Но я очень далеко ушел от 9 мая 1945 года. Война кончилась, стали возвращаться домой солдаты, в том числе и родные наших товарищей. Бывали и неожиданные истории. В соседнем доме жил прокурор строительства. Детей у них с женой не было, и они усыновили мальчишку-сироту из детского дома. Был этот парень на пару лет старше нас, да и родители не очень отпускали его болтаться с нами, но, конечно, мы его хорошо знали. У этого парня была привычка - он любил жонглировать небольшими камешками. Жонглировал в школе на переменах, жонглировал даже на ходу, когда шел куда-то. В один из летних дней, когда он шел по улице, как всегда подбрасывая и ловя камешки, к нему подошел мужчина в военной форме и сказал, что он его отец, а узнал он сына именно по этой привычке жонглировать. Оказалось, что сообщение о его гибели оказалось ошибочным, он был ранен, отправлен в госпиталь, а в части его сочли погибшим. Помню, мы смотрели, как они счастливые, улыбающиеся прощались с прокурором и его женой, уезжая из Рустави на родину. Скорее всего, отец этого парня разыскивал его, узнал через детдом его адрес и уже шел на встречу с ним. Но встретил его на улице и сразу узнал по его давнишней привычке.

Сколько в те дни было различных историй, порой и трагических, связанных с мнимой гибелью человека. Эта, во всяком случае, имела счастливый конец, и таких было все же большинство.

Начиналось лето 1945 года. В конце мая я закончил второй класс руставской школы. В Дарьял мы должны были ехать где-то в середине июня, а до этого мы с Додкой целые дни проводили в компании наших сверстников. Среди наших товарищей помню Олега Максименко. Максименко жили недалеко от нас в отдельном домике. Знакомы мы были еще по Каштаку. В семье было четверо детей. Старший, Славка, был на пару лет старше меня, с Любкой Максименко, красивой бойкой белокурой девочкой, мы учились в одном классе. Многие мальчишки у нас были к ней неравнодушны. Олег был на год младше меня, был и еще один ребенок, мальчик лет четырех-пяти, имени его не помню. Максименко сразу из Каштака переехали в Рустави. К тому времени, когда мы появились в Рустави, семья Максименко переживала тяжелые дни. Отец ушел из семьи к молодой женщине, вдове погибшего на войне летчика. Жена его, тетя Вера, оставшись одна с четырьмя детьми, тяжело переживала разрыв. Со всеми четырьмя ребятами и тетей Верой мы встретились в Дарьяле, когда я туда поехал первый раз. Тетя Вера была официанткой в нашей столовой. С мамой она дружила еще в Каштаке, от их хороших отношений оказался в выигрыше в Дарьяле и я - поскольку она была связана с кухней, мне порой перепадал лишний кусочек чего-нибудь вкусного. Когда же в Дарьял приехала мама, они с тетей Верой снова много общались.

Потом мама рассказывала мне, что тетя Вера была одержима идеей вернуть мужа. Работая в столовой, она стала собирать недоеденный хлеб и возила продавать его на рынок в Орджоникидзе. Она хотела накопить денег, чтобы купить себе косметику. Когда муж увидит, какая она станет красивая, он вернется к ней. Женщину, к которой он ушел, она ненавидела.

Где-то на базаре в Орджоникидзе она заразилась дифтеритом, а поскольку она работала в столовой, то прежде чем свалиться с дифтеритом самой, она успела заразить несколько ребят, в числе их был и Додка, о его болезни я рассказывал. От дифтерита тетя Вера умерла, ей, наверное, было не больше тридцати лет.

К нашему приезду в Рустави ребята Максименко жили с отцом и с той женщиной. Дружа с Олегом, я часто бывал в их доме. Надо сказать, что я даже в том возрасте видел, что отец их очень ее любит. Дружные, хорошие отношения установились у нее и с ребятами. Она была красивой, веселой, как-то сразу вызывающей симпатию, женщиной. Тепло относилась она и к нам, друзьям ребят.

В это время у мальчишек в Рустави было поветрие, очень хорошим тоном считалось ходить с тачкой. Мальчишкам нравится чем-то управлять. Велосипедов тогда не было и в помине, вот мы и стали водить тачки.

Иногда мы с Додкой ходили к папе на работу, его контора электроснабжения находилась в километре-полутора от нашего дома. Чтобы не скучно было идти, мы играли в кучера и лошадь. У изображающего лошадь сзади вокруг шеи и потом под мышками пропускалась веревка - вожжи, а кучер шел сзади и, подергивая вожжи, задавал направление. Конечно, каждому хотелось быть кучером, а не лошадью, но я, пользуясь преимуществом в возрасте, часто уговаривал Додку быть лошадью, хотя он и настаивал, чтобы все было по очереди. Когда мы таким образом приходили к папе на работу, а она располагалась в зоне, знакомые зэки посмеивались надо мной: «Какая же это лошадь. Ты посмотри, какой ты большой, а он маленький. Это у тебя, наверное, ишак».

Но с появлением тачек игры в лошадей прекратились. Тачки мы добывали на стройках. Тогда весь Рустави был большой стройплощадкой, ведь строился целый город. Работали на стройках зэки - заключенные. Техники не было никакой. Всю землю из котлованов под будущие дома вывозили вручную на тачках. Для них были проложены дорожки из досок. Работа с тачкой считалась легче работы землекопа. Вечером, когда зону снимали, на стройку пробирались мы, ребята, и воровали там тачки. Вообще-то, там оставались сторожа, но они, в основном, сидели в будках, как их называли, биндюгах, занимаясь своими делами, и спереть тачку не составляло особого труда. Тачки были тяжелыми, поэтому мы отбивали у них борта, оставляя только днище и ручки, и с такими облегченными тачками разгуливали по поселку. Теперь в выигрыше оказался Додка, часто на тачке уже я возил его. Иногда зэки через проволоку увещевали нас, просили вернуть тачки, ведь оставшись без тачки, они вынуждены были работать землекопами. Но и нам не хотелось расставаться с приобретенным транспортом. Правда, временами, прорабы со стройки, которым пропажа тачек срывала выполнение производственных планов, устраивали облавы на нас и отбирали тачки, но мы через несколько дней обзаводились новыми.

Становилось теплее и теплее, и вскоре мы перестали получать удовольствие от катания тяжелых тачек по жаре. Все больше времени мы стали проводить на канале. Я уже говорил, что по обоим берегам канала густо росли деревья. Местами деревья были опутаны лианами и напоминали джунгли из одноименного американского фильма о Маугли. В одном месте на берегу была поляна, ее мы и облюбовали. Компанией из десяти-пятнадцати мальчишек шли мы утром на канал. В это время наша поляна находилась в тени деревьев, а противоположный высокий берег был освещен солнцем. При нашем появлении с него, как булыжники, плюхались в воду водяные черепахи, которые принимали солнечные ванны.

Канал в этом месте был мелким и я, не умея тогда плавать, спокойно купался, вода была мне не выше плеч. Течение в канале было медленным. Вода имела зеленовато-желтый цвет и даже утром была теплой. Часами мы плескались в ней. Потом бегали по берегу, играли и в салочки, и в индейцев и, конечно, в войну. Иногда приходили ребята постарше. Они приносили карбид. В песке вырывалась ямка, в нее укладывался карбид и поливался водой. Сверху все это накрывалось консервной банкой с пробитым днищем. Теперь-то я знаю, что в ямке накапливался ацетилен. Кто-то из ребят подносил к дырке в днище горящую спичку. Раздавался хлопок и банка летела в воздух. Было очень эффектно.

Где-то здесь в зарослях прятались шакалы, устраивающие концерты по вечерам, но увидеть их днем нам никогда не удавалось, хотя мы иногда и устраивали экспедиции по их поиску.

Однажды на нашу поляну выскочила верховая лошадь без всадника. Лошадь эту мы знали. На ней приезжал на обед офицер из охраны лагеря заключенных. Он привязывал лошадь около своего дома и уходил обедать. Видимо, лошадь отвязалась и ушла в рощицу у канала. Вскоре появился и сам запыхавшийся, потный офицер. Он попытался поймать лошадь, но она все время ускользала от него. Тогда он привлек к этому делу нас. Под его руководством мы начали военную операцию по поимке беглого коня. Мы стали окружать его, пробираясь через кусты и лианы. Я продирался сквозь заросли. Где-то рядом слышался храп коня. И вдруг из кустов с шумом на меня выскочила лошадь, я метнулся в сторону, а беглянка, прорвав таким образом окружение, понеслась дальше. Офицер накинулся на меня:

-Ты должен был повиснуть у нее на поводу, и мы бы ее поймали.

Но я, вспоминая, как около моего лица мелькнули подкованные копыта, не был уверен, что мне нужно было так поступить. Офицер, матерясь, побежал дальше за конем, а мы остались на нашей поляне.

Когда время проводишь хорошо, почему-то оно летит очень быстро. Не успели мы оглянуться, как подошло время ехать в Дарьял. Снова мы оказались в знакомых местах, снова бегали на дачу Баталова, ходили за малиной и грушами. Организованно, с вожатыми ходили на Столовую гору смотреть высокие ингушские родовые башни. Около них были небольшие, сложенные из дикого камня дома без дверей, с небольшим окошком. Говорили, что это гробницы и что в них складывали умерших. Но нам попадались и могильные плиты: высокие, узкие, наклонно стоящие камни. На них просматривались полустертые узорчатые надписи на непонятном языке. До конца августа мы пробыли в Дарьяле.

Вернувшись в Рустави, мы недолго прожили в нашем доме, вскоре мы переехали. Папина контора электроснабжения (КЭС) построила дом для своих сотрудников около самого своего, как бы сейчас сказали, офиса. Там же была и высоковольтная подстанция, и дизельная станция. Вскоре там же расположился и энергопоезд. Был он американского производства и взрослые его хвалили. Даже мы ходили смотреть на заморскую диковинку. Конечно, ничего не поняли, но помню, что внутри все было выкрашено в желтовато-кремовый цвет. Все это великолепие располагалось в полутора километрах от поселка, и мы оказались оторванными от своих товарищей.

Дом был сложен из розового туфа. Был он одноэтажный и довольно длинный. В торцах его располагались трехкомнатные квартиры для начальника и главного инженера, в середине было несколько квартир для сотрудников. Одна из квартир была отдана под общежитие для неженатых работников.

К нашему переезду была готова только одна квартира - наша, остальная часть дома еще достраивалась. Стоили пленные немцы. Руководил ими высокий немецкий офицер в голубоватой шинели. Сам он ничего не делал, целые дни сидел на скамейке в одной из комнат, но все остальные немцы слушались его беспрекословно. У него были небольшие усики, как у Гитлера и на шинели, почему-то, только один узкий серебряный погон. Вначале нас это смешило, но немцы нам объяснили, что так и должно быть - это форма гестапо. Офицер галантно раскланивался с нашими бабушками и разговаривал по-французски с бабушкой Варей и по-немецки с бабушкой Лидой. Через некоторое время он исчез. Нам сказали, что Смерш заинтересовался его прежней гестаповской деятельностью.

За неимением товарищей, мы много общались с немцами, достраивающими наш дом. Особенно мы подружились со словаком Андреем, он хорошо говорил по-русски. Меня удивило, как хорошо немцев кормили, когда им привозили обед, такой аппетитный запах шел из бидонов. Мы, конечно, тогда не голодали, но поесть всегда были готовы. Однако немцы нас никогда не угощали.

 

Первого сентября я пошел в третий класс, а Додка в первый.

Снова наступила осень, а затем, руставская зима с ее сумасшедшими ветрами. Редко-редко выпадал снег и держался он не более двух дней. Для нас эти дни были праздником. Мы играли в снежки, катались на фанерках с горок. Снежные дни были обычно безветренными. А потом снова поднимался ветер и снег, который не успел растаять, сдувало ветром.

В школе моим товарищем был Славка Петрусев. Младший его брат, Генка, учился в первом классе. Петрусевых мы знали еще по Каштаку, здесь же они жили в Розе, так что общались мы только в школе.

 

Наступил 1946 год. К нам в класс пришел новый учитель. Он провоевал всю войну, ходил в военной форме без погон, с медалями на гимнастерке.

В конце февраля умерла мачеха ребят Максименко. Умерла она внезапно, совсем молодой, ей было двадцать с небольшим.

Отец их ходил просто черный от горя, ребята тоже переживали. Когда ее хоронили, процессия шла мимо школы, у нас была перемена. Мы налегке выскочили на улицу. Дул очень сильный холодный ветер. Я в одной рубашке пошел рядом со своими друзьями Максименко. Шел я довольно долго, пока меня не увидела мама и не отправила в школу. Через несколько дней я заболел. Сначала лежал дома. У меня нашли двустороннее воспаление легких, потом бронхоаденит. Лечили красным стрептоцидом, это было тогда очень распространенное лекарство. Лечили им от всех болезней. Не знаю, насколько он был эффективен, но помню, что моча от него становилась огненно-красного цвета, даже не по себе было, видя это. Потом положили меня в больницу, где пролежал я почти месяц. Выздоровел уже в середине апреля.

Пока я болел, папу перевели под Москву, в Электросталь. После моего выздоровления стали и мы готовиться к переезду. Однажды в конце апреля подъехал к нашему дому Студабеккер, несколько рабочих с КЭС помогли нам погрузить вещи, и мы поехали на станцию Караязы. Там эти рабочие перенесли вещи в электричку. Был там же и отец Петрусевых, он имел какое-то отношение к железным дорогам. Все вместе мы поехали в Тбилиси. На вокзале нас усадили в поезд Тбилиси - Москва. Поезд до Москвы шел пятеро суток. Вагон был плацкартный, места у нас были боковые. Занимали мы три отделения ведь нас насчитывалось семь человек: мама, две бабушки, нас четверо. Конечно, по сравнению с нашим переездом из Каштака, условия были почти идеальные, но на боковых местах, все же было не очень удобно. Поезд был переполнен, очень много было военных. Один офицер ехал на крыше. В вагоне ехали его друзья, он спускался к ним, но пожилой проводник выпроваживал его из вагона. Место ему нашлось только суток через двое-трое.

В купе напротив нас ехали два молодых офицера и две женщины восточного типа. Одна из них все время в разговоре поминала Аллаха: «Аллах его знает, Аллах с ним, ну его к Аллаху». Офицеры угощали их вином.

Опять ехали через Махачкалу, снова я увидел море, оно было такое же, зеленое, в белых барашках волн. От Махачкалы поезд повернул на Харьков, и снова мы поехали по земле, разоренной войной. Такие же развалины вокзалов, разрушенные города. Я ждал Харькова. В Харьков из Рустави уехал один парень из нашего класса, и я был уверен, что увижу его, хотя мама и говорила мне, что это нереально. Подъехали мы к Харькову часов в шесть утра, но я все время неотрывно смотрел в окно, высматривая своего приятеля. Товарища своего я так и не увидел, но развалины Харькова произвели на меня впечатление. Не знаю, как весь город, но вдоль железной дороги почти не видно было целых домов. Где-то в районе Харькова отстала от поезда бабушка Лида. Все мы очень переживали это.

На одной из станций сел в наш вагон старшина с узкими глазами, грудь у него была увешена орденами и медалями. Все в нашем вагоне смотрели на него с уважением. Это сейчас на пиджаках ветеранов красуются десятки орденов и медалей. Но большинство из них получено уже в мирные годы, как юбилейные награды. А тогда у многих фронтовиков было две-три медали, реже ордена. Поэтому старшина, как выяснилось позже, калмык, с его иконостасом, сразу бросился в глаза. Он был молчалив, держался отстранено. Офицеры, которые ехали в купе напротив нас, в том числе и тот, который часть пути проделал на крыше, достали выпивку, закуску, пригласили калмыка. Он не сразу, но подсел к ним. Пошли разговоры. Оказалось, он разведчик, прошел почти всю войну. Подтянулся еще народ. Заговорили, кто, где воевал, нашелся однополчанин калмыка, он пришел из соседнего вагона. Как я понял, раньше они друг друга не знали, хотя и служили в одной части. Помню и тот, и другой достали альбомы, находили знакомые лица. Калмык оказался разговорчивым, компанейским парнем. Мелодично звенели награды на его груди, когда он поворачивался к кому-то. Я со своей верхней полки во все глаза смотрел на них. И теперь помню, какие они были молодые, веселые. Сейчас они, если дожили до этих лет, глубокие старики, а тогда, победив, они были еще юношами. И все они были счастливы. Ведь не прошло еще и года, как кончилась война, они вышли живыми из этой мясорубки и теперь возвращались домой победителями, с боевыми наградами.

В соседнем вагоне ехали два матроса, мы с Додкой высматривали их, когда они выскакивали на остановках. Где-то перед Москвой моряки сошли с поезда. Почему-то гюйсы, матросские воротники, они надели поверх бушлатов, хотя на бушлатах они не носятся. Помню, как они поправили воротники друг у друга, подхватили чемоданы и пошли в город, видимо, тут был их дом. Мы с Додкой провожали их взглядом, пока были видны синие гюйсы. Моряки вызывали у нас тогда трепетные чувства.

И, наконец, рано утром поезд подошел к Москве. На платформе нас ждал папа. Папа уже знал, что бабушка Лида отстала от нас. Он перевел ей деньги, и она должна была приехать на следующий день. Мы прошли через вокзал, и вышли на площадь. Я смотрел во все глаза. Это была Москва, о которой я столько слышал и вот теперь я вижу ее. Было чисто, машин, да и народа, еще было мало. Около выхода из вокзала стоял милиционер. У него была красивая синяя форма, высокие блестящие сапоги, фуражка с красным околышем. Свисток на красном шнуре на груди, на боку - шашка. Да, это тебе не тбилисский кусочник.

Нас ждали виллис и грузовой ЗИС-5 для вещей. Бабушка Варя с Людой поехали в кабине ЗИСа, а мы все уселись в виллис. Мы ехали по пустынной, только просыпающейся Москве. Солнце пробивалось сквозь легкую дымку. Широкие улицы казались еще шире из-за отсутствия пешеходов и машин. На перекрестках в высоких круглых застекленных будках сидели милиционеры и переключали светофоры.

Сейчас я не помню, было это перед самыми майскими праздниками, или мы отметили их в поезде. Это у меня совершенно выпало из памяти. Часа через полтора мы приехали в Электросталь, выехали на окраину. Здесь был небольшой поселочек из трех-четырех десятков деревянных финских домов, выкрашенных в разные цвета. Машины остановились около зеленого домика на высоком фундаменте. Папа достал из кармана ключи и подошел к двери. Дом нам всем понравился, в нем было три комнаты, кухня, были водопровод и канализация. Отопление было печное, рядом с домом был сарай для дров. Район наш назывался Затишье

Вокруг не было ни деревьев, ни кустов. Как мы узнали позже, на этом месте раньше были огороды электростальцев. Кстати, через несколько дней к нам пришел какой-то мужик и сказал, что дом наш построен на месте его огорода и что он вокруг нашего дома посадит картошку. Папа очень доходчиво объяснил, куда ему следует идти вместе со своей картошкой. Кстати, потом мы сами разбили около дома небольшой огород.

Дальше за нашими домами простиралось большое поле, там тоже были огороды электростальцев, за полем начинался лес. Справа был небольшой заброшенный парк, там была пара мелких прудов, за парком лагерь заключенных и какие-то предприятия.

В поле на огородах первое время работало много народа. Они вскапывали их, сажали картошку. Я видел даже, как кто-то вспахивал огород, прицепив плуг к виллису. Виллис рычал, но плуг тащил.

В таком же домике напротив нас жил Герой Советского Союза. Это был молодой мужчина лет двадцати с небольшим. Он был призван на фронт из Электростали и вот, после войны вернулся Героем Советского Союза. Сразу же ему нашлась какая-то административная должность на 12-м заводе, выделили финский домик. Он был единственным Героем в городе. Тогда жить в финском домике в Электростали считалось престижным. Десятка полтора - два финских домов около парка были заселены немцами. Это были самые настоящие немцы, перевезенные из Германии.

 

Прошло уже почти шестьдесят лет с тех пор, названы многие советские, так называемые, атомные, объекты, поэтому, я думаю, что не раскрою большого секрета, рассказав о том, что немецкие атомщики в первые послевоенные годы работали в Электростали. Надо сказать, пишу я то, что мне известно, на письменные источники не опираюсь, так что в рассказе моем вполне могут быть неточности.

В советское довоенное время в тихом патриархальном Богородске был построено несколько крупных предприятий, в том числе, завод «Электросталь», металлургический и машиностроительный заводы. Кроме того, был построен завод, производящий боеприпасы (12-й завод) и завод 395 - химический, во время войны выпускавший и противогазы. Жизнь в Богородске изменилась в корне, население города увеличилось в несколько раз, изменили и имя города, стал он в духе индустиализационных 30-х годов называться Электросталью.

Во время войны 12 завод приобрел стратегическое значение. Два раза немецкие агенты устраивали на нем взрывы, были жертвы, но завод продолжал выпускать снаряды.

Когда в первые месяцы после войны Советский Союз вынужден был заняться созданием ядерного оружия, при Совете Министров было создано Первое Главное Управление (ПГУ), на которое было возложено создание в СССР атомной промышленности. Возглавил его бывший нарком боеприпасов Ванников, полномочия его были огромны. Кроме строительства новых объектов, в ведение ПГУ перешли и некоторые существующие предприятия. В их числе были и электростальские 12-й завод и завод 395, на базе их был создан гигант, получивший позже открытое наименование Машзавод. Спустя очень много лет я узнал, что в 1945-1946 годах именно на 12-м заводе получали металлический уран, правда, это был уран 238, содержание урана 235, из которого вырабатывался потом плутоний, составляет в нем порядка 0.1%. Из Электростали уран отправляли в Челябинск-40, ныне он известен, как «Маяк», где и был получен первый плутоний, а потом и создан первый образец нашего ядерного оружия. Но мы, дети, естественно, тогда и не подозревали об этом.

Сразу после войны в Электросталь из Германии были свезены попавшие в наши руки немецкие ученые, работавшие в области атомной энергии. На Машзаводе была создана лаборатория, где они получили возможность продолжать свои исследования. Надо сказать, что и американцы со своей стороны тоже разыскивали немецких атомщиков и увозили их в Штаты. На них шла охота обеих разведок - нашей и американской, по всей Германии.

Позже папа рассказывал мне, что летом 1946 года в электростальскую немецкую лабораторию приехал И.В. Курчатов, (научный руководитель проекта по созданию ядерного оружия), ознакомился с ее работой, махнул рукой и уехал. Еще позже я узнал, что у Курчатова на Лубянке был кабинет, в который ему доставляли все материалы по «Манхеттенскому проекту» (название американского ядерного проекта), получаемые от многочисленных наших агентов в США. Все это держалось в страшном секрете. Курчатов изучал их и брал за основу. Наши ученые, спустя много лет писали, что их тогда удивляло научное предвидение Курчатова.

Я это пишу не для того, чтобы опорочить И.В. Курчатова. Это был великий организатор науки, а ядерная проблема настолько сложна, что, даже получая основную канву решения проблемы, нашим ученым приходилось решать тысячи и тысячи научных, технических и организационных вопросов. Благодаря работе нашей разведки, было сэкономлено время и огромные средства. Здесь велика заслуга перед страной тех, кто тоже называл себя чекистами. Но, конечно, это были несколько иные чекисты, чем те, кто говорил, что в подозреваемых у них числится все население СССР, и, если человек находится на свободе, то это не говорит о том, что он не виновен, это недоработка органов безопасности. Похоже, они считали, что в идеале должна бы сидеть вся страна. А что касается разведчиков, то многие из них сами становились жертвами тех, других чекистов. Видимо, в руководстве этого ведомства искренно считали, что бывая за границей и видя, как там живут люди, невозможно оставаться преданным идеалам коммунизма.

 

Папа в Электростали возглавил монтажное управление, которое проводило реконструкцию Машзавода. Входило это управление в состав Главпромстроя МВД, который вел все строительство и монтаж объектов ПГУ. Во главе Главпромстроя стоял А.Н. Комаровский, бывший начальник строительства металлургического завода в Челябинске.

В Электростали, в отличие от всех других мест, куда мы приезжали, мы не встретили знакомых. Но как-то быстро мы вошли в небольшую компанию ребят и девчонок, живущих в финских домах. От немцев мы поначалу держались обособленно, ведь только год тому назад кончилась война и слово немец звучало, как ругательное. Но постепенно стали общаться и с ними. У меня был товарищ, мой сверстник Иохим, он был неплохой парень, но друзей среди немцев у нас так и не появилось. Все-таки слишком разные мы были. И слишком разное прошлое было у каждого из нас за спиной, даже у десятилетних мальчишек.

Появился немецкий приятель и у нашей трехлетней Светы. Это был четырехлетний Карл-Ганс, которого все называли Калганец. Утром он приходил к нам, стучал в дверь и кричал: «Где моя любимая Швета». Надо сказать, что Света росла отчаянной девчонкой, дружила она всегда с ребятами и в их среде пользовалась авторитетом. Калганец тоже был очень общительным парнем. Первое время мы о наших соседях-немцах ничего не знали, и меня очень удивило и обидело, когда мы однажды с мамой пошли за чем-то в город и мальчишки, которые играли в одном из дворов, видя, что мы идем из финских домов, стали кричать на меня:

- Немец, немец!

Меня это очень обидело и оскорбило.

- Сами вы немцы, дураки, - ответил я им, посчитав это реакцией старожилов на появление новичка. Потом я понял, что они просто приняли меня за одного из немцев.

Вскоре после приезда в Электросталь, в один из наших с мамой походов в город, я увидел бочку, вроде квасной, на которой было написано «Брага». Около бочки толпились мужики, попивая мутную жидкость, которую им наливала продавщица. Мне сразу вспомнилась детская песенка про ладушки, когда в гостях у бабушки кто-то там ел кашку, запивая ее бражкой. И очень захотелось отведать этого давно известного и в то же время, незнакомого напитка. Я стал просить маму, чтобы она купила и мне бражку, но мама почему-то категорически отказалась и, в ответ на мое нытье, пообещала мне вместо бражки кое-чего другого. Я понял, что дальше просить бесполезно, но был неясно, почему бражка, ассоциирующаяся с ладушками, вызывает у мамы такую отрицательную реакцию.

 

1946 год был годом массовой демобилизации Советской армии. Вечерами по центральной улице Электростали - Карла Маркса прогуливались молодые ребята в выцветших гимнастерках без погон, с орденами и медалями на груди, некоторые на костылях. Они сидели на лавочках в небольшом скверике около клуба имени того же Карла Маркса. Там был установлен маленький, высотой около метра, памятник Ленину, выкрашенный в серый цвет. Иногда происходили встречи знакомых, не видевшихся несколько лет. Часто приходили друзья и к нашему соседу-герою. Они отмечали эти встречи, временами шумно. Суетилась молодая красивая жена героя. Герой был веселый, общительный парень.

Как-то, когда я проходил по центральной улице, увидел похоронную процессию, за гробом шло много бывших солдат. Сказали, что хоронят молодого парня, умер от ран. Война достала его через год после своего окончания.

Обустраивали наш поселочек заключенные и солдаты из фильтрационного лагеря. Это были бывшие военнопленные. В лагере их проверяли, часть отпускали домой, часть сажали. Были в лагере и бывшие власовцы. Эти работали под конвоем. И те, и другие прокладывали дороги, делали заборы, сажали деревья. Появились у нас знакомые среди солдат, но не среди власовцев.

Из-за одного из этих солдат я стал сутулиться. Работали солдаты часто раздетыми по пояс и у одного из них были очень развиты грудные мышцы, он казался богатырем. Мне очень хотелось так же выглядеть. Я заметил, что если наклонять плечи вперед, то грудные мышцы кажутся больше. С тех пор я стал ходить так, что спина моя приобретала форму колеса, но зато мне казалось, что спереди я становлюсь похожим на того солдата. Дома мне все время делали замечания: «Выпрями спину», но я продолжал гнуть свое, в прямом и переносном смысле.

Лето 1946 года было жаркое, и мы много времени проводили на прудах в парке. Накупавшись до посинения, мы грелись потом на крыше овощехранилища, расположенного на окраине парка. Само овощехранилище было под землей, а двускатная крыша его начиналась на уровне земли, так что забраться на нее никакого труда не представляло. Покрытая толью и залитая смолой, крыша быстро нагревалась на солнце, и мы сидели на ней часами, согреваясь и рассказывая друг другу всякие истории, порой самые невероятные. Привирали при этом, как могли, в зависимости от фантазии. В то лето я был в творческом ударе. Рассказывая ребятам о Дарьяле, я столько наплел о своем участии вместе с солдатами с Дарьяльской заставы в битвах с ингушами, что под конец даже Додка, на которого я, как на свидетеля, все время ссылался, чтобы рассказ мой выглядел правдоподобнее: «Ты помнишь это, а помнишь вот это?», стал посматривать на меня с уважением. Плохо было одно, смола, которой была залита крыша, плавилась на солнце и часто наши трусы, да и мы сами, особенно пятки, были в черных несмываемых пятнах, за что нам попадало дома.

Здесь же в Электростали я начал курить. Приобщили нас к этому занятию ребята постарше. Мы стали покупать на попадавшие к нам копейки и рубли не конфеты, а папиросы, которыми поштучно торговали с рук инвалиды, и курили их по очереди. Как-то я проболтался, что у нас дома папиросы лежат свободно. Естественно, тут же получил задание таскать их понемногу. В то время все товары были по карточкам, нормы были довольно скудными. Правда, были и так называемые, коммерческие магазины, где карточки не требовались, но в них все было очень дорого, в несколько раз дороже, чем в обычных. Но номенклатура всегда найдет способ обеспечить себе сносное существование даже тогда, когда всем приходится трудно.

 

Была создана система «лимитных книжек». По лимитным книжкам можно было дополнительно, сверх карточек, купить продукты и промтовары по обычным, некоммерческим ценам. В качестве лимитного магазина работал московский ЦУМ. Первый этаж у него был продовольственным, остальные - промтоварными. Отоваривалась в лимитном магазине московская элита, но, наверное, не самого высокого уровня. В него даже пропускали только по предъявлении лимитной книжки. Естественно, и ассортимент, и качество товаров были там и шире, и лучше, чем в обычных магазинах. Папе по его должности полагалась лимитная книжка. Интересно, я знаю, что некоторым по должности полагалась только половина лимитной книжки - одна книжка на две семьи. Они сами договаривались между собой, кому что покупать. Были, наверное, и такие, кто получал их две, а то и три.

Не знаю, получали ли наши немцы лимитные книжки, но в Электростали был для них отдельный магазин. Представителей народа-победителя гнали из него взашей, я это на себе однажды испытал, когда мы зашли туда с Иохимом.

Папа с мамой пару раз в месяц на папином виллисе ездили в Москву в лимитный магазин и возвращались затаренные всякими вкусными вещами, о которых мы раньше и не слыхивали. Все мы, включая и бабушек, с энтузиазмом на них набрасывались. Иногда они брали с собой и нас с Додкой. Для нас такие поездки были праздниками. Мы попадали в какой-то сказочный мир. Ведь мы привыкли к небольшим магазинам с очень скромным ассортиментом и великолепие лимитного нас потрясало. Крутились мы, конечно, у прилавков с игрушками, пытаясь выклянчить у родителей какую-нибудь понравившуюся нам машинку или солдатиков.

Бывали там, наверное, и известные люди, но мы, прожившие всю жизнь в провинции, никого не знали. Помню только, как потрясены мы с Додкой были, увидев там трижды Героя Советского Союза летчика Кожедуба. Уж его-то мы узнали сразу. Ведь тогда на весь Союз было всего три трижды Героя: Жуков, Покрышкин и Кожедуб, и их знали все. Это уже в послевоенные годы, по принципу «награда нашла героя» многочисленные звезды Героя Советского Союза украсили пиджаки и мундиры Хрущева, Брежнева, Ворошилова, Буденного.

 

Вот по этой-то лимитной книжке папе полагалось на месяц несколько пачек «Казбека». Папа не курил, курила бабушка Лида. «Казбека» было много, несколько пачек его всегда лежало в ящике стола. Взять пару папирос (о сигаретах мы тогда не имели понятия) из открытой пачки труда не составляло, а считать их никому и в голову не приходило. Но, как говорится, все тайное становится явным. Погорел и я в конце концов. Как-то мы с ребятами договорились вечером встретиться в парке и покурить. Материальное обеспечение этого мероприятия лежало на мне. Как было договорено, вечером я стащил три или четыре папиросы и пришел в назначенное место. Ожидая друзей, закурил. Выкурил одну папиросу, никого нет, я принялся за вторую. Выкурил в одиночестве вторую. Опять никого, принялся за третью. Тут мне вдруг почему-то стало очень тоскливо и резко захотелось домой. Все плыло перед глазами. Но я понимал, что пахнет от меня, как от пепельницы, и родители обо всем сразу догадаются. Я слышал, что вода отбивает запах, поэтому подошел к пруду и начал пить, мягко говоря, не очень свежую воду. Много выпить я не успел, так как в тот же пруд меня стало выворачивать наизнанку. Кое-как доплелся до дома и свалился на кровать. Смутно помню встревоженное лицо мамы надо мной, она что-то спрашивала. Но говорить я уже не мог. Провалялся я с никотинным отравлением дня два-три. Когда очухался, родителям даже и объяснять ничего не потребовалось, и так все было ясно. Пообещал больше папиросы не воровать и не курить. В последнем можно было и не клясться. Еще года три после этого, стоило попасть на меня табачному дыму, сразу начинало сосать под ложечкой, выступал холодный пот, и я старался выскочить на свежий воздух во избежание неприятностей для себя и окружающих. Позже реакция на никотин притупилась, я уже и сам иногда в компании закуривал. Но курить так и не стал. А со временем пропала охота и, как это называют, баловаться.

 

После одной из поездок в Москву папа привез приемник. К этому времени я уже знал, что это такое. Как ни странно, первый раз я увидел приемник, когда мне было почти десять лет. Ведь во время войны все приемники у населения были отобраны, оставили только репродукторы, чтобы люди не могли слушать вражескую пропаганду и новости черпали исключительно из советских передач. Поэтому я был поражен как-то еще в Рустави, когда зашел в общежитие в нашем доме. Там жили несколько молодых инженеров и техников, которые работали в КЭС. У нас с ними были приятельские отношения, и я бывал у них. На тумбочке стоял ящик, из которого неслась музыка, звучали голоса дикторов. Я не обращал на него внимания, считая его обычным репродуктором несколько необычного вида. Пошла какая-то передача на грузинском языке и вдруг один из ребят, со словами: «Надоело слушать эту тарабарщину», начал крутить ручку ящика. Послышались обрывки какой-то речи, музыка. Наконец, он нашел песню, которая его устроила, и отошел от приемника. Я был удивлен:

- Ваш репродуктор принимает разные программы?

- Это не репродуктор, а радиоприемник.

- А что это такое?

Теперь удивились они:

- Ты не знаешь, что такое приемник?

Коротенько они изложили мне основы радиотехники. Я был потрясен. Как, вокруг нас в каком-то эфире летают голоса, музыка, песни, а мы ничего этого не слышим? Я даже подумал, не разыгрывают ли они меня, но приемник стоял передо мной, и к нему не шел провод, как к репродуктору. Только сеть и антенна, которую они мне продемонстрировали. Меня удивили достижения науки. За сотни километров без проводов передавать голоса, музыку - это да! В кино я, конечно, видел, как на фронте отдают приказы по радио, но ведь это в армии. А тут радио в обычном доме.

Поэтому наш приемник меня уже не удивил, а обрадовал. Я рассказал папе, как я первый раз увидел приемник и о моей реакции на него. Папа сказал, что это ерунда, что скоро по радио будут передавать не только голоса, но и изображение, и кино можно будет смотреть прямо дома. Как ни фантастически это звучало, я поверил папе. После знакомства с приемником я убедился во всемогуществе науки. Теперь я периодически посматривал на шкалу приемника, вдруг что-нибудь покажут.

Однажды я услышал: «В исполнении Краснознаменного ансамбля Красной Армии передаем красноармейскую пляску». Сколько я не вглядывался в шкалу, ничего так и не увидел, но вечером сказал папе, когда он вернулся с работы:

- А сегодня передавали по радио красноармейскую пляску, и я видел, как солдаты плясали.

Папа сказал, что это мои фантазии, что изображение будет передаваться на специальный экран, который будет на приемнике, и что пока такие передачи не ведутся. Первый телевизор появился в нашей семье в 1953 году.

 

Олег Филимонов,

потомок одного из руководителей обороны Севастополя в 1854-1855 гг. контр-адмирала Истомина В.И. (1809-1855 гг.)

(г. Москва)