Февраль 1919 г.

 

1.

В обширном зале ресторана гостиницы «Большая Московская»^[1] яблоку было негде упасть. Все столики были густо облеплены посетителями, между ними сновали многочисленные официанты. Ресторан считался одним из лучших в Ростове, и публика здесь столовалась соответствующая - цвет российской буржуазии, нашедшей безопасную пристань после бурь революции и гражданской войны. Война продолжалась где-то там, на севере, а владельцы гостиницы и ресторана изо всех сил старались воссоздать картину прежней, порушенной жизни. Изысканность блюд и напитков поражала воображение, равно как и цены. Но посетители не особо скупились на расходы, заедая и заливая свою печаль и смутное предчувствие того, что все это - ненадолго. Со сцены звучала легкая музыка, которую играли полдюжины музыкантов. В углу сцены примостился гитарист, сонно бренчавший ритм и полузакрытыми глазами созерцавший пространство на полу возле своих ног.

Это был никто иной как Миша Одессит (или Михай Трансильванский, как его величала сцена). И он был необыкновенным музыкантом обыкновенного ресторанного оркестра. В оркестре он скромно играл в ритм-секции, аккомпанируя сменяющим друг друга певцам и певицам. Иногда, в паузах между куплетами, его тонкие смуглые пальцы выдавали вдруг что-то неуловимо быстрое, чтобы вновь сжаться в аккорде. Публика на это внимания, как правило, не обращала. Но стоило часам пробить полночь, Миша преображался. Он гордо выходил на сцену один, садился на простой табурет и извлекал из гитары такие звуки, что бывшие свидетелями его бенефиса музыканты долго не могли закрыть от удивления рта. Миша не только играл как Паганини, но и пел, своим негромким мягким баритоном вызывая бурю чувств и гамму настроений. Он пел и играл томные цыганские романсы, лихие венгерские песни на мотивы чардаша, протяжные молдавские дойны, грустные песни украинских кобзарей, витиеватый еврейский клезмер. Оказавшись в Ростове, он выучил и несколько казачьих песен, импровизируя на гитаре в стиле стародавних лирников. Большая часть посетителей к тому времени уже расходилась и разъезжалась по «нумерам», и Мишу слушал небольшой круг почитателей его таланта, к коим можно было отнести также изрядно перебравших господ и дам, ночующих головой на столе или всеми своими телесами - под столом.

Сколько себя помнил, Миша был в дороге. Со своим табором, где родился, он кочевал между Дунаем, Днестром и Тисой, обучаясь игре на гитаре у многих цыган, пока не окреп и не понял, что музыка и только музыка должна его кормить. Тогда он перебрался в город. Потом в другой, в третий. Он смутно помнил свою мать, красивую тонкую женщину с густыми черными волосами и большими веселыми глазами. Отца он не помнил, зато помнил всех своих учителей. Старые кэлдэра́ры^[2] не переставали удивляться его таланту и качали головой: ах, какой лэутари^[3] растет!

Сейчас он находится в очередном городе, временном прибежище, подобном стоянке цыганского табора. В Ростов его привел случай. В Одессу пришли большевики и Мише вовремя удалось сесть на пароход. В пути он развлекал команду песнями. Так бывало часто: когда наступали плохие времена, и смерть подбиралась близко, судьба всегда вручала Мише коня, повозку, поезд или пароход и шептала: пора тебе в путь, ром, ты засиделся!

В городах Миша продолжал совершенствоваться в игре. За гитарой он просиживал часами, изобретая новые ходы, ногой отстукивая ритм. До него донеслись уже слухи о джазе - свободной музыке свободных людей, родом из Америки. Он мечтал однажды там оказаться, и решил, что Ростов - удачный перевалочный пункт. Ведь его порою называли «Русским Чикаго». Впрочем, публика здесь не слишком отличалась от одесской. Иногда Мише казалось, что он никуда и не уезжал.

Свою должность гитариста в местном оркестрике Миша получил случайно. Причиной его счастья было несчастье его предшественника. Бедолага неудачно зашел не в тот дворик. А там какие-то злодеи не только обчистили его карманы, но и разбили гитару и вдобавок сломали ему пальцы на левой руке. Мише было непонятно и дико слышать эту историю. Ну взяли вы деньги, зачем ломать человеку пальцы, да еще и музыканту? Впрочем, ему объяснили, что это, скорее всего, дело рук большевиков из местного подполья. Несчастная их жертва просто отказалась на них работать. Это многое объясняло. В Одессе большевики вели себя не лучше. Их крайне раздражала культурная публика, они ее по каким-то причинам ненавидели, а вот по каким - Мише было невдомек.

Миша старался избегать темных переулков и подворотен. Он любил свет и пространство, и грезил океаном - самой большой степью в мире, которую он однажды непременно должен пересечь.

Миша почувствовал, что прямо сейчас публика была на пике восприятия. Они уже достаточно согрели себя водкой и шампанским и жаждали того, чтобы их душа «развернулась». Миша понимал это так, что в каждом человеке живет бродяга, цыган. Он выходит на сцену души тогда, когда ему есть куда идти, есть простор. Вот сейчас он рвался из заточения, требовал «развернуть» душу подобно степному ковру и поскакать куда глаза глядят, отпустив вожжи чувств. Миша перемигнулся с музыкантами и заиграл вступление к «Венгерке». Публика, услышав знакомый мотив, встрепенулась, одобрительно захлопала, загудела. Певец Яша Кац, подкатив глаза к потолку, томным голосом затянул известный уже полвека текст Аполлона Григорьева:

Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли…

С детства памятный напев,

Старый друг мой - ты ли?

 

Как тебя мне не узнать?

На тебе лежит печать

Буйного похмелья,

Горького веселья!

 

Миша негромко подпевал и умудрялся вставлять искусные вариации. Пальцы сами собой, как ловкие лапки паука, бегали по струнам, ткали мелодию. Его семиструнку заглушал рояль, забивала пронзительная скрипка, но ему было все равно. Он сейчас был частью лошадиного табуна и скакал вместе со своими братьями по бескрайней весенней равнине, подставляя гриву теплому ветру. Свобода - вот о чем пел ветер! Вот о чем сейчас пели и играли музыканты оркестра. Свобода - вот чего не было у этих несчастных людей, пришедших попить и поесть. Вот что им нужно дать! Он видел, как на глазах посетителей начинают блестеть росинки слез. Это хорошо. Слезы очищают душу - верил он. Так плачьте, выплачьте горе утрат: дома, родных, близких, прежнего уюта, уклада, тепла и сытости! Эй, отвяжись! Пляши и живи, и дыши сейчас! Где-то раздался звон разбитого бокала. Вскрикнула женщина. Зачем кричать? Хорошо же! Это на счастье! Бей, не жалей!

Шумно скачут сверху вниз

Звуки врассыпную,

Зазвенели, заплелись

В пляску круговую.

Словно табор целый здесь,

С визгом, свистом, криком

Заходил с восторгом весь

В упоеньи диком...

Мелодия убыстрилась, отдельные господа офицеры пустились в пляс. Эти-то каждый день ходят под пулями. Они давно уже все отпустили. Другие еще чопорничают, сдерживаются. Ничего! И вас по ветру пустит война! Лучше пляшите, пляшите, пока вам играют! Не жалейте денег, сорите ими, пускайте, пускайте по ветру! Хорошо! Ай, как хорошо! Гуляй, разгуляй!

Уходи же, уходи,

Светлое виденье!..

У меня огонь в груди

И в крови волненье.

Милый друг, прости-прощай,

Прощай - будь здорова!

Занывай же, занывай,

Злая квинта, снова!

Песня начала стихать. На лбу у певца Яши Каца блестел трудовой пот. Миша чувствовал, что публику попустило. Танцоры садились на места, утомленные и счастливые. Всем стало легче. Значит еще один вечер прошел не зря. Вот только жаль, что лопнула первая струна. Струны нынче дороги.

 

2.

Как и большинство мужчин в расцвете своих сорока лет, Миша нуждался в обществе дам. Дамы находили его привлекательным, и частенько назначали Мише рандеву. Иногда это приглашение бывало озвучено непосредственно, страстным шепотом на ушко, но скромницы чаще передавали записочку с адресом, вставляя ее в букет цветов. Помимо любовных утех дамы частенько его подкармливали, и Миша таким образом экономил много денег. Конечно, он был разборчив, и не шел по первому зову. Но порою уступал настойчивости. Как в этот раз, когда миловидная брюнетка в сиреневой кофточке и плиссированной юбке выше колен снова и снова приходила на его полночные бенефисы, плакала и дарила цветы с адресом. На пятый раз он сдался. И вот сейчас он брел по вечернему Ростову, по улице со странным названием Богатяновка, спускаясь от Большой Садовой прямо к Дону. Искомый адрес был уже близко.

Ночь была тихая и безлунная. Шел слабый снежок. В отдалении лаяли собаки, фонари горели не везде. Встречные смотрели настороженно. Мише стало немного не по себе, когда он подошел к кованным решетчатым воротам, закрывающим вход во двор. В воротах была калитка, она была приоткрыта. За калиткой царил непроглядный мрак.

Миша вошел во дворик и осмотрелся. Со всех сторон на него глазели зашторенные окна, вверх уходили кованные лестницы. Кое-где в окнах горел слабый свет керосиновых ламп. Электричества в этой части города не было. На лестнице сидели коты и сверкали на него глазами, словно спрашивали: «Ты что здесь забыл, чужак?»

Внезапно от стены отделились две человеческие фигуры. Миша услышал, как скрипнула калитка. Значит, сзади подкрадывался третий. Внутри Миши нехорошо похолодело, и он отступил к кирпичной стене, ощутив ее спиной. «Что-то здесь плохо пахнет» - подумал он. «Что ж, будем наблюдать…».

Перед ним возникла фигура в сером пальто и потертом картузе. За нею маячили еще двое. Фигура произнесла:

- Ну, здравствуйте, Миша Одессит!

- И вам не хворать. С кем имею честь?

- Неважно. Вы к Маше Климовой?

- А вы шо, ее родные братья? Она не предупреждала…

- Почти. Двоюродные. У нас есть к вам разговор. Мы знаем, что вы играете в «Большой Московской».

- И шо? У вас нет таких денег за вход? Вам захотелось, шоб я вам сыграл? Но я без инструмента. Могу только спеть…

- Не паясничайте! Послушайте…

- А пусть, пусть споет, падла! - донесся голос второго «брата».

- Да, пусть сначала споет! - поддержал третий.

- Хорошо. Чего изволите? Романс?

- Спой, гад, «Интернационал»!

Миша конечно же знал все песни на свете, не исключая и гимн пролетариев. Одного раза услышать было достаточно, чтобы запомнить.

- О! Во вкусе вам не откажешь. Господа большевики? Извольте…

И Миша громко, с надрывом затянул:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И смертный бой вести готов…

 

Миша своим пением надеялся привлечь чье-то внимание. И действительно, на втором этаже открылась дверь и чей-то сердитый голос крикнул:

- Да заткнитесь уже! Спать мешаете, шаромыжники!

Дверь закрылась.

- Все, хорош петь, - оборвала Мишу первая фигура. - Вижу, что ты наш человек. Осталось обговорить детали.

- Детали?

- Да. В общем, товарищ Миша, вам нужно будет просто слушать, что говорит в вашем ресторане военная публика, офицеры, генералы и прочая, и в условленное время сообщать нам. Естественно, не всякий пьяный треп, а сведения о перемещении войск, кто, куда, откуда… Все, что вам покажется интересным. За это мы вам гарантируем дополнительный заработок. И любовь товарища Маруси. Вам понятно?

- Интересное предложение. Ой, прям блеск! А шо к примеру, будет, если я откажусь?

- Откажетесь? Ну тогда товарищ Борис размозжит вам на руке пальцы. На какой именно - выбор за вами. Борис? - окликнул товарища тип в картузе.

Любитель «Интернационала» подошел и вытащил из мешка небольшую кувалду…

Миша понимал, что перед ним люди, которые легко исполнят угрозу. Что он будет делать без пальцев? Без пальцев он больше никогда не сможет играть. Но… это не было главным страхом Миши Одессита. Главным его страхом было потерять свободу, стать чьим-то рабом. Именно это предлагали ему сделать эти люди в серых пальто. На это Миша пойти не мог.

- Ничем не могу помочь. Миша Одессит, как вольный ветер, не продается и не покупается. Давайте расходиться, концерт по заявкам окончен…

- Ах ты буржуйская сволочь!

Миша вжался в стену и выставил кулаки. Эх, был бы у него хотя бы нож!

Фигуры надвинулись. В это время во двор вошел еще кто-то.

- Всем стоять! Что тут происходит?

Малый в картузе сориентировался первым и стремительно рванул в какую-то неприметную щель между домами. Любитель «Интернационала» Борис попытался атаковать вошедшего кувалдой, но тут же упал, сраженный выстрелом. Третий выстрелил в ответ, но промахнулся и бросился бежать. Пуля догнала его на лестнице.

Миша продолжал стоять, вжавшись в стену и утирая пот со лба. Его спаситель приблизился.

- Подхорунжий Верин. Ростовский гарнизон. Назовите себя!

- Миша Одессит. Я музыкант. Эти поцы хотели сделать мне больно.

- Так. Вы их знали? И как вы здесь оказались? Вы здесь живете?

- Нет. Я пришел по адресу. Меня позвала в гости дама. Она как-то с ними связана. Миша протянул офицеру записку. - Они большевики.

- Так. Это я понял, когда услышал с улицы, как здесь кто-то орал «Интернационал».

- Простите, господин офицер. «Интернационал» орал я. И не орал, с вашего позволения, а пел. Они очень настойчиво меня попросили.

- Что они еще просили? Денег?

- Нет, чтобы я шпионил для них.

- Та-а-ак. Интересно… Кузьмич, подойди!

Только сейчас Миша заметил бородатого казака с винтовкой. «Патруль» - догадался Миша. «Иногда даже пролетарские песни для чего-то нужны!»

- Кузьмич, обыщи этих двух! Третий ушел?

- Ушел! Ход у них там.

- Ладно. Я поднимусь к этой вашей даме, а вы, Миша, оставайтесь пока на месте…

Миша остался на месте и стал размышлять о том, что пора бы ему уже завязать с блудом и завести себе постоянную даму, желательно не марксистку. А также о том, что надо как-то отблагодарить офицера, что спас ему как минимум руку, а может быть и жизнь…

- Пусто! Никого! Никого и не было! Кузьмич, что там?

- Отдали богу душу. Один наган. Прокламации. Больше ничего.

- Добро. Дальше не наше дело. Пусть полиция разбирается.

Миша смотрел на офицера. Тот был совсем еще молод.

- Господин офицер? Могу я идти?

- Сначала зайдем с вами в полицейский участок, дадите показания. А потом, да, можете быть свободны!

В участке Миша пробыл недолго, подписал какие-то бумаги. Вышли на свежий воздух. Было уже за полночь.

- Вы ведь не местный?

- Я не местный нигде. Я бродяга. Я ром. Цыган. Перекати-поле. Но так получилось, что играю в оркестре в «Большой Московской». Вы там бываете?

- Нет. Мне это место не по карману.

- Я хочу вас отблагодарить, господин офицер. Приходите туда в пятницу, можете с дамой. Я придержу за вами столик. Угощение тоже за мой счет. И кстати, вас как-то зовут? Или я подзабыл?

- Георгий. Георгий Верин.

- Очень хорошо, Георгий. Буду вас ждать. Я ваш должник!

- И вам спасибо за приглашение. Непременно воспользуюсь. Будьте осторожны на улицах. Это ведь Ростов.

- Что Ростов, что Одесса. Одесса - мама, Ростов - папа, не так ли у вас говорят?

- Возможно. В Одессе не бывал.

- Побывайте непременно. Окажетесь в бесконечном восторге. Всего наилучшего!

Миша поскорее выбрался на освещенную Садовую. Стало веселее. Судьба вновь поиграла с ним, как кошка мышкой, и отпустила. Значит, на что-то Миша еще нужен этому позабытому Богом миру.

 

3.

Павел Александрович стоял у раскрытого окна и курил папиросу. Холодный февральский ветер бесцеремонно загонял табачный дым обратно в квартиру и обдувал лицо старшего Верина, всклокоченного, разгоряченного. Полчаса назад он опрометчиво бросал резкие слова жене и дочери. Теперь они сидели и плакали по спальням, а его мучил стыд и чувство вины.

Раздался шорох в прихожей. Это вернулся Георгий. Молча разувшись, повесив шинель на крючок, отстегнув портупею, он подошел к окну, встал рядом с отцом, заглянул ему в глаза, затем тоже достал папиросу и закурил рядом. Старший Верин, казалось, не замечал сына. Лицо его застыло красной маской, он смотрел на противоположную стену дворика, но видел лишь пустоту.

- Папа? Что у вас опять произошло?

Павел Александрович тяжело вздохнул и, словно очнувшись, обратил лицо к сыну.

- Георгий? Я не слышал, как ты вошел. Какие новости?

- Папа, я тебя спрашиваю, что случилось? Вы опять поссорились?

- Ты не поймешь.

- Папа!

- Сынок, меня считают трусом. Мое достоинство растоптано. Я повержен.

- Папа, кто считает? Ничего не пойму.

- Твоя мать. И моя дочь.

- Ах, ты опять говорил с ними про отъезд?

- Да, говорил! Я пытался воззвать к их разуму! Но тщетно! Такое впечатление, что меня окружают глухие сумасшедшие! Особенно твоя сестра! Она меня беспокоит больше всего!

- Успокойся, пожалуйста. Вижу, ты тоже не в себе. А еще хочешь простудиться.

Георгий потушил папиросу и закрыл окно.

- Я поговорю с ними.

Георгий старался говорить как можно более решительно, а у самого на душе скребли кошки. Послезавтра он наконец-то отправляется на фронт. Их полк, несший гарнизонную службу, передислоцируют в Каменноугольный район, на поддержку Добровольческой армии. Петя уже месяц, как там. Вестей от него не было, но по слухам там идут тяжелые бои. Красные наступают по всему фронту. А тут еще семейных битв не хватало. Георгий очень хотел, уезжая, оставить в тылу мир.

Конечно, он знал, в чем проблема. Его отец неделю назад получил письмо от друга и однокашника из Новороссийска. Тот звал его к себе, предлагал хорошую работу и возможность быть подальше от театра боевых действий. Между тем фронт снова угрожающе приблизился к Ростову, в городе царили панические слухи и настроения, Донская армия, потерпев очередную неудачу под Царицыным, вновь зашаталась, подтачиваемая болезнями и дезертирством, авторитет атамана Краснова падал. Павел Александрович опасался, как бы вновь не пришлось отправиться в новый «Ледяной поход». Поэтому он призвал семью воспользоваться предложением его друга и своевременно, как он думал, уехать из города. Георгий, знавший положение на фронте не по слухам, поддерживал отца, сильно сдавшего в последнее время физически и морально. Но у матери это предложение встретило категорический отказ, а у Ксении, с ее в конец расстроенными нервами, сильный протест и бурю эмоций.

Георгий направился к сестре. Мягко предупредительно постучал, открыл дверь ее спальни и вошел.

В спальне горела свеча, у свечи был раскрыт молитвенник. Но Ксения лежала, растрепанная, на кровати, широко раскрытые глаза ее с выражением муки смотрели невидящим взглядом в потолок. Когда брат вошел, она их быстро закрыла, продолжая лежать в той же позе.

- Ксю, это я. Давай поговорим.

- Я сплю, выйди, пожалуйста.

- Ксю, помилосердствуй. Выслушай меня, это важно… Ну, сестренка?

Георгий вложил в эти слова всю свою братскую нежность.

До него донесся тяжелый вздох. Сестра резким движение села, ручкой утерла слезы, размазанные по щекам.

- Ну? Пришел защищать папа́? Он просто струсил, разве ты не понимаешь? Сотни раненых ежедневно привозят, а он решил в это время бежать на курорт? И нас с мамой прихватить?

- Ксю, папа́ --не трус. Как ты можешь даже думать о таком. Он же прошел Ледяной поход, он работает на износ. Приходит за полночь. Жертвует собой ежедневно. Но разве ты не видишь, как он сдал? Есть предел сил у каждого человека. Я вижу, что у него они на пределе. А тут еще ваши резкие обвинения! Впрочем, если он и боится, то только за вас. За тебя.

- За меня нечего бояться. Будто я маленькая! Будто ничего не понимаю! Но - у меня есть мой долг! Или думаешь, что он есть только у мужчин?

- Ксю, прости, но по моему мнению, твой первейший долг - уважать мужчин, а родного отца - тем более.

- Он кричал на меня! Называл сумасшедшей! Идиоткой! Сказал, что я тронулась из-за Дроздовского, представляешь?

- Что? Ксю, прости, при чем здесь покойный Дроздовский?

Ксения всхлипнула. Георгий нежно обнял ее. Некоторое время он чувствовал, как ее хрупкое тело сотрясается от рыданий. Наконец она стала затихать.

- Ксю, расскажи пожалуйста. Представь, что я твой исповедник.

- Гоша, помнишь, как мы читали с тобой одни и те же книжки, про рыцарей? Вальтера Скотта, Сенкевича? Как ты мне нараспев декламировал Мелори?

- Помню, Ксю, конечно, помню…

- Я же все принимала за чистую монету. Все-все. Что в мире именно так и происходит. Что благородные рыцари, даже получив раны, выживают по сердечным молитвам возлюбленных. И одерживают победу. Повергают зло. Ведь так?

- Так, но…

- Передо мной на больничной койке лежал такой рыцарь. Да, Михаил Гордеевич... Я ухаживала за ним, меняла повязки. Видела, как он мучился, бредил. Я решилась его спасти. Стала молиться за него, как молилась бы его возлюбленная. Ведь у него никого не было. Перестала думать о ком либо, кроме него. Забыла о Пете...

Я так верила в чудо! Но чуда не произошло. Он умер. Говорят теперь, что из-за докторов. Из-за нас. Мол, мы не спасли. И еще…поняла, что в книгах все врут. Здесь везде сплошная подлость, низость и трусость.

Георгий был потрясен исповедью сестры. Она ничего никому не говорила. Все отмечали ее угнетенное состояние, срывы, но относили это к тяжелой работе сестры милосердия, которая ей не по годам. Пытались убедить оставить совсем дежурства (она ходила в госпиталь три раза в неделю, остальное время училась). Но ее драма оказалась глубже.

- Ксю, послушай. Мой братский совет. Петя… Ты все еще питаешь к нему чувства? Может, напишешь ему? Он на фронте сейчас. Нас переводят туда же. Я отдам. Если заботиться, любить - то вот, есть кого. Разве он не рыцарь? На мой взгляд, так вполне. Два похода за плечами, бои, награжден, отмечен. Скромен и честен. И…

- Я теперь боюсь, Гоша. Боюсь, что и его убьют. Боюсь, что тогда не выдержу и с собой покончу. Поэтому лучше никого не любить. Пока война не закончится.

- Ну вот… Ты боишься, а папа́ боится за тебя. И за маму. И все мы портим жизнь друг другу. Давайте, сейчас я поговорю с мамой, вы выйдете, и мы соберемся за круглым столом. Выпьем. Простим друг друга. Я не могу ехать на фронт с тяжелым сердцем. А, Ксю? Пожалуйста. Очень тебя прошу...

Ксения шмыгнула носиком. Встала, подошла к столу. Туда, где лежал забытый молитвослов.

- Я еще почитаю немного и выйду. Спасибо, что выслушал и не назвал дурой.

Георгий обнял сестру и закрыл за собой дверь. В кухне уже привычно хлопотала мама. Отец сидел рядом на стуле и смотрел на нее с нежностью. Было видно, что они уже тоже выяснили отношения. Георгий вздохнул. Мир, кажется, был восстановлен.

За ужином приняли соломоново решение - подождать с переездом до весны. Павлу Александровичу съездить в Новороссийск одному, на недельку, осмотреться, и отдохнуть.

После ужина Ксения передала Георгию свернутый вчетверо листок.

- Это для Петра.

- Любовное послание принцессы? - Георгий весело подмигнул.

- Нет. Я написала, что молюсь за него. Это пока все.

- Хорошо, Ксю. Но, скажу тебе, я продолжаю верить в те наши книги. Просто не все там буквально исполняется. Но добро побеждает. Всегда.

 

4.

Ресторан «Большой Московский» этим вечером был заполнен самой изысканной публикой. Знатоки узнавали лица со старых афиш - это приехали артисты из голодной Москвы. Они жадно ели и пили бокал за бокалом, и все еще не могли поверить, что здесь, в Ростове, жизнь течет, как будто не было никаких революций.

Миша сегодня работал вдвое больше обычного, так как их штатный певец Яша заболел. Его немного смущала московская публика, но похоже, они были в восторге. Однако он сегодня играл не для них, а для своего спасителя Георгия. Тот сидел за столиком в уголке. С ним была дама, одетая скромно, но со вкусом, румяная и полная жизни. Она все время наклонялась к своему кавалеру и что-то шептала, жестикулировала, тискала его ладонь, ахала в особо драматичных местах идущих со сцены номеров. Георгий хорошо держался под этим натиском, изо всех сил стараясь слушать песни.

Другая часть публики, завсегдатаи-ростовцы, напротив, не обращали никакого внимания на оркестр, и оживленно разговаривали о своем. Звенели бокалы, провозглашались патриотические тосты - «За единую, неделимую». Много было офицеров званием от штабс-капитана, и даже парочка генералов. Эти пили водку и хмуро обсуждали фронтовые сводки. Словом, все было, как обычно.

Миша с блеском завершил очередной номер, когда к сцене подошел молодой человек во фраке и белоснежной сорочке, с печальным лицом. Миша заметил, что его появление вызвало оживление в зале. К сцене повернулись даже те, кто до этого своей спиной выражал к ней полнейшее равнодушие.

Молодой человек подошел к пианисту, и положил перед ним мятый листок с нотами. Раздался его мягкий, грассирующий голос:

- Господа, прошу меня извинить. Мое имя - Вертинский. Я хотел бы спеть с вами сегодня несколько песен.

Пианист Костя встал из-за рояля, поклонился. Миша тоже был наслышан о Вертинском. Он отошел на край сцены и присел на табурет, освобождая этому любимцу московской публики место в центре сцены. Ему стало любопытно, чем же тот берет их за душу.

Послышались сильные хлопки, возгласы. На сцену выбежал запоздавший конферансье, и восторженно-дурным голосом возвестил:

- Дамы и господа! Сегодня, только у нас! Неофициально! Проездом! Только для вас! Александр Николаевич Вертинский!

Вновь аплодисменты. Конферансье исчез. Вертинский жестом попросил тишины. Его лицо исказила страдальческая гримаса.

- Дамы и господа… Я вижу тут так много знакомых лиц. Я знаю, что мое известие будет для вас ударом, так же, как и для меня. Я не предполагал сегодня петь. Но… только что получил телеграмму. В Одессе умерла Вера Холодная… Испанка…

Зал затих. Кто-то всплакнул.

- Многие из вас видели ее в кино. Немногие знают, что я посвятил ей песню. Сейчас я исполню ее для вас.

Минорное арпеджио пианиста Кости зазвучало в гробовой тишине. Полился голос, надтреснутый, печальный.

 

Ваши пальцы пахнут ладаном,

А в ресницах спит печаль.

Ничего теперь не надо нам,

Никого теперь не жаль.

Миша подхватил мотив на гитаре. Его семиструнка всплакнула со всей вековой цыганской печалью.

И когда весенней вестницей

Вы пойдете в синий край,

Сам Господь по белой лестнице

Поведет Вас в светлый рай.

Громко, надрывно заныла скрипка Мони Адлера, местного Паганини.

Тихо шепчет дьякон седенький,

За поклоном бьет поклон

И метет бородкой реденькой

Вековую пыль с икон.

Финальное крещендо. Взрыв аплодисментов. Мокрые лица. Фурор.

Вертинский вежливо поблагодарил музыкантов.

«А в нем сила» - подумал с восторгом видавший виды Миша Одессит.

Вертинский спел еще несколько песен. Зал неистовствовал.

- «Юнкеров»! «Юнкеров»!

Это кричали сильно выпившие офицеры. Один из них даже от волнения встал, покачнулся и рухнул в заботливо подставленные руки товарищей. При этом он задел рукою столик. Посуда со печальным звоном покатилась на пол.

Миша, воспользовавшись замешательством, подошел к Вертинскому и прошептал ему несколько слов.

Вертинский обвел взглядом зал. И остановил его на Георгии.

 

- Господа офицеры, меня часто просят ее исполнить. Я не знаю, зачем…

- Пой!

- Вот вы сидите здесь. А где-то в степях, на морозе умирают мальчики…Зачем?

Раздался свист.

- Хорошо, господа. Я спою ее. Но не для вас. А для вот этого молодого человека. Ему завтра отправляться на фронт. Я не хочу, чтобы его судьба была такой, как в песне…

Георгий, на которого указал Вертинский, сидел, ни жив ни мертв. На него сейчас смотрел весь зал.

Но вот полилась песня. Вертинский пел тихо, без надрыва. Аккомпанировал ему только рояль. Миша просто слушал. Ему виделись молодые люди в шинелях, лежащие в ночной степи, раскинув руки, смотрящие в небо неживыми глазами.

И никто не додумался

Просто стать на колени

И сказать этим мальчикам,

Что в бездарной стране

Даже светлые подвиги -

Это только ступени

В бесконечные пропасти

К недоступной Весне!

 

Вертинский раскланялся и сошел со сцены. Миша провожал его взглядом до выхода, и мысленно им восхищался. Тем временем офицеры, заказывающие песни, словно чего-то устыдившись, тоже стали дружно расплачиваться и покидать ресторан. Засобирался и Георгий.

Его дама, на лицо которой, кажется, никогда не набегала тень, горячо благодарила Мишу, обняв и расцеловав его напоследок.

 

- Ах, как вы чудесно играете. А этот ваш Вертинский, он просто бог! Я никогда не была в ресторанах, теперь-то я знаю, как тут хорошо! Вы все такие чудесные!

Георгий был в замешательстве. Он тоже взялся было благодарить Мишу, но тут к ним подошел грузный, небольшого роста лысеющий человек, в кителе с генеральскими погонами. Его глаза, скрытые за пенсне, слезились. Он обратился к Георгию.

- Спасибо, молодой человек. Благодаря вам мы сегодня услышали эту чудесную песню Вертинского. Но ее смысл… Нет, я не согласен. Подвиг их не был напрасен. Воюйте крепко! Мы одолеем. Я только что с фронта. И вновь завтра на фронт. Там и свидимся.

 

Генерал откланялся и вновь возвратился за столик.

 

- Кто это? - тихо удивился Георгий.

- Генерал Май-Маевский^[4], - ответили ему с соседнего столика.

Миша Одессит присвистнул.

 

 

Март 1919 г.

 

1.

Петя, скрючившись на соломенном тюфяке в углу казармы, которой стала бывшая школа, сквозь дремоту прислушивается к разговору офицеров. В помещении было прохладно, хотя печного угля вокруг - навалом. Каменноугольный же район. Но тепло уходит сквозь щели. Школа давно не ремонтирована. Парты пошли на растопку.

Петя нашел здесь учебник древней истории. Наугад открыл, увидел тему - спартанцы. Все правильно, это про них. Третий месяц они, Корниловцы и Марковцы, держат здесь позиции своих Фермопил.

Здесь - это в Донецком бассейне, мрачном царстве рудокопов. Особо жутко здесь по ночам. Ветер непременно найдет какую-нибудь плохо закрепленную железяку и начинает ей скрипеть, действуя на нервы.

Ночью из казарм лучше не выходить. Местные жители повально сочувствуют коммунистам. Это вам не казачьи станицы Кубани и Ставрополья. Здесь марксизм пустил корни уже давно. Привлекательная идея - все здешние заводы и шахты, железнодорожные станции, склады и пакгаузы, весь уголь, доломит, кварцит и еще бездну полезных ископаемых - взять в свои, крепкие мозолистые рабочие руки. Хозяева, те, на чьи деньги все строилось и облагораживалось здесь почти столетие - более не нужны.

Хитры большевики. Дают рабочим и шахтерам звание «передового класса», льстят их самолюбию. Действительно, куда сейчас без угля поедешь, без железа? Да только, если победят, отберут все это себе, оставят рабочих с носом. А пока, воюй пролетарий, гибни за Интернационал!

Красные неделя за неделей накатываются на позиции Добровольцев и Донцов. Оставляют убитых и раненых, но к ним уже льется, как из бездонной бочки, пополнение. А к добровольцам - маленьким ручейком. Куда больше выбывших - и по смерти, и по ранению, и по болезни.

Петю кусает вошь. Сильно чешется. Он знает, что расчесывать нельзя, ведь вши - переносчик сыпного тифа. Но попробуй тут не почесаться? Петя напрягает силу воли. Офицеры между тем продолжают свой бесконечный разговор.

- Как думаете господа, куда пойдем дальше, на Киев или на Москву?

- Сначала здесь надо победить.

- Так победим. Вот красные закончатся и победим.

Смех. Кто-то подбрасывает в печь поленце. За окном гудит, скрипит, скрежещет.

- Интересно, почему красные так не жалеют свою пехоту? Лезут и лезут? Ни стратегии, ни элементарной тактики?

- Так им народ не жалко. Все в топку революции. Я читал их брошюры. Они же не за Россию воюют, а за интернационал. Русский народ для них - дрова для мирового пожара.

- И как это объяснить народу? Вот этим вот шахтерам?

- Так уже поздно что-либо объяснять. Раньше надо было. Да и неграмотные они. При царе-батюшке их толком не научили. Народное образование…

- А я считаю, господа, что в этом-то и кроется ошибка. Мужик то и раньше необразованный был. Зато набожный. Молился и ни о каких революциях не думал. А тут научили его читать, писать… Всякие доброхоты, «хожденцы в народ», интеллигенция. Вот вам и результат.

- Скорее недоучили. Если бы научили как следует, революции бы и не было. Нет же в Англии, к примеру, революции? Потому как там все грамотные, и дураков нет.

- Бывают вполне грамотные дураки. От этого никто не застрахован.

Петя вздохнул. Такие разговоры - почти каждый вечер. Тщетная попытка объяснить, почему одни русские люди воюют с другими, да еще и с диким остервенением.

Недавно под Ольховаткой был убит их командир, полковник Булаткин^[5]. Ему не было и тридцати. Между прочим, герой Великой войны, георгиевский кавалер. Бойцы его любили. Но в суматохе боя отошли, не забрали тело.

Позже, когда вновь отбили село, оказалось, что Алексей Семеныч был вначале ранен, пытался спастись, большевики его окружили, он отстреливался. Убили, зачем-то искололи уже мертвого штыками, бросили труп на улице, где каждый проходящий со злобою пинал его. И так покуда не нашелся смельчак, священник, что тайком его похоронил.

Выкопали, сладили гроб, завтра везти в Ростов, хоронить с почестями. Это хорошо, но в душе боль. В плен никто сдаваться не хочет. Лучше последнюю пулю в лоб.

Пете завтра выпало сопровождать командира в последний путь. Вновь увидеть дом. Отогреться. Ксения… Любит ли она еще его? Или конец?

За окном окончательно темнеет. Уплывают голоса спорщиков. Пете снится сон, яркий, горячий.

Будто бежит он от красных, а кругом степь и укрыться негде. Но вот показывается зев шахты. Он вбегает туда, мчится по темному коридору. Какие-то руки вырастают из стен, пытаются задержать. Он рубит их шашкой, невесть как оказавшейся в руке.

Впереди свет. Он вбегает в пещеру и видит…отца Афанасия. Тот стоит на коленях и молится, смежив веки. А на стене - Лик Христа, нарисованный углем. Петя тоже хочет помолиться, но его бросает в дрожь, он словно цепенеет, и не может вымолвить ни слова.

Отец Афанасий открывает глаза, и страшным утробным голосом говорит:

- Докопались до преисподней, выпустили диавола! Не могу сдержать, силы на исходе. Молись со мной! Не можешь? Что, совсем, смотрю, позабыл Бога? Ушел от него, убежал, скрылся? Ничего, ничего, скоро Он сам за тобою явится.

В ужасе и липком поту Петя просыпается. Сердце отчаянно колотится.

Вокруг уже все спят. Лишь сосед недовольно шепчет:

- Что ты раскричался, спи спокойно! Одна осталась радость, поспать - и той лишают.

За окном продолжает скрипеть на ветру железо. Словно гигантский черт проводит своим когтем по земле. По истерзанной земле Донбасса. И не видать ей отныне покоя.

Петя вновь погружается в забытье. Теперь ему снится дом. Чистый, прибранный. Но пустой.

 

2.

Снова Ростов. Пока держится холод. Промозгло. Сыро. Бельмо солнца пробивается сквозь серые рваные тучи. У громады Александро-Невского собора кучкуется народ. Какое-никакое, а зрелище! Внутри отпевают павших.

Петя стоит в карауле у гроба их командира, полковника Булаткина. Стоит в шинели, с черными, марковскими погонами. Молодой русоволосый священник с кадилом в одной руке и молитвенником в другой читает положенный молитвенный чин. Его слова доносятся до Пети словно сквозь вату. Его лихорадит, ломит, тело не слушается. Петя понимает, что болен. Но, собрав всю волю в кулак, держится, вглядывается в суровые лики святых на стенах. Шепчет свою молитву, одними губами, просит стойкости. Только бы достоять до конца, не опозориться, не упасть!

Отпевание завершается. Гроб с телом выносят на улицу, погружают в дроги. Равнодушные зрители молча кутаются в шубы. Остальные спешат по своим делам. За собором, ниже к Дону, шумит Новый базар. Петя, пытаясь улыбнуться, вспоминает историю с духами для Ксении. Ищет дерево, прислоняется, садится. Его бледное лицо и поза наконец привлекают внимание. Над ним склоняются, спрашивают. Он едва шепчет: «Все в порядке». И впадает в забытье.

Дальше - снова шахты, лабиринты, тянущиеся к нему руки. Снова та же пещера, но отца Афанасия в ней нет. Вместо него - красные черти в черных кожанках, скалятся, пытаются уколоть его вилами. Петя отмахивается шашкой. Падает. Черти хохочут, раскрывают под ним люк. Он падает в бездну. Какое-то время длится полет. Тьма здесь не всегда тьма, иногда в нее врывается тусклый свет. Тогда он видит знакомые лица. Вот Корнилов, вот Марков. Вот убитый им красноармеец, другой, третий. Вот отец, такой, как на фотографии. Что-то кричит Пете, машет рукой.

Пете кажется, что он падает все ниже, но здесь нет понятий «верха» и «низа». Какая-то тонкая рука с гигантской ладонью вдруг подхватывает его и останавливает полет. Петя разглядывает кружевной рукав, силится вспомнить, где он его видел. Рука медленно, очень медленно поднимает его вверх. Становится светлее. Потом внезапно пальцы разжимаются, и он вновь летит в бесконечные пропасти, пока та же ладонь вновь не поймает его. Так повторяется раз за разом. Сколько? Петя разучился считать. Когда рука вновь тянет его вверх, он отчаянно пытается разглядеть, чья же она.

Наконец до него доносятся слова. Кажется, это молитва. «…И изба́ви от неду́г и го́pьких боле́зней…». Кто-то молится за него. Он уже больше не падает, а прочно покоится на ладони. Ему мягко и тепло. Он окончательно засыпает в этом странном сне.

Петя открывает глаза. Яркий свет. Он жмурится и вновь открывает. Чувствует свое тело. Слабость. Не может пошевелиться. Пробует. Кажется, удается! Рука. Пальцы. Он слышит голос.

- Ксения Павловна! Ксения Павловна! Кажись, твой очнулся!

«Ксения? Павловна?»

Над ним склоняется сестра милосердия в белом платочке, обрамляющем бледное личико. Петя его узнает.

- Ксения! - еле шепчет он.

- Петенька, Петя! - говорит она ему так нежно, так славно…

По ее впалым щечкам катятся слезы.

- Очнулся, значит! - это уже другой голос, постарше. Крупная женщина кладет свою тяжелую ладонь ему на лоб.

- Жар спал. Все, теперь пойдет на поправку. Организм молодой. Справился.

- Я… был… болен?

- Ага. Тифом. Сыпняком. Косит он вашего брата. А все потому, что вшей расплодили. В бане надо чаще мыться!

«Где же там возьмешь баню?» - думает Петя и улыбается про себя.

Ксения тоже кладет свою тонкую, почти невесомую ладонь ему на лоб. Пока ладонь проплывает перед глазами Пети, он разглядывает ее тщательно, каждую линию, каждую прожилку. Он узнает эту ладонь.

- Сколько я уже здесь?

- Недельку, как тебя принесли от собора. Все это время был сильный жар. Но теперь все позади…

- Ксения… Это ты там за меня молилась? Я слышал…

- Молилась, Петенька! Только как ты мог слышать? Я про себя молилась. Решила, что если не отмолю тебя, значит…значит…

- Что значит?

- Значит Он не слышит. Или Его вовсе нет!

- Он есть! И ангелы есть! И ты - одна из них!

- Да, Петенька, теперь я верю. И не разуверюсь уже. А ты, если хочешь, поспи еще. Не утомляй себя.

Петя не ответил. А только продолжал любоваться ее лицом, самым прекрасным лицом на свете. От нее исходил чистый и мягкий свет, и ему стало хорошо, так хорошо, как не было уже давно. Что-то мягко толкнулось в сердце, разлилось по телу. Петя чувствовал тихонько вливающуюся из неведомого источника силу, и одновременно накатывающую дремоту. Он закрыл глаза и, сладко зевнув, уснул.

Ксения еще долго сидела и любовалась Петиным лицом. Она тоже чувствовала прилив бодрости и радости. Хотелось и плакать, и смеяться. Но в палате лежали и другие. Она стала обходить всех, по очереди и класть им руку на лоб, шепча молитву. Она, кажется, опять поверила. И тут же рассердилась на себя. «Непростительная слабость духа - вот что это было!» Но теперь-то у нее все пойдет на лад.

Весенний ветерок легкой птицей забился в госпитальное окно. Прошел год, и снова все оживает, оттаивает. Это ли не чудо! И кто теперь скажет, что кругом вечная тьма, и весна стала недоступна?

 

Виктор Сапов,

бард, писатель

(г. Ростов-на-Дону)