В школе я учился неплохо, проблемы были только с английским. Дело в том, что в этой школе изучение английского языка начиналось с третьего класса. К тому времени, когда я попал в класс, ребята уже три с половиной четверти учили английский и знали, по крайней мере, алфавит и кое-какие слова. У меня же обо всем этом не было ни малейшего представления. Уроки я посещал, даже переписывал то, что писала учительница на доске, но все это для меня было тёмный лес. Например, когда она писала букву «L» маленькую на доске, я считал, что она просто не дописывает букву «в» и записывал слово так, как я считал оно должно на самом деле выглядеть, к радости ребят, которым очень нравилось смотреть мои тетради по английскому. Поэтому по английскому языку меня просто не аттестовали.

 

В это время мы с Додкой увлеклись солдатиками. В магазинах было их много: пехотинцы с винтовками, с автоматами, офицеры, пулемётчики, лежащие за пулемётом, казаки верхом на лошадях. Были оловянные пушки и танки. Но больше всего нам нравились моряки. В отличие от солдат, фигуры которых были несколько плосковаты, у моряков были нормальные человеческие фигуры с широкими плечами, с широкой грудью. Моряки шагали с винтовками на плече, были и морские офицеры. Стоил каждый солдатик, помню и сейчас, 30 копеек, моряк стоил 50 копеек. Додка больше собирал пехотинцев, а я делал упор на моряков.

Был у моряков и знаменосец, на плече он нёс красный флаг. Разговаривая на эту тему с ребятами в школе, я узнал, что моряки-знаменосцы бывают и с военно-морским флагом. С тех пор стремление купить знаменосца с военно-морским флагом превратилось у меня во что-то вроде мании. Удалось мне заразить этим и папу. Теперь по выходным мы с ним и с Додкой обходили магазины, где продавали солдатиков и спрашивали знаменосца с военно-морским флагом. Но то их давно уже не было, то были, но буквально вчера кончились. Это было какое-то наваждение. Знаменосцы были неуловимы. Видя моё жгучее стремление заиметь знаменосца с военно-морским флагом, папа предлагал мне купить ещё одного знаменосца с красным флагом и перекрасить флаг в бело-голубой военно-морской. Папа любил рисовать, у него были масляные краски и, по моей просьбе, он сделал моим морякам белые чехлы на фуражках и бескозырках, а на груди у них нарисовал ордена и медали. Но мне хотелось иметь именно заводского знаменосца.

Наконец, во время одного из походов по магазинам, я увидел выставленных на витрине моряков и среди них долгожданного знаменосца. Мы с папой бросились в магазин и попросили продавщицу снять с витрины знаменосца с военно-морским флагом.

- Зачем его снимать, удивилась продавщица, их у нас и здесь много.

Для меня это был день, когда исполнилась давнишняя мечта. Счастливый я шёл домой, чтобы показать знаменосца тёте Тамаре, тёте Тане и Ляле. Я был уверен, что они разделят со мной мою радость. Ну не могут не разделить.

Вообще, и с тётей Тамарой, и тётей Таней и Лялей у нас сложились хорошие отношения. Глядя на тётю Таню и Лялю, я пытался вспомнить, где же я их видел. Вообще-то, у меня не очень хорошая память на лица, тем не менее, мне казалось, что с ними я встречался раньше. Как-то кто-то из них стал рассказывать, что они жили в Тбилиси в 1943-1944 годах. И что папу с ними ознакомил там, когда мы с мамой ещё были в Каштаке, папин старый товарищ дядя Вася Пичугин, дальний родственник Щелочилиных. Тут-то мне и вспомнились две девушки, которые встретились мне в Тбилиси около нашего дома, и у которых вызвал опасение наш безобидный, но суровый на вид, Джек. Конечно, я их об этом не спрашивал, да и вряд ли они помнили этот эпизод. Я и сейчас не знаю, были ли это они, или просто все это мне кажется. Тем не менее, отложилось почему-то в памяти. Но теперь мне понятно мамино недовольство тем, что стал папа работать в Ленинграде. Наверное, от того же Пичугина, или его жены она знала о папином знакомстве с тётей Таней в Тбилиси, знала и о том, что Щелочилины после войны вернулись в Ленинград.

А теперь, пожалуй, стоит рассказать, как же мы с Додкой зарабатывали деньги на солдатиков. Сначала во время походов по Невскому, а продавались солдатики в большинстве своём там, мы с Додкой, подойдя к магазину, начинали канючить, чтобы нам купили солдатиков. Конечно, стоили они недорого, но аппетиты у нас были неуемные и заканчивали мы эти походы с папой, большей частью, недовольные друг другом. В конце концов, папа решил связать солдатиков с учёбой. Он предложил нам внедрить прогрессивно-премиальную систему. За каждую полученную в школе пятёрку мы получаем 50 копеек, за четвёрку - ничего, за тройку с нас высчитывается 50 копеек, а за двойку - рубль. С тех пор, я всегда на уроках нетерпеливо тянул руку, если знал ответ на вопрос учительницы. Потом мы с Додкой решили, что отметки можно получать и за выполненное домашнее задание. После этого мы стали донимать учителей, чтобы ставили нам оценки в тетради и за них. Может быть, мы ссылались на то, что так было принято в Электростали. В итоге мы предъявляли папе в конце недели по 5 - 6 пятёрок. А в воскресенье каждый из нас нёс домой несколько новых солдатиков. Не знаю, насколько это было разорительно для папы, но четверть Додка закончил отличником, а у меня была всего одна четвёрка, по английскому, я, правда, не был аттестован. За примерные успехи в учёбе, Додка получил от папы подарок - пистолет, который стрелял палочкой с резиновой присоской на конце. Пистолетом этим мы оба гордились.

Семейство Щелочилиных не было чисто дамским. Отец их, муж тёти Тамары, умер в 1941 году в начале блокады. Был у тёти Тамары и сын - дядя Игорь. Мы с ним познакомились вскоре после приезда в Ленинград. Он был старшим из детей тёти Тамары. К тому времени ему было 24 года. Он провоевал всю войну, был тяжело ранен. Теперь с семьёй - женой и двумя маленькими дочерями он жил на Обводном канале. С дядей Игорем мы сразу подружились. Он был очень коммуникабельным человеком. С нами он играл в солдатиков. На диване мы разыгрывали целые бои. У нас все было как в настоящих войсках. Было боевое охранение, за ним - линии окопов, пулемётные гнезда, дальше стояла артиллерия и танки. И бои мы проводили по правилам тактики. Кое-что он рассказывал о войне, хотя эти разговоры и не очень любил. На фронт он пошёл добровольцем в 1941 году, когда ему ещё не было 18 лет. Принимал участие рядовым в очень тяжёлых боях под Ленинградом. Был ранен, после ранения был направлен в артиллерийское училище. Дядя Игорь был очень способным человеком. С детства увлекался шахматами, был завсегдатаем ленинградского шахматного клуба, специалисты сулили ему большое будущее. К тому времени, когда мы познакомились, он был кандидатом в мастера. Но надежд специалистов он не оправдал. К сожалению, он пил. Привычка эта появилась у него на фронте, когда после ранения он служил в дальнобойной артиллерии. Там, как говорили, здорово закладывали. Имея за плечами всего лишь десятилетку и ускоренный курс артиллерийского училища, он работал инженером на судостроительном заводе им. Марти. Был членом сдаточной команды крейсеров 68 проекта, много плавал по Балтике. Был он выше среднего роста, статный, с вьющимися крупными кольцами каштановыми волосами, с правильными чертами лица, с большими тёмно-серыми глазами. Язык у него был очень хорошо подвешен, в каждой компании он сразу становился центральной фигурой. Очень нравился женщинам, да и сам был к ним неравнодушен. Но водка делала своё дело. К сорока годам он потерял работу на заводе, оставил семью. Он не стал тем, кого мы сейчас называем бомжами, но умер в пятьдесят в небольшим, занимая какую-то незначительную должность в трамвайном депо. Как говорится, мир праху его. Не сумел он реализовать свои незаурядные способности. К сожалению, таких на Руси всегда было немало.

Мы с Додкой несколько раз ездили к нему в гости на Обводный канал. Он и его жена, тётя Наташа тепло нас принимали. Старшей его дочери, Лене было два с чем-то года, младшей, Люде, около полугода. Дядя Игорь угощал нас традиционным ленинградским весенним блюдом - жареной корюшкой с жареной же картошкой. И то, и другое было очень вкусно. Все это было около шестидесяти лет тому назад. Из всей семьи жива сейчас только Лена. Ей уже за шестьдесят, у неё диабет и здорово пьющий больной сын.

А вообще, в ту весну 1947 года в Ленинграде атмосфера была напоена какой-то радостью. Я не знаю, было ли это только наше с Додкой восприятие, или же действительно ленинградцы все ещё были под впечатлением радостных событий последних лет: прорыв блокады, конец войны. Ведь со снятия блокады прошло чуть более трёх лет, а окончания войны - меньше двух. Ещё возвращались в Ленинград эвакуированные, продолжалась демобилизация армии. Люди прибывали после многолетнего отсутствия, встречали родных, близких. Снова видели этот прекрасный город в лучах мягкого весеннего солнца. А ведь покидали они его мрачным, замерзающим, почти неживым. По радио звучала лёгкая музыка. Почему-то очень часто исполнялась одна песенка о молодости, о любви. Я помню ее до сих пор.

Море голубое,

Шаловливая волна.

Время золотое,

Двадцать первая весна.

Там, где пляж и двое,

Неизбежен там роман,

Спорили с волною

Красавица и капитан.

Плавали, ныряли,

Познакомились в воде,

Капитан едва ли

Мог подумать о беде.

Кончено купанье,

Их на пляж несёт волна,

Просит он свиданье,

Улыбается она.

Девушка оделась,

На неё он бросил взор.

Вмиг пропала смелость:

Красавица была майор.

- Ах, простите, я не знал.

- Понимаю, капитан.

- Я пред вами был нахал.

- Допускаю, капитан.

- О свиданьи вас просил.

- Ну и что же, капитан?

- Я, конечно, пошутил.

- Почему же, капитан?

- С вами мне не по пути.

- Очень жалко, капитан.

- Разрешите мне идти?

- Нет, постойте, капитан.

На меня глядит в упор,

- Ничего, что я майор,

Мы продолжим разговор.

Море голубое,

Шаловливая волна

Время золотое,

Двадцать первая весна.

Так под час бывает:

Званья вовсе не важны,

Если оба знают,

Что молоды и влюблены.

Эта нехитрая песенка, по-моему, передаёт атмосферу того времени. Конечно, в стране были ещё карточки. Не хватало самого необходимого. А Сталин уже задумывал новые репрессии. Но кончилась война, в которой мы ценой неимоверных усилий и жертв победили и люди, которые все эти трудные годы жили как бы зажатые в кулак, вдруг почувствовали дыхание весны, увидели солнце. И захотелось любви, песен. Ведь до этого пели, в основном, «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой».

А в этой нехитрой песенке влюблённые ещё военные, но о войне уже ни слова. Море, весна, любовь. Война кончилась, надо жить дальше.

Хотя, насчёт «Вставай, страна огромная» я не прав. Во время войны, как никогда раньше или позже, было создано огромное количество замечательных лирических песен: «Землянка», «В лесу прифронтовом», «Эх, дороги», «Соловьи» и десятки, если не сотни других. Они навсегда вошли в нашу культуру.

Но во всех них присутствует война.

Эта тема была тогда главной, о ней были все мысли.

Но, с другой стороны, и в эти майские дни 1947 года часто звучала по радио песня о Ладоге. Её я наизусть не помнил, но недавно в интернете мне удалось найти ее слова.

 

Песня о Ладоге

Музыка: П. Краубнер и Л. Шенберг Слова: П. Богданов

 

Сквозь ветры, штормы, через все преграды

Ты, песнь о Ладоге, лети!

Дорога здесь пробита сквозь блокаду,

Другой дороги не найти.

Припев:

Эх, Ладога, родная Ладога!

Метель и штормы, грозная волна.

Недаром Ладога родная

«Дорогой жизни» названа.

Пусть ветер Ладоги поведает народу,

Как летом баржу за баржой

Грузили мы и в зной, и в непогоду,

Забыв про отдых и покой.

Эх, Ладога, родная Ладога!

Метель и штормы, грозная волна.

Недаром Ладога родная

«Дорогой жизни» названа.

Зимой машины мчались вереницей,

И лёд на Ладоге трещал.

Возили хлеб для северной столицы,

И Ленинград нас радостно встречал.

Она звучала строго-торжественно. Не могли, все же, ленинградцы так быстро забыть о блокаде.

 

***

Где-то в конце мая окончились наши занятия в школе. К этому времени папа получил перевод на работу начальником монтажной конторы в город Силламяэ в Эстонии. Теперь я знаю, что, развивая атомную промышленность, Советский Союз остро нуждался в уране. Нынешние основные месторождения его: Шевченко на Мангышлаке, Уч-Кудук и Заравшан под Бухарой, Краснокаменск в Забайкалье, были тогда ещё не разведаны.

Пытались добывать его и на дальнем Севере, и в горах Тянь-Шаня из каменного угля, и из сланцев в Эстонии. Строительство комбината, по выработке урана из сланцев и началось в Силламяэ. Сам сланец добывали неподалёку, в Кохтла-Ярве и Йыхви.

В последних числах мая мы с папой на его машине ГАЗ-63, называемой в народе «козлом», выехали из Ленинграда в Усть-Нарву, где мы должны были жить. Это было в 14 - 16 километрах от Силламяэ. Проехать нам предстояло порядка 170 километров. Дорога Ленинград - Нарва - Таллин была тогда не в лучшем состоянии, и ехали мы часов пять.

В Кингисеппе мы остановились пообедать. В меню столовой папа увидел жареную миногу и заказал её себе и нам. Нас несколько смутил вид рыб, напоминающих небольших змей, но папа сказал:

- Попробуйте, это очень вкусно, особенно с горчицей.

Поколебавшись, мы все же решились попробовать и не пожалели, рыба действительно оказалась необычайно вкусной. Потом, живя в Усть-Нарве, мы всегда весной отводили душу на миноге. К сожалению, ловилась она в тех краях всего две-три недели в году.

Кстати, как позже я узнал, Кингисеппом этот город назвали при советской власти в 1922 году в честь руководителя компартии Эстонии Виктора Кингисеппа (фамилия эта переводится на русский язык как сапожник). Он был, как тогда говорили, «большевиком с подпольным стажем». После революции трудился в ЧК, а потом был направлен на подпольную работу в Эстонию. Довольно быстро его арестовали и по приговору военно-полевого суда расстреляли в 1922 году. Тогда наши, в пику эстонским властям, назвали его именем старинный город Ямбург, основанный в XIV веке, расположенный у самой эстонской границы.

А вскоре мы уже ехали по мосту через реку Нарву, или, как ее называют местные, Нарову. Слева сзади нас были стены и башни крепости Ивангород, построенной ещё Иваном Грозным, впереди - крепостные бастионы Нарвской цитадели. Нарова текла в глубокой расщелине через пороги и напоминала здесь скорее горную реку, на которые мы насмотрелись на Кавказе, чем спокойную, неторопливую реку равнинного Северо-Запада. Проехав мост, мы оказались в Эстонии. Никакой границы тогда, естественно, не было, просто надписи на въезде в город «Нарва» были на русском и эстонском языках.

Нарва нас поразила. Вся ее центральная часть была разрушена. Целые улицы лежали в развалинах, не было ни одного сохранившегося дома. Это производило жуткое впечатление - кругом одни руины. Дома если и стоят, то только одни стены, без крыш, с пустыми провалами окон. И среди этих развалин возвышалось красное здание православного храма. Он был абсолютно цел. Казалось, снаряды и пули не тронули его. Но когда мы подъехали ближе, то увидели, что все его кирпичные стены, казалось даже, что каждый кирпич, были в щербинках от пуль и осколков снарядов. Просто, построен был на совесть.

Из всего города Нарва более или мене целым был только район Кренгольм. Все остальное было разрушено. Ещё, когда мы ехали на Кавказ и потом с Кавказа, мы видели города, через которые прошла война, но такое мы увидели впервые. Не верилось, что это смогут отстроить заново.

Выехали из города, как нам сказали, в сторону моря. На окраине Нарвы слева от дороги увидели огромное немецкое кладбище. Бесконечные ряды белых берёзовых крестов. На некоторых сверху немецкие каски.

Едем вдоль Наровы, теперь это широкая степенная прибалтийская река. Переезжаем небольшую речушку, впадающую в Нарову. За мостом на пригорке видим серую противотанковую пушчёнку, ствол ее смотрит в сторону дороги.

Минут через 20 въезжаем в Усть-Нарву, о чем извещает надпись на эстонском языке «Нарва Йыйесуу». Вскоре останавливаемся у гостиницы. Это аккуратное двухэтажное бревенчатое здание. Поселили нас в большой комнате на втором этаже. Комната была угловая, окна смотрели и на море, которое было от нас метрах в двухстах, и на парк, более похожий на кусок леса, который к этому морю подступал. Начинался новый период нашей жизни.

Усть-Нарва - небольшой городок на левом берегу Наровы в месте впадения ее в Финский залив. Вернее, большая часть ее вытянута вдоль Финского залива. От моря Усть-Нарву закрывают высокие песчаные дюны, поросшие соснами. Вообще-то, дюна одна, она тянется вдоль берега на несколько километров. Сосны, растущие на ней, непрерывно обдуваются морскими ветрами и, как могут, противостоят им. Они кряжистые с широкой кроной. Их ветви причудливо изогнуты. Ветры все время норовят свалить их. Они выдувают песок из-под их корней, но те, как щупальца осьминогов разбросаны во все стороны, крепко цепляясь за тело дюны. Иногда, после сильного шторма, мы видели поваленные сосны, но было это редко. Ведь противостояние это идёт тысячелетия и, видимо, за это время установилось какое-то равновесие.

Море, сосны и песок - первое, что приходит на ум, когда вспоминается Усть-Нарва. И оружие. Его там у нас, как теперь говорят, было немеряно.

В конце ХIХ - начале ХХ века это был модный прибалтийский курорт Гунгенбург. Все те же море, сосны и песок, а также относительная близость к Петербургу обеспечили ему популярность среди более или менее обеспеченного слоя жителей столицы Российской империи. Позже, разглядывая старые папины фотографии, мы нашли одну, где он был запечатлён в возрасте нескольких месяцев в одной кружевной распашонке. Надпись на фотографии была: «1905 год. Гунгенбург». Что сфотографирован мальчик, подписывать не было необходимости. Папа был удивлён, когда мы ему ее показали. Он на эту фотографию раньше внимания не обращал.

Двухэтажных домов в Усть-Нарве было немного, в основном, все было застроено одноэтажными домами. Я чуть было не написал «коттеджами». Может быть, раньше их так и называли, но теперь, в начале ХХI века, когда мы насмотрелись на подмосковные коттеджи, усть-нарвские на это определение не тянут. Причём, только на главной улице Усть-Нарвы дома эти стояли вплотную, все остальные, как мы привыкли говорить, имели приусадебные участки.

Напоминаю, что приехали мы туда в конце мая 1947 года, прошло чуть более двух лет со дня окончания войны и менее трёх лет, как Усть-Нарву отбили у немцев. К сожалению, последнее событие не прошло бесследно для Усть-Нарвы. Довольно много домов, не большинство, конечно, но много, было разрушено, а в зарослях на берегу Наровы и по окрестным лесам хватало оружия и патронов. Мы использовали и то, и другое. В полуразрушенных домах мы играли, из оружия постреливали, а патроны шли у нас на фейерверки. Как ни странно это звучит, дефицитом у нас были спички и в солнечные дни, в целях экономии, мы поджигали порох от увеличительного стекла. С оружием в те годы мы были «на ты».

Лет десять спустя мой товарищ по Таллинскому мореходному училищу латыш Женька Уртан рассказывал, что у них в Латвии оружия у ребят в те годы тоже хватало. Он жил в небольшом городке. С ним в классе учился парень с хутора, который был расположен километрах в двух от городка. Парень этот отличался громким поведением, и учительница неоднократно требовала, чтобы он привёл к ней своих родителей. Парень врагом себе не был, и родители в школе не появлялись. В конце концов, она сказала, что сама пойдёт к нему домой объясниться. Дорожка шла через лес. Где-то на пол пути парень засел с немецким автоматом «Шмайсер» и, как только учительница появилась в поле его зрения, дал очередь. Не по ней, конечно, а у неё над головой. Как он потом рассказывал, она, как подкошенная шлёпнулась на землю под градом срезанных пулями листьев, и быстро-быстро по-пластунски поползла в сторону города. Больше желания навестить его родителей она не изъявляла. Обвинить его она не могла, в лесах встречались тогда и «лесные братья». Поди, докажи, кто по тебе стрелял.

У нас до такого, конечно, не доходило, но иногда жители домов, около которых мы устраивали пальбу, гонялись за нами. Но все это было несколько позже, когда мы установили в Усть-Нарве необходимые связи.

Вскоре после приезда папа нам сказал, что видел в Силламяэ своего сослуживца по Рустави и Каштаку Петрусева. А с его сыном Славкой я учился и там, и там в одном классе. Додка учился в Рустави с младшим - Генкой. Теперь Петрусевы тоже жили в Усть-Нарве. Отец Петрусевых (папа называл его по имени - Макс) был железнодорожником. На Главпромстроевских стройках он заведовал железнодорожными делами. В Каштаке у него тоже была персональная полуторка, но не коломбина, а самосвал. Помню, взрослые похохатывали над ним после одного случая. Как-то с ним из Челябинска в Каштак поехала его жена. В кабине полуторки могли уместиться всего два человека - водитель и один пассажир, второму пассажиру ну никак было в кабине не разместиться. Уж не знаю почему, но в кабине поехал сам Петрусев, а жена забралась в кузов. Когда машина приехала в Каштак, Петрусев выскочил из кабины, чтобы галантно помочь жене вылезти из кузова. К его удивлению, кузов самосвала оказался поднятым и жены в нем он не обнаружил. После некоторого замешательства он прыгнул снова в кабину и помчался разыскивать свою утерянную половину. Проехав километров десять, они обнаружили её, одиноко бредущей по дороге. Слава Богу, дело было зимой, дорога была заснеженной и, вывалившись из кузова, травм она не получила. Если она и обрадовалась, увидев их, то, скорее всего потому, что смогла, наконец, высказать в лицо мужу все, что она передумала о нём после своего неожиданного приземления. Кто рассказал об этом - то ли водитель, то ли сама Петрусева поделилась с подругами, не знаю, но насколько дней весь Каштак хихикал, обсуждая это происшествие в семье Петрусевых.

Естественно, попав на новое место, мы горели желанием быстрее увидеть знакомых ребят. Прошло несколько дней, прежде чем папа узнал у Петрусева - старшего их адрес. Все эти дни мы с Додкой прочёсывали Усть-Нарву, вдоль и поперёк, надеясь встретить Славку или Генку. Мне уже и во сне как-то приснилось, что я встретил Генку, и мы даже, почему-то, бросились целоваться друг с другом, хотя не с ним, а со Славкой, как своим одноклассником, я общался раньше гораздо больше. Наконец встреча состоялась, правда, обошлось без поцелуев.

Я похвастался Додкиным пистолетом, в ответ мне продемонстрировали немецкую винтовку, советский карабин и кучу винтовочных патронов. Тем не менее, пистолет произвёл впечатление на Петрусевых, они с упоением стали стрелять из него по очереди друг в друга, а я, слегка ошалев, передёргивал затвор карабина и щелкал курком. Впервые я держал в руках настоящее боевое оружие. Оружие Петрусевы хранили под верандой своего дома, а патроны в полуразрушенном доме недалеко от них.

Вскоре обнаружились и другие наши старые товарищи. Среди них был и Эмка Шехман, с которым мы тоже учились вместе ещё в первом классе в Каштаке. Звали его, вообще-то, МВС, отчество, по-моему, было Натанович. Отец его в середине 30-х годов работал на строительстве канала Москва-Волга и имя своему первенцу дал по аббревиатуре названия этой стройки: Москва-Волга-Строй. То ли он действительно был так захвачен идеей соединения вод Москвы-реки и Волги, то ли хотел таким образом продемонстрировать свою преданность всем начинаниям партии, но сын щеголял с тех пор с таким, не имеющим национальной окраски, именем. В нашей мальчишеской среде юный МВС фигурировал, как Эмка и то, что Эмка не девчонка, как, казалось бы, должно было быть, а мальчишка, никого не смущало.

В тридцатые годы вообще было модно давать детям нетрадиционные, так называемые, новые имена. Появились многочисленные Владлены (Владимир Ленин), Вилены, Сталины, Октябрины и т.д. Позже мне довелось столкнуться в Уч-Кудуке с Гранитом Фёдоровичем, а в Майли-Сае со Сталь Сергеевичем - он возглавлял там средмашевский объект. Папа рассказывал, что один его знакомый электрик тогда же дал своему сыну сугубо индустриальное имя - Генератор. Знакомые за глаза называли его Дегенератор. Справедливее, по-моему, было бы называть так папашу, а не сына. Хорошо бы звучало: Генератор Дегенераторович.

 

Олег Филимонов,

потомок одного из руководителей обороны Севастополя в 1854-1855 гг. контр-адмирала Истомина В.И. (1809-1855 гг.)

(г. Москва)