***

Смотрит в небо генерал Врангель,

Покидая берега Крыма,

И не видит, как вверху ангел

Исторический летит мимо.

 

Безучастен в небесах вестник,

Что он может, если Сам в курсе?

Только ветер укрощать, если

Тот надумает срывать гюйсы.

 

Так же турок поднимал парус,

Грек с татарином спасал семьи,

Гордый римлянин бросал Харакс,

Полагая, что придет время,

 

Он вернется на родной берег

И, не ведая в душе срама,

Полной мерой отомстит зверю

За поруганные им храмы.

 

Туркам мнили отомстить готы,

Русских чаяли изжить турки,

Но сменялись чередой годы, –

Миру нравится играть в жмурки.

 

Позабылись имена, клятвы,

Заржавели топоры, пики.

Собирала смерть свою жатву

Без сражения и без крика.

 

Соплеменники мои, братья,

Не тужите о былой жизни –

Дважды в реку не войти. Кстати,

Никому не избежать тризны.

 

Я сижу на берегу моря,

Представляю, как страдал Врангель,

А по небу в золотом флере

Медно-перистый летит ангел.

 

***

Вид у них давно уже не светский –

Бледные, сухие, как тростник.

Старый граф с графиней и дворецкий –

Он же повар, дворник, истопник.

 

Нет уже ни резвости, ни пыла

Перестроить жизнь на новый лад.

Запоздалым снегом завалило

Барский дом и яблоневый сад.

 

Ломберный, видавший виды столик,

Обстановка в стиле ренессанс…

Напевая григовскую Сольвейг,

Барыня садится за пасьянс.

 

Снова не везет с «наполеоном»,

Лучше почитать мадам де Сталь.

Входит граф и с видом отстраненным

Открывает бережно рояль.

 

И уносят форте и пиано

Стариков в неведомую даль,

На вишневом бархате дивана

Дремлет нераскрытая де Сталь.

 

Ранний март. Мороз не отпускает.

Слышен дальний звон монастыря,

Но уже газетчики верстают

Акт об отречении царя.

 

Впереди – отнюдь не песни Грига:

Голод, эмиграция, побег…

А сегодня – музыка и книга,

И дворецкий убирает снег.

 

***

Фарфор Серебряного века –

Так хрупок, так прозрачен он.

Что вдохновенье человека? –

Звон. Но какой! Волшебный звон!

 

Кому в мансардах разогретых

Стихи на блюдцах остужать

И в губы белые поэтов

Еще при жизни целовать?

 

Кому под белые креманки

Стелить дворянские мечты?

И на голодном полустанке

Сжигать тетрадные листы?

 

Секли осколками «максимы»

Не из фарфора – из свинца.

На время век прощался с Крымом,

Но нет у времени конца.

 

В трущобах русского Белграда,

Харбина, Лондона, Афин

Меняли царские награды

На хлеб для восковых графинь,

 

Стрелялись, вспарывали вены,

Все отдавали без стыда,

Но томик Пушкина бесценный

Не продавали никогда.

 

А здесь, в дымах своих сиреней,

В бараках дальних лагерей

Мы умирали от ранений,

Сражаясь с Родиной своей...

 

Фарфор Серебряного века

Хрустел под тяжестью сапог

И с каждой юбилейной вехой

Все глубже уходил в песок.

 

Что поколенью Интернета

До поколенья серебра?

Все непременно канет в Лету:

Стихи, фарфор, et cetera.

 

Любому веку - свой Иуда,

Любой идее - свой Прокруст.

В эпоху разовой посуды

Любимый звук – не звон, а хруст.

 

Фарфор Серебряного века,

Прости, охрип веселый горн.

Стихают звуки саундтрека,

Но не кончается попкорн.

 

Смакует новости бомонда

Свобод не знавшая страна,

И на обломках генофонда

Никто не пишет имена.

 

***

Крестик, крестик мой нательный

Алюминиевый,

Над дубравою расстрельной

Подними меня.

Ты - мой верный самолетик

На веревочке.

Вы меня в нем не собьете

Из винтовочки.

 

Над изрытыми полями,

Над воронками

Полечу я с журавлями,

Жаворонками.

Не страшны мне пулеметы

Да ружьишки:

За штурвалом самолета

Сам Всевышний.

 

И увижу я речушку,

Синь студеную,

А на горочке - церквушку

Разбомбленую.

Там малым меня крестили

Батя с мамкой,

В Пасху крашенки святили

Спозаранку.

 

А теперь война гуляет,

Смерть халявная,

В небе крестики летают

Православные.

Конвоиры - на работе,

Я - в прицеле…

Эх, ты, Божий самолетик,

Полетели.

 

***

 Елене Сергеевне Арбатской

 

Когда совсем с деньгами было плохо,

Меня обычно слали за едой.

Я шла через кусты чертополоха,

Песок во рту, Дунай не голубой…

 

Корчма была заполнена весельем,

Скрипач играл напевы о былом,

Прихлебывая пенистое зелье,

Обнявшись, пели сербы за столом.

 

Хозяин-шваб накручивал усищи,

Следил, чтобы не вспыхнул мордобой,

А в курне мне накладывали пищу

В посуду, принесенную с собой.

 

Мне было восемь лет, и каши эти,

Что мне давали в долг под карандаш,

Дороже были всех богатств на свете,

И не было вкуснее этих каш.

 

Земун, щербатый пригород Белграда,

Одноэтажный, малообжитой.

Там, выбравшись из огненного ада,

«Избеглица» селились на постой.

 

Я помню самовар, чаи «смолянок»,

Святую Пасху, полную чудес…

Россия мам и бабушек-беглянок

Дразнила Королевство СХС

 

Столичной страстью к опере, театру,

К французскому и прочим языкам…

Я помню все нюансы па-де-катра,

Теперь известных только знатокам…

 

И мы давали нашим мамам слово

Вернуться хоть когда-нибудь домой.

Мне девяносто, я в России снова,

И вороны кружатся надо мной.

 

Константин Вихляев,

поэт, бард, член С.-Петербургского Союза литераторов, лауреат литературной премии им. А. П. Чехова

(г. С.-Петербург)