Время шло, наступило 9 июля 1946 года, мне исполнилось 10 лет. На день рождения мама купила мне все в том же лимитном магазине прекрасный голубой велосипед. Только был он почему-то трехколесный. Но я был рад и такому. С упоением я ездил на нем по нашему поселку, ловя порой недоуменные взгляды прохожих. Я всегда был рослым парнем и смотрелся на трехколесном велосипеде, видимо, странновато. Но мне было плевать на это. Велосипед в моем воображении был машиной, и я получал удовольствие, управляя им. Это тебе не тачка и не колесо, катанием которых на проволочном поводке увлекались мы последнее время. Здесь я сам ехал, это было транспортное средство. С большой неохотой откликался я на просьбы Додки дать покататься ему. Мне все время самому хотелось ездить. Но ребята, которые гоняли на взрослых велосипедах, посматривали на меня высокомерно. Дело в том, что солдаты, возвращаясь из Германии, везли с собой трофеи, так это тогда называлось. Кроме всего прочего добра, появилось много аккордеонов и велосипедов. Велосипеды были взрослые, и мальчишки моего возраста ездили на них «под рамой». С рамы достать до педалей они не могли, поэтому крутили педали, стоя на них и огибая верхнюю трубу рамы, соединявшую седло с рулем. Велосипед ехал с наклоном, фигура велосипедиста напоминала латинскую букву S, сам велосипедист то приподнимался, то опускался, вращая педали, но носились на них ребята лихо и я, по сравнению с ними, двигался как черепаха.

 

 Здесь же, в Электростали, произошел еще один эпизод, повлиявший на меня не меньше, чем знакомство с никотином. Дело в том, что еще в Тбилиси в нашей компании был один парень, у которого всегда водились или семечки, или вспученная кукуруза, или другие подобные вещи, о которых принято говорить: «пустячок, а приятно». Мы сначала не могли понять, где он берет все это, оказалось, покупает. Возник следующий вопрос: а где он берет деньги. Объяснил он очень просто: я беру у мамы из сумки. Исчезновение одного-трех рублей она не замечает, а я всегда могу купить себе и семечки, и мороженное. Выглядело все это логично, но что-то было не совсем так просто. Я несколько дней ломал над этим голову, а потом попробовал вынуть у мамы из сумки рубль. На удивление, все оказалось как раз очень просто, и вскоре уже я угощал ребят семечками во дворе. Еще несколько раз я проводил подобные операции, и все проходило шито-крыто. Безнаказанность развращает. Обнаглев, я понемногу начал поворовывать и сахар, и конфеты дома, если они появлялись. Тогда и то, и другое было дефицитом. Надо сказать, что Додка знал об этом, сам ничего не брал, но и меня не выдавал. Вскоре родители обо всем догадались, вели со мной душеспасительные беседы, начали прятать сладости, когда они появлялись, иногда мне прилично перепадало за мои художества, но я продолжал, правда, с разной интенсивностью, свою малопочтенную деятельность.

 Гроза разразилась в Электростали. Задолго до 3 августа - дня рождения Люды, мама все в том же лимитном магазине купила шоколадные конфеты и спрятала их в кладовке нашего дома. Естественно, я обо всем пронюхал и, когда никого не было, начал наведываться в кладовку, прихватывая одну-две конфеты. А так все было куплено заранее и времени у меня на это занятие было с избытком, то конфеты стали подходить к концу еще до Людиного дня рождения. У нас в доме несколько дней работали трое солдат, они что-то ремонтировали. У меня с ними установились хорошие отношения. Временами я прошмыгивал мимо них в кладовку, их присутствие меня не смущало. Они тоже на это не обращали внимания. Мало ли зачем парень зачастил в кладовку. Тут вдруг мама решила проверить конфеты, и была удивлена, достав почти пустой кулек. Подозрения, естественно, пали на меня, но я, отрицая свою вину, смотрел на маму и бабушек такими невинными глазами, что все решили в конце концов, что конфеты, утащили солдаты. Я их не пытался переубедить. Когда на обед приехал папа, мама ему все рассказала. Будучи человеком горячим, папа выскочил к солдатам и в резкой форме устроил им нагоняй. Солдаты все, естественно, отрицали и, похоже, убедили папу. Он подошел ко мне, взял меня за шиворот и сказал:

 - Сознавайся, ты украл?

 Мне ничего не оставалось, как признаться. Папа дал мне затрещину и сказал:

 - Дрянь, из-за тебя я обидел людей. Уйди с глаз моих, видеть тебя не хочу.

 Я вышел во двор, стоявшие там солдаты смотрели на меня с явным неодобрением. Я понял, что нашим приятельским отношениям пришел конец. Это еще больше подействовало на меня. Во двор вышла сердобольная уже и тогда, пока еще пятилетняя Люда, и стала меня утешать:

 - Ладно, можно мой день рождения отметить и без конфет.

 Это меня доконало. Я в ответ сказал ей что-то грубое, и ушел в парк. Я бродил в одиночестве и думал, почему же так. Почему я принес всем столько неприятностей. И было стыдно перед солдатами. Они ведь хорошо ко мне относились, шутили со мной, а я, практически, свалил свою вину на них. Стыдно было и перед Людой, она так ждала своего дня рождения. Уж не помню, просил ли я прощения, вернувшись вечером, но воровать перестал.

 

 Папе по должности полагалась машина. Как я уже говорил, это был виллис. Шофером был дядя Ваня Кузнецов, он недавно демобилизовался. Ходил он, как и многие тогда в военной гимнастерке и галифе. Поверх гимнастерки был одет черный, видимо, еще довоенный, поношенный пиджак, застегнутый на все пуговицы. По пиджаку было видно, что до войны дядя Ваня был более стройным. На голове - тоже черная, видавшая виды кепка-восьмиклинка с пуговкой. Был он веселым, часто шутил с нами. На фронте он тоже водил виллис и, как говорил папа, был лихим водителем. Помню, мы много раз ездили с ним в Москву. Я уж говорил, что лето 1946 года было жаркое. У виллиса кабина была открытой, только сверху легко убирающийся тент. В жару его складывали.

 Дядя Ваня медленной езды не признавал. Так здорово было ехать со скоростью километров 80 по асфальтовой дороге в Москву. Светит солнце, жарко, но тебя обдувает ветер, он ерошит волосы, треплет платье мамы. Ты как будто летишь, проносясь мимо деревьев и домов на обочине. Радостное чувство охватывает тебя. Такое, наверно, бывает только в детстве.

 Как-то папа пришел с работы и сказал, что скоро у него будет другая машина - трофейный итальянский «Ганомак», но его надо подремонтировать. «Ганомак» ремонтировали долго, ждали мы его с нетерпением. По нашей с Додкой просьбе папа даже нарисовал его нам. Глядя на нас, заинтересовалась «Ганомаком» и трехлетняя Света, она подошла как-то к папе и спросила:

 - А правдава, кази, какой такой гамак бувает?

 Папа потом это часто вспоминал. Наконец, однажды вечером папа с дядей Ваней подъехали к дому на долгожданном «Ганомаке».

 «Ганомак» нам всем понравился. Это была черная низкосидящая машина с кожаными сиденьями. Удивили меня его двери. Передняя открывалась вперед, а задняя - назад, стойки между ними не было, и вид у машины при открытых обеих дверях был несколько непривычный. В то время на машинах не было фонарей - указателей поворотов. Перед поворотом налево, водитель выставлял в окно двери прямую руку, перед поворотом направо, согнутая в локте, рука выставлялась из окна вверх. У «Ганомака» же был прообраз указателей поворота - из передней левой и правой стоек выдвигалась при необходимости оранжевая пластинка. С наступлением холодов ездить в «Ганомаке» было гораздо комфортнее, но того пьянящего чувства полета, как на виллисе, испытать было уже невозможно.

 

 Приближалось первое сентября, нужно было решать что-то со школой, ведь в Рустави я так и не закончил из-за болезни третий класс. Решили, что я снова пойду в третий класс. Уж не помню почему, но Додка тоже пошел опять в первый класс. Поступили мы в школу N 3, она была недалеко от нас. Это было двухэтажное кирпичное здание, кажется, она была семилеткой. Учиться по второму разу в третьем классе мне было нетрудно, в коллектив я тоже легко вписался. Меня даже вскоре выбрали председателем совета отряда, то есть, главой пионерского коллектива класса.

 Мне очень нравилась наша учительница, к сожалению, я не помню ее имени и отчества, ведь прошло уже более шестидесяти лет с тех пор, проучился я в этой школе всего три четверти и, кроме того, после Электростали я менял школы еще пять раз. Она ко мне тоже хорошо относилась. Муж у нее погиб на фронте, она растила сына, он был на несколько лет старше нас.

 Как-то, когда она заболела, я с несколькими ребятами из класса пошел навестить ее. Они с сыном занимали в коммуналке небольшую комнату с подслеповатым окном. В комнате было чисто, но чувствовалось, что хозяевам живется нелегко. Она лежала на стареньком диване в застиранном домашнем халате. Волосы не были, как обычно, стянуты в пучок на затылке. Когда мы вошли, она набросила на голову платок. Мы привыкли видеть ее всегда аккуратно одетой, подтянутой, с гладкой прической и теперь, в домашней обстановке, в этом платке и халате, она показалась нам совсем другой женщиной. Мы даже почувствовали себя как-то неловко. Мы расспрашивали ее о здоровье, рассказывали о классных делах, но все равно, чувствовалась какая-то натянутость. Она предложила нам чаю, но сказала, что кроме хлеба к чаю ничего нет. Ведь все, в том числе и хлеб, было тогда по карточкам и, поев у них хлеба, мы оставили бы их без хлеба на этот день. От чая мы вежливо отказались и вскоре ушли, пожелав ей быстрее поправиться. Пожелали этого мы искренне, нам не нравилось, что вместо нее к нам приходят на уроки другие учителя.

 Все наши ребята в классе были коренными электростальцами - они родились и жили в Электростали, даже поездка в Москву была для многих событием. Когда народ узнал, что мы жили и в Куйбышеве, и в Каштаке, и в Рустави, я стал в их глазах кем-то вроде Пржевальского или Семенова-Тянь-Шанского. Иногда учительница во время урока вызывала меня к доске, и я рассказывал о Кавказе, о Военно-Грузинской дороге, о Дарьяле, об Урале. Конечно, что-то и привирал, рассказывая не только то, что видел сам, но и то, что слышал от других или читал, но меня слушали охотно и в вранье уличить не пытались. Но надо сказать, что и я честь знал и врал не так, как летом нашим ребятам, сидя на просмоленной крыше овощехранилища.

 Где-то в начале осени уехала от нас к дяде Леле бабушка Лида. Перед войной дядю Лелю освободили, он еще несколько лет прожил в Кемерово, женился там на Татьяне Николаевне Максимович, эвакуированной из блокадного Ленинграда. Интересно, что отец тети Тани, полковник Максимович, проходил до революции службу в Александровском кадетском корпусе, где учились папа и дядя Леля. В Кемерово дядя Леля и тетя Таня усыновили мальчика, взятого из детского дома, Алексея. Он стал считаться нашим двоюродным братом.

 В 1946 году дядя Леля, по профессии экономист, получил довольно высокую должность на металлургическом комбинате в г. Александрия на Украине. Когда он там обустроился, бабушка Лида решила переехать к нему. Насколько я знаю, она всегда была ближе с дядей Лелей, чем с папой. С тех пор мы виделись с ней всего два раза, когда я, став уже взрослым, бывал в командировках на Украине. Тогда они жили уже в Кривом Роге. Там же они все, включая Алешку, и похоронены. Теперь это заграница.

 

 Как я уже говорил, с самого раннего возраста я мечтал стать моряком. Причем, военным моряком.

 Сейчас я вспомнил, что когда началась война, я очень расстроился, потому что, по моим расчетам, она должна была кончиться до того, как я вырасту, и я не смогу принять в ней участие. А настоящий мужчина должен пройти через войну. Тогда это было мое твердое убеждение. Бабушка Варя, узнав, о чем я печалюсь, сказала мне:

 - Аля, эта война, конечно, кончится к тому времени, когда ты вырастешь, но моли Бога, чтобы тогда не началась какая-нибудь новая война. Война - это несчастие.

 Но я был непреклонен. Наверное, мнение о том, что мужчина должен воевать, сложилось у меня под впечатлением рассказов самих же бабушек. О ком бы из предков они нам не рассказывали, все они воевали. И говорили о них бабушки с гордостью. Даже и о тех, кто погиб. Поэтому перспектива остаться хоть без какой-нибудь войны тогда меня серьезно обеспокоила. О возможности погибнуть на войне я как-то не задумывался. Для меня это казалось совершенно нереальным. Повоюю, а потом буду жить в почете и уважении. Как все наши предки. Правда, не надо забывать, что когда началась война, мне не исполнилось и пяти лет. К концу войны, насколько я помню, я уже так остро не переживал, что мне не удается повоевать. Скорее бы только она кончилась. И о будущих войнах уже не мечтал. Но стать моряком я мечтал по-прежнему. А встреча с нахимовцами в Тбилиси только укрепила меня в убеждении о правильности намеченного пути. Позже папа рассказывал мне, что ему в вскоре после окончания войны предлагали поехать работать куда-то вместе с семьей. Сейчас я не помню, что это было за место, но поскольку спрашивали его мнение, скорее всего, это была какая-то дыра. В качестве хоть какой-то компенсации предлагали зачислить меня в суворовское училище МВД в Ташкенте. Папа не согласился на перевод, но говорил, что спросил меня на всякий случай, как я смотрю на то, чтобы стать суворовцем. Но я, мечтающий о красивой морской форме, стать суворовцем категорически отказался. Правда, сам я этого разговора не помню. Уж не знаю, как сложилась бы моя жизнь в системе МВД. В числе других дел, эта организация была замечена ведь и в довольно непочтенной деятельности и особой любовью у народа не пользовалась. Так что, слава Богу, что меня эта чаша миновала. Правда, папа много лет проработал в системе МВД. Но я говорил уже, что занимались они строительством.

 В конце 40-х годов ИТР Главпромстроя даже аттестовали - присвоили офицерские звания, и они стали ходить в форме. Звания присвоили им невысокие. Папа в 43 года, стал старшим лейтенантом.

 Папе рассказывал один его сослуживец, который был лет на 10 старше его и который получил такое же звание, что как-то в автобусе он услышал у себя за спиной разговор двух дам:

 - Интересно, за что разжаловали этого пожилого старшего лейтенанта.

 Сам папа работал тогда заместителем главного инженера строительства МГУ на Воробьевых горах. В подчинении у него были и майоры, и подполковники. Когда ему приходилось их за что-нибудь раздалбывать, папа, чтобы не нарушать армейской субординации, набрасывал поверх гимнастерки пиджак, который хранился для этих целей у него в кабинете, и в таком полуцивильном виде проводил с ними душеспасительные беседы. Ходили сотрудники Главпромстроя в форме МВД, от армейской она отличалась голубым, а не зеленым верхом фуражки, а от охраны лагерей - серебристыми, а не золотыми погонами и эмблемой на них: скрещенными молоточком и железнодорожным ключом, указывающими на принадлежность к инженерно-техническому составу. Правда, находились люди, которые понимали эту эмблему в сочетании с голубой фуражкой слишком буквально.

 Уже упомянутый мной А. Гаврин, передавал мне рассказ своего отца, тоже сотрудника Главпромстроя. Тот ехал как-то поездом в командировку. На одной из станций он вышел размяться на перрон. Впереди две женщины торговали какой-то снедью. Увидев Гаврина-отца, одна сказала другой:

 - Осторожно, энкаведешник идет.

 Пройдя мимо них, он услышал:

 - Да нет, это не энкаведешник, у него молоточки на погонах.

 - Ну да, вот этими молоточками он и настучит тебе по голове.

 Что ж, за долгие годы советской власти народ узнал своих героев. Повторю: слава Богу, что я не оказался одним из них.

 

 Но вернемся в Электросталь. В конце 1946 года папу перевели на работу в Ленинград, и дома он стал бывать только наездами. Помню, что мама отнеслась к этому переводу очень отрицательно. Позже я понял, почему.

 А весной 1947 года было решено, что мы с Додкой поедем к папе в Ленинград и заканчивать учебный год будем там.

 Я уже говорил, что для новичка я очень легко вошел в коллектив третьего класса в Электростали. Провожали меня с сожалением. Учительница взяла с меня обещание написать о своем впечатлении о Ленинграде. Ведь прошло всего три года, как была разорвана блокада. Всем тяжело было во время войны, но то, что выпало на долю ленинградцев, не шло ни в какое сравнение со всем остальным. И все искренне преклонялись перед их подвигом. Написать я обещал, но для себя решил, что напишу, когда поступлю в нахимовское училище. Я представлял, как отправлю с письмом свою фотокарточку в шикарной морской форме. Представлял, как будет смотреть на нее моя одноклассница черноглазая Люся Черникова, которая мне тогда здорово нравилась. Понятно, что я так и не написал.

 Папа мне говорил потом, что он заходил в училище и узнавал о возможности моего поступления туда. Его там спросили:

 - Вы можете содержать своего сына?

 Естественно, папа ответил, что может.

 - А знаете, сколько мальчишек, у которых отцы-моряки погибли на фронте, приезжают поступать к нам? Гораздо больше, чем мы набираем. Мы их всех не можем принять. Как же мы можем принять вашего сына.

 Так был поставлен жирный крест на моей мечте стать нахимовцем.

 Поехали мы в Ленинград в конце марта. Папа за нами не смог приехать, ехали мы с папиным сотрудником, который приезжал в командировку в Москву. Поезд назывался «Красная стрела», хотя вагоны были зеленого цвета. Дорога до Питера на «Стреле» занимала тогда 12 часов. Ведь большая часть пути пролегала через места, где всего несколько лет тому назад шли бои, и состояние железнодорожной колеи не позволяло, видимо, поездам развивать высокую скорость. Первый раз в жизни ехали мы в купированном вагоне. Нас поражала роскошь обстановки: мягкие диваны, обтянутые красным плюшем, ковры на полу, чай в стаканах с красивыми подстаканниками, который разносил почтительный проводник. Мы с Додкой внезапно почувствовали себя значительными особами. На вокзале нас встретил папа и на виллисе мы поехали на квартиру, где он жил. Это был типичный ленинградский четырехэтажный дом. Располагался он на углу проспекта Майорова (бывший Вознесенский) и улицы Плеханова (б. Казанская). Дом на Плеханова напротив лежал в развалинах, в него еще в начале блокады попала бомба. По Плеханова ходили трамваи.

 В квартире мы познакомились с ее хозяйками: тетей Тамарой - Тамарой Николаевной Щелочилиной и двумя ее дочерями - тетей Таней, Татьяной Анатольевной - 23 лет и Лялей, Еленой Анатольевной, ей тогда было около 19 лет. Тогда мы не задумывались, почему и в качестве кого папа живет в этой квартире.

 Так как учебный год не кончился, была середина четвертой четверти, мы пошли в школу. Мужская школа N 232 располагалась на улице Плеханова, в пяти минутах ходьбы от нас в сторону Казанского собора.

 Мне не впервые было приходить в класс новичком. Большинство ребят в классе были блокадники. И хотя к 1 сентября 1944 года, когда они пошли в первый класс, блокада была уже прорвана, все они пережили ее, и отношение к ним учителей, тоже в большинстве своем блокадников, было несколько иным, чем к нам, тем, кто приехал в Ленинград уже после окончания войны. Да и ребята-блокадники держались между собой кучно, общаясь, в основном, друг с другом. Ведь только они учились друг с другом с первого класса. Но у меня появилось несколько товарищей, и я, в отличие от Тбилиси, не чувствовал себя каким-то отверженным.

 По выходным мы с папой и тетей Таней много ездили и ходили по Ленинграду. Впервые я жил в таком большом городе. Папа показывал нам места, связанные с его детством и молодостью. Мы побывали у дома на Кировском (до революции - Каменноостровском) проспекте, где прошло его детство, ходили к Александровскому кадетскому корпусу, в нем он когда-то учился. Посетили Эрмитаж, где нас очень заинтересовали рыцарские доспехи, но музей обороны Ленинграда произвел на нас большее впечатление. Там было выставлено очень много оружия, были даже настоящие «Катюша» и торпедный катер. От торпедного катера папе пришлось нас, в конце концов, оттаскивать чуть ли не за шиворот. Очень понравился нам и военно-морской музей, особенно, выставленные в нем макеты парусных и современных кораблей.

 На улицах Ленинграда было много моряков, большинство матросов было с саблями. Папа объяснил нам, что это курсанты военно-морских училищ и ходят они не с саблями, а с морскими палашами. По этому поводу курсантам мы завидовали жутко.

 Ленинград того времени видится мне в каком-то прозрачном зыбком мареве. Серые воды Невы, Мойки, Фонтанки, многочисленных каналов. Дома, некоторые со светлыми шрамами от осколков на темной штукатурке фасадов. Выложенные булыжником мостовые улиц и переулков. Немногие улицы тогда были залиты асфальтом. Иногда попадались развалины - сюда упала бомба или снаряд. Широчайший, как мне тогда казалось, Невский с трезвонящими трамваями, на подножках которых висели грозди людей. В солнечные дни золотом горела в конце Невского игла Адмиралтейства.

 Произвел на нас огромное впечатление Гостиный двор, никогда мы не видели такого количества магазинов. Очень любили мы заходить в магазины игрушек. Но взрослые норовили быстрее пройти мимо них, так как, зайдя в магазин, мы начинали клянчить, чтобы нам купили какую-нибудь потрясшую нас машинку или солдатиков. Особенно приставуч был я, Додка относился ко всему этому великолепию спокойнее. Мне же необходимо было и то, и другое, и третье.

 Дом, в котором мы жили, был угловым. Раньше, до революции, в подъезд, где была квартира Щелочилиных, или в парадное, как его называют в Ленинграде, входили с проспекта Майорова. Но после революции все парадные были наглухо забиты и в подъезд мы попадали со двора с улицы Плеханова. Дело в том, что после революции квартиры часто грабили, поэтому было решено все парадные закрыть, а на лестницы попадать через двор, тяжелые ворота которого на ночь запирались.

 Двор был обычным ленинградским - через длинную темную подворотню с вечно открытыми решетчатыми воротами, попадаешь во двор - колодец, вымощенный булыжником. В середине, огороженный невысоким штакетником, небольшой газончик, там же растет несколько хилых деревцев. Посадили их недавно, те, что росли здесь раньше, вырубили на дрова в блокаду. А на газоне были тогда огороды. Солнце во дворе бывает редко, но не только из-за вечно пасмурной ленинградской погоды. Слишком мал колодец двора и слишком высоки стены окружающих его домов.

 Раньше, тоже до революции, вся квартира, в которой мы жили, принадлежала Щелочилиным. Теперь они занимали только две смежных комнаты. Еще одну комнату занимала женщина - тетя Катя с сыном, нашим сверстником Вовкой, муж ее погиб на фронте, две другие - какая-то бездетная семья и старушка, бывшая домработница Щелочилиных, бабушка Матрена. Она всегда была чем-то недовольна и вечно что-то бубнила себе под нос. К нам с Додкой она относилась без особого одобрения.

 Когда мы в 1949 году снова приехали в Ленинград, Вовку мы не застали в живых, он утонул, купаясь в пруду.

 В квартире была огромная полутемная кухня. На кухне всего одно небольшое тусклое окно, смотрящее во двор и дверь, ведущая на лестницу другого подъезда. Этот подъезд имел всего один выход - во двор и назывался «черный ход». Обычно им не пользовались. Каждая семья на кухне имела свой стол, на каждом из них примус, а то и два. На кухне вечно стоял запах щей и керосина. Наверху через кухню были протянуты веревки, на них всегда сушилось чье-нибудь белье. В конце кухни - туалет. Утром и вечером прорваться в него было непросто, ведь в квартире, вместе с нами, жило одиннадцать человек. Умывались мы тоже в единственной раковине на кухне. Вообще-то, в квартире была и ванная, но горячей воды не было и ей, почему-то, не пользовались даже для умывания, там только стирали. А мыться по воскресеньям мы с папой ходили в баню на Фонарную. Баня, когда мы первый раз попали в нее, потрясла нас с Додкой. И не только шикарной раздевалкой с лепниной на потолке, не только моечной с мраморными скамьями, а, главным образом, небольшим бассейном, из которого папе пришлось, в конце концов, чуть ли не силой вытаскивать нас. С тех пор мы с нетерпеньем ожидали очередного банного дня.

 Жили все в квартире более или менее мирно, хотя между женщинами бывали иногда перепалки из-за белья, занявшего всю кухню, или из-за очереди мыть места общего пользования. Как я понимаю, с нашим приездом нагрузка на Щелочилиных в этом плане увеличилась, и по поводу величины этого увеличения временами вспыхивали дискуссии, порой, жаркие.

 

 Я уже говорил, что когда папа был свободен, мы много гуляли по Ленинграду. Однажды мой провинциализм чуть не сыграл со мной злую шутку. Мы шли в районе гостиницы «Астория», вдруг тротуар перед нами оказался перегороженным доской, одним концом лежащей на мостовой, а другим упирающимся в стену дома. На тротуар за доской периодически падали сверху куски льда и плотного снега. Я, идя впереди, обошел доску и пошел дальше по панели. Папа закричал мне, чтобы я сошел на мостовую. В это время передо мной грохнулась очередная глыба льда. Поняв, что происходит что-то не то, я рванулся вперед и понесся дальше по тротуару. Теперь уже и несколько женщин кричали мне, чтобы я отскочил в сторону, но я, как заяц в свете фар, несся только вперед. Еще две-три глыбы упали сзади, я слышал их шум и только ускорял свой бег. Стали кричать мужикам, очищающим крышу от снега, чтобы они перестали бросать его вниз. Наконец я выскочил за следующую доску, перекрывающую тротуар. Пробежав еще несколько метров, я остановился, переводя дух. Подошел возбужденный папа, я опасался, что он даст мне затрещину, но он молча прижал меня к себе. Тут на него набросились несколько прохожих, что он не смотрит за ребенком. Не отвечая им, папа взял меня за руку, и мы ушли. Но поход наш в тот день был явно испорчен.

 

Олег Филимонов,

потомок одного из руководителей обороны Севастополя в 1854-1855 гг. контр-адмирала Истомина В.И. (1809-1855 гг.)

(г. Москва)