В Москве, в доме 1/14 по Б.Южинскому переулку наша семья жила с 1910г.

Отец - наборщик 1-ой образцовой типографии Воениздата, мать - швея фабрики №5 «Москвошвея», брат мой Коля, 1921 года рождения, закончивший в 1939г. педучилище и через год призванный в Красную Армию, бабуся и я.

Весной 1941г., после «собеседования» с будущими первоклассниками, директор школы №120 в Трехпрудном переулке, где когда-то стоял дом Цветаевых, поздравил нас с приемом в школу.

За два дня до начала войны, двадцатого июня мне исполнилось восемь лет, и меня отправили на лето к сестре мамы в поселок Суково по Киевской ж. д. Там была большая семья: дядя Роман, служивший в милиции, тетя Люба, мои двоюродные сестры Катя и Тома, шести и четырех лет, и братик Леня - ему было всего шесть месяцев.

Лето стояло очень жаркое, в будущем Солнцеве солнце палило нещадно. А в саду было так хорошо - вишни, яблони, цветы кругом - мы, дети, не понимали того, что происходит вокруг.

Дядя Роман сутками дежурил в Москве, а когда приезжал домой - вдруг начинал копать глубокую яму на задах участка у сарая - «щель», и скоро мы поняли, для чего он это делал.

В конце июля начались бомбежки, в Сукове находился аэродром ПВО. В те вечера, когда начинали выть сирены, мы спускались в наше укрытие с глиняными стенами, где стояла широкая скамья. Ночи бывали очень тяжелые - рев самолетов, грохот, запах сырости, плач маленького Лени и нервный смех девочек. А утром мы вылезали из укрытия, бегали по ярко освещенному солнцем саду - огороду, и иногда находили осколки - матово-серые, отшлифованные с одной стороны, и неровные с другой.

Так продолжалось пока за мной не приехала бабуся, она объявила, что мы уезжаем в эвакуацию (от типографии отца) в Сибирь - всего на 2-3 месяца, пока война не кончится...

Московский дв ор как-то изменился: если раньше событием было появление уличных скрипачей, старьевщика с коробом игрушек и безделушек, или шумных цыганок в пестрых юбках и ярких платках, то теперь проводился здесь инструктаж жителей дома по противовоздушной обороне.

В комнате родителей на вешалке с одеждой появились два противогаза, на бабусю и меня это не распространялось. Мама сшила из черных рабочих халатов отца две шторы на окна, на ночь они плотно затягивались - светомаскировка.

По сигналу воздушной тревоги мы с бабусей спускались в бомбоубежище - подвал соседнего дома. А родители, если они не работали в ночную смену, оставались дома - они были глухонемые. Иногда мы с бабусей уходили перед бомбежкой на станцию метрополитена «Маяковскую». Известные фотографии стройных рядов раскладушек с детьми и тетями в белых халатах на станции «Маяковская», не соответствовали тому, что видела я тогда. Мы с бабусей в толпе людей с детьми, почему-то, спускались в тоннель, шли по шпалам вглубь, и в полумраке размещались там, а к утру выходили на улицу, часто перепачканные чем-то маслянистым. Однажды после бомбежки мы с бабусей шли от метро домой по Большой Садовой мимо сада «Аквариум» и Военной академии по сплошным битым оконным стеклам - был тяжелый налет, а во дворе нашего дома в ту ночь упала бомба, но люди не пострадали - осталась только глубокая воронка.

Печальная новость пришла с Трехпрудного переулка - бомба попала в мою будущую школу №120, погиб директор школы и еще несколько человек, защищавших здание от зажигалок.

Наступил день отъезда в Сибирь. Мы уезжали в город Шадринск в эвакуацию. Соседи, прощаясь со мной, положили в мою детскую сумочку несколько конфет в очень красивых фантиках.

Мы вернулись в Москву только в апреле 1943 года.

 

Сибирь

 

Ехали мы в теплушках - много людей, слева и справа двухэтажные нары, в центре что-то вроде кухни, там на спиртовках варили еду для самых маленьких детей. Было очень беспокойно, боялись воздушных налетов. Дежурные по составу и вагону хлопотали о кипятке, еде для всех. Поезд шел долго, иногда с большими остановками. Через какое-то время начались дремучие леса - деревья стояли стеной вдоль проходящего поезда, чуть не касались широко открытых дверей вагона, а заросли иван-чая сплошной розовой лентой вились по краю леса. В город Шадринск поезд прибыл глубокой ночью, к вагонам подъезжали подводы и разбирали приехавших. Ехали несколько часов, проснулась я от слепящего солнца, проезжали мы через небольшие деревни, запомнились горшки с ярко-красными цветами в окнах домов. Ехали вдоль реки Исеть с крутым, каменистым берегом. Нас, несколько семей, определили в деревню Боровую Красномыльского сельсовета Шадринского района. Деревня стояла на взгорке, внизу речка. Привели нас в избу к дяде Васе, который вскоре ушел на фронт. У него было доброе, очень приветливое лицо. Нас посадили за стол обедать с семьей дяди Васи: его женой, бабушкой, дочкой Клавой и маленьким сыном Славой. Нам, беженцам, хозяева уступили свою горницу. Так началась наша сибирская жизнь. В деревне Боровой была целая группа детей из Москвы, которые еще долгое время просыпались ночами, плакали, кричали - им снились московские бомбежки... Изба, в которой нам пришлось прожить до апреля 1943 г., стояла около спуска к реке, ниже еще одна изба, куда поселили мужа и жену Гиршей. А напротив нас, через спуск к реке, правление колхоза с “ленинским” названием. Председатель колхоза - пожилой инвалид, раньше был счетоводом. За правлением колхозная конюшня.

На нашей улице жили еще две московские семьи: Майоровы - мама с дочками Ритой и Люсей, а в доме напротив них - мама с дочкой и грудным сыном. Все девочки были предшкольного возраста.

Прибывших в Боровую детей определили в колхозный детский сад.

Меня привела туда бабуся, дети завтракали чаем с молоком и белым хлебом. Бабуся удивилась тому, что чай был без сахара. Воспитательница - молодая девушка водила нас гулять, потом мы побывали на ее огороде, где она угостила нас молодой морковкой с “хвостиками” с грядки, вымытой в реке.

От нашего дома через проулок другая улица, где стоял большой дом - клуб. Там показывали кино в определенные дни, редко. В подвале клуба был магазин, где продавали бусы, брошки, пудру и еще что-то.

Там же в подвале - мастерская , где зимой катали пимы (валенки). В этом же доме помещалась колхозная кухня с большими котлами, где летом готовили обеды для работающих в поле и для тех, кто оставались в деревне и брали еду домой (для стариков и детей).

Вход в нашу избу со двора, где был теплый хлев для коровы и свиньи, за двором - баня, близко от дома, огород. Собаки у хозяев не было, только кошка.

За входной дверью в сенях большой деревянный ларь, в нем хранились мука, пшеница для каши, испеченный на несколько дней хлеб.

В избе слева большая русская печь, а справа - широкая лавка, вешалка на стене. В правом углу у окна стоял ткацкий станок, на котором работала хозяйка. У второго окна стол, на подоконнике в блюдце большой желтый огурец - на семена.

Хозяйка готовила еду в холодное время в печи, летом топили печь редко, только для выпечки хлеба, а немудреную еду варили на таганке.

Наша горница с двумя окнами - на улицу и на спуск. Здесь стояла большая кровать, горка сундуков, стол, скамейка. Печь была круглая, “голландка”, она быстро растапливалась, но к утру совсем остывала. В ней иногда пекли в золе очень вкусную картошку.

К началу осени москвичи уже освоились с жизнью в деревне, кто мог - работали вместе с колхозниками. Неожиданно появились новые беженцы (из Гомеля), среди них была активная женщина - она проводила собрания у клуба, рассказывала о правилах санитарии и гигиены, а местные ее всерьез не воспринимали - у них были свои правила порядка и чистоты.

Наступила осень, московские дети не учились - в деревне не было школы. Деревенских детей возили на неделю куда-то учиться. От папы из Москвы пришла посылка с теплой одеждой, в кармане своего зимнего пальто я нашла целую плитку шоколада с рисунком дирижабля!

 

Первая военная зима в Сибири

 

Москвичи постепенно привыкали к новой еде: каша из пшеницы, пареные в чугунке свекла или турнепс, темного цвета кулага, запеченная в тесте рыба (ее привозили зимой на санях откуда-то и раздавали по семьям). Хозяйка пекла шаньги с картошкой, очень вкусные, пироги с черемухой (сушеные ягоды толкли в ступке вместе с косточками) и медом (где-то его доставали). Чувства голода не было - хлеб, калачи белые ели вволю.

В избе тепло, топятся печи, пахнет едой. Мама на швейной машинке (ее выдали в колхозе) шьет большие рукавицы с двумя пальцами для фронта. Иногда появляются местные женщины с просьбой сшить кофточку или платье - за эту работу рассчитывались деревенскими продуктами.

Наступила холодная зима. Электричества в деревне не было. Горела лучина, освещая часть избы. Ложились спать рано. А утром иногда нельзя было открыть входную дверь изнутри - так много снега за ночь наметало. Соседи помогали откапываться.

Бабуся подружилась с бабушкой хозяйской дочки Клавы (от первого брака дяди Васи), ходила к ней в гости в избу около каланчи, на которой отбивал время для односельчан дедушка Клавы. Но походы эти ей были тяжелы - при сильном ветре и морозе больное сердце давало о себе знать.

По деревням ходили гадальщики, приносили кучу свернутых бумажек со “сведениями” о воюющих. Женщина вытягивала бумажку, где проступали буквы и слова после того, как она натирала золой эту бумажку. Там было написано или о ранении и госпитале, или о том, что все в порядке, воюет, об убитых ничего не сообщалось. Случайно выяснилось, что в избе, где ночевал очередной гадальщик, он писал школьной ручкой слова на бумаге. Ходили по деревням и беженцы, меняли свои вещи на продукты. Так прошла зима - без елки и Нового года.

Наступила весна 1942 года. Приходили письма от папы из Куйбышева, куда была эвакуирована типография отца, а потом из Москвы и “треугольники” с Амура из г. Хабаровска от пограничника - брата моего Коли.

На солнцепеке в проталинках дети находили черепки битой посуды - играли в них, игрушек не было. Вдоль заборов на улице среди травы находили “баранчики” и ели их с удовольствием. Хозяйка открыла яму во дворе, где хранился картофель на весну - ели чищенную сырую картошку тут же. А еще кто-то привозил в деревню вар, черный, тягучий - его жевали очень активно, говорили, что это полезно для зубов.

Отелилась корова, и в избе в закутке у печи появился теленок, а на столе домашний сыр из первого после отела коровы молока. Весна шла бодрая, светлая...

 

Сибирь Весна и лето 1942 г.

 

В первые дни мая было тепло, яркое солнце, в окне горницы видны ветки черемухи. Бабуся чувствовала себя плохо. Мама попросила через правление колхоза связаться с местной больницей. Приехала 12 мая фельдшер, она осмотрела, прослушала бабусю и оставила для нее сердечные капли. А 13 мая бабусе стало совсем плохо: она лежала на кровати и попросила постелить ей на полу. Мы с мамой перенесли ее, очень легкую, на постель на полу, она вдруг сказала тихим голосом: «Я умираю». Я растерялась и что-то пыталась объяснить маме на пальцах (она же была глухонемая). Так не стало моей бабуси.

Бабуся - мать моего папы Бронислава Фридриховна Алисова (после выдачи паспорта в Москве - Федоровна), в девичестве Капуцик. Родилась в 1872 г. в Царстве Польском под Ченстоховым. Очень рано вышла замуж за русского солдата, служившего в Варшавском военном округе, родом из Новосильского уезда Тульской губернии. В 1889 г. родился мой отец, когда ему было три года, он заболел воспалением уха, его лечили в Варшаве, сделали операцию, но слух он потерял. Семья жила в Польше и в России. Родители сделали все, чтобы дать сыну образование и специальность - он успешно закончил Варшавский институт для глухонемых. Бабуся жила в семье сына, на его иждивении - права на пенсию она не «заслужила» (ее многолетний труд гладильщицей тонкого белья в прачечных не был принят в учет). Вырастила двух внуков - Шуру до 16,5 лет, рано умершего от скоротечной чахотки, и Колю, я - последнее ее утешение.

Бабуся была доброй, заботливой, внимательной к другим людям. Ее любили и в семье, и давно знавшие ее люди.

Похоронили бабусю на кладбище в селе Красномылье - меня мама туда не взяла. Ночами я просыпалась - мне казалось, что бабуся в отсветах луны передвигается по горнице. Деревенские жалели меня, потерявшую бабушку.

Наступила новая полоса нашей с мамой жизни без бабуси - помощника, советчика, переводчика во всех разговорах с обычными здоровыми людьми. Но мама не опустила руки, продолжала работать в колхозе. Она, воспитанная в Арнольдо -Третьяковском училище для глухонемых в Москве, верила, что все будет в порядке. В проулке, недалеко от нашей избы, жила глухонемая женщина средних лет. Мы с мамой ходили к ней, как-то они объяснялись между собой. Мама жалела ее, не обученную грамоте глухонемых, разговору на пальцах.

В жаркие дни шли полевые работы, москвичи тоже работали. Маме стало плохо , она потеряла сознание во время молотьбы), но обошлось. Хозяйка выделила нам часть своего огорода, и мама весной посадила зелень и овощи, а потом мы вместе ухаживали (пололи и поливали) за посадками. В низине у речки поспела дикая черная смородина, и мы ходили собирать ее в высоких зарослях крапивы и дикого хмеля. Ягода была крупная, сочная, сладкая, но жгучая крапива доводила меня до слез. На реке стирали, полоскали белье, купались дети. Но было и неприятное - присасывались пиявки в воде. Ближе к осени на работу в поле брали и детей, собирать грибы по краю бора. Большие корзины, в которых носили белье, были полны крепких и красивых боровиков и подосиновиков.

К 1 сентября открыли у нас школу - 2 класса. Правление выделило одну из комнат для занятий. Передвижная доска разделяла первый и второй классы. Приехала молодая учительница из Шадринска. Портфеля у меня не было, но мама сшила из куска полосатой (розовой и голубой) фланели сумку с длинной лямкой через плечо. Так я, девятилетняя, отправилась в первый класс. Училась я с радостью.

 

Зима 1942-43 гг.

 

Наступила темная, дождливая осень. В один из вечеров мы с мамой смотрели в клубе кино, людей было много - все скамейки и часть пола перед экраном были заняты. Вдруг кто-то стал тянуть маму за руку из зала, пытаясь ей что-то объяснить. Мама поняла в чем дело и сказала мне, что приехал папа. Мы по разъезженной, вязкой от дождей дороге заспешили домой. У меня «утонула» в грязи одна галоша с ботинка, а мама все тянула и тянула меня к дому.

От папы я отвыкла, стеснялась его. Он был очень худой (хотя и до войны не был полным). Его отпустили с работы после перенесенной цинги, от которой лечили в госпитале. В нашу избу потянулись люди, в основном деревенские - узнать что-то о войне, ведь человек приехал из самой Москвы! Грамотные «визитеры» писали отцу записки с какими-то вопросами, а он отвечал на них. Для папы такое общение с людьми было привычным - он долгое время был рабкором в разных газетах, писал о проблемах глухонемых, их образовании, бытовой незащищенности. Он очень доброжелательно и доходчиво объяснялся на бумаге с людьми. Посещавшие гостя из Москвы были благодарны ему за внимание к ним и, уходя, стесняясь, оставляли «гостинец деревенский» - что-нибудь из съестного - самое ценное в войну.

Пробыл папа в гостях у нас недолго. Он поправился немного, отдохнул, хотя все время старался в чем-то помочь маме (дрова напилить, наколоть и в других делах). Еще одним событием в деревне Боровой стал приезд на короткую побывку молодого односельчанина из госпиталя, где он лечился после ранения на фронте. К нему тоже потянулся народ - и родственники, и соседи.

Приближался Новый 1943 год. В школе шли занятия в двух классах с одной учительницей. Во втором классе были какие-то очень взрослые ребята, а в нашем первом обычные дети. Правление колхоза устроило нам, школьникам, утренник новогодний - с елкой (сосной) без игрушек, но с подарками - принесли много больших и вкусных пирогов с разной начинкой - и в школе наелись, и домой понесли - хороший был праздник!

Морозы крепчали. В каникулы усидеть дома было невозможно. Смотрели кино, когда его привозили. Показали «Тимура и его команду» - не впечатлил этот фильм, как сказка из другой жизни. А вот фильм «Линия Маннергейма» о финской войне вдохновил и взбудоражил ребят до предела. Играли в нее и мальчишки, и девчонки. В сумерках, на краю деревни, среди высоченных сугробов воевали «наши» и «фашисты» - лыж не было у нас, но по две «лыжные» палки и «винтовка» - это у каждого бойца. Ползком, врассыпную, поодиночке, перебегая с места на место - от боя к бою, победы были, конечно, за «нашими»!!! А как трудно было после этого возвращаться домой! Я один раз так замерзла, что руками не смогла открыть дверь в избу… и попыталась сделать это зубами - дикий крик - губы примерзли к железной ручке. Потом мама залечивала мои «раны».

Мы с мамой пилили дрова во дворе - длинные бревна и двуручная пила - для меня нелегкая, непривычная работа, но я старалась.

Хозяйка несколько раз брала сына Славу и меня с собой в поездки на санях за дровами или за сеном-соломой. Вот были приключения! Днем солнце светит, мороз, а нам весело. А после возвращения домой - горячий вкусный обед и на полати, а лучше на печку - где так жарко и так хорошо!

Была у меня одна плохая тайна, мы с мамой по какому-то делу пошли на другой конец деревни к пожилой москвичке, у которой сын был на фронте. Пока мама и хозяйка что-то обсуждали и решали (мама очень четко выговаривала слова, а слышать не слышала), я, оглядывалась вокруг. Вдруг я увидела на комоде у зеркала маленькую зеленую пластмассовую лягушку. Рука потянулась к ней, и я засунула ее в свой карман. Вернувшись домой, я поставила лягушку на столе в нашей горнице. На следующий день она исчезла - мама меня не ругала, не наказывала за дурной поступок, а просто вернула лягушку хозяйке - забыть это невозможно!

В школе не на чем было писать - родители раздобывали все, что можно для этого использовать. Мама «с оказией» съездила в Шадринск и на рынке раздобыла несколько книг. В них я писала между строчками и на белых сторонах обложки. Одну из книг я запомнила - это был «Джек Восьмерки - американец», остались в памяти первые строчки книги - разговор Якова Восьмеркина с редактором: «Короче, товарищ, короче!!!». Впоследствии, в военной еще Москве, я нашла эту книгу в шкафу у брата Коли и не могла от нее оторваться, читала осмысленно уже - как можно это сделать в 11- 12 лет. Эта повесть Н. Смирнова осталась одной из близких мне книг.

 

Возвращение в Москву

 

Зима 42-43 г. г. как и первая наша зима в Боровой была морозной, ветренной. Спасением от холода были хорошо натопленная изба и баня. В каждом хозяйском дворе была своя баня - маленькая, с низким потолком, крошечным оконцем, полоком, скамейкой и узким предбанником.

В самом жару первыми мылись хозяева, мы - квартиранты шли после них в уже остывающую, но еще очень жаркую баню. Удивительно было видеть молодую хозяйку - крепкую, круглолицую, со слегка раскосыми глазами, выходящую из бани босиком, так она и шла до дома по снегу.

В бане стоял большой котел с горячей водой и рядом чугун с разведенным щелоком, им то и мылись, и стирали в нем белье, и полы в избе мыли со скребком - мыла не было. Однажды я неловко повернулась около котла и сильно обожглась. Мама не сразу поняла мою беду - не слышала детский крик.

Сибирская баня - «разумная», рядом с избой, а то, что я увидела уже взрослой на Селигере, рядом с водой, далеко от домов - совсем другое дело.

Наступил апрель 1943 г. - вторая наша весна в Боровой - солнечная, теплая. Из Москвы пришел «вызов» от папы - разрешение на возвращение домой. Мама не посвящала меня в наши дела, но я видела , как она сосредоточенно готовилась к отъезду. Она меняла оставшиеся московские вещи: красивую большую синюю в ярких цветах шаль с бахромой, мою маленькую бежевую с мелким рисунком, исчезли мой нательный крестик, мамин тоже, что-то из одежды. Мама собирала продукты в дорогу.

Уезжали из Боровой на колхозной подводе до Шадринска. Как добрались до Свердловска, где нужно было пересаживаться на поезд до Москвы, не помню. Свердловск врезался в память на всю оставшуюся жизнь. Большой вокзал, зал ожидания забит людьми, вещами, суета. Мама оставила меня с поклажей (часть сдала в багаж) на втором этаже вокзала, попросила женщину, сидевшую рядом с вещами и маленьким сыном, тоже ожидавшую поезд, присмотреть за мной и нашими вещами. Сама она, имея запас времени до прихода поезда, пошла на привокзальный рынок что-то еще поменять на продукты.

Вдруг стали раздаваться какие-то крики, стоны, которые все усиливались, стоял настоящий гул из человеческих стонов. Мне стало так страшно - послышался голос моей мамы, я кинулась, забыв о вещах, за которыми нужно смотреть, к лестнице вниз к маме, но женщина - соседка с мальчиком схватила меня за руку, как-то успокоила, не отпустила от себя.

Вскоре появилась мама с бумажным кульком (как в Москве до войны), как она сказала с сахарным песком, который мы не видели почти два года. Потом оказалось, что в кульке были опилки, присыпанные слегка сверху сахаром.

А стоны и крики на первом этаже продолжались. Оказалось - пришел эшелон с раненными и их распределяли по госпиталям. В пролете между этажами было видно, что происходит на первом этаже. Люди в белых халатах сновали между лежащими на носилках, перебинтованными раненными. То, что я пережила на вокзале в Свердловске - настоящий ужас, вид человеческой боли и страдания, перекрыл память о московских бомбежках.

Мама оформила документы на проезд до Москвы, и мы стали искать наш поезд. Нам пришлось пробираться через железнодорожные пути, заставленные разными составами. В каком-то месте получилось так, что можно было попасть на платформу одним путем - проползти под вагонами. Так мы и сделали, мама с вещами, у меня тоже что-то в руках, и я снова испытала дикий страх: поезд может тронуться, а мама не услышит, и мы погибнем, но, слава Богу, все обошлось, мы пробрались на нужную платформу, к нашему московскому поезду, мама показала проездные документы, что-то объяснила проводнице, и нас пропустили в вагон. Почему-то мы оказались в углу тамбура, но это ничего, лишь бы поезд скорей тронулся. Люди с вещами входили в вагон. Вдруг появился шумный мужчина представительного вида в распахнутой шубе. Он посмотрел на маму и на меня и закричал: «Это не наши, это чужие!!!», и заставил проводницу выпроводить нас из вагона. До сих пор не могу понять, как здоровый, крепкий человек не нашел в себе сострадания к глухонемой женщине с ребенком.

Мама - инвалид, из крестьянской калужской глубинки, но с твердым характером, добилась права уехать домой. Мы оказались в теплушке на верхней полке. Помню: мама передает мне вещи (съестное) снизу, я ставлю их к стенке, а они падают в щель на нижнюю полку, мама торопит - скорей бери следующую, а она снова падает вниз, на этот раз бутылка с мясным бульоном. Но все в порядке, ничего не разбилось. Народ утихомирился. Едем, едем! До Москвы довезли мешочек муки, а внутри вареные яйца, сало, хлеб. Дорогу не помню, окон не было.

Приехали в Москву 13 апреля ранним утром. Мы с мамой доехали по Садовому кольцу до остановки Малая Бронная и пошли пешком к дому. Папа еще не ушел на работу, наше появление было неожиданным.

Началась жизнь в голодной военной Москве. Деревня Боровая казалась потом раем.

 

Москва Весна и лето 1943 года

 

Дома… как хорошо вспоминать довоенное время. Пять человек в семье (а сейчас только трое). Обед, бабуся за столом «командует» - все вкусное: и суп чечевичный, и картофельные клецки, и что-то мясное или рыбное, все довольны.

В апреле 43г. в доме холодно, сыро - у нас заниженный первый этаж, две ступеньки с площадки парадного вниз, отопление паровое отключено, на стене у окна поселились мокрицы. В комнате стоит металлическая печка «буржуйка» с трубой, выходящей в дымоход соседствующей рядом кухни.

Вечером папа возвращается домой с большой авоськой, набитой обрезками бумаги - отходами от печатного производства. А внутри этого пухлого кома - жестяной бидон с кипятком из бойлерной. Это наша «палочка - выручалочка», хорошее подспорье - обрезки на растопку печки, а кипяток - и чай горячий, и быстрая еда готовится на нем, что Бог пошлет.

Получили багаж из Шадринска, в желтом фанерном чемодане среди остатков нашей с мамой одежды холщовый мешок с мукой, доехал! В 80-е годы в СССР пропадали почтовые посылки, или их вскрывали и заменяли содержимое на мусор, тогда об это писали в центральных газетах. Мама поделилась мукой и салом с соседями - они здесь наголодались.

Я стала осторожно выходить во двор, где было мало детей, не летали голуби, которых раньше разводил сосед Леша. Привела малышей из другого дома - Милю и Гену Луттеров, очень голодных, и мама их чем-то накормила.

В один из весенних дней мы с мамой дошли до Тверского бульвара, где часто гуляли до войны и где когда-то было много желудей на газонах. Около памятника Пушкину выступали писатели, было празднично. У ларьков толпился народ, там продавали книги и игрушки. Мама купила мне серого тряпичного слона, так он мне понравился. Первый мой самостоятельный поход - до Пушкинской площади, где кинотеатр «Центральный», - я очень боялась машин на улице после безобидных лошадей в сибирской деревне.

К нам приходили довоенные знакомые - старая, опухшая от голода тетя Фрося, молодая женщина с двумя малышами, мама старалась чем-то горячим их накормить.

Летом я жила в дачном поселке Мещерском у станции Востряково у дедушки Кольцова, ему было семьдесят два года, он работал слесарем в Доме Правительства около кинотеатра «Ударник». До войны его осудили по 58-й, сидел он в Бутырках недолго, но пенсию потом получить не смог.

С дедушкой проживала семья маминой сестры - 6 человек, они осенью 41 г. переехали сюда из своего дома в Сукове, чтобы в тяжелое время быть всем вместе. В августе я вернулась - надо было готовиться к новой школе, московской. Как-то дедушка дал знать маме, чтобы она приехала к нему на работу. Мы с ней отправились в Дом Правительства, нашли дедушку, и он дал нам талон и поставил в длинную очередь. В это же время, в этом же дворе стояла другая небольшая очередь. Люди выходили из магазинчика с большими сумками, набитыми кульками и свертками с продуктами. Это был, как теперь понимаю, распределитель. Двигалась и наша очередь, наконец мы у грузовика, откуда нам взвесили на напольных весах гору темно-зеленых капустных листьев. Это «богатство» мы повезли домой. Долго питались потом серыми щами, для сытости приправленными болтушкой из муки.

От брата Коли приходили «треугольники»: на Амуре, где он служил в речной пограничной флотилии было спокойно. В сентябре я пошла во второй класс школы №125, в которой до войны учился мой брат. Во втором классе «А» было 42 девочки. У некоторых из них отцы погибли или пропали без вести, у некоторых были осуждены еще до войны. Наша учительница Елена Всеволодовна Беккер, очень добрая и одновременно строгая. В большую перемену на завтрак нам давали винегрет, кусок черного хлеба и одну карамель без фантика с горячим чаем. Так начался мой первый учебный год в Москве после эвакуации. Учиться было интересно, но все время хотелось есть.

 

Москва Весна и лето 1944 г.

 

В детской библиотеке на Б. Бронной улице (угол Сытинского переулка, бывшей барской усадьбе) я стала постоянной «посетительницей». Толстые, растрепанные томики Жюля Верна - большая удача, когда до них доходила очередь. Библиотекарь Вероника Сергеевна (высокая, худощавая женщина с крупными чертами лица, очень доброжелательная) не только выдавала книги, но и проверяла, как их читают. Мне она сделала замечание - нельзя пропускать описания природы и следить только за ходом событий. В этой библиотеке проводили вечера художественного чтения, выступали пожилые актеры с отрывками из произведений и рассказами В. Гюго, Диккенса, Марка Твена, русских писателей.

На первом этаже дома (на 2-м библиотека) была детская столовая, куда прикрепляли ослабленных из-за недоедания детей, мне тоже дали направление в Филатовской больнице. В большом светлом зале ребята обедали, но можно было брать горячий обед домой, что я всегда и делала. Сумка, кастрюлька для супа, миска с крышкой со вторым, банка с киселем или компотом, два куска хлеба, иногда пирожок с начинкой.

Весной 1944г. открытой формой туберкулеза заболел папа. Он в тяжелом состоянии лежал дома, задыхался, постоянно кашлял. На полу около кровати стоял большой эмалированный таз с кровью, который мы с мамой выносили по очереди. Приходила доктор Ковнер из тубдиспансера - небольшого роста, внимательная, пожилая женщина. Выписывала рецепты на лекарства, оставляла баночки с крышками для анализа мокроты. Их я относила в тубдиспансер на Малую Грузинскую улицу. Весна была бурная. По Зоологической улице под уклон текли быстрые ручьи. Это был мой маршрут из дома до тубдиспансера. Волею судьбы на эту улицу через пятнадцать лет мы переехали в отдельную квартиру в новом доме.

Обед из детской столовой, который до болезни папы я съедала сама, я теперь отдавала ему, чтобы он скорее поправился. Прошло время, папа выздоровел, вышел на работу. От контакта с тяжелобольным ни мама, ни я не заболели.

Летом я впервые оказалась в пионерском лагере Воениздата (от работы папы). Это были места недалеко от станции Устиновка Рижской ж. д. Под лагерь использовались школы с прилегающей территорией то в поселке Нудоль, то в деревне Вертково. Детей было немного, около ста человек. Две смены за лето по сорок дней в лагере санаторного типа. Там было хорошо городским ребятам. Кроме пионерских дел в лагере, мы ходили помогать колхозу на прополку. Иногда нам показывали кино в клубе (бывшей церкви, где немцы в оккупацию устраивали допросы и пытали арестованных). Нас хорошо кормили, но повар тетя Паня Терентьева (у которой муж воевал, а ее сыновья - Леша, 11 лет, Боря, 15 лет - вожатый и маленькая дочка Верочка были с ней в лагере) очень переживала за нас и частенько при вечернем обходе палат вместе с врачом и вожатым приносила миску с кусочками вареной свеклы, или морковкой. или черными сухариками - так ей хотелось чем-нибудь побаловать детей. В лагере иногда проходили викторины на разные темы и победителей награждали чем-то съестным.

Пока я была в лагере по московским улицам провели пленных немцев и у моей мамы, которая была в этот день на Б. Садовой, в толпе украли все хлебные карточки до конца месяца.

 

Москва Школа 1944-45 гг.

 

В учебный год 1944-45 гг. наш уже третий класс «А» перевели из 125-ой женской школы на М. Бронной улице на Б. Бронную в школу, тоже женскую, №124, недавно вновь открытую. Рядом со школой был клуб им. Н. К. Крупской (бывшая синагога).

На первом этаже школы стоял бюст Сталина. Здесь нас принимали в пионеры, и мы хором давали «клятву» учиться на «хорошо» и «отлично» - но учились все по-разному, стандарта не получилось.

В каждом классе были санитары, в моем ряду Галя Токарева, очень тихая исполнительная девочка - в ее обязанности входила ежедневная проверка чистоты рук, белых воротничков на одежде и осмотр голов - с косичками и без на предмет обнаружения вшей.

Классная руководительница Александра Васильевна Ковалева вела почти все предметы. Девочки любили ее - спокойную, добрую. Когда она заболела и попала в больницу, в классе решили навестить ее - Эра Гольцева и я были делегированы к ней. С маленьким горшочком с зеленью (нецветущей), купленным в цветочном магазине, мы поехали в больницу. Александра Васильевна была очень тронута таким вниманием. Вскоре она поправилась.

Учительница рисования Елена Романовна на одном из уроков сказала, что трех девочек из четырех третьих классов она отведет в художественную школу, на параллельное обучение. Это были Оля Фатеева - ее мама умерла в блокадном Ленинграде, отец был на фронте, а ее и младшую сестру вывезли к родным в Москву, Ира Гришина, дочь художницы, и я. Волею судьбы мы в будущей жизни оказались очень близкими людьми, и не только по профессии(Оля - геолог, окончила ЛГУ, Ира и я - географы, МГУ).

Художественная школа находилась на Садовой - Кудринской улице, рядом с Планетарием, во флигеле старинной барской усадьбы. Мы попали в младшую группу. Было холодно, помещение плохо отапливалось. Занимались все группы в одном зале: живая натура (в теплой одежде) для старших, гипсовые головы для средних и натюрморты с глиняным горшком и бутафорским яблоком для нас. Старшие подшучивали над младшими, но педагоги были внимательные, доброжелательные, и нам было хорошо.

В художественной школе нас поощряли сухим пайком. Выдавали его в пятницу сразу за неделю - и мы несли домой связку небольших баранок и кулек карамели без фантиков.

В нашей 124-ой школе мы выпускали классные газеты и «Колючки» (для поднятия настроения). Директор школы Марина Семеновна Девина - очень строгая дама, на школьном собрании сказала, что мы должны учиться гораздо лучше, так как учимся мы в одной из центральных школ, а не на рабочей Пресне. Мне это странно было слышать потому, что мой отец был рабочим.

После школы мы иногда ходили в кинотеатр повторного фильма у Никитских ворот на немые фильмы с музыкальным сопровождением - перед экраном стояло пианино. Фильмы о войне смотрели в кинотеатре «Родина» - рядом с музеем Революции.

Я была уже большая (11 лет) и ходила иногда одна в продуктовый магазин от типографии отца - ОРС (отдел рабочего снабжения), рядом с театром Революции на ул. Герцена. Продукты поступали в магазин нерегулярно, часто мои походы заканчивались неудачей - кроме соли и спичек на прилавках ничего не было. Однажды «повезло» - одновременно завезли много продуктов (и жиры, и крупа, и макароны, и сахар, и что-то мясное, и рыбу). Отоварила наши три продуктовые карточки, а сумка у меня была небольшая. Я растерялась и заплакала - не могла все «затарить». В магазине было много людей, вдруг одна из женщин в очереди подошла ко мне и велела раздеться (была холодная осень), я сняла пальто, она заставила меня снять юбку с длинными бретельками, связала узлом с одной стороны, а из бретелек сделала 2 ручки, заполнила мои «емкости», повесила «рюкзак» мне на спину, в руки дала мою сумку и выпроводила меня из магазина. Такое богатство я радостно несла домой - «добытчица»!

 

Москва Зима 1944-45 гг.

 

К новому 1945 году появились толстые широкоформатные детские календари. Интересные по содержанию - стихи, рассказы, рисунки самоделок и для девочек, и для мальчиков. Купила такой календарь и я в Пассаже, там же продавали стеклянные и картонажные бледно раскрашенные елочные игрушки.

В декабре на продуктовые карточки мы получили консервы из Америки, ароматную и вкусную колбасу в металлических банках с персональными ключами - открывалками. Папа принес из типографии маленький зеленый крепкий арбуз, внутри он оказался очень красным, сочным и, к моему огорчению, соленым!

Мы с мамой как-то вечером отправились за елкой к Белорусскому вокзалу. Но купили небольшую (метровую) зеленую красавицу в подворотне у Тишинского рынка - рядом с «теперешним» нашим домом. В школе елки не было, а дома на папином письменном столе стояла наша елочка с довоенными игрушками и поделками моими «по рецептам» из «Детского календаря» - из яичной скорлупы, цветной бумаги и моих рисунков на картоне.

В зимние каникулы я оказалась в числе зрителей домашнего спектакля «Снежная королева». Постановщики и актеры - подруги Лены и Гали Гезенцвей в коммунальной квартире на углу Трехпрудного и Благовещенского переулков. Было очень весело, особенно, когда свирепая дочь разбойницы с большим ножом (для разрезывания бумаги) прыгала с задрапированной под скалу мебели.

У девочек в школе были альбомы для стихов - в них рисовали и писали свои пожелания хозяйкам этих альбомов. У одной из девочек в классе Гали Федоровой дома оказалась целая библиотека из книг Лидии Чарской. Эти книги мы читали по очереди с большим удовольствием. Слишком далекими были описываемые там события от холодной и голодной, выпавшей на нашу долю войны.

Моя подружка Нина Касаткина жила в маленькой, бедно обставленной комнате. Отец ее воевал, брат был учеником слесаря на заводе, а мать работала уборщицей в Литературном институте на Тверском бульваре. Однажды Нина позвала меня на концерт в этот институт. В зале среди зрителей было много людей в гимнастерках. Выступали студенты - взрослые люди, читали рассказы, стихи о войне. Среди них, возможно, были Юлия Друнина, Николай Старшинов и многие другие, известные в будущем писатели и поэты. А потом артисты Театра оперетты веселили народ сценами типа «Звенят бубенчики, а мы сидим с тобой, сидим как птенчики!» (они изображали русскую тройку).

Как-то мама дала мне деньги и полулитровую бутылку, чтобы я купила на Палашевском рынке молока. Бродя по рынку, где столько интересного, я почему-то остановилась около овощного прилавка, он был довольно скудным, но яркая, красная в разрезе свекла привлекла сразу. Мне на все деньги отрезали половинку свеклы. После этого я на какое-то время была отлучена от походов на рынок.

 

Весна 1945 г.

 

Наступила весна. Играли на улице и во дворе школы в «классики», в «штандор», салочки, прятки. Настроение ребячье отходило от зимнего неуюта. Наша классная руководительница Александра Васильевна попросила к следующим занятиям принести ( кто сможет) несколько горшочков с цветами для школы.

Я обзавелась таким горшочком с нецветущим растением и в среду утром отправилась в школу по Б. Козихинскому переулку, мимо дровяного склада, где по талонам выдавали дрова для наших буржуек. Улица была пустынна. Б. Бронная тоже. Подошла к школе - никого нет. Стою у входа, он закрыт. Подходит Галя Уколова - из нашего класса, она жила с мамой и двумя малышами за Тверским бульваром, а папа ее воевал. У Гали тоже в руках горшочек с зеленью, стоим, ждем. Потом решили постучать в дверь школы. Вдруг дверь резко распахнулась и появилась высокая, худая, грозная тетя Дуня - наша школьная уборщица. «Вы что здесь делаете? Бегите домой - война кончилась!!!» В моей семье не было радио (приемник самодельный был у брата Коли, а он в армии). А почему Галя не знала, мне неизвестно.

Салют был в тот день великолепный. Прошел слух, что какие-то военные покупают ящиками мороженное и раздают детям на Красной площади. Мы - ребята со двора толпой отправились на следующий день к Кремлю, но мороженное никто не раздавал.

Прошли майские дни, наступили школьные каникулы. Я еще не уехала в пионерский лагерь. В Москве тепло, солнечно. Папа на работе. Мы с мамой сидим в нашей светлой (в сад, а не в стену соседнего дома) комнате. Мама что-то шьет на «зингере» - ножной машинке (нашей кормилице надежной). Я читаю очередную, захватывающую своей толщиной и содержанием, книгу. Вдруг в проеме окна появилась тень - высокий человек нагнулся, чтобы заглянуть в окно. Этот моряк в бескозырке, тельняшке, белой робе, с вещевым мешком за плечами - это мой брат Коля, пограничник из Хабаровска. Но война на этом для нашей семьи не закончилась. Он приехал на побывку, а потом уехал воевать с Японией.

 

Эпилог

 

В девятом классе 124-й школы на Б. Бронной улице в конце 1950 г. ученицы получили задание на зимние каникулы - сочинение на свободную тему: И. С. Тургенев «Записки охотника».

В начальной школе меня поразил рассказ Тургенева «Муму». Судьба несчастной собачки и крепостного Герасима - слишком близок был мне мир глухонемых, их переживания, то, что с детства окружало меня.

В июне 1946 г. мама провожала меня в пионерский лагерь Воениздата до Рижского вокзала. На привокзальной площади стихийный рынок, голодное время, здесь можно купить и кусок хлеба, и кусочки сахара, а среди скудных несъедобных товаров вдруг несколько книг, одну из которых я попросила купить мне в дорогу. «Повести и рассказы» И. С. Тургенева, толстая книга в мягкой салатовой обложке. В лагере я «открыла» И. С. Тургенева, поразило все, но особенно запомнился своей трагичностью «Степной король Лир» (с Шекспиром еще не удалось познакомиться).

Январь 1951г., каникулы подходили к концу, я заболела, высокая температура, но надо написать сочинение. Перечитываю «Записки охотника», рассказ «Живые мощи» так потряс, что я писала и плакала…

Наша учительница русского языка и литературы Татьяна Ивановна Мартынова - статная, с хорошо уложенными, пышными, седыми волосами, очень сдержанная, одинокая (в Первую мировую войну погиб ее жених, она тогда была слушательницей Бестужевских курсов).

После каникул сдали написанные сочинения, и через какое-то время Татьяна Ивановна раздала их нам с проставленными отметками. Я получила 5/5 (за содержание и грамотность). На перемене Татьяна Ивановна попросила меня остаться в классе. Она спросила: «Вы, работая над сочинением, пользовались дополнительной литературой - методическими пособиями для учителей, статьями о творчестве И. С. Тургенева?». Я отвечала, что сама все написала и поинтересовалась, почему она так подумала. И Татьяна Ивановна мне ответила: «Так, как написали Вы, Нина, о «Живых мощах» мог написать только взрослый, многое переживший человек, сумевший постичь горькую глубину этого рассказа».

Да, я не была еще взрослой. Мне исполнилось 17 лет, но я пережила тяжелую, страшную войну и на многое смотрела уже другими, недетскими глазами.

 

Нина Алисова

(г. Москва)