Так получилось, что тетя Анна вернулась из-за границы с некоторой задержкой, но как только она приехала и была госпитализирована в больницу Свято-Троицкого общества Красного Креста, я отправилась к ней. На этот раз я ехала одна, и кузина Поля пригласила меня остановиться в ее квартире на первом этаже больницы. Эта больница была последней и самой важной благотворительной организацией Ольденбургских, в создании которой тетя Анна сыграла главную роль. Первое, что я узнала от кузины Поли в ночь моего приезда, было то, что у тети Анны опухоль брюшной полости, которой слишком долго пренебрегали, и что ситуация критическая.

- Она испытывает сильную боль? - спросила я.

Поля была тонкой, хрупкой дамой с преждевременно посеребренными сединой волосами, изящными движениями и искренними пастельно-голубыми глазами.

- Это большая проблема, - ответила она своим мягким голосом, хотя я уже слышала как им же она отдает строгие, решительные приказы и делает безжалостные выговоры своим подчиненным. - Я думаю, что она испытывает очень сильную боль, но не позволяет себе ни единого стона или вздоха, даже если знает, что рядом нет никого, кто мог бы ее услышать.

- Ей дают что-нибудь, чтобы облегчить это?

- Она отказывается от седативных препаратов, и врач не понимает, как она вообще может переносить такую острую боль, как рак, не показывая ее.

Я знала, что за тонкой манерой Поли таится та же железная воля, что и у тети Анны, и на мгновение я почувствовала, что за ее несогласием с врачами скрывается нечто большее, чем просто драма. Почему она отказывается от седативных препаратов? Почему еще на неделю задерживается рекомендуемая операция? Кузина Поля больше мне ничего не рассказывала. И только на следующее утро после моего приезда, когда Поля отвела меня к комнате тети Анны по блестящим коридорам больницы и остановилась у ее двери, я внезапно осознала, что происходит, сердце громко стучало в груди, горло сжималось. Сестра, встретившая нас, была такой же петербургской светской дамой, как и Поля. Она очаровательно и грустно мне улыбнулась. «Мы ждали вас», - сказала она.

Комната тети Анны была большой и красивой, залитой светом и оформлена в тонах цвета слоновой кости. У ее кровати стояли яркие цветы. Она лежала на спине, и я сразу заметила, как похудело ее лицо и насколько поседели ее волосы на висках. Но она была такой же красивой, как всегда. Когда я склонилась над ней, ее глаза и полуулыбка сказали мне, что она удивлена, увидев меня уже не ребенком, а взрослой девушкой. Ее взгляд также сказал мне, что изменения, которые она видит во мне, пришлись ей по душе, мы смотрели друг на друга, я узнавала в ней свою мать, она - свою сестру во мне, как это было, когда я приехала в Санкт-Петербург впервые после смерти мамы. В тот день и в течении следующей недели я проводила большую часть времени у ее постели, и мы разговаривали. В лучшие дни она обычно начинала со слов: «. . . если Господь даст мне больше времени… «, а затем рассказывала о своих прежних планах в отношении нас, которые следовало бы отложить, но не потерять. Она также говорила о своей готовности принять от Бога все, что Он считает нужным для нее. Время от времени между предложениями она бледнела и закрывала глаза от приступа боли. «Но если у меня мало времени и я не доживу, то твой дядя Поль, который уже возвратился с Дальнего Востока, позаботится о твоем дебюте при дворе и возьмет на себя эту ответственность». «О, но, тетя Анна, - поспешила сказать я, - еще есть время, ты поправишься!» Разве она не понимала, что без нее ни представление, ни светский блеск Петербурга ничего не значат для меня? Тем не менее, я видела, что ей нравилось вспоминать свои прежние планы. Но в худшие дни она часто говорила иначе.

- Я оставляю тебе все, кроме денег, которые тебе не нужны и которые пойдут моим слугам и нуждающимся старым друзьям. Я делаю это не только потому, что ты мне очень дорога и мне нравится думать, что ты будешь заботиться о вещах, которые мне нравились и которыми я восхищалась, но и потому, что я верю, что ты всегда будешь знать, как делиться ими с теми у кого нет всего того, что есть у тебя». Когда она сказала это, я поняла, что моим долгом будет не оставлять себе все, что я унаследую, но, что более важно, я поняла, что главное в ее словах, это то, что скоро, очень скоро, ее больше не будет со мной. Между нами также состоялось несколько разговоров о ее вере в Бога. Я говорила мало. В основном я слушала, будучи уверенной, что это именно то, чего она хотела от меня, и что ее подход к вере отличался от моего пытливо-аналитического. Она раз и навсегда сознательно закрыла свой разум для всех так называемых «вопросов maudites», чтобы открыть его исключительно для учений святых отцов церкви, которые посвятили свою жизнь Господу, отказавшись от личных интересов и желаний ради служения Ему, и таким образом нашли ключ к Его мудрости. Был также день, когда она очень крепко держала мою руку своей тонкой и прозрачной рукой и говорила: «Но ты не должна горевать обо мне, если я скоро покину этот мир. Помни, что для меня будет огромной радостью встретить твою мать и всех тех, кого я любила, на том другом берегу. Эта мысль наполняет меня блаженством».

Накануне операции, когда мне уже пора было уходить от тети Анны, посыльный из вестибюля нижнего этажа пришел сказать мне, что мне звонят по телефону. Мы попрощались и поцеловались, обе пытались улыбнуться, и я вышла, чувствуя, тяжесть в груди. Я не видела причин, чтобы кто-то звонил мне в больницу, а не к Поле, и была удивлена, когда подняла трубку, услышав голос моего главного героя.

Он уехал из Казани в начале августа и теперь был воспитанником Петербургского Николаевского кавалерийского училища. Его сестра, должно быть, сказала ему, что я здесь. В тот момент я почти не чувствовала радости от того, что он позвонил мне. В ответ на его радостно взволнованный голос - «Наконец-то я нашел Вас!» - я мало что могла сказать, кроме того, что он поймал меня в самое трудное время, накануне операции моей тети, и что я не могу разговаривать с ним очень долго. Но было совершенно очевидно, что он не собирался вешать трубку.

- Когда я увижу Вас? Где?

- Возможно, когда вы приедете домой на рождественские каникулы, - сказала я. Его настроение и мое в тот момент были совершенно несовместимы: он был готов к захватывающему флирту, я готовилась к гибели, к смерти, которая ждала не только тетю Анну, но и меня, и его, и всех, неминуемой смерти, которая превращала жизнь в ловушку, в ужасный, мрачный обман. Эта мысль таилась во мне с тех пор, как я потеряла мать, и в тот момент она пересилила сияние юной любви, которая зародилась между мной и этим юнкером. Возможно, даже эта любовь, по крайней мере с моей стороны, была вовсе не любовью, а просто детской игрой. Или это чувство смерти, это осознание просочившееся ледяной водой прямо под корку жизни привело к тому, что я посвятила себя поиску ответов и упустила из виду те самые вещи, которые жизнь могла предложить для счастья?

- Пожалуйста, Игорь, поймите, я не смогу вас здесь видеть. Некоторое время это будет невозможно.

Но он продолжал говорить, держа меня на связи, и в какой-то момент затронул тот самый вопрос, который был у меня на уме.

- Кажется, вы думаете, что это все игра, - сказал он тем же игривым тоном, что и раньше, - но это совсем не игра. Не знаю, как для вас, но для меня это очень серьезно.

- Что это? - спросила я, немного посмеиваясь, чтобы все оставалось игрой.

- Вы очень хорошо знаете, что.

- Пожалуйста, объясните.

- Это то, что я изо всех сил пытаюсь сделать, объяснить. Только вы ... вы изо всех сил пытаетесь не понять, что я имею в виду ... и в любом случае сейчас неподходящий момент. Я не хочу говорить об этом по телефону. Я должен увидеть вас, чтобы сказать.

Я полностью осознавала ребячество такого рода речей, но также я осознавала некоторую самоуничижительную юмористическую искренность, которая сопровождала их, как будто он знал, что самый надежный способ установить со мной связь - показать себя таким, каким он был на самом деле, не пытаясь казаться лучше. Нет, я бы не стала планировать здесь встречу с ним, пока тетя Анна не окажется вне опасности. Но прежде чем мы завершили разговор, мы строили планы на Рождество дома. И в какой-то момент я была удивлена, услышав свой смех, невольно вызванный его тоном.

На следующее утро операция тети Анны длилась недолго. Было слишком поздно для удаления. Когда она вернулась в свою палату, меня позвали к ней. После этого она прожила всего час, но до самого конца была в сознании. Последние слова, которые она смогла сказать, прежде чем начала задыхаться, были четкими, с полуулыбкой благодарности: «Я чувствую себя лучше». Ей впервые сделали инъекцию морфия. Я оставалась рядом с ней на протяжении всей ее агонии, ошеломленная, не зная, как попасть в ее поле зрения. Я знала, что она хочет меня видеть, но сестры и врачи окружали ее кровать. Я никогда, никогда, в течение долгих лет после этого не могла простить себя за то, что не пробилась через них. В ответ на телеграмму Поли отец и Дмитрий незамедлительно приехали в Санкт-Петербург, чтобы успеть на похороны.

 

Перевод Елизаветы Преображенской