Декабрь 1918 г.

 

1.

Петр Теплов в нерешительности топтался у стеклянной витрины ресторана «Сан-Ремо» на Большой Садовой. Сквозь заиндевелое стекло виднелись фигуры за столиками, уставленными блюдами и напитками. Фигуры смеялись, жестикулировали, поднимали руки с изящными тонкими бокалами и гранеными лафитниками. Внутри кипела иная жизнь. А здесь, снаружи, дул пронзительный декабрьский ветер, густо сыпал мокрый снег, фыркали лошади выстроившихся в ряд вдоль тротуара экипажей, переговаривались меж собою извозчики, не скупясь на крепкое нецензурное словцо. Такое привычное недавно вернувшемуся с фронта Петру, уже не мальчику-гимназисту, а… кому?

С какой радостью он еще неделю назад предвкушал долгожданный отпуск, чтобы приехать в Ростов, повидать маму, Вериных, Ксению… И какой странной робостью, противной слабостью тяготилась сейчас его душа, перед этой раскрашенной, неестественно яркой жизнью, которой встретил его родной город. С какой радостью он оказался бы сейчас в простой станичной избе, среди самосадного дыма, среди боевых товарищей…

- Ну, заходи, что ли? – басовитый окрик вывел Петю из раздумий. Оказалось, что он уже стоит напротив входной двери и невольно загораживает проход могучему казачьему офицеру в папахе с кокардой Донской Армии. Тот улыбался Петру по-доброму, сквозь заиндевевшие усы.

Увидев офицера, Петя посторонился, вытянулся и привычным легким движением отдал честь. Казак молча кивнул и решительно дернул массивную ручку ресторанной двери. Петя пристроился ему в хвост и зашел следом, на ходу снимая фуражку. Его обдало теплом, ароматами еды и тонкого табака. А еще – звуками фортепиано, шумом и гамом посетителей, звоном посуды. Все это разом ворвалось в Петину голову, словно звук разорвавшегося неподалеку снаряда. «Уж лучше снаряд» - подумал Петя.

Швейцар кинулся обслуживать казачьего офицера, оказалось - целого есаула. Петя разделся сам. Под серой солдатской шинелью оказался видавший виды защитный мундир с черными, «марковскими» погонами. Новый мундир, заказанный, сплошь черный, с белым кантом, и белая с черным фуражка – еще не были готовы. В нем Петя чувствовал бы себя уверенней среди блестящей, преимущественно офицерской публики, с редкими вкраплениями «шпаков» и богато одетых дам в вечерних туалетах всех цветов радуги.

Но отступать уже было некуда. Георгий, сидевший за столиком у окна, уже узнал его и радостно замахал обеими руками.

- Петенька! Петюня!

Рядом с Георгием сидели два средневозрастных розовощеких казака, подхорунжий и вахмистр, а стол был уставлен бутылками. Все трое были уже хорошо пьяны.

Георгий встал и громко потребовал у официанта стул «для боевого товарища», а сам устремился к другу, заключив его в объятия и обдав густым запахом водки. «Как же он изменился!» – только и успел подумать Петя.

Летом они вместе ушли во Второй Кубанский поход. Георгий продолжал геройствовать, снискав уважение даже у видавших виды кадровых офицеров. И пуля его не брала. Зато в августе, после взятия Екатеринодара, его свалила острая дизентерия. Его эвакуировали санитарным поездом в Ростов. Молодой организм с болезнью справился, хотя и с трудом, и отец, Павел Александрович, похлопотал, чтобы Георгий как следует восстановился. Служа в Николаевской больнице^[1], он, используя свое положение, всячески препятствовал выписке сына, который рвался обратно на фронт.

Между тем Георгий познакомился в палате с лежавшим там же Федором Максимовым, казачьим офицером, который служил во вновь формируемой атаманом Красновым Донской Армии. Федор рассказал Георгию о прекрасной организации, экипировке, вооружении и снабжении казаков, разительно отличавшихся от добровольческой полупартизанщины. А еще соблазнил известиями о том, что любой, имеющий высшее (даже неоконченное) образование и боевой опыт, может легко быть произведен у донцов в офицеры. Все дело было в том, что красные, хозяйничавшие в области Войска Донского до весны 1918 года, многих фронтовых офицеров-казаков, разъехавшихся по станицам, расстреляли. И теперь грамотных офицеров сильно не хватало. «Особенно пехотных,» - говорил Максимов, имея в виду опыт Георгия в атаках стрелковых цепей, полученный у добровольцев.

В Доброармии все было иначе. Офицеров там было большинство, многие, имевшие офицерский чин, служили простыми рядовыми. Студентам – «шпакам», вроде Георгия, о повышении в звании можно было только мечтать, несмотря на все геройство. А Георгий оказался не только храбр, но и честолюбив.

В общем, увел Максимов Георгия в казаки. За производством в офицеры дело не задержалось. И вот уже третий день обмывал Петин друг в ресторане погоны подхорунжего.

Обо всем этом на бегу Пете рассказала Ксения, с которой он так чаял встречу наедине. Но пока не выходило. Ксения училась, а еще трудилась с отцом в госпитале. Она же и указала Петру ресторан, где кутил ее брат. Лицо ее при этом выражало какую-то легкую досаду, которую Петя ошибочно истолковал на свой счет.

- Петюня, ты что задумался! Ты мне не рад, друг сердечный?

- Георгий тряс исхудавшего Петю в своих крепких руках, как трясет яблоньку садовник.

- Ну пусти… Еще задушишь. Рад я, конечно! Поздравляю с офицером! - виновато и сконфуженно ронял слова Петя.

- Ерунда! Главное, Петя – это ты, живой и здоровый! Ну, садись, не стой столбом!

Георгий излучал здоровье и силу. Но к ним добавилась какая-то пьяная бесшабашность, ухарство, которое раньше за ним не водилось. Сейчас ему, очевидно, на ум пришла какая-то острота, он широко улыбнулся, мгновенно и точно разлил по рюмкам водку и произнес:

- Ну, давайте выпьем, господа! Братья-казаки! За моего друга, рыцаря печального образа, паладина света супротив тьмы, Марковского полка рядового, а также влюбленного Тристана, а ныне Петюню Теплова! Троекратное ура!

- Ура! Ура! Ура! – нестройно поддержали собутыльники Георгия, сдвинув разом рюмашки.

Петя отхлебнул половину. За месяцы фронтовой жизни он так и не привык пить этот, по его мнению, скверный и грубый напиток.

- Про влюбленного мог бы и промолчать. Неприлично! – шепнул Петя на ухо другу.

Тот и ухом не повел, вновь наполнив рюмки до краев. Со сцены вдруг донеслись пронзительные звуки скрипки. Заиграли модное танго.

- А теперича, - вставая и перекрикивая музыку, возвестил Георгий, - выпьем за здравие атамана нашего Всевеликаго войска Донского, Краснова Петра Николаевича!

- Любо! – подхватили там и сям в зале. – Любо!

«Теперича… И где он этого успел набраться? Под казака подделывается, а сам ведь нисколько не казак. Если уж кто из нас казак, так это я» - с горечью подумал Петя, и вспомнил об отце, которого собственно и не помнил. Подумал - и тут же устыдился своих мыслей. «Завидно мне, что ли, что Гоша – офицер?»

- А Царицын мы все-таки возьмем! – вдруг заявил сидевший по левую руку от Георгия вахмистр, ударив кулаком по столу так, что все рюмки и бутылки дружно подскочили в воздух. Сам же осоловевший вахмистр стал заваливаться на пол.

- Ну все, господа, - вдруг посерьезнел Георгий. - Пора заканчивать. Петя, прими мои извинения за легкое свинство. Заходи завтра к нам, обязательно поговорим!

Домой Петя возвращался, скрипя сапогами по свежему снегу, такому же, как и год назад, когда они с Георгием неожиданно познакомились. Голова была тяжелой, не столько от выпитой водки, сколько от мыслей, что все выходило совсем не так, как он себе намечтал, сидя в поезде «Ставрополь-Ростов», возвращаясь домой после грандиозной победы Доброармии, благодаря которой весь Юг был очищен от большевиков. Однако по-настоящему здесь его ждала только мама. Остальному Ростову, пропивающему в фешенебельных ресторанах очередной день Гражданской войны, или напротив, задерганному непосильным трудом и беготней, в сущности, никакого дела до него не было.

 

2.

В большой трехкомнатной квартире на Московской улице пахло пирогом. Его аромат еще в прихожей защекотал Пете ноздри. В ресторане он к еде не притронулся, и только сейчас понял, что смертельно голоден. А еще сильно устал, совершенно непонятно от чего. Его сильный организм сравнительно легко переносил все тяготы походной жизни, а тут… Неужели так сильно на него подействовало производство друга в офицеры?

- Сынок, что-то ты неважно выглядишь? Стряслось что-то? – Наталья Ивановна, кутаясь в темно-синюю шаль, показалась из большой комнаты. Там она отдыхала за вязанием.

- Да все в порядке, мама – буркнул Петя, раздеваясь. Завтра новый мундир пойду забирать. А то в этом рванье стыдно на люди показываться. Публика тут, у вас…такая.

- Где это ты тут, «у нас», «публику» нашел? И почему от тебя разит водкой?

Петя ощутил себя маленьким, нахулиганившим сорванцом. Он виноватым голосом процедил:

- Георгий угостил. Он офицера получил. В Донской армии. Вот и обмывает. В ресторане на Садовой. Там же и публика…

- Понятно, - заключила Наталья Ивановна. А ты завидуешь.

Петя поразился, как легко прочитала мама у него в душе. Он не нашелся, что ответить, вместо этого обошел маму и проник в столовую. Аппетитные запахи материализовались в большой, румяный пирог и чайные приборы на круглом столе.

- Мама, давайте не надо этих расспросов. Давайте просто попьем чаю. Расскажите лучше что-нибудь еще, из городских новостей.

Наталья Ивановна уже успела отметить, что сильно, не по годам повзрослевший ее сын стал обращаться к ней подчеркнуто на «вы». В день приезда он наотрез отказался отвечать на ее расспросы о своей жизни в Добровольческой армии. Сказал только, что они победили всех большевиков на Юге и собираются теперь в поход на Москву. Ну а когда в поход, он не знает. «Весной, наверное». Зато засыпал ее вопросами о своих друзьях-гимназистах, новых ее соседях и подругах, и о Вериных, конечно.

- Что рассказывать. Все вроде стало как прежде. Порядок опять. Дума, гласные, городской голова. Атаман в Новочеркасске. Деньги вот новые печатают. Мы теперь вроде как отдельная страна. Не Россия. В народе говорят: «Красновия». По фамилии атамана, значит.

- Дурацкое название. Как будто здесь красные.

- Да нет, о красных не вспоминаем. Было, да и прошло, как страшный сон.

Петя вздохнул. Видно было, что он внутри словно борется со словом, которое наружу рвется. Наконец он сдался.

- Мама, понимаете, дело не в Георгии. И не в зависти. А в том, что я чувствую себя чужим здесь. Там, в поле, в стрелковой цепи, под пулеметной очередью, я себя лучше ощущаю. Нет, не лучше, конечно, но проще, что ли. Там все проще. Просто атакуешь врага, а он бежит. Мы победили, и ура, ура, ура… Потом хороним павших, и дальше идем. Отцы-командиры знают, куда. А тебе и думать не надо. Вот и все. А сердце холодеет. Его уже даже страх не берет. Я его вообще перестал чувствовать. И стихи перестал писать. Вот закончится война и что я делать буду? Смогу ли полюбить? Жить, как все тут живут?

Петя с надеждой посмотрел матери в глаза. У нее блеснули слезы.

- Сынок, прошу тебя, сходи со мной в храм, исповедайся отцу Димитрию. Помнишь, ты о чуде рассказывал, как по молитве горячей ранение излечилось. Господь тебя не оставил. И в этот раз что-нибудь…

- Я тебе, мама, не все рассказывал, – перебил ее Петя, волнуясь, и вновь переходя на «ты». - Как убивал на войне, не рассказывал. Как лучшие люди, много лучше меня, гибли там страшной смертью. Я.. я потом за них мстил. За Сергея Леонидовича^[2], командира нашего, и за убиенного Государя я красноармейца, в плен сдающегося, штыком приколол. Он руки поднял, а я его – штыком. Думаешь, после этого Бог меня услышит?

- О, Господи Иисусе! – Наталья Ивановна истово перекрестилась. Потом решительно встала.

- Не раскисай, Петр Александрович! Красноармейцы эти, большевики, коммунисты – Россию губят. Они – ада исчадья. А ты ее защищаешь. И если Господь так управил, что ты в воинстве белом оказался, за правое дело воюешь, то греха на тебе никакого нет.

Помолчали. Петя разлил кипяток из старого медного чайника. Отрезал пирога. Обдумал мамину фразу. «Должно быть, отец Дмитрий на проповедях так говорит. Только вот это только кажется, что все так просто. В бою-то просто. А вот потом…».

- Зря я вам, мама, все это рассказал. Но не обращайте внимания. Это все Гошина водка. В жизни в ни капли больше в рот не возьму.

- Вот это правильно. От водки все грехи на Руси и берутся. Через нее бес людей мутит.

Дальше беседа протекала в спокойном русле. Говорила больше Наталья Ивановна. Рассказала, как переехала в новую квартиру, которую прежние жильцы покинули, уплыв за границу на пароходе. А новая ее подруга, Галина Дмитриевна, с которой они познакомились в храме, сообщила ей на ушко, что мол сдается квартира за бесценок. Она и переехала. Тут и просторней, и топят на совесть. Как настоящая барыня – одна теперь здесь живет!

- А еще, сынок, я швею взяла в помощницы. Какая она мастерица!

- Мало вам было Анфисы, - буркнул Петя, жуя пирог.

- Ты что! Небо и земля! Она из России приехала, из Орловской губернии. У Буниных жила, у дворян. Воспитание имеет. Скромная, покладистая. Представляешь, даже на фортепьяно играет немного! Обучали ее! И в храм ходит. Чудо, а не девушка. Надей зовут.

- Хорошо, мама. А я завтра, как мундир получу, к Вериным пойду, ладно?

- Конечно иди. Ксения, небось, тебя заждалась.

Петя не ответил. Они уже виделись мельком. Но при виде ее он не почувствовал ни прежней радости, ни того сладкого волнения, как прежде. Словно выгорело у него все внутри. Да и она изменилась. Все ее работа в госпитале, решил он. Полная самоотречения и ежедневного подвига. Такой дорогой они скорее в монастырь попадут. Он будет свои грехи замаливать, а она – чужие.

Большие настенные часы, оставшиеся от прежних владельцев, пробили одиннадцать. Петя ощутил непреодолимое желание забыться сном. «Утро вечера мудренее. Завтра все как-нибудь наладится. Уже сто раз так бывало. Проснешься – и словно заново родился. А водки – больше ни капли».

Мама постелила Пете в большой комнате, на диване. Он заснул мгновенно. Во сне ему приснился отчего-то отец Афанасий, которого он не видел с тех самых пор, с Ледяного похода. Петя стоял перед ним на коленях и плакал.

 

3.

Утро не сразу постучалось в новую квартиру Тепловых сквозь плотно задернутые коричневые портьеры. Когда Петя проснулся, было уже около девяти часов. Мама, должно быть, ушла на службу в Богородичный Собор^[3], а ему решила дать выспаться.

«Ладно, подождет отец Дмитрий» - подумал Петя, сладко потянувшись. Он уже давно отвык спать так мирно и беззаботно. Но в одиннадцать он должен быть в казармах. И Петя рывком поднялся, распахнул портьеры и подставил лицо зимнему солнцу, бьющемуся в окно. Окно выходило во двор, там уже суетились люди, что-то выгружая из повозки. На первом этаже дома располагались магазины. На крышах пристроек блестел пушистый снежок. Воскресный день обещал быть погожим.

Умывшись холодной водой, Петя наскоро поел оставленный мамой завтрак – два сваренных вкрутую яйца и ломоть ржаного хлеба, запив подогретым молоком. Через десять минут он, громко стуча подошвами сапог, уже сбегал по наружной железной лестнице во двор, затем нырнул под арку и вышел на улицу Московскую, уже запруженную людьми и экипажами. Улица вела к Соборной площади и Старому базару, и именно туда устремлялся основной людской поток. Обыватели спешили сделать покупки, потолкаться на рынке, узнать новости. Петя пересек улицу наискось, и по Казанскому^[4] переулку неспешно зашагал к северной окраине города – к улице Скобелевской, на которой располагались армейские казармы. Именно там вместе с полковым интендантом он должен был получить новенькую униформу для всего полка, стоявшего сейчас далеко на юго-востоке, под Ставрополем.

Первый Офицерский, генерала Маркова полк, в котором служил Петр, был назван так по имени своего вождя, Сергея Леонидовича Маркова, погибшего в бою в самом начале лета. Петя любил своего командира, как мог бы любить отца, и тяжело переживал его гибель. Стремление во что бы то ни стало отомстить красным питало Петину боевую отвагу и самоотвержение в течении всего Второго Кубанского похода, в ходе которого Добровольческая Армия, все лето и осень яростно сражаясь с десятикратно превосходящими силами большевицких армий, полностью их разгромила и очистила от красных весь Северный Кавказ. Только тогда ярость и жажда мести покинули Петину душу, а на их место заползла невнятная тоска, и он отчаянно захотел домой. То ли новый командир, то ли Сам Господь почувствовал эту Петину глухую мольбу, и отправил его с интендантом в Ростов за новой формой, снаряжением и боеприпасами.

И теперь Петя шел, скрипя снегом, по декабрьскому Ростову, и удивлялся тому, что вот так же, будучи шестнадцатилетним гимназистом, ходил здесь всего год назад, а сейчас это как будто он же, но вроде бы и совсем другой человек.

«Кто я сейчас? Доброволец? Марковец? Кадет, как называют нас большевики?» - задавался Петя вопросами, идя привычными с детства переулками к своей цели и мало замечая жизнь, кипевшую повсюду, бившую ключом так, словно не было зимы, и войны никакой не было.

- Эй, солдатик, постой! Помоги, будь добр, тут женщине плохо, обморок, надо бы до транспорту дотащить!

Петр обернулся и увидел, как его окликает одетый в серое невзрачное пальто парень, который, видимо, только что вынырнул из темной подворотни. Лицо паренька, несмотря на надвинутый на лоб картуз, показалось Пете знакомым.

- Самоха? –Петя не поверил своим глазам. - Это ты? Ты откуда взялся?

Парень на минуту опешил, потом глаза его недобро сверкнули.

- А где я, по-твоему, должен быть? Это мой город, между прочим. Эээ, господин, или как вас там теперь величать, Теплов!

- А я думал, что ты у красных! – Петя на всякий случай вспомнил о спрятанном во внутреннем кармане шинели револьвере и зорко следил за бывшим одноклассником. Винтовку он сдал в арсенал.

- Был у красных, теперь сам по себе. Между прочим, я твою мать от Чеки спас. Не рассказывала?

- Нет. Я только второй день как в городе. Спасибо, если так.

- Да это давно было, забыла она уже. Но это так, считай, в оплату долга. Когда ты меня у казарм подловил с динамитом, и отпустил, помнишь? Вот так-то!

- Ааа… Кто старое помянет… Хорошо, что ты не у красных.

- Хорошо, не хорошо, а ты будь осторожен. В подворотни наши не суйся. А то мало ли что. Ладно, некогда мне с тобой разговаривать. Ну, покедова, что ли? – Самоха криво усмехнулся, помахал рукой, надвинул картуз почти на самый нос и скрылся под аркой.

- До свиданья, Самоха, - скорее уже самому себе произнес Петя. Только тут ему пришло в голову, что его, возможно, хотели заманить в ловушку. «Что им с меня взять? Оружие? Да, скорее всего, оружие. Подпольщики, или просто бандиты? Эх, Самоха…»

Подобравшись и решив отныне быть бдительным, он бодро зашагал к казармам. Там его обрадовали известием о том, что его полк вскоре перебросят в Ростов, а следовательно, возвращаться в по-зимнему унылые, политые кровью и потом ставропольские степи ему больше не нужно. Интендант отпустил его до прибытия полка, и Петя, примерив новенькую, с иголочки форму, новые шинель и шапку-кубанку, решил первым делом наведаться в фотоателье «Макарт»^[5] и сделать несколько фотографических карточек на память. «Маме и … Ксении. С надписью: С Новым 1919 годом».

Как и многие добровольцы, как и многие ростовцы, он был уверен, что в будущем году война непременно закончится.

Фотограф долго возился у громоздкого аппарата, запечатлевая Петю в шинели и папахе, а потом и без них: в черной гимнастерке с белым кантом, в черных бриджах, с черными же погонами с литерой «М». Форма символизировала готовность умереть и надежду на воскрешение России. Петя широко улыбался в глазок камеры, думая о том, как понравится он в таком облике Ксении, как сойдет с лица ее тяжелая грусть, как зарумянятся ее щечки.

Теплота понемногу возвращалась в сердце юного марковца. Уже казались страшно далекими боевые будни: крики команд, клацанье затворов, стрекот пулеметов, густые цепи атакующих красных, разрывы шрапнели, ледяной степной ветер и грязь, павшие и умирающие на руках боевые товарищи.

- Не двигайтесь, улыбайтесь, сейчас вылетит птичка!

Вспышка. Какая-то умиротворяющая благость мирной жизни вылетела вместе с «птичкой» и словами фотографа и обдала своим теплым дыханием Петю. Теперь его умом овладела всецело мысль о предстоящем визите к Вериным. Нужно было сделать покупки. В кармане шинели лежали тридцать рублей - его скромное месячное солдатское жалованье. Из них целых пять рублей нужно было отдать фотографу.

 

4.

Набегав по городу несколько верст, Петя оказался дома, где застал маму и незнакомую женщину, беседующих за чаем. Мама представила Петю своей новой подруге, Галине Дмитриевне, «артистке московских театров», высокой и стройной светловолосой женщине средних лет, обладательнице необычайно красивого и мелодичного голоса, который, казалось бы, шел у нее прямо из сильно выдающейся вперед груди.

- Ах, молодой человек, да вы просто писаный красавец! Такой юный, а уже офицер! А какой на вас великолепный мундир! Лейб-гвардеец, да и только! Успех у женщин вам просто гарантирован! – засыпала он комплиментами смущенного Петю. Он так бы и простоял столбом посреди комнаты, с зажженными румянцем щеками, если бы мама не усадила его за стол и не поставила перед ним тарелку супа. Ел Петя нехотя, чувствуя себя словно под обстрелом со стороны этой женщины, продолжавшей выражать восхищение всему белому воинству, воплощенному сейчас в его, Петином, лице.

- Ах, мальчишки, мальчишки, отважные юнкера! Я помню вас на московских улицах в семнадцатом. Как смело вы грудью встретили эту ужасную толпу наглых проходимцев и каторжников, ошибочно названную «народом». Это же не может быть русским народом? Русский народ набожен, благообразен, честен, добропорядочен! Я же всю жизнь прожила в Москве и знаю, о чем говорю. Не думайте, что я вращалась в каких-то там аристократических салонах! Нет! Я бок о бок стояла с русским народом на службах, толкалась на ярмарках, заглядывала в глаза нищим на папертях, видела этот народ со сцены. Он прекрасен! А большевики – это инородцы, чужаки! Он открыли тюрьмы и выпустили на волю себе подобных! Они вооружили их винтовками и велели убивать Россию и все святое в ней! Они устроили в Первопрестольной холод, голод и жуткий террор. И только вы, вы – стоите у них на пути!

Петя поднял глаза и увидел ее перст, украшенный золотым колечком с изумрудом. Им она указывала на него, а глаза при этом святились каким-то лихорадочным блеском. Но он не разделял ее воззрений. Он-то как раз хорошо знал, что стотысячная армия, против которой они воевали на Кубани и в Ставрополье – вовсе не состояла из каких-либо инородцев, свалившихся с Луны, а была почти сплошь этим самым народом-богоносцем. Она была русским солдатом и русским рабочим, одурманенным и озверевшим. Он хотел было ей возразить, но засомневался в своем умении красиво изложить эту свою мысль и не огорчить при этом даму. Поэтому он из вежливости буркнул, что он, мол, вовсе не считает себя героем, опустил глаза в тарелку и продолжил трапезу, имея желание побыстрей отделаться от этой высокопарной маминой подруги.

Галина Дмитриевна продолжала, между тем вещать, а точнее, мелодекламировать на тему ужаса большевицкой оккупации Москвы, затем в своем монологе плавно перешла на искусство. Петя понял, что в нем как в собеседнике она и не нуждалась.

- Ах, ваш милый провинциальный Ростов меня приятно удивил! Такой культурный город! Такая благодарная публика! Никогда бы не подумала. Кстати, пятого января я выступаю в театре Асмолова^[6], занята в спектакле по пьесе Чехова. «Три Сестры», вы же, конечно, раньше ходили? Конечно, Антон Павлович же ваш земляк! Но только в исполнении нашей труппы это нечто особенное! Поверьте! Сходите, не пожалеете!

Наталье Ивановне было стыдно признаться новой подруге, что она в жизни ни разу не была в театрах. Но от Галины Дмитриевны она слышала, что им там требуется опытная швея, для пошива театральных костюмов. Это сулило заработок, и Наталья Ивановна горячо заверила подругу, что непременно пойдет.

- Вы пойдете, Петр?

- К сожалению, я не могу знать, буду ли я в городе или где-то еще. Возможно, опять на фронте, – коротко, по-военному отчеканил Петя.

- Ну конечно, вам надо быть на фронте! Бить этих большевиков! К лету я так мечтаю вернуться в очищенную от них Москву, услышать перезвон ее колоколов, горячо помолиться в храмах, и конечно, вернуться на подмостки Художественного театра!

- Лично приложу все усилия, чтобы так и было, - серьезно ответил Петя, вставая из-за стола. – Мама, через час я иду к Вериным.

- Иди, сынок. Мы еще поболтаем с Галиной Дмитриевной. Надо еще многое обсудить. Ты купил им что-то в подарок?

- Да, мама, я купил кое-что. Немного шоколадных конфет, турецкий табак для Павла Александровича, и духи для Ксении.

- Духи?

- Да. – Петя протянул маме флакончик. – Французские. Флердоранж.

Мама покрутила флакон перед глазами, открыла крышечку и втянула аромат содержимого. Лицо ее скривилось. Молча передала флакончик Галине Дмитриевне. Та повторила опыт, с тем же результатом.

- Петр! Позвольте поинтересоваться, где вы купили эти, с позволения сказать, fleur d’orange?

- Да, Петя, где ты Это купил?

Под этим перекрестным допросом женщин Петя окончательно смутился. Он понял, что совершил какой-то непростительный промах.

- На Новом базаре, в парфюмерной лавке.

- О господи! На Новом базаре! Разве ты не знаешь, что на Новом базаре нет и не может быть парфюмерных лавок? Зато там были, есть и будут аферисты, продающие подкрашенный спирт. И ты хотел преподнести это Ксении?

Петя готов был провалиться сквозь землю, или, на худой конец, оказаться прямо сейчас в окопе на передовой. Желательно под обстрелом.

- Постойте, Наталья Ивановна, ваш сын еще слишком юн, чтобы быть искушенным в таких делах. Хотя в нашей среде такие навыки постигаются и в куда в более юном возрасте. Но, как я понимаю, нужен выход? Минуточку!

Галина Дмитриевна порылась в своей дамской сумочке и извлекла оттуда совершенно непочатый флакончик, что подтверждала витиеватая надпись на французском языке.

- Держите, Петр, в знак нашего знакомства. Это совершенно подлинные французские духи, Убиган, я ими даже не воспользовалась. Можете смело презентовать своей dame de coeur^[7].

Петя, по-прежнему пунцовый, поблагодарил Галину Дмитриевну и вышел наконец в соседнюю комнату, чтобы перевести дух. Он вдруг подумал, что Ксения этот подарок может и не оценить. Он понял, что вообще не умеет вести себя с женщинами. Получив тысячу довольно грубых казарменных советов на сей счет от однополчан, он решил, что эта сфера, возможно, и вовсе далека от его чистых представлений. И сейчас, повергнутый в смятение, в опускавшихся сумерках, он отправился на трамвае в Нахичевань, полный смутных надежд и невесть откуда взявшихся дурных предчувствий. Трамвай был переполнен громкой околобазарной публикой, но его марковский мундир вызывал всеобщее уважение, и его даже не разу не толкнули. К пяти часам он уже стоял у знакомой двери и жал на кнопку звонка. Сердце его билось отчаянно.

 

6.

Петю ждали. Стол был накрыт, строго расставленные тарелочки и чашечки, свернутые трубочкой чистые салфетки, графин с анисовой настойкой, бутылка шампанского и фарфоровый чайник – все это должно было символизировать несокрушимость старого доброго быта перед невзгодами войны. Елена Семеновна хлопотала на кухне, источнике дразнящих, аппетитных ароматов. Ее фигура и движения олицетворяли старый, вбитый в подсознание еще с гимназической скамьи принцип – «что бы ни случилось, спина должна оставаться прямой». И только глаза выдавали тревогу и усталость.

Георгий развалился на диване, лицо его чуть припухло от недавних возлияний, черные волосы были взъерошены. Петя обратил внимание, что его друг стал отращивать чуб на казацкий манер. Глаза его были живыми и веселыми. Он в нетерпении теребил рюмку, пока Петя неспешно рассказывал последние новости с фронта.

Ксения, в строгом темно-синем платье, с накинутой на плечи шалью, грустно смотрела на Петю своими большими, зелеными глазами. Черты ее лица еще более утончились и напоминали иконописный лик. Вопреки воле родителей она настояла, что будет время от времени работать сестрой милосердия в Николаевской больнице, неподалеку. Боль и страдания, которые она видела почти каждый день, тенью ложились на ее юное лицо и давили на плечи. Она слегка сутулилась, уголки ее губ подрагивали, дыхание было неровным. Под глазами плыли темные пятна. Но Петя все равно, глядя на нее, видел в ней свою чистую любовь, и никаких недостатков не замечал.

Павел Александрович задерживался. Он трудился в той же больнице, переквалифицировавшись из окулиста, выписывающего капли и очки, в ассистента военного хирурга, доктора Напалкова^[8]. Больница стала госпиталем, раненые прибывали со всех фронтов. Работы у него было через край.

Петя остановился в своем рассказе на прибытии в Ростов за новой формой, на которую, конечно же, обратили внимание все домочадцы. Елена Семеновна выразила восторг, Георгий заметил, что Петр в ней выглядит старше и воинственней, но ему по душе «старый добрый цвет хаки». «Вам идет» - обронила Ксения, но лицо ее при этом еще больше погрустнело.

- Ну что это я все про себя? – спохватился Петя. – Пожалуйста, расскажите, как вы тут живете?

Слово взял Георгий:

- Если честно, то я тебе, Петя, завидую! Да, да, не удивляйся! Нам, Донской армии, похвастать нечем. В октябре нас побили под Царицыным. В декабре немецкие войска оставили Украину, и на нас снова начали наседать красные, уже с северо-запада. Нас было пятьдесят тысяч! Сила! А сейчас – вполовину меньше, а фронт стал в два раза длиннее. Много дезертиров. Не знаю, удержим ли фронт? А я торчу здесь, в запасном полку. Ждем отправки, а она не наступает. Люди маются от безделья и пьют. Черт знает, что происходит! При этом, замечу, атаман наш Петр Николаевич Краснов делает все возможное! Но ему приходится очень трудно.

- Так наша армия скоро будет здесь! – обнадежил друга Петя. - Вместе разобьем большевиков. Мы количества не боимся. Они воюют плохо.

- Напрасно ты так думаешь! Знаешь, Петя, у меня в голове многое не укладывается. В Царицыне против нас воевали не только их полуграмотные главари, вроде какого-то рабочего из-под Луганска, Ворошилова, и грузинского каторжника по кличке Сталин, но и Генерального штаба генерал-лейтенант Снесарев^[9]! И он, говорят, не один такой! Многие генералы служат большевикам. У них они зовутся «военспецы». И воюют на совесть! Вот как такое может быть?

Петя сразу не нашелся, что ответить. Для него все красные были врагами. Он достаточно насмотрелся на их зверства на юге, на убитых и запытанных ими пленных, на растерзанных женщин, на замученных священников. Он был в Пятигорске, на месте расстрела заложников, приехавших «на воды» поправить свое здоровье, среди которых были несколько престарелых генералов, отказавшихся воевать за красных. Остальные были штатскими, и вся вина их состояла в том, что они занимали высокое положение в прежнем обществе. Это у красных называлось «классовой борьбой». Поэтому Петя не забивал себе голову лишними рассуждениями, твердо зная, что «либо мы их, либо они нас».

- И их побьем, Гоша. Военспецов этих. Предатели они, вот и все. Шкуру свою сберегают.

В это время в дверь позвонили. Вошел Павел Александрович, мрачнее тучи. Но, увидев Петра, обрадовался, одарил его крепким рукопожатием и удалился в спальню переодеваться. Елена Семеновна принялась расставлять блюда: соленья, гуляш, пирог с лебедой, пирог с капустой. Пироги были «с пылу с жару». У голодного Пети рот наполнился слюной, но все ждали главу семьи. Наконец он вышел, в свежей белоснежной рубахе. Налил себе из графина настойки, плеснул и Георгию. Петя разлил шампанское. Ксения от алкоголя отказалась, у нее в фарфоровой чашечке дымился ароматный травяной чай. Пете стало неловко. Пить он не умел и не любил. Но в походе приучился согреваться из походной фляги глотком-другим разведенного спирта. Поэтому уже считал себя алкоголиком и падшим человеком.

- Хочу вновь поднять тост за на скорейшее окончание войны! Естественно, нашей победой! – провозгласил Павел Александрович, и резко опрокинул содержимое лафитника себе в рот. Поморщился, но лицо его при этом разгладилось и посветлело.

Все принялись за еду. Петя смотрел украдкой на Ксению. Она ела мало и продолжала грустить, кутаясь в шаль. Ему отчаянно захотелось развеселить ее, а потом обнять и обогреть.

- А позвольте, расскажу вам смешную историю? У нас в полку есть один солдат, из наших немцев, Людвиг. Храбрый солдат, педантичный. Как-то, после особо тяжелого перехода, назначили его в караул. Вот стоит он, значит, в карауле. А мы обходим посты. На улице холод, ветер воет как стая волков, а он стоит прямо, только голова как-то странно наклонена вбок. Подходим ближе, видим – так он спит! И даже похрапывает. Представляете? Стоя, с винтовкой на плече – спит! Унтер наш, Иван Ильич, тихо так ему говорит: что ж ты спишь…и дальше было непечатное слово. Так Людвиг от того слова вдруг встал навытяжку, грудь выпятил, голову выпрямил, – а сам продолжает спать и похрапывать. Только когда унтер на него крикнул, он проснулся. Вот бывает же так!

- Так это же немец, с ними все понятно, -усмехнулся Георгий. Они службу даже во сне видят. Насмотрелся я на них в Ростове…

Дальше беседа потекла сама собой. Петя распаковал гостинцы, смущаясь, протянул Ксении духи. Она приняла, растрогалась, произнеся еле слышно одними губами: «Спасибо вам, Петр,» - и тут же отдала маме. Елена Семеновна принялась тщательно рассматривать флакончик, открыла и втянула в себя аромат. Наступила длинная пауза. Петя стал ни жив, ни мертв.

- Петр, - наконец произнесла Елена Семеновна, - вы меня удивляете. Такой королевский подарок, откуда? Это же Убиган! Я таких духов не видела с четырнадцатого года, и тогда они стоили баснословных денег! Ну-ка признавайтесь, это что, трофей? Вы ограбили какую-то несчастную даму? – в тоне ее сквозила дружеская смешливая нотка, но Петя принял все серьезно, вспыхнул.

- Это подарок подруги моей мамы, она артистка московского театра! Как вы могли подумать, что я какой-то мародер? – выпалил он дрожавшим голосом.

Все принялись наперебой утешать Петю, Елена Семеновна пыталась оправдаться за неудачную шутку. Пете же хотелось немедленно уйти, или провалиться сквозь землю. Он взял себя в руки.

- Елена Семеновна, Ксения! Признаюсь вам, я не смыслю в этом ничего. Я хотел сказать, в женских вопросах. Я прошу прощения у вас, что проявил эмоции. Воля ваша, принимать подарок или нет. Но поверьте, я так не хотел.

Тут уже Ксения вспыхнула румянцем.

- Петенька, ну что вы! Огромное вам спасибо. Вы проявили такое внимание ко мне. Простите нас, мы все очень устали и немножко не в себе. Тут столько всего свалилось…

Спустя час Петя наконец ненадолго оказался с Ксенией наедине. Он взял ее за тонкую руку и тихо сказал:

- Ксения, я там, в походе, все время думал о вас. Но мне кажется, что…

- Что я вам не рада? Нет, Петя! Рада, поверьте! Но, видя страдания стольких молодых людей в госпитале, я все время думала о смерти. О том, что и вас убьют. Я приказала себе не питать надежд. Вот закончится война, тогда…

- Ксения, милая, вот поэтому, что меня могут убить, всех могут убить, разве можно отказывать себе в праве жить? Сейчас?

- Ах, Петя, я, право, не знаю… Все так сложно. Я все жду, жду. А смертей вокруг все больше…

В ее глазах стояли слезы. Петя мягко привлек ее, поцеловал в щеку, потом нежно, едва касаясь, в губы. Губы ее были холодны.

Провожала Петю одна Елена Семеновна. Георгий перебрал настойки и заснул прямо на диване.

Уже одеваясь, в прихожей, Петя услышал диалог Павла Александровича и Ксении, доносившийся из кухни.

- Папа, ну как он?

- Боюсь, хороших новостей нет. Николай Иванович делает все возможное, но… Лечение было запущено в самом начале. Какой-то рок…

Петя вопросительно посмотрел на Елену Семеновну.

- Генерал Дроздовский. Михаил Гордеевич. Они отчаянно борются за его жизнь. Уже больше недели. – Спокойно ответила Елена Семеновна на Петин немой вопрос.

 

7.

Проснулся Петя от заливистого девичьего смеха, доносившегося из кухни. Оттуда же был слышен и мамин голос. За окнами между тем басами гудела декабрьская метель. Вспомнив вчерашний неудачный вечер у Вериных, всю тяжелую атмосферу, его сопровождавшую, он недоуменно почесал лоб: кому это может быть весело в такой час?

Торопливо одевшись, он осторожно заглянул на кухню. Там, спиной к нему и лицом к маме, на табурете сидела обладательница звонкого смеха, в теплой овчинной безрукавке, с длинной и толстой косой до пояса.

- Доброе утро, Петр! Познакомься, это Надежда, моя новая помощница.

К нему обернулось круглое, розовощекое лицо, на котором, словно ягоды черники, веселым любопытством искрились глаза-бусины под дугами густых бровей. Маленький, изящный носик и полные, алые губы дополняли облик классической русской красавицы с лубочных картинок. Не хватало только оренбургского платка или шапочки из соболиного меха.

Надежда встала и сделала книксен. Петя заметил, что она была небольшого роста, но прекрасно сложена. «Ладная» - говорили про таких.

- Здравствуйте, Петр Александрович! Наталья Ивановна мне о вас столько рассказывала, какой вы герой!

- Здравствуйте, Надежда эээ… Давайте просто «Петр», - смущенно ответил он. – И никакой я не герой, ну, в общем…это долго рассказывать.

- Так расскажите! А я послушаю! Жуть, как интересно! Пока нам тканей не подвезли, работы все равно нет, правда, Наталья Ивановна?

- Да, конечно, посидите, попейте чаю. Я пока в лавку сбегаю. Завтракать-то совсем нечем. А ткани принесут к одиннадцати, так что…

Наталья Ивановна быстро оделась по-уличному и вышла, оставив Петю с Надеждой наедине.

Проклятая робость опять накатывала на Петю. «Да чего это я! Стесняюсь какой-то работницы! Прочь!» - подумал он и решительно схватил в руки чайник. Подлив заварки и кипятку Надежде и сделав чай себе он, вспотев от напряжения, рухнул на табурет.

Надежда смотрела на него с любопытством. Она была немногим старше его, но Петр казался ей взрослым, раз он уже побывал на фронте и воевал. Хотя его мальчишеская, глуповато-смущенная физиономия говорила о другом.

- Петр, пожалуйста, не смущайтесь так. Я вас не укушу. Я – жутко любопытная, мне все интересно. Я жила в доме Буниных, знаете таких? Иван Алексеевич, например, - известный в Петербурге и Москве поэт, и писатель. Представляете, он читал мне свои стихи! Вот послушайте, я запомнила:

Тает, сияет луна в облаках. Яблони в белых кудрявых цветах.   Зыбь облаков и мелка и нежна. Возле луны голубая она.   В холоде голых, прозрачных аллей Пробует цокать, трещит соловей.   В доме, уж темном, в раскрытом окне, Девочка косы плетет при луне.   Сладок и нов ей весенний рассказ, Миру рассказанный тысячу раз.[10]

- Красиво, правда? Романтично! Он – настоящий поэт! А вы не пишете случайно стихи? Ваша мама мне говорила…

- Сейчас, к сожалению, нет. Некогда было. Война…

- Ах, война, война. Я вас понимаю. Но она скоро закончится. Все вернется, верите? И дом, и сад, и аллеи…

- Наверное. Я никогда не жил в деревне. С детства я здесь, в Ростове. Если я и буду дальше писать, то про него, про его улицы, про перекрестки, сады.

Неизвестно какой магией, но Надежда этими своими стихами разрушила какую-то плотину, словно стоявшую у Пети поперек горла. Он заговорил с ней, и его речь стала легка и естественна. С ней ему не приходилось мучительно подбирать слова и краснеть за них.

- О, Ростов – чудесный город. Здесь так много красивых домов и люди красивые. Казачки такие симпатичные, и казаки! Вы ведь казак, Петр?

- Отец мой был казаком. А я – не знаю, я получается –уже нет. В станице не живу, и с конем толком не умею управляться. Родня там, конечно, имеется. Вот Георгий, мой друг, тот – недавно произведен в казачьи офицеры. А сам-то, – вот смех, чистый мещанин из Нахичевани! Докторов сын, студент. Все сейчас перемешалось.

- Да, все перемешалось. Вот и я, орловчанка – здесь у вас, на Дону. Спасибо Наталье Ивановне, маменьке вашей, что в помощницы взяла. Век не забуду. А то нам, беженцам, тяжело работу-то найти. Все грязь всякую предлагают. Но я нигде не пропаду! Верите? И в Париже не пропаду, если туда ветер занесет! И я французский знаю немного. Меня учили! Вот послушайте: Je t’aime, je t’adore, je t’admire, mon chéri!^[11] Это пока все, что я знаю, но остальное выучу!

И Надежда засмеялась своим заразительным смехом.

Петя, тоже невольно улыбаясь, посмотрел на нее, и ему стало странно. Он вдруг вспомнил свой предутренний сон, когда ему снилось, что он оказался в Париже, и прогуливается под Эйфелевой башней с какой-то барышней. Ну, чего только не приснится?

Надежда между тем продолжала извлекать из памяти воспоминания о своем бытии в дворянской усадьбе и о непременно светлом будущем. Переведя дух, она с задорным прищуром посмотрела на Петра и вдруг перешла на заговорщицкий шепот:

- Петр, а хотите открою секрет? Только обещайте хранить все в тайне! Клянитесь! Святым Петром!

Петя нехотя поклялся. Ему не очень-то и хотелось становиться хранителем девичьих секретов. Но Надежду было не остановить.

- Однажды, на ярмарке, меня подманила к себе древняя-предревняя седая цыганка. За двугривенный она погадала мне по руке. Знаете, что она сказала? Что я непременно выйду замуж за казака, офицера! Поэтому я сюда и приехала, на Дон. Суженого искать! Вот вы говорите, что не казак, то есть казак, но не офицер. Да и сердце ваше, как сказала мне Наталья Ивановна, занято одной барышней. Значит, это не вы. - Надежда сделала задумчивую паузу, собираясь с духом. И уже обычным голосом продолжила:

- Петр, а познакомите меня с вашим другом, Георгием? А вдруг он и есть тот казачий офицер?

Петя немного опешил. Откровенность новой знакомой смущала его. Но ее обезоруживающая улыбка и манера говорить, безо всякого кокетства и притворства, с чистой, доверчивой, наивной искренностью, тронули его душу. «Ну что тут такого, что девица замуж хочет? Самый возраст» - подумал он про себя. Но тут же вспомнил вчерашнего Георгия, когда тот заплетающимся языком говорил Пете пошлости про «ночных фей с Восточной улицы», а он, Петя, не мог поверить своим ушам, так как весь Ростов знал, какие «феи» там обитают. Но Петя счел, что его друг не мог там бывать. Наверное, это был просто пьяный треп. И все же…

Петр вздохнул.

- Хорошо, Надежда, при случае, конечно, но... Сейчас ведь война идет, стоит ли заводить знакомство с человеком, которого не сегодня, так завтра может убить?

Надежда скорчила смешную мордашку, изображая скуку и грусть и протянула:

- Ну вот, опять, война, войнааа. А жить-то когда? Потом? А вдруг она еще тыщу лет будет? Жить-то надо прямо сейчас.

Это были почти те же слова, что Петя давеча говорил Ксении. Вдруг ему от всего сердца захотелось устроить счастье этой простой и милой девушке. Он посмотрел на нее увлажнившимися глазами и с теплотой в голосе произнес:

- Верю, что ваша цыганка верно вам нагадала. Георгий? Почему бы и нет! Он хороший человек, мой друг. Я вас познакомлю.

Надежда от восторга захлопала в ладоши и бросилась обнимать Петю. В этот момент вошла Петина мама.

- Я вижу, вы уже хорошо согрелись чайком. Но пора и позавтракать! А потом - за работу!

 

Виктор Сапов,

бард, писатель

(г. Ростов-на-Дону)