ДУШИ ВОСКРЕСАЮЩИЕ
(По мотивам 2-го тома поэмы Н.В. Гоголя «Мёртвые Души»)
Действующие лица
Павел Иванович Чичиков
Андрей Иванович Тентетников
Генерал Бетрищев
Улинька – дочь генерала
Константин Фёдорович Костанжогло
Жена Костанжогло
Платон Михайлович Платонов
Кошкарёв
Хлобуев
Афанасий Васильевич Муразов
Леницын
Юрисконсульт
Князь
Автор
Достоевский
Девочка
Тень Александра Петровича
Купец
Докладчик
Дворовые люди: Михайла, Григорий, Перфильевна, комиссионер, лакеи Бетрищева Костанжогло, мужики и бабы.
Жандармы
Каторжники
Массовка
АКТ 1.
КАРТИНА 1.
Имение Тентетникова. Двор. Парадная сторона дома. Балкон. На балконе в халате и с трубкой сидит Тентетников, прихлёбывая изредка чай и зевая. Позади него стоит дворовый человек Михайла. Во дворе, под балконом спорят Григорий и Перфильевна, ссорятся мужик со своей бабой, кричит младенец на руках у матери.
ГРИГОРИЙ: Душонка ты возмутительная, ничтожность этакая! Тебе бы, гнусной, молчать!
ПЕРФИЛЬЕВНА (показывая кукиш): А не хочешь ли вот этого?
МУЖИК: У, проклятая баба! Житья от тебя нет!
БАБА: А ну, пойди прочь, пьянь ты этакая! Погоди у меня, негодный!
МУЖИК: Тьфу! Послал Бог бабу! Чтоб тебя черти съели!
ГРИГОРИЙ: Ведь ты и с приказчиком сцепишься, мелочь ты анбарная!
ПЕРФИЬЕВНА: Да и приказчик вор такой же, как и ты. Думаешь, барин не знает вас? ведь он здесь, ведь он все слышит.
БАБА (хватая ухват): А вот я тебе покажу сейчас «черти съели»!
МУЖИК (пятясь): Очумела ты, старая дура!
ГРИГОРИЙ: Где барин?
ПЕРФИЛЬЕВНА (указывая на балкон): Да вот он сидит у окна; он все видит!
ТЕНТЕТНИКОВ (Михайле): Ах, какой невыносимый шум… Скажи, чтобы кричали потише… С мысли сбивают…
МИХАЙЛА: Эй, цыц все там! Барин размышляют!
Двор пустеет.
ТЕНТЕТНИКОВ: Ступай, Михайла…
Михайла уходит.
ТЕНТЕТНИКОВ: Боже, какая тоска… Ах, Александр Петрович, ну, почему всё так? Уж вы бы знали, вы бы объяснили и научили…
В углу балкона появляется похожая на тень фигура Александра Петровича.
ТЕНТЕТНИКОВ: Как знали вы свойства русского человека! Как знали детей! Всё говорило в вас: "Вперед! Поднимайся скорее на ноги несмотря, что ты упал". О, как билось моё сердце от одной только мысли, что я стану, наконец, вашим учеником! И каким ударом для меня стала ваша смерть! Вместо вас явился какой-то Федор Иванович. Налег он тот же час на какие-то внешние порядки, стал требовать от детей того, чего можно требовать только от взрослых. Выписаны были новые преподаватели, с новыми взглядами и новыми углами и точками воззрении. Забросали слушателей множеством новых терминов и слов... Мертвечиной отозвалась в устах их мертвая наука. Одним словом, все пошло навыворот. Потерялось уважение к начальству и власти: стали насмехаться и над наставниками и над преподавателями. Директора стали называть Федькой, Булкой и другими разными именами. Разврат завелся уже вовсе не детский: завелись такие дела, что нужно было многих выключить и выгнать…
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ: Молодость счастлива тем, что у ней есть будущее…
ТЕНТЕТНИКОВ: Да! Я говорил себе: "Ведь это еще не жизнь; это только приготовленье к жизни; настоящая жизнь на службе. Там подвиги". В Петербурге… И что же я нашёл там? Великолепный светлый зал с паркетами и письменными лакированными столами, походивший на то, как бы заседали здесь первые вельможи государства, трактовавшие о судьбе всего государства, легионы красивых пишущих господ, шумевших перьями и склонивших голову набок, так похожих на учеников! На какое-то время я свыкся со службою… Но вот, среди друзей моих оказались несколько из тех, кого называют огорченными людьми. Это были те беспокойно странные характеры, которые не могут переносить равнодушно не только несправедливостей, но даже и всего того, что кажется в их глазах несправедливостью. Два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, да не докончивший учебного курса эстетик, да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под верховным распоряженьем старого плута и масона и тоже карточного игрока, но красноречивейшего человека. Общество было устроено с обширною целью - доставить прочное счастие всему человечеству, от берегов Темзы до Камчатки. Касса денег потребовалась огромная; пожертвованья собирались с великодушных членов неимоверные. Куды это все пошло - знал об этом только один верховный распорядитель. Приятели мои, добрые люди, но от частых тостов во имя науки, просвещенья и будущих одолжений человечеству сделались потом формальными пьяницами. Требуя к себе снисхождения и в то же время исполненные нетерпимости к другим, они подействовали на меня сильно и пылкой речью, и образом благородного негодованья против общества…
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ: И в итоге вы вознегодовали на своего начальника…
ТЕНТЕТНИКОВ: Я сказал себе: «У меня есть другая служба: триста душ крестьян, имение в расстройстве, управляющий - дурак. Государству утраты немного, если вместо меня сядет в канцелярию другой переписывать бумагу, но большая утрата, если триста человек не заплатят податей. Помещик званье также не бездельно. Если я позабочусь о сохраненье, сбереженье и улучшенье участи вверенных мне людей и представлю государству триста исправнейших, трезвых, работящих подданных - чем моя служба будет хуже службы какого-нибудь начальника отделения Леницына?» Через две недели я был уже на пути в деревню. Когда я подъезжал сюда, сердце моё забилось, дух захватило от необозримости и красоты здешних мест! "Hy, не дурак ли я был доселе? – думал я. - Судьба назначила мне быть обладателем земного рая, а я закабалил себя в кропатели мертвых бумаг. Воспитавшись, просветясь, сделав запас сведений, нужных для распространения добра между подвластными, для улучшения целой области, для исполнения многообразных обязанностей помещика, который является в одно и то же время и судьей, и распорядителем, и блюстителем порядка, вверить это место невеже управителю, а себе предпочесть заочное производство дел между людьми, которых я и в глаза не видал, которых я ни характеров, ни качеств не знаю,- предпочесть настоящему управлению это бумажное, фантастическое управление провинциями, отстоящими за тысячи верст, где не была никогда нога моя и где могу наделать только кучи несообразностей и глупостей!" Мои крестьяне встретили меня, как родного…
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ: Вы растрогались и дали себе обет разделить с ними труды и занятья…
ТЕНТЕТНИКОВ: О, Александр Петрович, я взялся за дело рьяно! Уменьшил барщину, убавив дни работ на помещика и прибавив времени мужику. Дурака управителя выгнал. Сам стал входить во все, показываться на полях, на гумне, в овинах, на мельницах, у пристани, при грузке и сплавке барок и плоскодонов, так что ленивые начинали даже почесываться. Но продолжалось это недолго. Я вдруг стал замечать, что на господской земле все выходило как-то хуже, чем на мужичьей. У мужиков уже давно колосилась рожь, высыпался овес, кустилось просо, а у меня едва начинал только идти хлеб в трубку, пятка колоса еще не завязывалась.
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ: Словом, стали вы замечать, что мужик просто плутует, несмотря на все льготы?
ТЕНТЕТНИКОВ: И что же было делать мне, Александр Петрович? Всё стало мне наскучать. Скоро я и вовсе перестал ходить в поля, засел в комнаты, отказался принимать даже с докладами приказчика, раззнакомился со всеми приятелями, что иногда заезжали ко мне… Я остался один и предался обдумыванью большого сочинения о России… Но и здесь я не преуспел… И, вот, иногда я смотрю на себя, и такой противной и гадкой кажется мне моя жизнь! Почему всё так? Ведь не глуп я и не подлец… Душа моя жаждала подвига, служения благу, но отчего не нашлось поприща для того, и все лучшие мои стремления должны уснуть во мне, как в могиле? И почему нет вас или кого-либо, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы сказать это всемогущее слово: вперед! кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить меня на высокую жизнь? Какими слезами, какою любовью заплатил бы я ему! (закрывает лицо руками и плачет)
Со двора раздаются голоса: «Едет кто-то!»
Тень Александра Петровича исчезает.
ТЕНТЕТНИКОВ (вскидывая голову и приподнимаясь): Действительно, едет… Бричка какая-то… Уж не от правительства ли это чиновник? Неужто узнали о моём участии в том филантропическом обществе?.. (уходит)
КАРТИНА 2.
Кабинет Тентетникова. Настороженный Тентетников стоит у стола. Входит, раскланиваясь, Чичиков.
ЧИЧИКОВ: Прошу покорнейше простить мне столь внезапное вторжение. Позвольте представиться, Павел Иванович Чичиков! Уже издавна путешествуя по России, побуждаемый и потребностями и любознательностью и находя, что государство наше преизобилует предметами замечательными, не говоря уже об обилии промыслов и разнообразии почв, я увлекся картинным местоположением вашей деревни. Разумеется, несмотря, однако же, на местоположенье, я не дерзнул бы обеспокоить вас неуместным заездом своим, если б не случилось, по поводу весенних разлитии и дурных дорог, внезапной изломки в экипаже. При всем том, однако же, если бы даже и ничего не случилось в моей бричке, я бы не мог отказать себе в удовольствии засвидетельствовать вам лично свое почтенье.
ТЕНТЕТНИКОВ: Очень… приятно, Павел Иванович. Прошу вас быть моим гостем. Только, знаете ли, я веду уединённый образ жизни…
ЧИЧИКОВ: О, всецело понимаю! Именно уединение питает великие мысли в человеке. Я вижу у вас прекрасная библиотека. Да, книги спасают от праздности человека… А философская неторопливость обещает столетнюю жизнь.
ТЕНТЕТНИКОВ: Я прикажу приготовить вам комнату. Михайла!
Входит Михайла.
ТЕНТЕТНИКОВ: Михайла, распорядись, чтобы приготовили гостю комнату и проводи Павла Ивановича…
ЧИЧИКОВ: Премного вам благодарен, Андрей Иванович!
Чичиков и Михайла уходят.
КАРТИНА 4.
Балкон. На балконе сидят Чичиков, крутящий табакерку, и Тентетников с трубкой, что-то рисующий на листке бумаги.
ЧИЧИКОВ (в сторону): Какая, однако же, скотина! Этакое имение и этак запустить! Можно бы иметь пятьдесят тысяч годового доходу!
ТЕНТЕТНИКОВ (в сторону): В первый раз вижу человека, с которым можно жить. Вообще этого искусства у нас мало. Между нами есть довольно людей и умных, и образованных, и добрых, но людей постоянно-ровного характера, людей, с которыми можно бы прожить век и не поссориться,- я не знаю, много ли у нас можно отыскать таких людей. Вот первый человек, которого я вижу…
ЧИЧИКОВ: Великолепное у вас имение, Андреи Иванович … У вас все есть, одного только недостает.
ТЕНТЕТНИКОВ: Чего?
ЧИЧИКОВ: Подруги жизни.
Пауза.
ЧИЧИКОВ: А право, Андрей Иванович, вам бы очень не мешало жениться.
Пауза.
ЧИЧИКОВ: А все-таки, как ни переворочу обстоятельства ваши, вижу, что нужно вам жениться: впадете в ипохондрию.
ТЕНТЕТНИКОВ (выпуская клуб дыма): На все нужно родиться счастливцем, Павел Иванович… А я несчастлив и в этом… В соседстве, в десяти верстах от моей деревни, проживает генерал Бетрищев. Есть у него дочь, существо невиданное, странное. Что-то живое, как сама жизнь. Имя ей Улинька. Воспиталась она как-то странно. Ее учила англичанка-гувернантка, не знавшая ни слова по-русски. Матери лишилась она еще в детстве. Отцу было некогда. Впрочем, любя дочь до безумия, он мог только избаловать ее. Как в ребенке, возросшем на свободе, в ней все своенравно. Если бы вы увидали, как внезапный гнев собирает вдруг строгие морщины на прекрасном челе ее и как она спорит пылко с отцом своим, подумали бы, что это капризнейшее создание. Но гнев ее вспыхивает только тогда, когда она слышит о какой бы то ни было несправедливости или дурном поступке с кем бы то ни было. Но никогда не гневается и никогда не спорит она за себя самоё и не оправдывает себя. Гнев этот исчезнул бы в минуту, если бы она увидела в несчастии того самого, на кого гневалась. При первой просьбе о подаянии кого бы то ни было она готова бросить ему весь свой кошелек, со всем, что бы в нем ни было, не вдаваясь ни в какие рассуждения и расчеты. Есть в ней что-то стремительное и ничего нет утаенного. Ни перед кем не побоялась бы она обнаружить своих мыслей, и никакая сила не могла бы ее заставить молчать, когда ей хочется говорить. Когда я повстречал её, жизнь моя на мгновенье озарилась. Генерал сначала принимал меня довольно хорошо и радушно, но сойтись между собою мы не могли. Разговоры наши оканчивались спором и каким-то неприятным ощущением с обеих сторон… И всё-таки мир у нас держался, покуда не приехали гостить к генералу родственницы: графиня Болдырева и княжна Юзякина, отсталые фрейлины прежнего двора, но удержавшие и доныне кое-какие связи, вследствие чего генерал перед ними немножко подличал. С самого их приезда мне показалось, что он стал ко мне холоднее, не замечал меня или обращался, как с лицом бессловесным; говорил мне как-то пренебрежительно - любезнейший, послушай, братец, и даже «ты». Это меня наконец взорвало. Скрепя сердце и стиснув зубы, я, однако же, имел присутствие духа сказать необыкновенно учтивым и мягким голосом, между тем как все внутри меня кипело: "Я благодарю вас, генерал, за расположение. Словом «ты» вы меня вызываете на тесную дружбу, обязывая и меня говорить вам «ты». Но различие в летах препятствует такому фамильярному между нами обращению". Разумеется, с этих пор знакомство между ними прекратилось, и любовь кончилась при самом начале… Так-то, Павел Иванович.
Пауза.
ЧИЧИКОВ (поражённо): Андрей Иванович! помилуйте! какое ж оскорбление? что ж тут оскорбительного в слове "ты"?
ТЕНТЕТНИКОВ: В самом слове нет ничего оскорбительного, но в смысле слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты - это значит: "Помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого лучше; а приехала какая-нибудь княжна Юзякина - ты знай свое место, стой у порога". Вот что это значит!
ЧИЧИКОВ: Да хоть бы даже и в этом смысле, что ж тут такого?
ТЕНТЕТНИКОВ: Как! Вы хотите, чтобы я продолжал бывать у него после такого поступка?
ЧИЧИКОВ: Да какой же это поступок! Это даже не поступок…
ТЕНТЕТНИКОВ: Как не поступок?
ЧИЧИКОВ (пожимая плечами): Это генеральская привычка, а не поступок: они всем говорят "ты". Да впрочем, почему ж этого и не позволить заслуженному, почтенному человеку?..
ТЕНТЕНКОВ: Это другое дело. Если бы он был старик, бедняк, не горд, не чванлив, не генерал, я бы тогда позволил ему говорить мне «ты» и принял бы даже почтительно.
ЧИЧИКОВ: Хорошо, положим, он вас оскорбил, зато вы и поквитались с ним, он вам, и вы ему. Ссориться, оставляя личное, собственное,- это извините... Если уже избрана цель, уж нужно идти напролом. Что глядеть на то, что человек плюется! Человек всегда плюется: он так уж создан. Да вы не отыщете теперь во всем свете такого, который бы не плевался.
Пауза.
ЧИЧИКОВ: Андрей Иванович! я буду с вами говорить, как брат с братом. Вы человек неопытный - позвольте мне обделать это дело. Я съезжу к его превосходительству и объясню, что случилось это с вашей стороны по недоразумению, по молодости и незнанью людей и света.
ТЕНТЕТНИКОВ (оскорблённо): Подличать перед ним я не намерен! да и вас не могу на это уполномочить.
ЧИЧИКОВ (оскорбленно): Подличать я не способен. Провиниться в другом проступке, по человечеству, могу, но в подлости - никогда... Извините, Андрей Иванович, за мое доброе желанье, я не ожидал, чтобы слова мои принимали вы в таком обидном смысле.
ТЕНТЕТНИКОВ (торопливо, хватая Чичикова за обе руки): Я виноват, простите! Я не думал вас оскорбить. Клянусь, ваше доброе участие мне дорого! Но оставим этот разговор. Не будем больше никогда об этом говорить.
ЧИЧИКОВ: В таком случае я так поеду к генералу.
ТЕНТЕТНИКОВ: Зачем?
ЧИЧИКОВ: Засвидетельствовать почтенье. Завтра же, Андрей Иванович, около десяти часов утра к нему и поеду. По-моему, чем скорей засвидетельствовать почтенье человеку, тем лучше. Так как бричка моя еще не пришла в надлежащее состояние, то позвольте мне взять у вас коляску.
ТЕНТЕТНИКОВ: Помилуйте, что за просьба? Вы полный господин: и экипаж и все в вашем расположении.
ЧИЧИКОВ: Благодарю!
ТЕНТЕНИКОВ (в сторону): Странный человек этот Чичиков!
ЧИЧИКОВ (в сторону): Странный человек этот Тентетников!
КАРТИНА 5.
Имение генерала Бетрищева. Кабинет. Входит Чичиков. Бетрищев поднимается навстречу ему с кресла.
ЧИЧИКОВ: Питая уваженье к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счел долгом представиться лично вашему превосходительству.
БЕТРИЩЕВ: Весьма рад познакомиться. Милости просим садиться. Вы где служили?
Чичиков и Бетрищев садятся.
ЧИЧИКОВ: Поприще службы моей началось в казенной палате, ваше превосходительство. Дальнейшее же течение оной совершал по разным местам: был и в надворном суде, и в комиссии построения, и в таможне. Жизнь мою можно уподобить как бы судну среди воли, ваше превосходительство. Терпеньем, можно сказать, повит, спеленат и, будучи, так сказать, сам одно олицетворенное терпенье... А что было от врагов, покушавшихся на самую жизнь, так это ни слова, ни краски, ни самая, так сказать, кисть не сумеет передать, так что на склоне жизни своей ищу только уголка, где бы провесть остаток дней. Приостановился же покуда у близкого соседа вашего превосходительства...
БЕТРИЩЕВ: У кого это?
ЧИЧИКОВ: У Тентетникова, ваше превосходительство.
Генерал морщится.
ЧИЧИКОВ: Он, ваше превосходительство, весьма раскаивается в том, что не оказал должного уважения...
БЕТРИЩЕВ: К чему?
ЧИЧИКОВ: К заслугам вашего превосходительства. Не находит слов. Говорит: "Если бы я только мог чем-нибудь... потому что точно, говорит, умею ценить мужей, спасавших отечество".
БЕТРИЩЕВ: Помилуйте, что ж он? Да ведь я не сержусь! В душе моей я искренно полюбил его и уверен, что со временем он будет преполезный человек.
ЧИЧИКОВ: Совершенно справедливо изволили выразиться, ваше превосходительство: истинно преполезный человек; может побеждать даром слова и владеет пером.
БЕТРИЩЕВ: Но пишет, я чай, пустяки, какие-нибудь стишки?
ЧИЧИКОВ: Нет, ваше превосходительство, не пустяки... Он что-то дельное... Он пишет... историю, ваше превосходительство.
БЕТРИЩЕВ: Историю? о чем историю?
ЧИЧИКОВ: Историю… (запнувшись) …историю о генералах, ваше превосходительство.
БЕТРИЩЕВ: Как о генералах? о каких генералах?
ЧИЧИКОВ (сбивчиво): Вообще о генералах, ваше превосходительство, в общности. То есть, говоря собственно, об отечественных генералах.
БЕТРИЩЕВ: Извините, я не очень понимаю... Что ж это выходит, историю какого-нибудь времени или отдельные биографии? и притом всех ли, или только участвовавших в двенадцатом году?
ЧИЧИКОВ: Точно так, ваше превосходительство, участвовавших в двенадцатом году.
БЕТРИЩЕВ: Так что ж он ко мне не приедет? Я бы мог собрать ему весьма много любопытных материалов.
ЧИЧИКОВ: Робеет, ваше превосходительство.
БЕТРИЩЕВ: Какой вздор! Из какого-нибудь пустого слова, что между нами произошло... Да я совсем не такой человек. Я, пожалуй, к нему сам готов приехать.
ЧИЧИКОВ: Он к тому не допустит, он сам приедет.
Раздаётся шорох. Открывается дверь, и входит Улинька.
БЕТРИЩЕВ: Рекомендую вам мою баловницу! Однако ж фамилии вашей, имени и отечества до сих пор не знаю.
ЧИЧИКОВ: Должно ли быть знаемо имя и отчество человека, не ознаменовавшего себя доблестями?
БЕТРИЩЕВ: Все же, однако ж, нужно знать...
ЧИЧИКОВ (поднимаясь и кланяясь): Павел Иванович, ваше превосходительство.
БЕТРИЩЕВ: Улинька! Павел Иванович сейчас сказал преинтересную новость. Сосед наш Тентетников совсем не такой глупый человек, как мы полагали. Он занимается довольно важным делом: историей генералов двенадцатого года.
УЛИНЬКА: Да кто же думал, что он глупый человек? Разве один только Вишнепокромов, которому ты веришь, который и пустой, и низкий человек!
БЕТРИЩЕВ: Зачем же низкий? Он пустоват, это правда.
УЛИНЬКА: Он подловат и гадковат, не только что пустоват. Кто так обидел своих братьев и выгнал из дому родную сестру, тот гадкий человек.
БЕТРИЩЕВ: Да ведь это рассказывают только.
УЛИНЬКА: Таких вещей рассказывать не будут напрасно. Я не понимаю, отец, как с добрейшей душой, какая у тебя, и таким редким сердцем, ты будешь принимать человека, который как небо от земли от тебя, о котором сам знаешь, что он дурен.
БЕТРИЩЕВ (усмехаясь): Вот этак, вы видите, вот этак мы всегда с ней спорим. (дочери) Душа моя! ведь мне ж не прогнать его?
УЛИНЬКА: Зачем прогонять? Но зачем показывать ему такое внимание? зачем и любить?
ЧИЧИКОВ: Все требуют к себе любви, сударыня. Что ж делать? И скотинка любит, чтобы ее погладили: сквозь хлев просунет для этого морду - на, погладь!
БЕТРИЩЕВ (смеясь): Именно, просунет морду: погладь, погладь его! У него не только что рыло, весь, весь зажил в саже, а ведь тоже требует, как говорится, поощрения...
Бетрищев громко смеётся, Чичиков уважительно хихикает.
БЕТРИЩЕВ: Обокрадет, обворует казну, да еще и, каналья, наград просит! Нельзя, говорит, без поощрения, трудился...
ЧИЧИКОВ (Улиньке): По христианству именно таких мы должны любить. (генералу, с плутоватой улыбкой) Изволили ли, ваше превосходительство, слышать когда-нибудь о том, что такое: "Полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит"?
БЕТРИЩЕВ: Нет, не слыхал.
ЧИЧИКОВ: А это преказусный анекдот. В имении, ваше превосходительство, у князя Гукзовского, которого, без сомнения, ваше превосходительство, изволите знать...
БЕТРИЩЕВ: Не знаю.
ЧИЧИКОВ: Был управитель, ваше превосходительство, из немцев, молодой человек. По случаю поставки рекрут и прочего, имел он надобность приезжать в город и, разумеется, подмазывать суд. Впрочем, и они тоже его полюбили, угощали. Вот как-то один раз у них на обеде говорит он: "Что ж, господа, когда-нибудь и ко мне! в именье к князю". Говорят: "Приедем!" Скоро после того случилось выехать суду на следствие, по делу, случившемуся во владениях графа Трехметьева, которого, ваше превосходительство, без сомнения, тоже изволите знать.
БЕТРИЩЕВ: Не знаю.
ЧИЧИКОВ: Самого-то следствия они не делали, а всем судом заворотили на экономический двор, к старику, графскому эконому. Да три дни и три ночи без просыпу в карты. Самовар и пунш, разумеется, со стола не сходят. Старику-то они уж и надоели. Чтобы как-нибудь от них отделаться, он и говорит: "Вы бы, господа, заехали к княжому управителю немцу: он недалеко отсюда". - "А, и в самом деле", - говорят; и сполупьяна, небритые и заспанные, как были, на телеги да к немцу... А немец, ваше превосходительство, надобно знать, в это время только что женился. Женился на институтке, молоденькой, субтильной (выражает в лице субтильность). Сидят они двое за чаем, ни о чем не думая, вдруг отворяются двери - и ввалилось сонмище.
БЕТРИЩЕВ: Воображаю, хороши!
ЧИЧИКОВ: Управитель так и оторопел, говорит: "Что вам угодно?" - "А, - говорят, - так вот ты как!" И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиономии: "За делом. Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!" Тот сюды-туды. "Эй, понятых!" Взяли, связали, да в город. Да полтора года и просидел немец в тюрьме.
БЕТРИЩЕВ: Вот на!
Улинька всплескивает руками.
ЧИЧИКОВ: Жена хлопотать! Ну, что ж может какая-нибудь неопытная молодая женщина. Спасибо, что случились добрые люди, которые посоветовали пойти на мировую. Отделался он двумя тысячами да угостительным обедом. И на обеде, когда все уже развеселились и он также, вот и говорят они ему: «Не стыдно ли тебе так поступить с нами? Ты всё бы хотел нас видеть прибранными, да выбритыми, да во фраках. Нет, ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».
Бетрищев хохочет.
УЛИНЬКА: Ах, папа! Я не понимаю, как ты можешь смеяться! На меня эти бесчестные поступки наводят уныние и ничего более. Когда я вижу, что в глазах совершается обман в виду всех и не наказываются эти люди всеобщим презреньем, я не знаю, что со мной делается, я на ту пору становлюсь зла, даже дурна: я думаю, думаю... (голос Улиньки прерывается)
БЕТРИЩЕВ: Друг мой, я их ничуть не оправдываю, - сказал генерал, - но что ж делать, если смешно? Как бишь: "Полюби нас беленькими"?..
ЧИЧИКОВ: Черненькими, ваше превосходительство.
БЕТРИЩЕВ (хохоча): Полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит. (Улиньке) Только, пожалуйста, не гневайся на нас. Мы тут ни в чем не виноваты. Не правда ли? Поцелуй меня и уходи к себе. Я сейчас стану одеваться к обеду. Ведь ты, надеюсь, обедаешь у меня?
ЧИЧИКОВ: Если только ваше превосходительство...
БЕТРИЩЕВ: Без чинов, что тут? Я ведь еще, слава Богу, могу накормить. Щи есть.
Чичиков признательно и почтительно наклоняет голову. Улинька уходит. Является камердинер с серебряной лоханкой и рукомойником в руках.
БЕТРИЩЕВ: Ты мне позволишь одеваться при себе?
ЧИЧИКОВ: Не только одеваться, но можете совершить при мне все, что угодно вашему превосходительству.
БЕТРИЩЕВ (умываясь): Любят, любят, точно любят поощрение все. Погладь, погладь его! а ведь без поощрения так и красть не станет! (смеётся)
Камердинер уходит.
ЧИЧИКОВ: Ваше превосходительство! так как вы уже так добры ко всем и внимательны, имею к вам крайнюю просьбу.
БЕТРИЩЕВ: Какую?
ЧИЧИКОВ (заговорщически): Есть, ваше превосходительство, дряхлый старичишка дядя. У него триста душ и две тысячи десятин и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: "Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек: пусть приобретет прежде сам собой триста душ; тогда я ему отдам и свои триста душ".
БЕТРИЩЕВ: Да что ж он, выходит, совсем дурак?
ЧИЧИКОВ: Дурак бы еще пусть, это при нем бы и оставалось. Но положение-то мое, ваше превосходительство! У старикашки завелась какая-то ключница, а у ключницы дети. Того и смотри все перейдет им.
БЕТРИЩЕВ (удивлённо): Выжил глупый старик из ума, и больше ничего. Только я не вижу, чем тут я могу пособить?
ЧИЧИКОВ: Я придумал вот что. Если вы всех мертвых душ вашей деревни, ваше превосходительство, передадите мне в таком виде, как бы они были живые, с совершеньем купчей крепости, я бы тогда эту крепость представил старику, и он наследство бы мне отдал.
Генерал начинает хохотать. Прибегают камердинер и Улинька.
УЛИНЬКА (испуганно): Отец, что с тобой случилось?
БЕТРИЩЕВ (давясь от смеха): Ничего, друг мой, ничего. Ступай к себе; мы сейчас явимся обедать. Будь спокойна.
Улинька и камердинер уходят.
БЕТРИЩЕВ: Дядя-то, дядя! в каких дураках будет старик! Мертвецов вместо живых получит! Экой осел! Ведь придет же в ум требование: "Пусть прежде сам собой из ничего достанет триста душ, тогда дам ему триста душ!" Ведь он осел!
ЧИЧИКОВ: Осел, ваше превосходительство.
БЕТРИЩЕВ: Ну, да и твоя-то штука попотчевать старика мертвыми! Я бы бог знает что дал, чтобы посмотреть, как ты ему поднесешь на них купчую крепость. Ну, что он? Каков он из себя? Очень стар?
ЧИЧИКОВ: Лет восемьдесят.
БЕТРИЩЕВ: Однако ж и движется, бодр? Ведь он должен же быть и крепок, потому что при нем ведь живет и ключница?
ЧИЧИКОВ: Какая крепость! Песок сыплется, ваше превосходительство!
БЕТРИЩЕВ: Экой дурак! Ведь он дурак?
ЧИЧИКОВ: Дурак, ваше превосходительство.
БЕТРИЩЕВ: Однако ж выезжает? бывает в обществах? держится еще на ногах?
ЧИЧИКОВ: Держится, но с трудом.
БЕТРИЩЕВ: Экой дурак! Но крепок, однако ж? Есть еще зубы?
ЧИЧИКОВ: Два зуба всего, ваше превосходительство.
БЕТРИЩЕВ: Экой осел! Ты, братец, не сердись... Хоть он тебе и дядя, а ведь он осел.
ЧИЧИКОВ: Осел, ваше превосходительство. Хоть и родственник, и тяжело сознаваться в этом, но что ж делать? (пауза) Так, ваше превосходительство, отпустите мне...
БЕТРИЩЕВ: Чтобы отдать тебе мертвых душ? Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем! Возьми себе все кладбище! Старик-то, старик! В каких дураках будет дядя! (хохочет)
КАРТИНА 6.
Имение Бетрищева. Столовая. Чичиков и Тентенников останавливаются в дверях.
ТЕНТЕТНИКОВ: Всё же напрасно вы сказали, будто я пишу историю о генералах…
ЧИЧИКОВ: Что поделать? Сам не знаю, как с языка сорвалось! Только умоляю, вы уж не отказывайтесь категорически от этой истории, дабы не скомпрометировать меня перед генералом…
ТЕНТЕТНИКОВ: Можете быть покойны…
Навстречу гостям выходят Бетрищев и Улинька.
БЕТРИЩЕВ: Ну, вот, наконец, и вы! Андрей Иванович, рад видеть вас вновь в своём доме, где вы всегда желанный гость.
ТЕНТЕТНИКОВ (кланяясь генералу и Улиньке): Для меня честь быть вашим гостем.
БЕТРИЩЕВ: Давненько вы не бывали у нас.
ТЕНТЕТНИКОВ (глядя на Улиньку): Это была моя ошибка.
БЕТРИЩЕВ: Ну-с, милости прошу к столу! Павел Иванович, как там в давешнем вашем анекдоте? Полюбите нас беленькими…
ЧИЧИКОВ: Чёрненькими, ваше превосходительство.
БЕТРИЩЕВ: Да, чёрненькими!
Проходят к столу и рассаживаются. Лакей разливает суп. Начинается трапеза.
БЕТРИЩЕВ: А что, Андрей Иванович, верно ли, что вы пишите историю генералов 12-го года? Коли так, грех с вашей стороны не обратиться ко мне. Я бы мог вам немало рассказать про 12-й год… Великое было время! И полководцы великие.
Чичиков насторожённо покашивается на Тентетникова.
ТЕНТЕТНИКОВ: Сказать по совести, генерал, сочинение моё немного о другом.
БЕТРИЩЕВ: О чём же?
ТЕНТЕТНИКОВ: Я сразу решил, что не моё дело писать историю кампании, отдельных сражений и отдельных личностей, игравших роль в этой войне… Тут уж много было историков и без меня. Но ведь не только этими геройскими подвигами замечателен 12-й год! Надобно взглянуть на эту эпоху и с другой стороны: по моему разумению, важно то, что весь народ встал, как один человек, в защиту Отечества; что все расчёты, интриги и страсти умолкли на это время; важно, что все сословия соединились в одном чувстве любви к Отечеству, что каждый спешил отдать последнее своё достояние и жертвовал всем для спасения общего дела… Вот, что важно в этой войне, и вот это желал бы я описать в одной яркой картине, со всеми подробностями этих невидимых подвигов и высоких, но тайных жертв! Великий дух единения… Ведь что теперь у нас? Ещё никогда не бывало в России такого необыкновенного разнообразия и несходства во мнениях и верованиях всех людей! У каждого в душе сформировалось своё собственное представление о России, и отсюда разлад и полное неприятие друг друга. Все перессорились: дворяне у нас между собою, как кошки с собаками, купцы, мещане… Даже крестьяне, если только не устремлены побуждающей силою на дружескую работу, между собой, как кошки с собаками. Даже честные и добрые люди между собой в разладе! А выгода кому от этого? Только одним плутам, между которыми лишь и существует нечто похожее на единение. А ведь если бы только несколько честных людей, которые, из-за несогласия во мнении насчёт одного какого-нибудь предмета, перечат друг другу в действиях, согласились подать друг другу руку, плутам было бы уже худо! А если бы не несколько, а все честные люди, коих у нас большинство, пришли бы в согласие? Ведь весь народ поднялся бы тогда, очистился, предстал в великой силе и красоте своей, как было это в 12-м году, и совсем иная жизнь настала бы тогда, иной стала бы Россия! Единение сил, лучших устремлений народных – вот, 12-й год!
ЧИЧИКОВ: Да, страшные холода были в 12-м году!
БЕТРИЩЕВ (строго): Не о холодах тут речь! (утирая слезу) Прекрасно вы говорили, Андрей Иванович. Прямо сердце мне растрогали. Искреннее, прекрасное слово! Дай Бог, чтобы удался вам ваш труд. А что ты думаешь, Улинька?
УЛИНЬКА (не сводя глаз с Тентетникова): Я согласна…
ТЕНТЕТНИКОВ (поднимаясь): Генерал, я давно хотел сказать вам…
УЛИНЬКА (поднимаясь также): И я хотела сказать, отец…
ТЕНТЕТНИКОВ: Я прошу руки вашей дочери.
УЛИНЬКА: Благословите нас, батюшка.
Улинька и Тентетников становятся на колени.
ЧИЧИКОВ: Вот так-так! Вот это дело!
БЕТРИЩЕВ (взволнованно): Принести сюда образ!
Кто-то из дворовых приносит и подаёт образ.
БЕТРИЩЕВ (благословляя Тентетникова и Улиньку): Благословляю вас, дети мои! Будьте счастливы!
УЛИНЬКА (всхлипывая и обнимая отца): Спасибо, батюшка!
БЕТРИЩЕВ: Радость-то какая… Жаль мать-покойница не дожила до счастливого дня…
Бетрищев и Улинька отходят в сторону.
ТЕНТЕТНИКОВ (Чичикову тихо): Вы мой благодетель, вам я обязан моим счастьем; чем могу отблагодарить вас? Всей моей жизни мало для этого!
ЧИЧИКОВ (обсасывая куриную ножку): Я ничего для вас не сделал; это случай. Я очень счастлив за вас. Но вы легко можете меня отблагодарить.
ТЕНТЕТНИКОВ: Чем же? Скажите скорее, я всё сделаю!
ЧИЧИКОВ: Есть у меня старик-дядя, а у него имение в 300 душ и никого, кроме меня наследников. Только пришла ему блажь: не желает доверить мне управление имением, пока не убедится, что я не мот. А для этого я должен где-то раздобыть своих 300 душ. Так не продадите ли мне ваших умерших с последней ревизии крестьян, как если б они были живые?
ТЕНТЕТНИКОВ: Да зачем же непременно мёртвых? Я вам на бумаге отдам все мои 300 душ, и вы можете показать наше условие вашему дядюшке, а после, когда получите от него имение, мы уничтожим купчую.
Пауза.
ЧИЧИКОВ (положив кость, кашлянув и с удивлением глядя на Тентетникова): Как? Вы не боитесь сделать это?.. Вы не боитесь, что я могу вас обмануть? Употребить во зло ваше доверие?
ТЕНТЕТНИКОВ (протестующее поднимая руку): Как, сомневаться в вас, которому я обязан более чем жизнью?!
Бетрищев и Улинька возвращаются.
БЕТРИЩЕВ: Однако же нужно известить родственников о предстоящей помолвке… Ума не приложу, как лучше сделать это: самому ли ехать, или письменно, или через кого-либо…
ЧИЧИКОВ: Я могу съездить, если угодно. Я всё равно путешествую и мне решительно всё равно, куда ехать.
УЛИНЬКА: Нам вас Бог послал, Павел Иванович.
ЛАКЕЙ (входя): Платон Михайлович Платонов.
БЕТРИЩЕВ: Сосед наш, прекрасный человек, отличный человек.
Входит Платонов. Раскланивается.
ПЛАТОНОВ: Вижу, у вас веселье?
БЕТРИЩЕВ: И большое, Платон Михайлович! Тебе первому и объявляю о предстоящей помолвке моей баловницы с Андреем Ивановичем!
ПЛАТОНОВ: Примите поздравления.
БЕТРИЩЕВ: А вы отчего невеселы?
ПЛАТОНОВ: Скучно.
БЕТРИЩЕВ: Полноте, отчего вам скучать?
ПЛАТОНОВ: Как отчего скучать? - оттого, что скучно.
ЧИЧИКОВ: Я также, если позволите заметить, не могу понять, как при такой наружности, какова ваша, скучать. Конечно, если недостача денег или враги, как есть иногда такие, которые готовы покуситься даже на самую жизнь...
ПЛАТОНОВ: Поверьте, что для разнообразия я бы желал иногда иметь какую-нибудь тревогу: ну, хоть бы кто рассердил меня,- и того нет. Скучно, да и только.
ЧИЧИКОВ: Стало быть, недостаточность земли по имению, малое количество душ?
ПЛАТОНОВ: Ничуть. У нас с братом земли на десять тысяч десятин и при них больше тысячи человек крестьян.
ЧИЧИКОВ: Странно, не понимаю. Но, может быть, неурожаи, болезни? много вымерло мужеска пола людей?
ПЛАТОНОВ: Напротив, всё в наилучшем порядке, и брат мой отличнейший хозяин.
ЧИЧИКОВ (пожимая плечами): И при этом скучать! не понимаю! Против скуки есть так много средств.
ПЛАТОНОВ: Какие же?
ЧИЧИКОВ: Да мало ли для молодого человека? Танцевать, играть на каком-нибудь инструменте... а не то - жениться.
ПЛАТОНО: На ком?
ЧИЧИКОВ: Да будто в окружности нет хороших и богатых невест?
ПЛАТОНОВ: Да нет.
ЧИЧИКОВ: Ну, поискать в других местах, поездить. Да вот прекрасное средство!
ПЛАТОНОВ: Какое?
ЧИЧИКОВ: Путешествие.
ПЛАТОНОВ: Куда ж ехать?
ЧИЧИКОВ: Да если вам свободно, так поедем со мной.
ПЛАТОНОВ: А вы куда едете?
БЕТРИЩЕВ: Павел Иванович любезно согласился поехать и известить нашу родню о предстоящем событии.
ЧИЧИКОВ: Точно так.
ПЛАТОНОВ: А согласны ли вы погостить у брата денька два? Иначе он меня не отпустит.
ЧИЧИКОВ: С большим удовольствием. Хоть три.
ПЛАТОНОВ (оживлённо): Ну, так по рукам! Едем!
ЧИЧИКОВ: Едем! (хлопают по рукам)
БЕТРИЩЕВ: Вот, и славно! Я дам вам дорожную двухместную коляску заграничной работы!
ТЕНТЕТНИКОВ: А я четвёртую лошадь.
КАРТИНА 7.
Имение Кошкарёва. Кругом постройки, перестройки, кучи извести, кирпичу и бревен. Видны надписи : "Депо земледельческих орудий"; "Главная счетная экспедиция"; далее: "Комитет сельских дел", "Школа нормального просвещенья поселян". Кошкарёв стоит за пульпитром стоячей конторки, с пером в зубах. Входит Чичиков.
ЧИЧИКОВ: Честь имею представиться, Павел Иванович Чичиков. Прибыл к вам по поручению близкого приятеля и, можно сказать, благодетеля, генерала Бетрищева…
КОШКАРЁВ: Рад, рад, очень рад знакомству. Видали ли вы имение?
ЧИЧИКОВ: Лишь мельком, но, должен заметить, что подобного устройства не встречал более негде и…
КОШКАРЁВ: Если б вы только знали, милостивый государь, скольких трудов мне стоило возвесть имение до нынешнего благосостояния! Вы не можете и вообразить себе, как трудно дать понять мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляет человеку просвещенная роскошь, искусство и художество! Невежество! Да-с… Представьте, баб до сих пор не мог заставить ходить в корсете, тогда как в Германии, где я стоял с полком в четырнадцатом году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано! О, костюм имеет огромное значение! Ручаюсь головой, что если только одеть половину русских мужиков в немецкие штаны - науки возвысятся, торговля подымется, и золотой век настанет в России. Но ничего! Ничего! Несмотря на все упорство со стороны невежества, я непременно достигну того, что мужик моей деревни, идя за плугом, будет в то же время читать книгу о громовых отводах Франклина, или Виргилиевы "Георгики", или "Химическое исследование почв"!
Пауза.
ЧИЧИКОВ: Счастлив знакомству со столь прогрессивным человеком, как вы, полковник! Я и сам человек прогрессивных взглядов, а потому, как прогрессивный человек прогрессивному, изложу вам моё дело без обиняков!
КОШКАРЁВ: Слушаю вас.
ЧИЧИКОВ: Старик-дядя, выживший из ума, требует, чтобы я представил ему в доказательство своей благонадёжности собственных 300 крепостных душ. Без этого он отказывается отписать мне своё имение, которым не может управлять, и где оттого царит полный раздрай и торжество невежества, с коим желал бы я бороться. Я придумал выход, и вы можете помочь мне. Не продадите ли вы мне мёртвых душ? Тех крестьян, что умерли, но числятся ещё живыми в ревизских сказках?
КОШКАРЁВ: Сколько могу видеть из слов ваших, это просьба, не так ли?
ЧИЧИКОВ: Так точно.
КОШКАРЁВ: В таком случае изложите ее письменно. Просьба пойдет в контору принятия рапортов и донесений. Контора, пометивши, препроводит ее ко мне; от меня поступит она в комитет сельских дел; оттоле, по сделании выправок, к управляющему. Управляющий совокупно с секретарем...
ЧИЧИКОВ: Помилуйте! ведь этак затянется бог знает! Да как же трактовать об этом письменно? Ведь это такого рода дело... Души ведь некоторым образом мертвые.
КОШАРЁВ: Очень хорошо. Вы так и напишите, что души некоторым образом мертвые.
ЧИЧИКОВ: Но ведь как же - мертвые? Ведь этак же нельзя написать. Они хотя и мертвые, но нужно, чтобы казались как бы были живые.
КОШКАРЁВ: Хорошо. Вы так и напишите: "но нужно, или требуется, желается, ищется, чтобы казалось, как бы живые". Без бумажного производства нельзя этого сделать. Пример - Англия и сам даже Наполеон. Я вам отряжу комиссионера, который вас проводит по всем местам. (ударяет в звонок) Позвать ко мне комиссионера!
Является комиссионер. Кошкарёв отходит.
ЧИЧИКОВ: Где у вас контора подачи рапортов?
КОМИССИОНЕР: Контора подачи рапортов существует только на вывеске. Правитель дел ее Хрулев был переведен во вновь образовавшийся комитет сельских построек. Место его заступил камердинер Березовский; но он тоже был куда-то откомандирован комиссией построения.
ЧИЧИКОВ: А где департамент сельских дел?
КОМИССИОНЕР: Туда ходить не надо.
ЧИЧИКОВ: Почему.
КОМИССИОНЕР: Пьют-с.
Пауза.
КОМИССИОНЕР: У нас бестолковщина. Барина за нос водят. Всем у нас распоряжается комиссия построения: отрывает всех от дела, посылает куда угодно. Только и выгодно у нас, что в комиссии построения.
ЧИЧИКОВ (подойдя к Кошкарёву): Что же это за каша у вас?
КОШКАРЁВ: А в чём дело?
ЧИЧИКОВ: Так ведь нигде же ничего добиться нельзя! А комиссии подачи рапортов и вовсе нет.
КОШКАРЁВ: Что вы говорите! (пожимает Чичикову руку) Вот, что значит невежество! Комиссионер! На каком основании комиссия построения самоуправно распорядилась с неподведомственными ей чиновниками; как мог допустить главноуправляющий, чтобы представитель, не сдавши своего поста, отправился на следствие; и как мог видеть равнодушно комитет сельских дел, что даже не существует контора подачи рапортов и донесений?!
КОМИССИОНЕР: Не могу знать.
КОШКАРЁВ: Вон!
Комиссионер пожимает плечами и уходит.
КОШКАРЁВ: Сейчас я самолично напишу восемь запросов и тогда…
ЧИЧИКОВ: Я, пожалуй, покину вас.
КОШКАРЁВ: Нет, я вас не отпущу. Теперь уже собственное мое честолюбие затронуто. Я докажу, что значит органическое, правильное устройство хозяйства. Я поручу ваше дело такому человеку, который один стоит всех: окончил университетский курс. Вот каковы у меня крепостные люди... Обождите!
Кошкарёв уходит.
ЧИЧИКОВ (утирая лоб): Ну и кутерьма…
Кошкарёв возвращается.
КОШКАРЁВ (сияя): Все сделано, и сделано отлично! Человек, о котором я вам говорил, решительный гений. За это я поставлю его выше всех и для него одного заведу целый департамент. Вы посмотрите, какая светлая голова и как в несколько минут он решил все. Слушайте! (достаёт бумагу и читает) «Приступая к обдумыванию возложенного на меня вашим высокородием поручения, честь имею сим донести на оное:
1-е. В самой просьбе господина коллежского советника и кавалера Павла Ивановича Чичикова уже содержится недоразумение, ибо неосмотрительным образом ревизские души названы умершими. Под сим, вероятно, они изволили разуметь близкие к смерти, а не умершие. Да и самое таковое название уже показывает изучение наук более эмпирическое, вероятно ограничившееся приходским училищем, ибо душа бессмертна». (прервавшись, самодовольно) Плут! Тут он немножко кольнул вас. Но сознайтесь, какое бойкое перо! (продолжает) "Во 2-х, никаких незаложенных, не только близких к смерти, но и всяких прочих, по именью не имеется, ибо все в совокупности не токмо заложены без изъятия, но и перезаложены, с прибавкой по полутораста рублей на душу, кроме небольшой деревни Гурмайловки, находящейся в спорном положении по случаю тяжбы с помещиком Предищевым и вследствие того под запрещеньем, о чем объявлено в сорок втором номере "Московских ведомостей".
ЧИЧИКОВ (с сердцем): Так зачем же вы мне этого не объявили прежде? Зачем из пустяков держали?
КОШКАРЁВ: Да! да ведь нужно было, чтобы вы все это увидели сквозь форму бумажного производства. Этак не штука. Бессознательно может и дурак увидеть, но нужно сознательно. (хватая руку Чичикова и прижимая к груди) Искренне благодарю вас, Павел Иванович! Вы дали мне случай увидеть на деле ход производства! Иногда передрягу и гонку нужно дать необходимо, потому что способно все задремать и пружины управления заржавеют и ослабеют. Знаете, благодаря этому событию, мне пришла счастливая мысль – я устрою новую комиссию! Она будет называться комиссией наблюдения за комиссиею построения, так что уже тогда никто не осмелится украсть! Немедленно издам циркуляр! Прощайте! (уходит)
Появляется Платонов.
ПЛАТОНОВ: О чем вы это так долго с ним толковали?
ЧИЧИКОВ: Этакого дурака я еще отроду не видывал!
ПЛАТОНОВ: Муж моей сестры говорит, что Кошкарев - утешительное явление.
ЧИЧИКОВ: Чем же утешительное?
ПЛАТОНОВ: Он нужен затем, что в нем отражаются карикатурно и видней глупости всех наших умников,- вот этих всех умников, которые, не узнавши прежде своего, набираются дури в чужи.
ЧИЧИКОВ: Умный человек ваш родственник.
ПЛАТОНОВ: О, это так! Если вы охотник до хозяйства, то вам будет с ним интересно познакомиться. Уж лучше хозяина вы не сыщете. Он в десять лет возвел свое именье до того, что вместо тридцати теперь получает двести тысяч.
ЧИЧИКОВ: Ах, да это, конечно, препочтенный человек! Это преинтересно будет с этаким человеком познакомиться. Как же? Да ведь это сказать... А как по фамилии?
ПЛАТОНОВ: Костанжогло.
ЧИЧИКОВ: А имя и отчество, позвольте узнать?
ПЛАТОНОВ: Константин Федорович.
ЧИЧИКОВ: Константин Федорович Костанжогло. Очень будет интересно познакомиться. Поучительно узнать этакого человека…
КАРТИНА 8.
Имение Костанжогло. Гостиная. Платонов сидит у фортепиано, разбирает ноты и изредка что-то наигрывает. На диване сидит Чичиков. У окна жена Костанжогло.
ПЛАТОНОВ: Старина-то какая…
ЖЕНА: Извини, братец, новое разучивать у меня теперь времени нет. Хозяйство!
ПЛАТОНОВ: Какая ты, сестра, стала скучная…
ЖЕНА: А, вот, и Константин!
Входит Костанжогло. Платонов и Чичиков поднимаются ему навстречу.
ЖЕНА (целуя Костанжогло): Константин, у нас гости.
КОНСТАНЖОГЛО: Весьма рад.
ПЛАТОНОВ: Позволь тебе представить, Павел Иванович Чичиков.
Чичиков кланяется.
ПЛАТОНОВ: Вот решился проездиться по разным губерниям, размыкать хандру. И вот Павел Иванович предложил ехать с ним.
КОСТАНЖОГЛО: Прекрасно. (Чичиков) В какие же места предполагаете теперь направить путь?
ЧИЧИКОВ: Признаюсь, (поглаживая ручку кресла) еду я покамест не столько по своей нужде, сколько по нужде другого: генерал Бетрищев, близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников. Родственники, конечно, родственниками, но с другой стороны, так сказать, и для самого себя, потому что, точно не говоря уже о пользе, которая может быть в геморроидальном отношении, увидать свет, коловращенье людей... есть, так сказать, живая книга, та же наука.
КОСТАНЖОГЛО: Да, заглянуть в иные уголки не мешает.
ЧИЧИКОВ: Превосходно изволили заметить: именно, истинно, действительно не мешает. Видишь вещи, которых бы не видел; встречаешь людей, которых бы не встретил. Разговор с иным тот же червонец, как вот, например, теперь представился случай... К вам прибегаю, почтеннейший Константин Федорович, научите, научите, оросите жажду мою вразумленьем истины. Жду, как манны, сладких слов ваших.
КОСТАНЖОГЛО: Чему же, однако?.. чему научить? (смутившись) Я и сам учился на медные деньги.
ЧИЧИКОВ: Мудрости, почтеннейший, мудрости! Мудрости управлять трудным кормилом сельского хозяйства, мудрости извлекать доходы верные, приобресть имущество не мечтательное, а существенное, исполня тем долг гражданина, заслужа уваженье соотечественников.
КОСТАНЖОГЛО (задумчиво): Знаете ли что, останьтесь денек у меня. Я покажу вам все управление и расскажу обо всем. Мудрости тут, как вы увидите, никакой нет.
ЖЕНА (Платонову): Конечно, останьтесь. Брат, оставайся, куды тебе торопиться?
ПЛАТОНОВ: Мне все равно. Как Павел Иванович?
ЧИЧИКОВ: Я тоже, я с большим удовольствием...
КОСТАНЖОГЛО: Так и порешим.
Все садятся.
ПЛАТОНОВ: А мы с Павлом Ивановичем только что от Кошкарёва…
КОСТАНЖОГЛО (морщась): Вон каковы помещики теперь наступили! Все в ломбард, все пойдет в ломбард. Вон шляпный, свечной заводы,- из Лондона мастеров выписали свечных, торгашами поделались. Помещик - этакое званье почтенное - в мануфактуристы, фабриканты! Прядильные машины... кисеи шлюхам городским, девкам.
ПЛАТОНОВ: Да ведь и у тебя же есть фабрики.
КОСТАНЖОГЛО: А кто их заводил? Сами завелись! накопилось шерсти, сбыть некуда - я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые - по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают,- мужику надобные, моему мужику. Рыбью шелуху сбрасывали на мой берег в продолжение шести лет сряду промышленники, - ну куды ее девать? Я начал из нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня всё так. Да и то потому занялся, что набрело много работников, которые умерли бы с голоду. Голодный год, и все по милости этих фабрикантов, упустивших посевы. Этаких фабрик у меня, брат, наберется много. Всякий год другая фабрика, смотря по тому, от чего накопилось остатков и выбросков. Рассмотри только попристальнее свое хозяйство - всякая дрянь даст доход, так что отталкиваешь, говоришь: не нужно. Ведь я не строю для этого дворцов с колоннами да с фронтонами.
ЧИЧИКОВ: Это изумительно... Изумительнее же всего то, что всякая дрянь даст доход!
КОСТАНЖОГЛО: Да помилуйте! Если бы только брать дело попросту, как оно есть; а то ведь всякий-механик, всякий хочет открыть ларчик с инструментом, а не просто. Он для этого съездит нарочно в Англию, вот в чем дело. Дурачье! И ведь глупее всотеро станет после того, как возвратится из-за границы.
ЖЕНА: Ax, Константин! ты опять рассердился. Ведь ты знаешь, что это для тебя вредно.
КСТАНЖОГЛО (раздражённо): Да ведь как не сердиться? Добро бы, это было чужое, а то ведь это близкое собственному сердцу. Ведь досадно то, что русский характер портится. (поднимается и ходит по комнате) Ведь теперь явилось в русском характере донкишотство, которого никогда не было! Просвещение придет ему в ум - сделается Дон-Кишотом просвещенья: заведет такие школы, что дураку в ум не войдет! Выйдет из школы такой человек, что никуда не годится, ни в деревню, ни в город,- только что пьяница да чувствует свое достоинство. В человеколюбье пойдет - сделается Дон-Кишотом человеколюбья: настроит на миллион рублей бестолковейших больниц да заведений с колоннами, разорится, да и пустит всех по миру: вот тебе и человеколюбье! Думают, как просветить мужика! Да ты сделай его прежде богатым да хорошим хозяином, а там он сам выучится. Ведь как теперь, в это время, весь свет поглупел, так вы не можете себе представить. Что пишут теперь эти щелкоперы! Пустит какой-нибудь молокосос книжку, и так вот все и бросятся на нее. Вот что стали говорить: "Крестьянин ведет уж очень простую жизнь; нужно познакомить его с предметами роскоши, внушить ему потребности свыше состоянья..." Что сами благодаря этой роскоши стали тряпки, а не люди, и болезней черт знает каких понабрались, и уж нет осьмнадцатилетнего мальчишки, который бы не испробовал всего: и зубов у него нет, и плешив, как пузырь,- так хотят теперь и этих заразить. Да слава Богу, что у нас осталось хотя одно еще здоровое сословие, которое не познакомилось с этими прихотями! За это мы просто должны благодарить Бога. Да хлебопашцы для меня всех почтеннее - что вы его трогаете? Дай бог, чтобы все были хлебопашцы.
ЧИЧИКОВ: Так вы полагаете, что хлебопашеством доходливей заниматься?
КОСТАНЖОГЛО: Законнее, а не то что доходнее. Возделывай землю в поте лица своего, сказано. Тут нечего мудрить. Это уж опытом веков доказано, что в земледельческом звании человек нравственней, чище, благородней, выше. Не говорю - не заниматься другим, но чтобы в основание легло хлебопашество - вот что! Фабрики заведутся сами собой, да заведутся законные фабрики - того, что нужно здесь, под рукой человеку, на месте, а не эти всякие потребности, расслабившие теперешних людей. Не эти фабрики, что потом для поддержки и для сбыту употребляют все гнусные меры, развращают, растлевают несчастный народ. Да вот же не заведу у себя, как ты там ни говори в их пользу, никаких этих внушающих высшие потребности производств, ни табака, ни сахара, хоть бы потерял миллион. Пусть же, если входит разврат в мир, так не через мои руки! Пусть я буду перед Богом прав... Я двадцать лет живу с народом; я знаю, какие от этого следствия.
ЧИЧИКОВ: Для меня изумительнее всего, как при благоразумном управлении, из останков, из обрезков получается, что и всякая дрянь дает доход.
КОСТАНЖОГЛО (не слушая): Гм! Политические экономы! Хороши политические экономы! Дурак на дураке сидит и дураком погоняет. Дальше своего глупого носа не видит. Осел, а еще взлезет на кафедру, наденет очки... Дурачье!
ЖЕНА: Все это так и все справедливо, только, пожалуйста, не сердись. Как будто нельзя говорить об этом, не выходя из себя. Я прикажу подать ужин. (звонит в колокольчик)
Появляется дворовая баба.
ЖЕНА: Настя, подавай ужин.
Появляются несколько дворовых и проворно накрывают на стол.
ЧИЧИКОВ: Слушая вас, почтеннейший Константин Федорович, вникаешь, так сказать, в смысл жизни, щупаешь самое ядро дела. Но, оставив общечеловеческое, позвольте обратить внимание на приватное. Если бы, положим, сделавшись помещиком, возымел я мысль в непродолжительное время разбогатеть так, чтобы тем, так сказать, исполнить существенную обязанность гражданина, то каким образом, как поступить?
КОСТАНЖОГЛО: Очень просто. Есть, к примеру, поблизости великолепное имение. Только хозяин его, Хлобуев, разорил его совершенно и теперь до того издержался, что вынужден продать. А ведь какая там земля! Какие луга! Какой доход иметь можно, если только с умом взяться! А он что же? Мужиков своих до полной нищеты довёл, они ко мне бегут. Ведь это не земля, а дар Божий! У меня сердце кровью обливается, когда вижу, до чего довели её! Да за это имение, если бы он запросил и сорок тысяч, я бы ему тут же отсчитал.
ЧИЧИКОВ: А отчего же вы сами не покупаете его?
КОСТАНЖОГЛО: Да нужно знать, наконец, пределы. У меня и без того много хлопот около своих имений. Притом у нас дворяне и без того уже кричат на меня, будто я, пользуясь крайностями и разоренными их положеньями, скупаю земли за бесценок. Это мне уж наконец надоело, черт их возьми.
ЧИЧИКОВ: Как вообще люди способны к злословию!
КОСТАНЖОГЛО: А уж как в нашей губернии - не можете себе представить! Меня иначе и не называют, как сквалыгой и скупцом первой степени. Себя они во всем извиняют. "Я, говорит, конечно, промотался, но потому, что жил высшими потребностями жизни, поощрял промышленников, мошенников то есть, а этак, пожалуй, можно прожить свиньей, как Костанжогло".
ЧИЧИКОВ: Желал бы я быть этакой свиньей!
КОСТАНЖОГЛО: И все это ложь и вздор. Какие высшие потребности? Кого они надувают? Книги хоть он и заведет, но ведь их не читает. Дело окончится картами да пьянством. И все оттого, что не задаю обедов да не занимаю им денег. Обедов я потому не даю, что это меня бы тяготило; я к этому не привык. А приезжай ко мне есть то, что я ем, - милости просим. Не даю денег взаймы - это вздор. Приезжай ко мне в самом деле нуждающийся да расскажи мне обстоятельно, как ты распорядишься с моими деньгами. Если я увижу из твоих слов, что ты употребишь их умно, и деньги принесут тебе явную прибыль,- я тебе не откажу и не возьму даже процентов. Но бросать денег на ветер я не стану. Уж пусть меня в этом извинят! Черт побери! он затевает там какой-нибудь обед любовнице, или на сумасшедшую ногу убирает мебелями дом, или с распутницей в маскарад, юбилеи там какой-нибудь в память того, что он даром прожил, а ему давай деньги взаймы!.. Тьфу!
ЧИЧИКОВ (выпивая рюмку наливки): Позвольте мне, досточтимый мною, обратить вас вновь к предмету прекращенного разговора. Если бы, положим, я приобрел то самое имение, о котором вы изволили упомянуть, то во сколько времени и как скоро можно разбогатеть в такой степени...
КОСТАНЖОГЛО: Если вы хотите разбогатеть скоро, так вы никогда не разбогатеете; если же хотите разбогатеть, не спрашиваясь о времени, то разбогатеете скоро.
ЧИЧИКОВ: Вот оно как.
КОСТАНЖОГЛО: Да, надобно иметь любовь к труду. Без этого ничего нельзя сделать. Надобно полюбить хозяйство, да! И, поверьте, это вовсе не скучно. Выдумали, что в деревне тоска,- да я бы умер, повесился от тоски, если бы хотя один день провел в городе так, как проводят они в этих глупых своих клубах, трактирах да театрах. Дураки, дурачье, ослиное поколенье! Хозяину нельзя, нет времени скучать. В жизни его и на полвершка нет пустоты-все полнота. Одно это разнообразье занятий, и притом каких занятий! - занятий, истинно возвышающих дух. Как бы то ни было, но ведь тут человек идет рядом с природой, с временами года, соучастник и собеседник всего, что совершается в творении. Здесь, именно здесь подражает Богу человек. Бог предоставил себе дело творенья, как высшее всех наслажденье, и требует от человека также, чтобы он был подобным творцом благоденствия вокруг себя. И это называют скучным делом!..
ПЛАТОНОВ (вертя вилкой в тарелке): Что ни рассказывай, а все, однако же, скучно.
ЧИЧИКОВ: Сладки мне ваши речи, досточтимый мною Константин Федорович. Могу сказать, что не встречал во всей России человека, подобного вам по уму.
КОСТАНЖОГЛО (улыбнувшись): Нет, уж если хотите знать умного человека, так у нас действительно есть один, о котором, точно, можно сказать - умный человек, которого я и подметки не стою.
ЧИЧИКОВ: Кто ж бы это такой мог быть?
КОСТАНЖОГЛО: Это наш откупщик Муразов. Это человек, который не то что именьем помещика, целым государством управит. Будь у меня государство, я бы его сей же час сделал министром финансов. 40 миллионов нажил. Скоро половина России будет в его руках.
ЧИЧИКОВ: Что вы говорите!
КОСТАНЖОГЛО: Всенепременно. Это ясно. Медленно богатеет тот, у кого какие-нибудь сотни тысяч; а у кого миллионы, у того радиус велик: что ни захватит, так вдвое и втрое противу самого себя. Поле-то, поприще слишком просторно, тут уже и соперников нет. С ним некому тягаться. Какую цену чему ни назначит, такая и останется, некому перебить.
ЧИЧИКОВ: Господи Боже ты мои! Уму непостижимо! Каменеет мысль от страха! Изумляются мудрости промысла в рассматриванье букашки: для меня более изумительно то, что в руках смертного могут обращаться такие громадные суммы. Позвольте спросить насчет одного обстоятельства: скажите, ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?
КОСТАНЖОГЛО: Самым безукоризненным путем и самыми справедливыми средствами.
ЖЕНА: Константин, пора дать Павлу Ивановичу отдохнуть и поспать,- сказала хозяйка,- а ты все болтаешь.
КОСТАНЖОГЛО: Да что ж тебе? Ну и ступай, если захотелось.
Платонов начинает храпеть.
КОСТАНЖОГЛО (толкая его в бок): Полно тебе храпеть! (поднимается) Доброй ночи, Павел Иванович!
ПЛАТОНОВ (сонно): Доброй ночи!
ЖЕНА: Приятных снов.
ЧИЧИКОВ: Спокойной ночи…
Все уходят. Чичиков остаётся один.
ЧИЧИКОВ: Я разбогатею, я непременно разбогатею!
КАРТИНА 9.
Имение Хлобуева. Появляются Чичиков, Костанжогло и Платонов. Навстречу им спешит Хлобуев.
ХЛОБУЕВ (радостно): Константин Федорович! Платон Михайлович! Вот одолжили приездом! Дайте протереть глаза! А уж, право, думал, что ко мне никто не заедет. Всяк бегает меня, как чумы: думает - попрошу взаймы. Ох, трудно, трудно, Константин Федорович! Вижу - сам всему виной. Что делать? свинья свиньей зажил. Извините, господа, что принимаю вас в таком наряде: сапоги, как видите, с дырами. Чем прикажете потчевать?
КОСТАНЖОГЛО: Без церемоний. Мы к вам за делом. Вот вам покупщик, Павел Иванович Чичиков.
ХЛОБУЕВ: Душевно рад познакомиться. Дайте прижать мне вашу руку.
Чичиков подаёт ему обе руки.
ХЛОБУЕВ: Хотел бы очень, почтеннейший Павел Иванович, показать вам имение, стоящее внимания... Да что, господа, позвольте спросить: вы обедали?
КОСТАНЖОГЛО: Обедали, обедали.
ХЛОБУЕВ: Поверите ли, Константин Федорович, курицы нет в доме - до того дожил! (Платонову) Трудно, Платон Михалыч, трудно! Не можете вообразить, как трудно! Безденежье, бесхлебье, бессапожье. Ведь это для вас слова иностранного языка. Трын-трава бы это было все, если бы был молод и один. Но когда все эти невзгоды станут тебя ломать под старость, а под боком жена, пятеро детей - сгрустнется, поневоле сгрустнется...
ПЛАТОНОВ: Ну, да если вы продадите деревню - это вас поправит?
ХЛОБУЕВ: Какое поправит! (махнув рукой) Все пойдет на уплату долгов, а для себя не останется и тысячи.
ПЛАТОНОВ: Так что ж вы будете делать?
ХЛОБУЕВ: А Бог знает.
ПЛАТОНОВ: Как же вы ничего не предпринимаете, чтобы выпутаться из таких обстоятельств?
ХЛОБУЕВ: Что ж предпринять?
ПЛАТОНОВ: Что ж, вы, стало быть, возьмете какую-нибудь должность?
ХЛОБУЕВ: Ведь я губернский секретарь. Какое же мне могут дать место? Место мне могут дать ничтожное. Как мне взять жалованье - пятьсот? А ведь у меня жена, пятеро детей.
ПЛАТОНОВ: Пойдите в управляющие.
ХЛОБУЕВ: Да кто ж мне поверит имение: я промотал свое.
ПЛАТОНОВ: Ну, да если голод и смерть грозят, нужно же что-нибудь предпринимать. Я спрошу, не может ли брат мой через кого-либо в городе выхлопотать какую-нибудь должность.
ХЛОБУЕВ: Нет, Платон Михайлович. Не гожусь я теперь никуды. Одряхлел прежде старости своей, и поясница болит от прежних грехов, и ревматизм в плече. Куды мне? Что разорять казну? И без того теперь завелось много служащих ради доходных мест. Храни Бог, чтобы из-за доставки мне жалованья увеличены были подати на бедное сословие.
КОСТАНЖОГЛО (Чичикову): Вот смотрите, довел мужика до какой бедности! Ведь ни телеги, ни лошади. Случился падеж - уж тут нечего глядеть на свое добро: тут все свое продай да снабди мужика скотиной, чтобы он не оставался и одного дни без средств производить работу. А ведь теперь и годами не поправишь. И мужик уже изленился, загулял, сделался пьяница. Да этим только, что один год дал ему пробыть без работы, ты уж его развратил навеки: уж привык к лохмотью и бродяжничеству. А земля-то какова? разглядите землю! Всё поёмные места! Да я заведу лен, да тысяч на пять одного льну отпущу; репой засею, на репе выручу тысячи четыре. А вон смотрите-по косогору рожь поднялась; ведь это все падаль. Он хлеба не сеял - я это знаю. А вон овраги... да здесь я заведу такие леса, что ворон не долетит до вершины. И этакое сокровище-землю бросить! Ну, уж если нечем было пахать, так заступом под огород вскопай... Огородом бы взял. Сам возьми в руку заступ, жену, детей, дворню заставь; безделица! умри, скотина, на работе! Умрешь, по крайней мере, исполняя долг, а не то обожравшись,- свиньей за обедом!
ЧИЧИКОВ: Жалко то, что долго нужно дожидаться. Так бы хотелось увидеть все в том виде, как хочется.
КОСТАНЖОГЛО: Да что вы, двадцатипятилетний разве юноша? Вертун, петербургский чиновник? Чудно! Терпенье. Шесть лет работайте сряду; садите, сейте, ройте землю, не отдыхая ни на минуту. Трудно, трудно. Но зато потом, как расшевелите хорошенько землю да станет она помогать вам сама, так это не то, что какой-нибудь миллион, нет, батюшка, у вас сверх ваших каких-нибудь семидесяти рук будут работать семьсот невидимых. Всё вдесятеро. У меня теперь ни пальцем не двинут - всё делается само собою. Да, природа любит терпение; и это закон, данный ей самим Богом, ублажавшим терпеливых.
ЧИЧИКОВ: Слушая вас, чувствуешь прибыток сил. Дух воздвигается.
КОСТАНЖОГЛО: Я не могу здесь больше оставаться: мне смерть - глядеть на этот беспорядок и запустенье. Вы теперь можете с ним покончить и без меня. Отберите у этого дурака поскорее сокровище. Он только бесчестит Божий дар. (Хлобуеву) Афанасий Васильевич! Прошу меня извинить, но я должен откланяться. Много дел по хозяйству.
ХЛОБУЕВ: Помилуйте, Константин Федорович, только что приехали - и назад!
КОСТАНЖОГЛО: Не могу. Мне крайняя надобность быть дома.
Костанжогло уходит.
ХЛОБУЕВ: Не выдержал Константин Федорович, невесело такому хозяину, каков он, глядеть на этакое беспутное управление. Поверьте, Павел Иванович, что даже хлеба не сеял в этом году. Как честный человек! Семян не было, не говоря уж о том, что нечем пахать. Ваш братец, Платон Михайлович, говорят, отличный хозяин: о Константине Федоровиче - что уж говорить! это Наполеон своего рода. Часто, право, думаю: "Ну зачем столько ума дается в одну голову? ну что бы хоть каплю его в мою глупую". Тут, смотрите, господа, осторожнее через мост, чтобы не бултыхнуть в лужу. Доски весною приказывал поправить. Жаль больше всего мне мужичков бедных: им нужен пример; но с меня что за пример? Что прикажете делать? Возьмите их, Павел Иванович, в свое распоряжение. Как могу приучить их к порядку, когда сам беспорядочен? Я бы их отпустил давно на волю, но из этого не будет никакого толку. Вижу, что прежде нужно привести их в такое состояние, чтобы умели жить. Нужен строгий и справедливый человек, который пожил бы с ними долго и собственным примером неутомимой деятельности - действовал на них. Русский человек, вижу по себе, не может без понукателя: так и задремлет, так и закиснет.
ПЛАТОНОВ: Странно, отчего русский человек способен так задремать и закиснуть, что, если не смотришь за простым человеком, сделается и пьяницей и негодяем.
ЧИЧИКОВ: От недостатка просвещения.
ХЛОБУЕВ: Бог весть отчего. Ведь вот мы просветились, слушали в университете, а на что годимся? Ну, чему я выучился? Порядку жить не только не выучился, а еще больше - выучился искусству побольше издерживать деньги на всякие новые утонченности да больше познакомился с этакими предметами, на которые нужны деньги. Выучился только издерживаться на всякий комфорт. Оттого ли, что я бестолково учился? Нет, ведь так и другие товарищи. Два, три человека извлекли себе настоящую пользу, да и то оттого, может быть, что и без того были умны, а прочие ведь только и стараются узнать то, что портит здоровье, да и выманивает деньги. Ей-богу! А что я уж думаю: иной раз, право, мне кажется, что будто русский человек - какой-то пропащий человек. Хочешь все сделать - и ничего не можешь. Все думаешь - с завтрашнего дня начнешь новую жизнь, с завтрашнего дня сядешь на диету - ничуть не бывало: к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами и язык не ворочается; как сова сидишь, глядя на всех, - право! И этак все.
ЧИЧИКОВ (усмехнувшись): Да, эта история бывает.
ХЛОБУЕВ: Мы совсем не для благоразумия рождены. Я не верю, чтобы из нас был кто-нибудь благоразумным. Если я вижу, что иной даже и порядочно живет, собирает и копит деньгу, не верю я и тому. На старости и его черт попутает: спустит потом все вдруг. И все так, право: и просвещенные и непросвещенные. Нет, чего-то другого недостает, а чего - и сам не знаю.
ЧИЧИКОВ: Так какая же будет ваша цена? Спрашиваю, признаться, чтобы услышать крайнюю, последнюю цену, ибо поместье в худшем положенье, чем ожидал.
ХЛОБУЕВ: В самом скверном, Павел Иванович. И это еще не все. Я не скрою: из ста душ, числящихся по ревизии, только пятьдесят в живых; так у нас распорядилась холера. Прочие отлучились беспашпортно, так что почитайте их как бы умершими. Так что, если их вытребовать по судам, так все имение останется по судам. Потому-то я и прошу всего только тридцать пять тысяч.
ЧИЧИКОВ: Помилуйте, как же тридцать пять? За этакое тридцать пять! Ну, возьмите двадцать пять тысяч.
ПЛАТОНОВ: Покупайте, Павел Иванович. За именье можно всегда дать эту цену. Если вы не дадите за него тридцати пяти тысяч, мы с братом складываемся и покупаем.
ЧИЧИКОВ: Очень хорошо, согласен. Хорошо, только с тем, чтобы половину денег через год.
ХЛОБУЕВ: Нет, Павел Иванович! это-то уж никак не могу. Половину мне дайте теперь же, а остальные через пятнадцать дней. Ведь мне эти же самые деньги выдаст ломбард. Было бы только чем пиявок кормить.
ЧИЧИКОВ: Как же, право? я уж не знаю, у меня всего-навсего теперь десять тысяч.
ХЛОБУЕВ: Нет, пожалуйста, Павел Иванович! Я говорю, что необходимо мне нужны пятнадцать тысяч.
ПЛАТОНОВ: Я вам займу пять тысяч.
ЧИЧИКОВ: Разве эдак!
ПЛАТОНОВ: Где же вы после этого будете жить? Есть у вас другая деревушка?
ХЛОБУЕВ: Да в город нужно переезжать: там есть у меня домишка. Это нужно сделать для детей: им нужны будут учителя. Пожалуйста, здесь еще можно достать учителя закону Божию; музыке, танцеванью - ни за какие деньги в деревне нельзя достать.
Пауза.
ХЛОБУЕВ: Однако ж нужно нам чем-нибудь вспрыснуть сделку. Эй, Кирюшка! принеси, брат, бутылку шампанского.
Кирюшка приносит шампанское. Чичиков, Хлобуев и Платонов выпивают.
ХЛОБУЕВ: Кабы найти благодетеля, который бы решился дать двести или хоть сто тысяч взаймы. Видно, уж Бог не хочет. Есть у меня трехмиллионная тетушка, старушка богомольная: на церкви и монастыри дает, но помогать ближнему тугенька. Прежних времен тетушка, на которую бы взглянуть стоило. У ней одних канареек сотни четыре, моськи, приживалки и слуги, каких уж теперь нет. Меньшому из слуг будет лет под шестьдесят, хоть она и зовет его: "Эй, малый!" Если гость, как-нибудь себя не так поведет, так она за обедом прикажет обнести его блюдом. И обнесут. Вот какая!
ПЛАТОНОВ (участливо): Отчего ж вы не обратитесь к ней? Мне кажется, если бы она вошла в положенье вашего семейства, она бы не могла отказать.
ХЛОБУЕВ: Ну нет, может. У тетушки натура крепковата. Эта старушка-кремень, Платон Михайлович! Да к тому ж есть и без меня угодники, которые около нее увиваются. Там есть один, который метит в губернаторы: приплелся ей в родню. Сделайте мне такое одолжение, на будущей неделе я даю обед всем сановникам в городе... Так уж и вы будьте…
ПЛАТОНОВ (растерянно): Постараюсь…
ХЛОБУЕВ: Премного благодарен… Что же, идёмте в дом, оформим сделку…
Хлобуев уходит. Платонов и Чичиков идут следом.
ПЛАТОНОВ: Жалок он мне, право, жалок.
ЧИЧИКОВ: Блудный сын! О таких людях и жалеть нечего. (в сторону) А с тётушкой нужно непременно свести знакомство… Шутка ли сказать – три миллиона… Ну как и выйдет что?
АКТ 2.
КАРТИНА 1.
Церковь. Отпевание тётки Хлобуева. Присутствуют Хлобуев, Муразов, разная публика. Ближе всего ко гробу со скорбным видом стоит Чичиков. Неподалёку три старухи.
1 СТАРУХА: Я слыхала, будто завещание на деле – подложное!
2 СТАРУХА: Несомненно, подложное! Кто такой ей этот Чичиков, чтобы оставлять ему всё?
3 СТАРУХА: Не обошлось без нечистого! Господи помилуй!
Все три быстро крестятся.
1 СТАРУХА: Может быть он-то и на тот свет отправил её? Я слыхала, будто… (шепчет что-то своим товаркам, те качают головами)
2 СТАРУХА: Бедная наша Александра Ивановна! Но кто же всё-таки таков этот Чичиков?
3 СТАРУХА: Я знаю, кто!
1 СТАРУХА: Кто?
2 СТАРУХА: Кто?
3 СТАРУХА: Антихрист! Один богомольный человек недавно предсказывал, будто лихие дела завертятся в нашем уезде, и будто именно у нас-то и явится антихрист. Вот, и сбылось пророчество!
1 СТАРУХА: Я тоже слыхала… Говорят, будто бы он ещё мёртвых душ ищет!
2 СТАРУХА: Страсти-то какие! Аки хлопотун какой!
3 СТАРУХА (важно): Да не хлопотун! Все хлопотуны ему служат, а он над ними старший! Истинно вам говорю: Чичиков и есть антихрист! Спаси нас, Господи!
Старухи быстро крестятся.
КАРТИНА 2.
Имение Тентетникова. Двор. На дворе – несколько крестьян. На балконе сидят и пьют чай Тентетников и Улинька. Появляются жандармы.
ЖАНДАРМ (Тентетникову): Вы Андрей Иванович Тентетников?
ТЕНТЕТНИКОВ (вставая): Так точно, я…
ЖАНДАРМ (доставая бумагу): У нас ордер на ваш арест. Извольте следовать за нами.
Улинька испуганно хватает Тентетникова за руку.
УЛИНЬКА: Господи, да за что же?
ЖАНДАРМ: За участие в тайном обществе.
ТЕНТЕТНИКОВ: Вы позволите мне переодеться и проститься с невестой?
ЖАНДАРМ: Только недолго.
Тентетников и Улинька уходят с балкона и вскоре появляются во дворе, тепло одетые, держа в руках узлы с вещами. Собираются крестьяне. Многие плачут.
ПЕРФИЛЬЕВНА: Барин, голубчик, да куда ж вас от нас? Горе-то какое…
ЖАНДАРМ (Улиньке): Сударыня, а вы куда собрались?
УЛИНЬКА (склоняя голову на плечо Тентетникова): Я его не оставлю. Я в Сибирь за ним пойду!
ПЕРФИЛЬЕВНА: Барышня, ягодка наша, да за что же?
ТЕНТЕТНИКОВ (крестьянам): Не плачьте обо мне, друзья мои. Из меня был никудышный хозяин…
МИХАЙЛА: Помилуйте, барин, да как же мы без вас? Пропадём теперь!
ТЕНТЕТНИКОВ: Я многое понял в последнее время и, прежде чем мы разлучимся, я хотел бы сказать вам несколько слов на прощанье. Всё у нас теперь расплылось и расшнуровалось. Дрянь и тряпка стал всяк человек, обратил сам себя в подлое подножье всего и в раба самых пустейших и мелких обстоятельств… Дрянью и тряпкой стал и сам я, подло проводя Богом данную жизнь в забытье и бездействии. Я забыл, что не для праздников и пирований призваны мы в мир, но на битву, битву, в которой всех нас озирает свыше небесный Полководец, и ни малейшее наше дело не ускользает от Его взора, и нельзя уклоняться с поля сражения, нельзя, вступивши в него, искать неприятеля бессильного, но надлежит всякому доброму воину бросаться туда, где жарче битва. За сраженье с небольшим горем и мелкими бедами невелика слава… А потому никакое горе не должно сломить нас. Я искал подвига, а не найдя, предался величайшему греху - отчаянию. Всё казалось мне ненужным и пустым, а сам я – пуще всего. Человек, не знающий в чём его должность, где его место, не определивший себе ничего и не остановившийся ни на чём, прибывает ни в мире, ни вне мира, не знает, кто ближний его, кто братья, кого нужно любить, кому прощать. Весь мир не полюбишь, если не начнёшь прежде любить тех, которые стоят поближе к тебе и имеют случай огорчить тебя. Многие из вас, знаю, живут в ссоре друг с другом. Примиритесь! Не смотрите на то, как другие с вами поступают, как любят вас, а на то, как поступаете вы с другими, как вы любите. Подавайте первыми руку на примиренье. Стоит поступать так хотя бы недолгое время, и увидите, что вам легче с другими, а другим легче с вами. И жизнь станет светлее от этого. Простите меня, друзья, за всё, в чём я грешен пред вами, молитесь крепко и поминайте нас в своих молитвах! (кланяется)
Крестьяне падают на колени.
ГРИГОРИЙ: Прости и ты нас, барин! Виноватые мы пред тобой!
ПЕРФИЛЬЕВНА: Сохрани вас Бог! (крестит Тентетникова и Улиньку)
ЖАНДАРМ: Довольно! Следуйте за мной!
ТЕНТЕТНИКОВ: Прощайте, друзья!
МИХАЙЛА: Мы вас ждать будем, барин.
УЛИНЬКА: Прощайте!
Тентетников и Улинька крестятся, кланяются оставляемому дому и идут за жандармами. Крестьяне смотрят им вслед, утирая слёзы.
КАРТИНА 3.
Суконная лавка. Входит Чичиков.
ЧИЧИКОВ: Есть сукна брусничных цветов с искрой?
КУПЕЦ (приподнимая картуз и указывая на лавку): Отличные сукна. Каких сукон пожелаете?
ЧИЧИКОВ: С искрой оливковых или бутылочных, приближающихся, так сказать, к бруснике.
КУПЕЦ: Могу сказать, что получите первейшего сорта, лучше которого только в просвещенных столицах можно найти. Вот суконцо! (разворачивает ткань)
ЧИЧИКОВ: Хорошо, но все не то. Ведь я служил на таможне, так мне высшего сорта, какое есть, и притом больше искрасна, не к бутылке, но к бруснике чтобы приближалось.
КУПЕЦ: Понимаю-с: вы истинно желаете такого цвета, какой нонче в Петербурге в моду входит. Есть у меня сукно отличнейшего свойства. Предуведомляю, что высокой цены, но и высокого достоинства. (достаёт другой отрез) Отличный цвет! Сукно наваринского дыму с пламенем.
ЧИЧИКОВ: Пойдёт!
Купец раздирает ткань, заворачивает её в бумагу и перевязывает бичевой. Входит Хлобуев.
ХЛОБУЕВ: Покажите черного сукна.
Чичиков хочет уйти.
ХЛОБУЕВ: Что это, право, Павел Иванович, не с умыслом ли уходите от меня? Я вас нигде не могу найти, а ведь дела такого рода, что нам нужно сурьезно переговорить.
ЧИЧИКОВ (пожимая ему руки): Почтеннейший, почтеннейший, поверьте, что все хочу с вами побеседовать, да времени совсем нет.
Входит Муразов.
ЧИЧИКОВ: Ах, Боже, Афанасий Васильевич! Как здоровье ваше?
МУРАЗОВ: Как вы?
ЧИЧИКОВ: Да вот поясница, да и сон как-то все не то. Уж оттого ли, что мало движения...
МУРАЗОВ (Хлобуеву): А я, Семен Семенович, увидавши, что вы взошли в лавку,- за вами. Мне нужно кое о чем переговорить, так не хотите ли заехать ко мне?
ХЛОБУЕВ: Как же, как же.
Муразов и Хлобуев уходят.
ЧИЧИКОВ: У меня просто голова кружится, как подумаешь, что у этого человека десять миллионов. Это, просто, даже невероятно. Десять миллионов, и живет, как простой мужик. Ведь это с десятью миллионами чорт знает что можно сделать. Ведь это можно так завести, что и общества другого у тебя не будет, как генералы да князья.
КУПЕЦ: Да-с, у Афанасия Васильевича при всех почтенных качествах непросветительности много. Если купец почетный, так уж он не купец: он некоторым образом есть уже негоциант. Я уж тогда должен себе взять и ложу-с в театре. И дочь уж я за простого полковника, нет-с, не выдам; я за генерала, иначе я ее не выдам. Что мне полковник? Обед мне уж не кухарка, мне кондитер. И не то-то у меня простой дом, а кабинет московский…
Входит Леницын.
ЛЕНИЦЫН: Павел Иванович, я вас ищу везде.
ЧИЧИКОВ: Ах, Федор Федорыч! А я, вот, прикупил здесь прекрасного суконца…
Купец почтительно снимает шляпу и удаляется.
ЛЕНИЦЫН: Мне нужно с вами поговорить об деле. (оглядываясь по сторонам) Знаете ли вы, какая неприятность? Отыскалось другое завещание старухи, сделанное назад тому пять лет. Половина именья отдается на монастырь, а другая - обеим воспитанницам пополам, и ничего больше никому.
ЧИЧИКОВ: Но это завещанье - вздор. Оно ничего не значит. Оно уничтожено вторым.
ЛЕНИЦЫН: Но ведь это не сказано в последнем завещании, что им уничтожается первое.
ЧИЧИКОВ: Это само собою разумеется. Первое уничтожается последним. Это первое завещанье никуда не годится. Самая нелепость распоряженья уже это доказывает. Я знаю хорошо волю покойницы. Я был при ней. Кто его подписал? кто были свидетели?
ЛЕНИЦЫН: Засвидетельствовано оно, как следует, в суде. Свидетелем был бывший совестный судья Бурмилов и Хаванов.
ЧИЧИКОВ: Худо, Хаванов, говорят, честен, Бурмилов - старый ханжа, читает по праздникам апостола в церквах. Но вздор, вздор. Я знаю это лучше: я участвовал при последних минутах покойницы. Мне это лучше всех известно. Я готов присягнуть самолично...
ЛЕНИЦЫН: Дай Бог, дай Бог…
ЧИЧИКОВ: Будьте покойны, я переговорю об этом деле с некоторыми юрисконсультами. С вашей стороны тут ничего не должно прилагать, вы должны быть совершенно в стороне. Я же теперь могу жить в городе, сколько мне угодно.
КАРТИНА 4.
Дом Муразова. Комната. Входит Муразов, а за ним Хлобуев.
МУРАЗОВ: Пожалуйте, Семён Семёнович. Скажите, ведь теперь, я полагаю, обстоятельства ваши получше? После тетушки все-таки вам досталось кое-что.
ХЛОБУЕВ: Да как вам сказать, Афанасий Васильевич. Я не знаю, лучше ли мои обстоятельства. Мне досталось всего пятьдесят душ крестьян и тридцать тысяч денег, которыми я должен был расплатиться с частью моих долгов,- и у меня вновь ровно ничего. А главное дело, что дело по этому завещанью самое нечистое. Тут, Афанасий Васильевич, завелись такие мошенничества! Я вам сейчас расскажу, и вы подивитесь, что такое делается. Этот Чичиков...
МУРАЗОВ: Позвольте, Семен Семенович, прежде чем говорить об этом Чичикове, позвольте поговорить собственно о вас. Скажите мне: сколько, по вашему заключению, было бы для вас удовлетворительно и достаточно затем, чтобы совершенно выпутаться из обстоятельств?
ХЛОБУЕВ: Мои обстоятельства трудные. Да чтобы выпутаться из обстоятельств, расплатиться совсем и быть в возможности жить самым умеренным образом, мне нужно по крайней мере сто тысяч, если не больше,- словом, мне это невозможно.
МУРАЗОВ: Ну, если бы это у вас было, как бы вы тогда повели жизнь свою?
ХЛОБУЕВ: Ну, я бы тогда нанял себе квартирку, занялся бы воспитаньем детей. О себе нечего уже думать: карьер мои кончен, я уж никуды не гожусь.
МУРАЗОВ: И все-таки жизнь останется праздная, а в праздности приходят искушения, о которых бы и не подумал человек, занявшись работою.
ХЛОБУЕВ: Не могу, никуда не гожусь: осовел, болит поясница.
МУРАЗОВ: Да как же жить без работы? Как быть на свете без должности, без места? Помилуйте! Взгляните на всякое творенье Божье: всякое чему-нибудь да служит, имеет свое отправление. Даже камень и тот затем, чтобы употреблять на дело, а человек, разумнейшее существо, чтобы оставался без пользы,- статочное ли это дело?
ХЛОБУЕВ: Ну, да я все-таки не без дела. Я могу заняться воспитаньем детей.
МУРАЗОВ: Нет, Семен Семенович, нет, это всего труднее. Как воспитать тому детей, кто сам себя не воспитал? Детей ведь только можно воспитать примером собственной жизни. А ваша жизнь годится им в пример? Чтобы выучиться разве тому, как в праздности проводить время да играть в карты? Нет, Семен Семенович, отдайте детей мне: вы их испортите. Подумайте не шутя: вас сгубила праздность. Вам нужно от ней бежать. Как жить на свете не прикрепленну ни к чему? Какой-нибудь да должно исполнять долг. Поденщик, ведь и тот служит. Он ест грошовый хлеб, да ведь он его добывает и чувствует интерес своего занятия.
ХЛОБУЕВ: Ей-Богу, пробовал, Афанасий Васильевич, старался преодолеть. Что ж делать, остарел, сделался неспособен. Ну, как мне поступить? Неужели определиться мне в службу? Ну, как же мне, в сорок пять лет, сесть за один стол с начинающими канцелярскими чиновниками? Притом я не способен к взяткам - и себе помешаю, и другим поврежу. Там уж у них и касты свои образовались. Нет, Афанасий Васильич, думал, пробовал, перебирал все места,- везде буду неспособен. Только разве в богадельню...
МУРАЗОВ: Богадельня тем, которые трудились; а тем, которые веселились все время в молодости, отвечают, как муравей стрекозе: "Поди попляши!" Да и в богадельне сидя, тоже трудятся и работают, в вист не играют. Семен Семенович, вы обманываете и себя и меня.
Пауза.
МУРАЗОВ: Послушайте, Семен Семенович, но ведь вы же молитесь, ходите в церковь, не пропускаете, я знаю, ни утрени, ни вечерни. Вам хоть и не хочется рано вставать, но ведь вы встаете же и идете,- идете в четыре часа утра, когда никто не подымается.
ХЛОБУЕВ: Это другое дело, Афанасий Васильевич. Я знаю, что это я делаю не для человека, но для того, кто приказал нам быть всем на свете. Что ж делать? Я верю, что он милостив ко мне, что как я ни мерзок, ни гадок, но он меня может простить и принять, тогда как люди оттолкнут ногою и наилучший из друзей продаст меня, да еще и скажет потом, что он продал из благой цели.
МУРАЗОВ: Так послужите же тому, который так милостив. Ему так же угоден труд, как и молитва. Возьмите какое ни есть занятие, но возьмите как бы вы делали для него, а не для людей. Ну, просто хоть воду толките в ступе, но помышляйте только, что вы делаете для него. Уж этим будет выгода, что для дурного не останется времени - для проигрыша в карты, для пирушки с объедалами, для светской жизни. Эх, Семен Семенович! Знаете вы Ивана Потапыча?
ХЛОБУЕВ: Знаю и очень уважаю.
МУРАЗОВ: Ведь хороший был торговец: полмиллиона было; да как увидел во всем прибыток - и распустился. Сына по-французски стал учить, дочь - за генерала. И уже не в лавке или в биржевой улице, а все как бы встретить приятеля да затащить в трактир пить чай. Пил целые дни чай, ну и обанкрутился. А тут Бог несчастье послал: сына не стало. Теперь он, видите ли, приказчиком у меня. Начал сызнова. Дела-то поправились его. Он мог бы опять торговать на пятьсот тысяч. "Приказчиком был, приказчиком хочу и умереть. Теперь, говорит, я стал здоров и свеж, а тогда у меня брюхо-де заводилось, да и водяная началась. Нет",- говорит. И чаю он теперь в рот не берет. Щи да кашу - и больше ничего, да-с. А уж молится он так, как никто из нас не молится. А уж помогает он бедным так, как никто из нас не помогает; а другой рад бы помочь, да деньги свои прожил. (беря Хлобуева за руки) Семен Семенович! Если бы вы знали, как мне вас жалко. Я об вас все время думал. И вот послушайте. Вы знаете, что в монастыре есть затворник, который никого не видит. Человек этот большого ума,- такого ума, что я не знаю. Я начал ему говорить, что вот у меня есть этакой приятель, но имени не сказал, что болеет он вот чем. Он начал слушать, да вдруг прервал словами: "Прежде Божье дело, чем свое. Церковь строят, а денег нет: сбирать нужно на церковь". Да и захлопнул дверью. Я думал, что ж это значит? Не хочет, видно, дать совета. Да и зашел к нашему архимандриту. Только что я в дверь, а он мне с первых же слов: не знаю ли я такого человека, которому бы можно было поручить сбор на церковь, который бы был или из дворян, или из купцов, повоспитанней других, смотрел бы на то, как на спасение свое? Я так с первого же разу и остановился: "Ах, Боже мой! Да ведь это схимник назначает эту должность Семену Семеновичу. Дорога для его болезни хороша. Переходя с книгой от помещика к крестьянину и от крестьянина к мещанину, он узнает и то, как кто живет и кто в чем нуждается,- так что воротится потом, обошедши несколько губернии, так узнает местность и край получше всех тех люден, которые живут в городах... А эдакие люди теперь нужны". Вот мне князь сказывал, что он много бы дал, чтобы достать такого чиновника, который бы знал не по бумагам дело, а так, как оно есть на деле, потому что из бумаг, говорит, ничего уж не видать: так все запуталось.
ХЛОБУЕВ: Вы меня совершенно смутили, сбили, Афанасий Васильевич. Я даже не верю тому, что вы, точно, мне это говорите, для этого нужен неутомимый, деятельный человек. Притом как же мне бросить жену, детей, которым есть нечего?
МУРАЗОВ: О супруге и детях не заботьтесь. Я возьму их на свое попечение, и учителя будут у детей. Чем вам ходить с котомкой и выпрашивать милостыню для себя, благороднее и лучше просить для Бога. Я вам дам простую кибитку, тряски не бойтесь: это для вашего здоровья. Я дам вам на дорогу денег, чтобы вы могли мимоходом дать тем, которые посильнее других нуждаются. Вы здесь можете много добрых дел сделать: вы уж не ошибетесь, а кому дадите, тот, точно, будет стоить. Эдаким образом ездя, вы точно узнаете всех, кто и как. Это не то, что иной чиновник, которого все боятся и от которого таятся; а с вами, зная, что вы просите на церковь, охотно разговорятся.
ХЛОБУЕВ: Я вижу, это прекрасная мысль, и я бы очень желал исполнить хоть часть; но, право, мне кажется, это свыше сил.
МУРАЗОВ: Да что же по нашим силам? Ведь ничего нет по нашим силам. Все свыше наших сил. Без помощи свыше ничего нельзя. Но молитва собирает силы. Перекрестись, говорит человек: "Господи, помилуй",- гребет и доплывает до берега. Об этом не нужно и помышлять долго; это нужно просто принять за повеленье Божие.
ХЛОБУЕВ: Попробую, приложу старанья, сколько хватит сил. Вижу, что вас Бог наградил разуменьем, и вы знаете иное лучше нас, близоруких людей.
МУРАЗОВ (знаком останавливая его): Теперь позвольте вас спросить, что ж Чичиков и какого роду дело?
ХЛОБУЕВ: А про Чичикова я вам расскажу вещи неслыханные. Делает он такие дела... Знаете, ли, Афанасий Васильевич, что завещание ведь ложное. Отыскалось настоящее, где всё именье принадлежит воспитанницам.
МУРАЗОВ: Что вы говорите? Да ложное-то завещание кто смастерил?
ХЛОБУЕВ: В том-то и дело, что премерзейшее дело. Говорят: Чичиков. И что подписано завещание уже после смерти. Нарядили какую-то бабу, на место покойницы, и она уже подписала. Словом, дело соблазнительнейшее. Говорят, тысячи просьб поступило с разных сторон. Вот какого роду дело, Афанасий Васильевич!
МУРАЗОВ: Не слышал об этом я ничего, а дело, точно, не без греха. Павел Иванович Чичиков, признаюсь, для меня презагадочный человек.
ХЛОБУЕВ: Я подал от себя также просьбу, затем, чтобы напомнить, что существует ближайший наследник. А теперь думаю… А мне пусть их все передерутся! Вы дали мне это поручение. Исполнить его, вот и всё...
МУРАЗОВ: Кибитка будет вам сейчас готова; а вы забегите к отцу архимандриту за книгой и за благословеньем, да и в дорогу.
ХЛОБУЕВ: Повинуюсь вам и принимаю не иначе, как за указание Божие.
КАРТИНА 5.
Кабинет юрисконсульта. Юрисконсульт сидит за столом. Перед ним – Чичиков.
ЧИЧИКОВ: Вот, изволите видеть, какого рода дело… Со своей стороны, я, разумеется, буду вам благодарен за добрый совет и участие…
ЮРИСКОНСУЛЬТ (философски): Небо бывает безоблачным и сулит ясный день, но внезапно налетает буря… Наш мир нетвёрд и неверен, и всё изменчиво в нём. (многозначительно) А потому всегда лучше иметь синицу в руке, нежели журавля в небе…
ЧИЧИКОВ: О да, вы правы… (осторожно протягивает деньги)
Юрисконсульт прячет их в ящик стола.
ЮРИСКОНСУЛЬТ: Хороша синица. (оживляясь) Позвольте вам вместо того, чтобы заводить длинное дело, вы, верно, нехорошо рассмотрели самое завещание: там, верно, есть какая-нибудь приписочка. Вы возьмите его на время к себе. Хотя, конечно, подобных вещей на дом брать запрещено, но если хорошенько попросить некоторых чиновников... Я со своей стороны употреблю мое участие.
ЧИЧИКОВ: В самом деле, я, точно, хорошо не помню, есть ли там приписочка или нет.
ЮРИСКОНСУЛЬТ: Лучше всего вы это посмотрите. Впрочем, во всяком случае, будьте всегда покойны и не смущайтесь ничем, даже если бы и хуже что произошло. Никогда и ни в чем не отчаивайтесь: нет дела неисправимого. Смотрите на меня: я всегда покоен. Уже пятнадцать лет, как я находился под судом, и так умею распорядиться, что никаким образом нельзя меня отрешить от должности. Все знают, что меня шесть раз следовало послать на поселенье. Кругом и со всех сторон был я в подозрениях, но никаких нельзя возвести явных и доказанных улик. И какие бы ни были возводимы на меня казусы, спокойствие мое непоколебимо.
ЧИЧИКОВ: Конечно, это первая вещь. Но согласитесь, однако ж, что могут быть такие случаи и дела, такие дела и такие поклепы со стороны врагов, и такие затруднительные положения, что отлетит всякое спокойствие.
ЮРИСКОНСУЛЬТ: Поверьте мне, это малодушие. Старайтесь только, чтобы производство дела было всё основано на бумагах, чтобы на словах ничего не было. И как только увидите, что дело идет к развязке и удобно к решению, старайтесь не то, чтобы оправдывать и защищать себя, - нет, просто спутать новыми вводными и, так сказать, посторонними статьями.
ЧИЧИКОВ: То есть, чтобы...
ЮРИСКОНСУЛЬТ: Спутать, спутать - и ничего больше, ввести в это дело посторонние, другие обстоятельства, которые запутали бы сюда и других, сделать сложным, и ничего больше. И там пусть после наряженный из Петербурга чиновник разбирает. Пусть разбирает, пусть его разбирает.
ЧИЧИКОВ: Да, хорошо, если подберешь такие обстоятельства, которые способны пустить в глаза мглу.
ЮРИСКОНСУЛЬТ: Подберутся обстоятельства, подберутся. Поверьте, от частого упражнения и голова сделается находчивою. Прежде всего помните, что вам будут помогать. В сложности дела выигрыш многим: и чиновников нужно больше и жалованья им больше. Словом, втянуть в дело побольше лиц. Нет большой нужды, что иные напрасно попадут: да ведь им же оправдаться легко, им нужно отвечать на бумаги, им нужно откупиться. Вот уж и хлеб. Первое дело спутать. Так можно спутать, так всё перепутать, что никто ничего не поймет. Я почему спокоен? Потому что знаю: пусть только дела мои пойдут похуже, да я всех впутаю в свое, и губернатора, и вице-губернатора, и полицеймейстера, и казначея, всех запутаю. Я знаю все их обстоятельства: и кто на кого сердится, и кто на кого дуется, я кто кого хочет упечь. Там, пожалуй, пусть их выпутываются. Да покуда они выпутаются, другие успеют нажиться. Ведь только в мутной воде и ловятся раки. Все только ждут, чтобы запутать. что по делу будет возня, но помните, что тревожиться никак не следует. Главное дело - спокойствие. Обделаем всё.
КАРТИНА 6.
Покои Князя. Князь ходит из стороны в сторону, просматривая письма.
КНЯЗЬ: Назначенье человека – служить, и вся наша жизнь есть служба. Не забывать только нужно того, что взято место в земном государстве затем, чтобы служить на нём Государю Небесному, и потому иметь в виду Его закон. Только так служа, можно угодить всем: государю, и народу, и земле своей… Взглянув на место и должность как на средство к достиженью не цели земной, но цели небесной, во спасение своей души, так явственно становится, что закон Христов устремлён лично к тебе самому, чтобы ясно показать тебе, как быть на взятом тобой месте…
Слышится возня. Жандармы вталкивают в кабинет Чичикова в костюме из нового сукна. Князь резко оборачивается.
КНЯЗЬ (гневно): Я вас пощадил, я позволил вам остаться в городе, тогда как вам следовало бы в острог, а вы запятнали себя вновь бесчестнейшим мошенничеством, каким когда-либо запятнал себя человек!
ЧИЧИКОВ (с дрожью): Каким же, ваше сиятельство, бесчестнейшим поступком и мошенничеством?
КНЯЗЬ (приближаясь к Чичикову): Женщина, женщина, которая подписывала по вашей диктовке завещание, схвачена и станет с вами на очную ставку.
ЧИЧИКОВ: Ваше сиятельство! Скажу всю истину дела. Я виноват, точно, виноват, но не так виноват: меня обнесли враги.
КНЯЗЬ: Вас не может никто обнесть, потому что в вас мерзостей в несколько раз больше того, что может выдумать последний лжец. Вы во всю жизнь, я думаю, не делали небесчестного дела. Всякая копейка, добытая вами, добыта бесчестно, есть воровство и бесчестнейшее дело, за которое кнут и Сибирь! Нет, теперь полно! С сей же минуты будешь отведен в острог, и там, наряду с последними мерзавцами и разбойниками, ты должен ждать разрешенья участи своей. И это милостиво еще, потому что ты хуже их в несколько раз: они в армяке и тулупе, а ты...
ЧИЧИКОВ: Ваше сиятельство, умилосердитесь! Вы отец семейства. Не меня пощадите - старуха мать!
КНЯЗЬ: Врешь! Так же ты меня тогда умолял детьми и семейством, которых у тебя никогда не было, теперь - матерью.
ЧИЧИКОВ: Ваше сиятельство! я мерзавец и последний негодяй! Я действительно лгал, я не имел ни детей, ни семейства; но, вот Бог свидетель, я всегда хотел иметь жену, исполнить долг человека и гражданина, чтобы действительно потом заслужить уваженье граждан и начальства. Но что за бедственные стечения обстоятельств! Кровью, ваше сиятельство, кровью нужно было добывать насущное существование. На всяком шагу соблазны и искушенье... враги, и губители, и похитители. Вся жизнь была точно вихорь буйный или судно среди волн, по воле ветров. Я - человек, ваше сиятельство. (валится в слезах в ноги Князь, бьёт лбом об пол)
КНЯЗЬ: Поди прочь от меня! Позвать, чтобы его взяли, солдат!
ЧИЧИКОВ (обхватывая руками сапог Князя): Ваше сиятельство!
КНЯЗЬ (пытаясь вырвать ногу): Подите прочь, говорю вам!
ЧИЧИКОВ: Ваше сиятельство! не сойду с места, покуда не получу милости!
КНЯЗЬ (с отвращением) Подите, говорю вам!
Два жандарма оттаскивают Чичикова от Князя. Входит Муразов.
МУРАЗОВ: Батюшка, Павел Иванович! что с вами!
ЧИЧИКОВ: Спасите! ведут в острог, на смерть!..
Жандармы волоком вытаскивают Чичикова вон.
КАРТИНА 7.
Тюремная камера. Чичиков в изорванном костюме сидит на полу. Входит Муразов.
ЧИЧИКОВ (бросаясь перед ним на колени и целуя руку, в слезах): Спаситель мой! Бог да наградит вас за то, что посетили несчастного!
МУРАЗОВ: Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! что вы сделали!
ЧИЧИКОВ: Что ж делать! Сгубила, проклятая! Не знал меры; не сумел вовремя остановиться. Сатана проклятый обольстил, вывел из пределов разума и благоразумия человеческого. Преступил, преступил! Но только как же можно этак поступить? Дворянина, дворянина, без суда, без следствия, бросить в тюрьму! Дворянина, Афанасий Васильевич! Да ведь как же не дать время зайти к себе, распорядиться с вещами? Ведь там у меня все осталось теперь без присмотра. Шкатулка, Афанасий Васильевич, шкатулка, ведь там все имущество. Потом приобрел, кровью, летами трудов, лишений… Шкатулка, Афанасии Васильевич! Ведь всё украдут, разнесут!.. О Боже! (рыдает)
МУРАЗОВ: Ах, Павел Иванович, как вас ослепило это имущество! Из-за него вы не видали страшного своего положения.
ЧИЧИКОВ: Благодетель, спасите, спасите! Князь вас любит, для вас все сделает.
МУРАЗОВ: Нет, Павел Иванович, не могу, как бы ни хотел, как бы ни желал. Вы подпали под неумолимый закон, а не под власть какого человека.
ЧИЧИКОВ (ударяясь головой о стену): Искусил шельма сатана, изверг человеческого рода!
МУРАЗОВ: Павел Иванович, успокоитесь; подумайте, как бы примириться с Богом, а не с людьми; о бедной душе своей помыслите.
ЧИЧИКВ: Но ведь судьба какая, Афанасий Васильевич! Досталась ли хоть одному человеку такая судьба? Ведь с терпеньем, можно сказать, кровавым добывал копейку, трудами, трудами, не то, чтобы кого ограбил или казну обворовал, как делают. Зачем добывал копейку? Затем, чтобы в довольстве остаток дней прожить, оставить что-нибудь детям, которых намеревался приобресть для блага, для службы отечеству. Вот для чего хотел приобресть! Покривил, не спорю, покривил... что ж делать? Но ведь покривил только тогда, когда увидел, что прямой дорогой не возьмешь и что косой дорогой больше напрямик. Но ведь я трудился, я изощрялся. Если брал, так с богатых. А эти мерзавцы, которые по судам берут тысячи с казны, небогатых людей грабят, последнюю копейку сдирают с того, у кого нет ничего! Что ж за несчастье такое, скажите,- всякий раз, что как только начинаешь достигать плодов и, так сказать, уже касаться рукой... вдруг буря, подводный камень, сокрушенье в щепки всего корабля. Вот под триста тысяч было капиталу. Трехэтажный дом был уже. Два раза уже деревню покупал. Ах, Афанасий Васильевич! за что ж такая судьба? За что ж такие удары? Разве и без того жизнь моя не была как судно среди волн? где справедливость небес? где награда за терпенье, за постоянство беспримерное? Ведь я три раза сызнова начинал; все потерявши, начинал вновь с копейки, тогда как иной давно бы с отчаянья запил и сгнил в кабаке. Ведь сколько нужно было побороть, сколько вынести! Ведь всякая копейка выработана, так сказать, всеми силами души!.. Положим, другим доставалось легко, но ведь для меня была всякая копейка, как говорит пословица, алтынным гвоздем прибита, и эту алтынным гвоздем прибитую копейку я доставал, видит Бог, с этакой железной неутомимостью... (рыдает)
Муразов садится на стул и грустно смотрит на него, качая головой.
МУРАЗОВ: Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! Я думаю о том, какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель! Боже мой, сколько бы вы наделали добра! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для него, как вы для добыванья своей копейки, да сумели бы так пожертвовать для добра и собственным самолюбием и честолюбием. Не жалея себя, как вы не жалели для добыванья своей копейки,- Боже мой, как процветала бы наша земля! Павел Иванович, Павел Иванович! Не то жаль, что виноваты вы стали пред другими, а то жаль, что пред собой стали виноваты - перед богатыми силами и дарами, которые достались в удел вам. Назначенье ваше - быть великим человеком, а вы себя запропастили и погубили.
ЧИЧИКОВ (становясь на колени и сжимая Муразову руки): Афанасий Васильевич! О, если бы удалось мне освободиться, возвратить мое имущество! Клянусь вам, повел бы отныне совсем другую жизнь! Спасите, благодетель, спасите!
МУРАЗОВ: Что ж могу я сделать? Я должен воевать с законом. Положим, если бы я даже и решился на это; но ведь князь справедлив,- он ни за что не отступит.
ЧИЧИКОВ: Благодетель! вы все можете сделать. Не закон меня устрашит,- я перед законом найду средства,- но то, что неповинно я брошен в тюрьму, что я пропаду здесь, как собака, и что мое имущество, бумаги, шкатулка... Спасите!
МУРАЗОВ: Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! как вас ослепило это имущество. Из-за него вы и бедной души своей не слышите.
ЧИЧИКОВ: Подумаю и о душе, но спасите!
МУРАЗОВ: Павел Иванович!.. Спасти вас не в моей власти, - вы сами видите. Но приложу старанье, какое могу, чтобы облегчить вашу участь и освободить. Не знаю, удастся ли это сделать, но буду стараться. Если же, паче чаянья, удастся, Павел Иванович, я попрошу у вас награды за труды: бросьте все эти поползновенья на эти приобретенья. Говорю вам по чести, что если бы я и всего лишился моего имущества, - а у меня его больше, чем у вас, - я бы не заплакал. Ей-ей, дело не в этом имуществе, которое могут у меня конфисковать, а в том, которого никто не может украсть и отнять. Вы уж пожили на свете довольно. Вы сами называете жизнь свою судном среди волн. У вас есть уже чем прожить остаток дней. Поселитесь себе в тихом уголке, поближе к церкви и простым, добрым людям; или, если знобит сильное желанье оставить по себе потомков, женитесь на небогатой доброй девушке, привыкшей к умеренности и простому хозяйству. Забудьте этот шумный мир и все его обольстительные прихоти; пусть и он вас позабудет: в нем нет успокоенья. Вы видите: все в нем враг, искуситель или предатель.
ЧИЧИКОВ: Непременно, непременно! Я уже хотел, уже намеревался повести жизнь как следует, думал заняться хозяйством, умерить жизнь. Демон-искуситель сбил, совлек с пути, сатана, черт, исчадье! Правда, правда!
МУРАЗОВ: И познанье людей, и опытность не помогли на незаконном основанье. А если бы к этому да основанье законное!.. Эх, Павел Иванович, зачем вы себя погубили? Проснитесь: еще не поздно, есть еще время.
ЧИЧИКОВ: Нет, поздно, поздно! Начинаю чувствовать, слышу, что не так, не так иду и что далеко отступился от прямого пути, но уже не могу! Нет, не так воспитан. Отец мне твердил нравоученья, бил, заставлял переписывать с нравственных правил, а сам крал передо мною у соседей лес и меня еще заставлял помогать ему. Завязал при мне неправую тяжбу: развратил сиротку, которой он был опекуном. Пример сильней правил. Вижу, чувствую, Афанасий Васильевич, что жизнь веду не такую, но нет большого отвращенья от порока: огрубела натура: нет любви к добру, этой прекрасной наклонности к делам богоугодным, обращающейся в натуру, в привычку. Нет такой охоты подвизаться для добра, какова есть для полученья имущества. Говорю правду - что ж делать?
МУРАЗОВ: Павел Иванович, у вас столько воли, столько терпенья. Лекарство горько, но ведь больной принимает же его, зная, что иначе не выздоровеет. У вас нет любви к добру - делайте добро насильно, без любви к нему. Вам это зачтется еще в большую заслугу, чем тому, кто делает добро по любви к нему. Заставьте себя только несколько раз - потом получите и любовь. "Царство нудится", - сказано нам. Только насильно пробираясь к нему... насильно нужно пробираться, брать его насильно. Эх, Павел Иванович, ведь у вас есть эта сила, которой нет у других, это железное терпенье - и вам ли не одолеть? Да вы, мне кажется, были бы богатырь. Ведь теперь люди - без воли всё, слабые. Ей-ей, дело не в этом имуществе, из-за которого спорят люди и режут друг друга, точно как можно завести благоустройство в здешней жизни, не помысливши о другой жизни. Поверьте-с, Павел Иванович, что покамест, брося все то, из-за чего грызут и едят друг друга на земле, не подумают о благоустройстве душевного имущества,- не установится благоустройство и земного имущества. Наступят времена голода и бедности, как во всем народе, так и порознь во всяком... Это-с ясно... Что ни говорите, ведь от души зависит тело. Как же хотеть, чтобы шло как следует! Подумайте не о мертвых душах, а о своей живой душе!
ЧИЧИКОВ (твёрдо): Афанасии Васильевич, если только вымолите мне избавленье и средства уехать отсюда с каким-нибудь имуществом, я даю вам слово начать другую жизнь: куплю деревеньку, сделаюсь хозяином, буду копить деньги не для себя, но для того, чтобы помогать другим, буду делать добро, сколько будет сил; позабуду себя и всякие городские объеденья и пиршества, поведу простую, трезвую жизнь.
МУРАЗОВ: Бог вас да подкрепит в этом намерении! Буду стараться изо всех сил, чтобы вымолить у князя ваше освобождение. Удастся или не удастся, это Бог знает. Во всяком случае, участь ваша, верно, смягчится. Ах, Боже мой! обнимите же, позвольте мне вас обнять. Как вы меня, право, обрадовали! Ну, с Богом, сейчас же иду к князю.
Муразов уходит. Чичиков опускается на стул и стискивает руками голову.
ЧИЧИКОВ: Сам не умею и не чувствую, но все силы употреблю, чтобы другим дать почувствовать; сам дурной и ничего не умею, но все силы употреблю, чтобы других настроить; сам дурной христианин, но все силы употреблю, чтобы не подать соблазна. Буду трудиться, буду работать в поте лица в деревне, и займусь честно, так, чтобы иметь доброе влиянье и на других. Что ж, в самом деле, будто я уже совсем негодный. Есть способности к хозяйству; я имею качества бережливости, расторопности и благоразумия, даже постоянства. Стоит только решиться…
Кто-то скребётся в дверь. Чичиков подходит.
ЮРИСКОНСУЛЬТ (из-за двери): Знаем всё об вашем положении, всё услышали. Ничего, ничего! Не робейте; все будет поправлено. Все станем работать за вас и - ваши слуги. Тридцать тысяч на всех - и ничего больше.
ЧИЧИКОВ: Будто? И я буду совершенно оправдан?
ЮРИСКОНСУЛЬТ: Кругом! еще и вознагражденье получите за убытки.
ЧИЧИКОВ: И за труд?..
ЮРИСКОНСУЛЬТ: Тридцать тысяч. Тут уже всё вместе - и нашим, и генерал-губернаторским, и секретарю.
ЧИЧИКОВ: Но позвольте, как же я могу? Мои все вещи, шкатулка, все это теперь запечатано, под присмотром.
ЮРИСКОНСУЛЬТ: Через час получите всё. Пока прощайте! Главное дело - спокойствие и присутствие духа.
КАРТИНА 8.
Покои Князя. Князь сидит за столом. Перед ним докладчик.
ДОКЛАДЧИК: Лихие дела происходят, ваше сиятельство. Баба, что задержана была по делу о подложном завещании, исчезла.
КНЯЗЬ: Как так?
ДОКЛАДЧИК: Не могу знать.
КНЯЗЬ: Что ещё?
ДОКЛАДЧИК: Губернатору дали знать стороною, что прокурор на него пишет донос; жандармскому чиновнику дали знать, что секретно проживающий чиновник пишет на него доносы, секретно проживавшего чиновника уверили, что есть еще секретнейший чиновник, который на него доносит,- и все приведены в такое положение, что бросились за советом к известному вам юрисконсульту.
КНЯЗЬ: Что за бестолковщина! Донос сел верхом на доносе!
ДОКЛАДЧИК: Пошли открываться такие дела, которых и солнце не видало! Кто незаконнорожденный сын, и какого рода и званья у кого любовница, и чья жена за кем волочится. Скандалы, соблазны и все так замешалось и сплелось вместе с историей Чичикова, с мертвыми душами, что никоим образом нельзя стало понять, которое из этих дел главнейшая чепуха! Весьма умный и расторопный чиновник, которому поручено было сделать экстракт, чуть не сошел с ума: никаким образом нельзя было поймать нити дела…
КНЯЗЬ: Далее!
ДОКЛАДЧИК: В одной части губернии оказался голод. Чиновники, посланные раздать хлеб, как-то не так распорядились, как следовало. В другой части губернии расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ними, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие-то мертвые души. Каялись и грешили и, под видом изловить антихриста, укокошили неантихристов. В другом месте мужики взбунтовались против помещиков и капитан-исправников. Какие-то бродяги пропустили между ними слухи, что наступает такое время, что мужики должны быть помещики и нарядиться во фраки, а помещики нарядятся в армяки и будут мужики,- и целая волость, не размысля того, что слишком много выйдет тогда помещиков и капитан-исправников, отказалась платить всякую подать. Нужно было прибегнуть к насильственным мерам…
Входит Муразов.
КНЯЗЬ (делая знак докладчику удалиться): Достаточно…
Докладчик уходит.
КНЯЗЬ: Вот вам Чичиков! Вы стояли за него и защищали. Теперь он попался в таком деле, на какое последний вор не решится.
МУРАЗОВ: Позвольте вам доложить, ваше сиятельство, что я не очень понимаю это дело.
КНЯЗЬ: Подлог завещания, и еще какой!.. Публичное наказание плетьми за этакое дело!
МУРАЗОВ: Ваше сиятельство, - скажу не с тем чтобы защищать Чичикова. Но ведь это дело не доказанное. Следствие еще не сделано.
КНЯЗЬ: Бесчестнейшее дело! И, к стыду, замешались первые чиновники города, сам губернатор. Он не должен быть там, где воры и бездельники!
МУРАЗОВ: Ведь губернатор-наследник; он имеет право на притязания; а что другие-то со всех сторон прицепились, так это, ваше сиятельство, человеческое дело. Умерла богатая, распоряженья умного и справедливого не сделала; слетелись со всех сторон охотники поживиться - человеческое дело...
КНЯЗЬ: Но ведь мерзости зачем же делать? Подлецы! Ни одного чиновника нет у меня хорошего, все мерзавцы!
МУРАЗОВ: Ваше сиятельство, да кто ж из нас как следует хорош? Все чиновники нашего города - люди, имеют достоинства, и многие очень знающие в деле, а от греха всяк близок.
КНЯЗЬ: Послушайте, Афанасий Васильевич, скажите мне, я вас одного знаю за честного человека, что у вас за страсть защищать всякого рода мерзавцев?
МУРАЗОВ: Ваше сиятельство, кто бы ни был человек, которого вы называете мерзавцем, но ведь он человек. Как же не защищать человека, когда знаешь, что он половину зол делает от грубости и неведенья? Ведь мы делаем несправедливости на всяком шагу даже и не с дурным намереньем и всякую минуту бываем причиной несчастия другого. Ведь ваше сиятельство сделали также большую несправедливость.
КНЯЗЬ: Как!
МУРАЗОВ: Да вот хоть по делу Тентетникова.
КНЯЗЬ: Афанасий Васильевич! преступленье против коренных государственных законов, равное измене земле своей!
МУРАЗОВ: Я не оправдываю его. Но справедливо ли то, если юношу, который по неопытности своей был обольщен и сманен другими, осудить так, как и того, который был один из зачинщиков? Ведь участь постигла равная и Тентетникова, и какого-нибудь Вороного-Дрянного; а ведь преступленья их не равны.
КНЯЗЬ: Ради Бога... вы что-нибудь знаете об этом? Скажите. Я именно недавно послал еще прямо в Петербург об смягчении его участи.
МУРАЗОВ: Нет, ваше сиятельство, я не насчет того говорю, чтобы я знал что-нибудь такое, чего вы не знаете. Хотя, точно, есть одно такое обстоятельство, которое бы послужило в его пользу, да он сам не согласится, потому что чрез это пострадал бы другой. А я думаю только то, что не изволили ли вы тогда слишком поспешить? Извините, ваше сиятельство, я сужу по своему слабому разуму. Вы несколько раз приказывали мне откровенно говорить. У меня, когда я еще был начальником, много было всяких работников, и дурных, и хороших. Следовало бы тоже принять во вниманье и прежнюю жизнь человека, потому что, если не рассмотришь все хладнокровно, а накричишь с первого раза - запугаешь только его, да и признанья настоящего не добьешься; а как с участием его расспросишь, как брат брата, - сам все выскажет и даже не просит о смягченье, и ожесточенья ни против кого нет, потому что ясно видит, что не я его наказываю, а закон.
КНЯЗЬ: Может быть, вы правы… Но не могу же я принять во внимания прошлую жизнь каждого! Видите, что кругом творится? Голод, бунты…
МУРАЗОВ: Положение с хлебом в местах, где голод (я эту часть получше знаю чиновников) рассмотрю самолично, что кому нужно. Да если позволите, ваше сиятельство, я поговорю и с раскольниками. Они-то с нашим братом, с простым человеком, охотнее разговорятся. Так, Бог весть, может быть, помогу уладить с ними миролюбно. А чиновники не сладят: завяжется об этом переписка, да притом они так уж запутались в бумагах, что уж дела из-за них и не видят. А денег-то от вас я не возьму, потому что, ей-Богу, стыдно в такое время думать о своей прибыли, когда умирают с голода. У меня есть в запасе готовый хлеб; я и теперь еще послал в Сибирь, и к будущему лету вновь подвезут.
КНЯЗЬ: Вас может только наградить один Бог за такую службу, Афанасий Васильевич. А я вам не скажу ни одного слова, потому что, - вы сами можете чувствовать,- всякое слово тут бессильно... Но позвольте мне одно сказать насчет той просьбы. Скажите сами: имею ли я право оставить это дело без внимания и справедливо ли, честно ли с моей стороны будет простить мерзавцев?
МУРАЗОВ: Ваше сиятельство, ей-Богу, этак нельзя назвать, тем более что из них есть многие весьма достойные. Затруднительны положения человека, ваше сиятельство, очень, очень затруднительны. Бывает так, что кажется кругом виноват человек, а как войдешь - даже и не он.
КНЯЗЬ: Но что скажут они сами, если оставлю? Ведь есть из них, которые после этого еще больше подымут нос и будут даже говорить, что они напугали. Они первые будут не уважать...
МУРАЗОВ: Ваше сиятельство, позвольте мне вам дать свое мнение: соберите их всех, дайте им знать, что вам все известно, и представьте им ваше собственное положение точно таким самым образом, как вы его изволили изобразить сейчас передо мной, и спросите у них совета: что бы из них каждый сделал на вашем положении?
КНЯЗЬ: Да вы думаете, им будут доступны движения благороднейшие, чем каверзничать и наживаться? Поверьте, они надо мной посмеются.
МУРАЗОВ: Не думаю, ваше сиятельство. У русского человека, даже и у того, кто похуже других, все-таки чувство справедливо. Разве жид какой-нибудь, а не русский. Нет, ваше сиятельство, вам нечего скрываться. Скажите так точно, как изволили перед мной. Ведь они вас поносят, как человека - честолюбивого, гордого, который и слышать ничего не хочет, уверен в себе, - так пусть же увидят всё, как оно есть. Что ж вам? Ведь ваше дело правое. Скажите им так, как бы вы не пред ними, а пред самим Богом принесли свою исповедь.
КНЯЗЬ: Афанасий Васильевич, я об этом подумаю, а покуда благодарю вас очень за совет.
МУРАЗОВ: А Чичикова, ваше сиятельство, прикажите отпустить.
КНЯЗЬ: Скажите этому Чичикову, чтобы он убирался отсюда как можно поскорей, и чем дальше, тем лучше. Его-то уже я бы никогда не простил.
КАРТИНА 9.
Просторная зала, наполненная чиновниками разных рангов. Выходит Князь.
КНЯЗЬ: Уезжая в Петербург, я почел приличным повидаться с вами со всеми и даже объяснить вам отчасти причину. У нас завязалось дело очень соблазнительное. Я полагаю, что многие из предстоящих знают, о каком деле я говорю. Дело это повело за собою открытие и других, не менее бесчестных дел, в которых замешались даже, наконец, и такие люди, которых я доселе почитал честными. Известна мне даже и сокровенная цель спутать таким образом все, чтобы оказалась полная невозможность решить формальным порядком. Знаю даже, и кто главная пружина, хотя он и очень искусно скрыл свое участие. Но дело в том, что я намерен действовать не формальным следованьем, по бумагам, а военным быстрым судом, как в военное время, и надеюсь, что государь мне даст это право, когда я изложу все это дело. В таком случае, когда нет возможности произвести дело гражданским образом, когда горят шкафы с бумагами и наконец излишеством лживых посторонних показаний и ложными доносами стараются затемнить и без того довольно темное дело, - я полагаю военный суд единственным средством и желаю знать мнение ваше.
Все молчат, опустив лица.
КНЯЗЬ: Известно мне также еще одно дело, хотя производившие его в полной уверенности, что оно никому не может быть известно. Производство его уже пойдет не по бумагам, потому что истцом и челобитчиком я буду уже сам и представлю очевидные доказательства. Само по себе, что главным зачинщикам должно последовать лишенье чинов и имущества, прочим - отрешенье от мест. Само собою разумеется, что в числе их пострадает и множество невинных. Что ж делать? Дело слишком бесчестное и вопиет о правосудии. Хотя я знаю, что это будет даже и не в урок другим, потому что наместо выгнанных явятся другие, и те самые, которые дотоле были честны, сделаются бесчестными, и те самые, которые удостоены будут доверенности, обманут и продадут, - несмотря на все это, я должен поступить жестоко, потому что вопиет правосудье. Знаю, что меня будут обвинять в суровой жестокости, но знаю и то, что, что мягкость моя принесёт теперь гораздо больше бед. Я должен обратиться теперь только в одно бесчувственное орудие правосудия, в топор, который должен упасть на головы виновных.
Пауза.
КНЯЗЬ: Теперь тот самый, у которого в руках участь многих и которого никакие просьбы не в силах были умолить, тот самый бросается теперь к ногам вашим, вас всех просит. Все будет позабыто, изглажено, прощено; я буду сам ходатаем за всех, если исполните мою просьбу. Вот моя просьба. Знаю, что никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаньями нельзя искоренить неправды: она слишком уже глубоко вкоренилась. Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными. Знаю, что уже почти невозможно многим идти противу всеобщего теченья. Но я теперь должен, как в решительную и священную минуту, когда приходится спасать свое отечество, когда всякий гражданин несет все и жертвует всем,- я должен сделать клич хотя к тем, у которых еще есть в груди русское сердце и понятно сколько-нибудь слово "благородство". Что тут говорить о том, кто более из нас виноват. Я, может быть, больше всех виноват; я, может быть, слишком сурово вас принял вначале, может быть, излишней подозрительностью я оттолкнул из вас тех, которые искренно хотели мне быть полезными, хотя и я с своей стороны мог бы также сделать - им упрек. Если они уже действительно любили справедливость и добро своей земли, не следовало бы им оскорбиться на надменность моего обращения, следовало бы им подавить в себе собственное честолюбие и пожертвовать своею личностью. Не может быть, чтобы я не заметил их самоотверженья и высокой любви к добру и не принял бы наконец от них полезных и умных советов. Все-таки скорей подчиненному следует применяться к нраву начальника, чем начальнику к нраву подчиненного. Это законней по крайней мере и легче, потому что у подчиненных один начальник, а у начальника сотни подчиненных. Но оставим теперь в стороне, кто кого больше виноват. Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже мимо законного управленья образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия, все оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как ни ограничивай он в действиях дурных чиновников приставленьем в надзиратели других чиновников. Все будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народов, вооружался против врагов, так должен восстать против неправды. Как русский, как связанный с вами единокровным родством, одной и тою же кровью, я теперь обращаюсь к вам. Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятье какое-нибудь о том, что такое благородство мыслей. Я приглашаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку. Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности, потому что это уже нам всем темно представляется. Я обращаюсь к вам, как к соотечественникам. Непонятной тоской уже загорелась земля; черствей и черствей становится жизнь: всё мельчает и мелеет… Всё глухо, могила повсюду. Пусто и страшно становится в Божием мире. Россия зовёт теперь сынов своих крепче, чем когда-либо прежде! Уже душа в ней болит, и раздаётся крик её душевной болезни. И только бесчувственный человек или же не русский в душе может не слышать его. Облеките же себя умственно ризой чернецов и ступайте подвязаться в ней, ибо Россия – монастырь наш!
КАРТИНА 10.
Дорога. У дороги стоит Автор. Позади него – люди, скрюченные, согбенные, искалеченные, в уродливых масках и отрёпьях. По дороге проезжает Князь, следом за ним Муразов, затем Чичиков, а после - Хлобуев. Далее идут закованные в кандалы каторжники. Среди них – Тентетников. Рядом идёт Улинька. С другой стороны дороги стоит баба с девочкой. От потока каторжников отделяется человек. Это – Достоевский. Он и Автор смотрят друг на друга. Подходит девочка.
ДЕВОЧКА (Достоевскому): Возьми копеечку, несчастненький! (протягивает копеечку)
ДОСТОЕВСКИЙ: Как тебя зовут?
ДЕВОЧКА: Соня.
ДОСТОЕВСКИЙ: Соня, прочти мне Евангелие о воскрешении Лазаря. Знаешь?
ДЕВОЧКА (открывая Евангелие): «Иисус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: Отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! Уже смердит: ибо четыре дни, как он во гробе. Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвёл очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я знал, что ты всегда услышишь меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! Иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и по ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его; пусть идёт…»
Достоевский уходит вместе с каторжниками.
Издали, медленно нарастая, слышится Божественная литургия.
АВТОР: Мы ещё растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; ещё нам можно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя всё, что уже невозможно другим народам. Если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг разом все недостатки наши, всё позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванётся у нас всё сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды – всё бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия – один человек. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе. Померкают временно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силой в избранных, затем, чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему миру. Не умрёт из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. Разнесётся звонкими струнами поэтов, развозвестится благоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее – и праздник Светлого Воскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов!
Звуки литургии нарастают. Люди, стоящие позади Автора, распрямляются, срывают уродливые маски и отрепья, под которыми оказываются белые ризы, и присоединяют свои голоса к литургии, звучащей уже в полную силу.
Елена Семенова