бабушка, когда впервые отвела меня в советскую школу!).

Окончить женскую гимназию у Золотых ворот (да еще с золотой медалью) успела только старшая дочь Оля. Дмитрий Михайлович даже свозил ее в награду в Швейцарию. А потом Оля поступила в Петербургский Женский медицинский институт.

Когда рассматриваешь детские лица на фотографии, понимаешь, что на мать была похожа только Ольга. У нее прелестное, круглое, мягкое, доброе лицо. И характер у нее был, как у матери: образец терпения, стойкости, доброты, истинной интеллигентности.

Все остальные дети Алевтины Андреевны - еще четыре дочери и сын - были в отца Дмитрия Михайловича и внешностью и характерами; все с правильными чертами, красивые, нравные, с гонором, с капризами и «запросами» и не слишком дружные.
Всем им досталось от жизни, все были биты судьбой по-своему.

Ниночка умерла в 9 лет от туберкулеза, беспощадная чахотка все-таки забрала у доктора Зверева еще одного ребенка.

Красавица Клава быстро вышла замуж за соседа Бронислава Анцуту, польского лесного инженера шляхетских кровей, родила двух дочек Марианну и Елену. Но семейное счастье было недолгим. В роковые тридцатые мужа арестовали, как «польского шпиона», дали «10 лет без права переписки», что на самом деле означало - расстрел. Через пару лет в лагерь отправилась и сама Клава. Ее дочерей вырастила подруга по гимназии, которой приходилось кормить еще и слепого мужа и собственную дочь. Клава выжила в лагере, но вернулась оттуда человеком больным и сломленным. Зато успела порадоваться внукам.

Женя всю жизнь прожила в Казани, одна воспитывала дочь, бедствовала, работала не пойми где и засыпала мою бабушку письмами с просьбами о деньгах, которых у бабушки, в одиночку растившей двух дочерей не было.

Зининого мужа тоже арестовали и расстреляли, как врага народа, а ее вскоре отправили с маленьким сыном на руках в ссылку в Семипалатинск, где она, до возвращения в Москву уже после оттепели, работала счетоводом.

Даже кроткую Олю судьба не пощадила. Сначала умер первый обожаемый муж, молодой красавец. Потом она вышла замуж во второй раз за гениального врача дядю Весю, (как говорила моя бабушка, самого остроумного и очаровательного мужчину, которого она знала) работавшего в Краснухе и известного на всю московскую область. Оля родила двух прекрасных дочек. Но несчастный, немолодой уже дядя Веся, угодил (будучи абсолютно русским) под послевоенное дело о «еврейских врачах-убийцах» и просто не дожил три года до счастливого 1953-го.

Единственный мальчик и всеобщий баловень Дима вырос в удивительного красавца. К тому же он унаследовал от матери божественной красоты голос и прекрасно пел. Женщины висели на нем гроздьями. Кончилось это тем, что какой-то ревнивец вызвал его на дуэль и выбил ему из револьвера «право око со косицею», навек обезобразив красивое лицо. Правда это спасло его от окопов Первой Мировой.

Про семейную долю бабушки Веры, достаточно сказать лишь то, что ее первый муж оказался известным троцкистом. Уже в 1928 его оправили в ссылку в Андижан, куда бабушка, играя в жену декабриста, отправилась за ним, но быстро поняла, что дело пахнет смертью. Когда он вернулся из ссылки, то быстро был вновь арестован и расстрелян на Бутовском полигоне. К счастью Вера успела с ним развестись. От первого мужа осталась дочка Таня. Второй раз она влюбилась в знаменитого режиссера и родила от него вторую дочку - Наташу, мою маму. Но брака не получилось. Так она и растила, и тащила через Вторую Мировую войну одна двух девочек. Правда, мамин отец ей очень помогал.

Фотография, которую я так внимательно рассматриваю, датируется 1904 годом - годом смерти Чехова. Перенесемся на 10 лет вперед, в роковой 1914, когда нашим героям придется покинуть любимое Дубасово, и даже отправиться в небольшое путешествие.

Одним прекрасным майским вечером 1914 года Алевтина Андреевна и Верочка в любимой, увитой диким виноградом беседке, устроились послушать, как поют соловьи. Соловьи насвистывали и нащелкивали, а мама и дочка принялись мечтать о будущем лете. Просидели они так чуть не полночи. Бабушка потом всю жизнь вспоминала эту их беседу, потому, что ничему из того, что они напридумывали не суждено было осуществиться.

Буквально на следующей неделе, Дмитрий Михайлович, смертельно поругавшись с Земским начальством, (в очередной раз не дали денег на какие-то Банки Лейбница, или Свечи Яблочкова) уволился из Дубасовской больницы. Новое место для первоклассного врача быстро, нашлось в больнице села Ликино. Дед был очень бережливым человеком и деньги на черный день, причем немалые, у него были отложены.

Чтобы не испортить детям лето, все семейство решило пока, совместно отправиться в «речной круиз» по Оке на маленьком плоскодонном пароходике.
Восторгу не было предела. Пароходик, осторожно обходя песчаные мели, шлепал себе мимо зеленых берегов, деревень и сел, с облезлыми церквушками, мимо почерневших деревянных пристаней.

В первый же день, матросы подарили девчонкам маленького дымчатого котенка, с неприличным именем Сераня, и тот, после долгих слез и уговоров, был «на веки вечные» усыновлен Зверевским семейством.

На третий день, красавица Клава получила от плывшего на том же кораблике юного армянского купчика письмо. Письмо заканчивалась словами: «Прошу позволить мне хоть издали любоваться дивными прелестями Вашей Милости!» Гимназистка Клава разозлилась не на шутку, и показала письмо отцу. Отец пожаловался капитану и горячего армянского Казанову ссадили с парохода.

А еще на судне путешествовал настоящий Архиерей! С собственным самоваром, чтобы пить чай в любое время. И с собственным поваром, который готовил для него отдельно. Был какой-то из летних нестрогих постов.

«Я ему стерляжью уху готовлю исключительно-с на курином бульоне. Простую он и есть не станет. Скажет: «Не сытно!!!» - хвастался архиерейский повар, - А курицу приходится выбрасывать!»

«А курицу в пост нельзя кушать. Вот нам в пансионе варят постную уху со снетками!» - сказал дерзкий Дима.

Услышав о подобном нищенском блюде, толстяк-повар лишь презрительно расхохотался.

Круиз удался на славу. Но пора было вселяться в Ликино, в новую больничную квартиру, куда первым запустили котика Сераню. Все незнакомо и непривычно. Другие комнаты, другие голоса.

«В Ликино было хорошо, но мое детство и настоящее счастье навсегда осталось в Дубасово». - всегда говорила бабушка.

А потом в августе 1914 грянула Великая война. Конечно, во Владимирской глубинке ее грозное дыхание почти не ощущалось. Пока все держалось на старых скрепах, - привычный уклад, гимназия и пансион, безбедное существование… Но мобилизация, дороговизна, тревожные заголовки газет, первые похоронки и первые раненые - всего этого не замечать не могли даже тринадцалетние девочки.

По соседству с Ликино находилось богатейшее имение Муромцево, огромный замок в псевдоготическом стиле, окруженный мачтовыми строевыми сосновыми лесами, за которыми ухаживал лично зять Храповицкого Герле, и парком с редкими растениями, оранжереями и электрическим освещением. Владельцем Муромцева был Владимир Храповицкий - выдающийся русский лесопромышленник, камергер, последний предводитель дворянства Владимирской губернии. Храповицкий часто пользовался услугами нового доктора Зверева, а потом и подружился с ним настолько, что иногда сам приезжал к Дмитрию Михайловичу в гости на своем необычайно свирепом белом жеребце. В Муромцево, в этом Владимирском Фонтенбло, дети бывали, разумеется, нечасто. (И не очень-то об этом мечтали, нужно было обуваться в ненавистные жесткие башмаки, и крахмальные платья и вести себя «тише воды, ниже травы»).

Начинал Храповицкий свою службу на воинском поприще - в элитном лейб-гвардии Гусарском полку, в котором служил и цесаревич Николай Александрович. Поговаривают, что именно к приезду Государя, который однажды лично навещал своего армейского друга, и была построена железнодорожная ветка прямо к имению от Владимирской железной дороги.

В Муромцево был театр, представляющий собой миниатюрную копию Мариинского. В честь приезда Николая в театре был устроен прекрасный концерт, с участием оперных звезд. Но на этом концерте перед царем пела и наша скромная Алевтина Андреевна! Правда, на детей большее впечатление произвело то, что в каждой ложе стояла огромная коробка шоколадных конфет.

Шла война. «Начинался не календарный, - настоящий двадцатый век». И жизнь шла. Дети росли. Да, собственно говоря, что значит дети? Подростки, молодежь. Мне практически ничего не известно о том, как провела семья Зверевых 1915 и 1916. А затем грянула Февральская революция. Губернатора Владимира, со связанными за спиной руками, и с непокрытой головой, улюлюкающая толпа пешим маршем провела через всю главную улицу. Классные дамы женской гимназии у Золотых ворот закрывали юбками окна, чтобы девочки не смогли полюбоваться этим зрелищем.
Прадед мой никогда не был монархистом, скорее наоборот. Но почему-то с первых дней люто возненавидел Александра Федоровича Керенского. Наверное, потому, что доктор любил порядок, а все, что делал Керенский, можно было назвать «беспорядоком». Он ухитрился наговорить в приличном обществе столько гадостей про Председателя Временного правительства, что его вызвали в полицию и посадили под домашний арест, приставив к нему, контрреволюционному агитатору, солдатика с ружьем, который должен был сопровождать его на выезды.

Однажды его вызвали к больному в какую-то далекую деревню. Больничный кучер Никита был абсолютно пьян. Он каким-то образом ухитрился запрячь сани, но так обессилил, что сел рядом на снег, не мог встать на ноги, и принялся горланить песню следующего содержания: «Лиса по лесу ходила, лиса гнездышко нашла-а-а, это гнездышко прекрасно, в нем малюточки живу-у-ут!»

Но ехать было надо. Дмитрий Михайлович надел любимую медвежью доху, прихватил докторский саквояж и сам уселся на место кучера. Это заметил охраняющий деда солдатик с ружьем.

«Куда же Вы, доктор, вам одному без меня не положено!» - крикнул он. Сани, запряженные шустрым мерином по кличке Мальчик, тронулись.

«А ты за санями беги, у тебя служба такая!» - прокричал солдатику в ответ Дмитрий Михайлович, и уехал.

На следующий день к Дмитрию Михайловичу приехал с визитом Храповицкий «для важного разговора». «Я к Вам за советом, доктор, - сказал он, - англичане предлагают мне продать Муромцево. Миллионы предлагают сумасшедшие. Что делать?»

«Дорогой мой, немедленно продавайте! Тут и думать нечего Вы же видите, что в России творится. Закажите себе отдельный вагон до Парижа, и уезжайте во Францию!»

Храповицкий долго молчал. Потом резко поднялся, сказал: «Нет. Я не могу продать родовое гнездо!» Раскланялся и вышел.

Надо сказать, что уехать ему, уже после 1917-го, все-таки пришлось. Муромцево, со всеми его постройками, швейцарским молочным хозяйством, каскадами полных рыбой прудов и огромными лесными угодьями, он завещал своим работникам в коллективное пользование, умоляя беречь и хранить совместно созданное богатство. Бедствовали они с женой в иммиграции невыносимо.

1918. Был ужасен. Больница была битком набита ранеными, которые привезли с фронта в своих шинелях тифозную вошь. В Ликино началась эпидемия сыпняка.

Верочка заболела. Мать ухаживала за ней, дочка поправилась, а вот Алевтина Андреевна заразилась тифом, и умерла. Горю Дмитрия Михайловича и детей не было предела. Очень скоро дети начали разъезжаться. Ольга и Клава вышли замуж, и у них уже были свои семьи. Калека Дима перебрался в Казань. (Когда я, будучи подростком, по глупости, попросил бабушку рассказать о трагической дуэли, она сердито ответила мне, что об этом рассказывать мне никогда не будет).

Года через два, больницу в Ликино закрыли. Прадед и Вера перебрались в Судогду, где Дмитрий Михайлович продолжил врачебную практику. Вскоре Вера уехала в Москву, и, хотя и не окончила женскую гимназию у Золотых ворот, а доучивалась в какой-то ужасной школе рабочей молодежи, поступила в Медицинский институт. Видимо отец успел ее кое-чему научить. Впоследствии она, кстати, стала одним из лучших врачей психиатров столицы.

Когда я учился в 10 классе, то принимал участие в городской олимпиаде по литературе, и написал сочинение на тему «О чем рассказала старая фотография».

Получил первое место. «Кто бы мог подумать!» - сердито проворчала директриса моей школы Марта Ивановна.

А почему первое место? Я думаю, секрет прост. Все писали о моряках-краснофлотцах и буденовцах, а я взял, да и написал о земском враче.

 

Алексей Зверев,

писатель, театровед, иконописец

(г. Москва)