И вот, наконец, Томск, уютный ,тихий, деревянный , резной - не город, а печатный пряник.

Из книги Леонида Бежина «Молчание старца».

 

Много городов на карте. Но только в одном из них была твоя юность и было детство. И, наверное, даже мы сами в какой-то мере зависим от города, где мы выросли. Я считаю, что мне с родным городом повезло - это маленький сибирский город Томск, который находится в стороне от Транссибирской магистрали. Чтобы попасть в этот город на поезде, нужно от станции Тайга (наТранссибе) проехать 80 км в сторону. По обеим сторонам дороги вы увидите смешанный лес с остроконечными елями, подчеркивающими северный колорит этих мест. И потом приедете в «Сибирские Афины», как иногда называли Томск в начале ХХ века.

  Один знакомый любитель Интернета показал мне год назад текст о Томске. Там сообщалось, что в советскую эпоху это был очень замкнутый город, которого даже часто не было на карте, и который никогда не посещался иностранцами. По поводу иностранцев это правда, ну, а что не было на карте, это, конечно, преувеличение. Но отдаленность от больших магистралей, процент интеллигентского населения (самый высокий в стране), самобытная деревянная архитектура, первый в Сибири Университет, замечательная университетская библиотека, тихость улочек и переулков создавали особую атмосферу небольшого уютного города. Для некоторых он ощущался как захолустье. «Большая деревня», - говорили любители прогресса и урбанизации. Стоило мне услышать это от человека, как я сразу от него отшатывалось - это было для меня свидетельством его убогой душевной организации. Мне ближе была позиция соседки по даче (или, как скромно говаривали в Томске, по «мичуринскому»). Когда мы с мамой собрались из родного города уехать, то эта соседка с возмущением воскликнула: «Как можно уехать из Томска»?!»

  Как много раз я вспоминала эту реплику. И вот что скажу по этому поводу несколько десятилетий спустя: уехать из Томска, конечно, можно, но вот забыть его нельзя. А поэтому чем дальше, тем чаще стал сниться мне родной город. Сначала присутствовали в снах фрагменты реальных его панорам, но все более вытеснялись какими-то фантастическими, грандиозными соборами и зданиями, которые будто бы возникли после того, как я этот город покинула. Через несколько лет мне довелось посетить Томск. Удивила меня я сама: насколько я была взволнована встречей с моей малой Родиной. Была весна, та сибирская весна, которую так долго ждут и которая так победно и радостно приходит в эти северные края. После долгой и довольно темной зимы вдруг появляется сияющее солнце, тает обильный снег, журча ручьями, отражая солнце в многочисленных лужах. Где-то высоко пронзительно кричат синицы, и появляется особый запах почек, прелого дерева и талого снега. Этот запах вдруг перенес меня в детство, остро вспоминались годы до университета, будто между теми детскими годами и теперешними все было пропущено, как иногда пропускаешь слово в тексте.

  На улицах родного города я вдруг ощутила себя вновь подростком, той девочкой, которая восторженно играла «Шепот весны» Грига, приходя к своей учительнице в примечательный двор с резными воротами, где соседний дом с мемориальной доской («Жил писатель Шишков») отличался замечательной красотой наличников. Учительница наша Рахиль Абрамовна была уже очень пожилой и на проверках нас пускали последними. И это длинное ожидание оправдало заранее нас с подружкой Галиной, будто бы мы выстрадали достаточно для прогула занятий на следующий день. Встреча была назначена утром «у Рахилькиных ворот». Я опоздала совсем чуть-чуть. И увидела надпись мелом на деревянных резных воротах: «Люда, приходи ко мне на Пионерский 8». Эти ворота пришлось потом нам же оттирать. Вот они, эти ворота, и Дом Шишкова, вот они эти улочки и маленькая речка Ушайка, над ней колоритная улица с названием «Обруб», вот он «Каменный мост»… Совсем рядом, через этот мост, существовал в те годы старый томский двор, состоящий из дореволюционных деревянных домов, «Пионерский 8» с его запоминающимися персонажами. Галя жила в «квартире с подселением», как говорится, в коммуналке. Колоритная красавица соседка Мария работала на мясокомбинате, а ее друг «дядя Коля» играл на трубе, но, видимо, был изгнан из оркестра за «вредные привычки». «Дядя Коля» пришивал пуговицы «по-флотски», на нитяной ножке, и если отрывалась пуговица на пальто, то я предпочитала несколько дней походить без нее, но затем уже пойти к»дяде Коле» для основательного ее прикрепления. После потребления изрядной порции крепкого напитка «дядя Коля» всегда строго, как экзаменатор, спрашивал нас с Галкой: «Что будем делать, когда придут китайцы?». Для того, чтоб наш экзаменатор был нами доволен, мы должны были поднять руки и хором сказать: «Будем сдаваться». По-моему, он никогда не видел живого китайца в нашем тихом Томске, удаленном от всех границ, и откуда был этот вопрос?! На веранде всегда неизменно сидела Дуся в инвалидном кресле. Когда мы с Галкой играли в 4 руки, она всегда отбивала своей клюкой ритм по оконной раме, как-то внезапно появляясь перед окном и так же внезапно исчезая. Прибегала хулиганистая девчонка Ольга, чтобы поделиться своими обидами на бабку, мечтая вслух, как она на бабкиных похоронах будет «плясать на ее гробу». Веселый был двор.

  Мы с Галкой играли друг перед другом на ее чудесном фортепиано со старинными подсвечниками, и Галка поставила передо мной философическую проблему: «Может ли жить идеальный человек в нашем неидеальном мире?». Вопрос я запомнила, но наши смутные на него ответы не помню совершенно, вероятно, Дусина клюка прерывала нас, не давая сосредоточиться на отвлеченных проблемах. Мы играли друг перед другом, восторгались друг другом, и мечтали. Прозорливая Рахиль Абрамовна, поняв наше растущее тщеславие и отсутствие подлинного усердия, объявила категорический запрет на встречи по будням. «Только в воскресенье!» Мы, конечно, и не собирались ограничивать наше общение. Но наша наставница оказалась гораздо хитрее, чем мы думали. Посмеиваясь над ее странностями, Галка рассказывала, как наша Рахиль отдала ей письмо и просила опустить его в конкретный почтовый ящик на Воскресенской горе, и никуда больше. «Она думает, что иначе не дойдет», - смеялась Галка. На следующий день у меня был урок, и в то время, как я играла гаммы, учительница наша строго спросила: «Ну, что, опустила Галя письмо?». «Да», - простодушно ответила я, не подозревая, что выдаю себя опытному разведчику. «А ты откуда знаешь? - стала кричать она, - значит, не слушаете ничего, значит, воображаете друг перед другом! Ишь, какие! Они хотят мир поразить! А заниматься по-нормальному не хотят!». И вдруг в запальчивости изрекла: «Две Торичелльевы пустоты!». Сын у нее был физик, и она показала себя не чуждой научным понятиям. Но в обыденной жизни и, как оказалось, в ботанике, наша педагог проявила себя до удивления простодушной. Летом я сняла ей дачу в деревне Заварзино под Томском, куда наезжала к подружке. Мы прогуливались по деревне, и Рахиль Абрамовна, заметив белые и фиолетовые цветочки, спросила: «Люда, что это цветет?». «Это картошка», - уверенно ответила я, потому что знала наверняка. Мой ответ вызвал у нее возмущение. «Да ну тебя! Выдумала! Картошка разве может цвести?!».

Мы, ее любимые ученицы, не оправдали ее надежд. «Две Торичелльевы пустоты!»…Галкины следы теряются в городе Нефтеюганске, куда она уехала, бросив Новосибирскую консерваторию и поступив на заочное в Свердловск. Мои «музыкальные мечты» я посчитала «невоплотимыми» и поступила у университет на самую модную и престижную тогда специальность «биофизика».

В университете моей главной подругой была Тамара. Она была староста, мы обе были быстрыми, хорошо и легко учились, жили рядом и любили ходить с занятий пешком и бродить по томским улочкам. Иногда посещали церковную службу: Томск была одним из редких городов, где в советское время непрерывно шла служба в двух храмах. Чаще мы ходили в Петропавловский собор на улице Алтайской, тот самый, где когда-то крестили и меня и мою подругу. Однажды Тамара познакомилась с певчим этого собора Валерием. Он был вида совершенно старорусского: с бородой, в сапогах, с особенной какой-то старинной манерой говорить. Тамарка была в него совершенно влюблена, и мы устраивали гостевание и домашние коцерты: приходили Тамара с Валерой и Павлушей, поповским сыном, тоже в сапогах и косоворотке. Нет, они не одевались нарочито, просто в нашем архаичном Томске они сохранились такими, какими были люди императорской сословной России.

Потом это знакомство как-то истаяло, но однажды внезапно явился Валерий и мы пошли погулять. Был майский день. Цвела черемуха, белела стройная церковь 17 века на Воскресенской горе, а внизу был виден «Домик княгини», с камином, изразцами, и витражами в маленькой прихожей. Но это в прошлом, а после революции этот прелестный домик был поделен между многими, так что у кого-то оказывался кусок камина, а у кого-то половина печки с изразцами, но всем было тесно и тяжко. По причине этой тесноты нас за любовный интерес к дому ненавидели жители «коммуналок» без удобств, особенно за наши восторги деталями, которые у них вызывали неприязнь и к нам и к барскому прошлому.

На лавочке, рядом с церковью и цветущим кустом черемухи Валера вдруг сказал, что ему предлагают приход и … сделал мне предложение. Я обомлела. Это было для меня совершенно неожиданно и более, чем неуместно. В церковь-то мы ходили, но ощущение будущего у нас было совсем иное. По тому, как я растерялась и почти испугалась, наш старорусский Валера все понял, помолчал и сказал: «Вы, конечно, хорошо образованы, летом поедете в Москву, я вам записочку дам моему другу, он в Москве в Елоховской регентом служит». («Елоховской» в просторечии называли Богоявленский собор на Новокузнецкой, в те времена бывший в Москве центральным).

Замечу, что таких людей, как Валера, я никогда не встречала, ни до ни после знакомства с ним. Чистейший и редчайший был человек. А записочку к Геннадию я переписала в записную книжку. «Здравствуй, дорогой Гена! Поздравляем тебя с праздником св. Великого князя Владимира (крестителя Руси), и от всей души желаю тебе доброго здоровья, счастья в личной жизни и отличных успехов в твоем благороднейшем труде. У нас сейчас настоятелем отец Роман. О. Андрей Бурдин уже написал в куполе Троицкого храма Св. Троицу. В колокола звонят почти как в Москве.

  Дорогой Гена! Пожалуйста, прими мою приятельницу Людмилу и покажи ей Москву. Будь добр и исполни мою просьбу. Большой привет тебе от моей мамы.

  Р.S. Мы сегодня ждем Владыку Гедеона в Томске. Я учусь на помощника регента.

  С приветом Валерии и Екатерина».

  Эту прекрасную записочку ( а, вернее, ее копию) храню я в футляре пластинки. Я покупала все пластинки из серии «1000 лет Крещения Руси». Совсем недавно я подарила их одному семинаристу. А эту, конечно, оставила. Потому что здесь запись хора «Богоявленского патриаршего собора под управлением Геннадия Харитонова». Приобретя пластинку, увидела я надпись эту и заволновалась. И вспомнились мне наш Валера, его записочка, поездка в Москву в 1971 году и мое посещение станции Кокошкинской Киевской железной дороги. Я доехала с адресом Гены на электричке, и в конце улицы увидела несколько живописных дубов у небольшого пруда. Рядом был домик с указанным в записке адресом. Однако Геннадий был в отъезде и я так и не познакомилась с ним, о чем остро сожалею. Меня потрясла его библиотека, с которой мне любезно разрешили познакомиться жившие в доме две милые старушки. Помню восхитившее меня название какой-то тонкой брошюрки: «Недостаточность диалектического материализма для души». И в мезонинчике над этими дубами я так многое перечитала, и почему-то особенно любопытны мне были дореволюционные книги по этнографии, большого формата и с интересными иллюстрациями-гравюрами. Одну из них зрительно помню. На ней было изображено бинтование ног у китайских аристократок. Знать бы мне тогда, что буду жить недалече от Китая, а защищаться-то буду не по философии, а как раз по этнографии. Богатейшее содержание библиотеки, манеры старушек, вся удивительно чистая и глубокая атмосфера этой неведомой мне , действительно духовной жизни, многое во мне перевернуло и заставило задуматься об образе жизни и высоте мысли наших служителей церкви. После этого, при воспоминании о домике у трех дубов, хозяина которого мне так и не довелось увидеть, думалось о том, как прекрасно и чисто оказывается, живут наши духовные лица, и насколько это интереснее светской науки и светской жизни. Осталась эта атмосфера регентского дома в моей памяти. И осталось от нашего Валеры ощущение подлинного христианина, человека, до самых глубин души преданного Церкви и по церковным заповедям жившего.

Другой незабываемый человек был удивительно светел и чист душой, будучи предан науке. Леонид Григорьевич Трофимов. Читал у нас биофизику и возглавлял одноименную лабораторию. Это сейчас можно щелкнуть фотоаппаратом и через несколько минут получить цветные фотографии, а тогда, чуть не полвека назад, это было делом большой технической сложности и кропотливой работы. Как сейчас помню фото маленького зеленого лягушонка на красном мухоморе. Все его фото были пронизаны любовью к природе и добротой. Как-то довелось мне посетить его дома, это было осенней порой. На маленькой кухне стояли несколько коробок из-под сахара-рафинада, в них были маленькие дырочки. Из коробок раздавался стрекот кузнечиков. «Хорошо поют, правда?», - улыбнулся Леонид Григорьевич. И вот именно перед ним, перед Леонидом Григорьевичем я до сих пор чувствую себя виноватой, хотя с той поры прошло уже едва ли не полвека. Мы с Тамарой пришли к нему в лабораторию, он был замотанный и нам очень обрадовался. «Девочки, хорошо, что Вы пришли! Я такой голодный. Много лет все не могу укараулить, как личинка (или куколка) стрекозы превращается в имаго (взрослое насекомое). Всегда что-то случается в этот момент. Вы, пожалуйста, посмотрите, я пойду в столовую, чуть заметите шевеление, бегите звать меня». Мы изо всех сил уставились в аквариум, где сидело весьма неприятное существо, с которым вот-вот должны были произойти грандиозные и очень важные для нашего Леонида Григорьевича изменения. Некоторое время мы не отводили глаз от этого существа. Но потом обменялись репликами и незаметно перешли к разговору, забыв на несколько минут о важном поручении. Когда мы взглянули в аквариум, то поняли, что момент мы пропустили. Со всех ног побежали и позвали, но… было поздно. Ожидание нашего любимого преподавателя мы задержали еще на год, и я драматически ясно помню его расстроенное лицо в тот момент.

Из преподавателей, конечно, запомнился «профессор А.В.С.», как писала о нем наша университетская газета. Это был Александр Борисович Сапожников, по слухам когда-то белогвардеец. Ну, кто-то говорил это и с неприязнью, зато я побила все свои личные рекорды, не пропустив у него не только ни одной лекции, но стенографически фиксируя каждое его слово. Предмет, казалось бы, читал он прозаический (радиотехнику), но его манера держаться, прекрасный русский язык, были таковы, что его лекции были для меня чистой поэзией.

  Одной из значимых фигур, почти символизирующих воспоминание об Университете был Павел Давыдович Князев. Он исполнял обязанности заведующего аспирантурой и был тем классическим чиновником Х1Х века, которого и возможно было, наверное, встретить только в тихом Томске, где сохранялась не только деревянная архитектура, но и удивительные старинные характеры. Павел Давыдович восседал на старинном стуле с высокой спинкой, достойном музейной экспозиции. Он любил даже оставаться один на своем месте после рабочего дня; однажды я неожиданно зашла уже в позднее время, застав его на этом самом стуле. У него было удивительное выражение лица: полного удовлетворения, будто он играл на невидимом музыкальном инструменте, извлекая из него гармонические созвучия. К своему внешнему виду он был подчеркнуто безразличен: его полинялая старенькая рубашечка, кажется, свидетельствовала о том, что ему более нечего надеть. Потому он частенько получал по праздникам в подарок новые рубашки, но он никогда их не надевал. Особенности его внешнего вида, видимо, сыграли свою роль в комическом происшествии, когда в недоступный для иностранцев Томск все-таки приехала немка из ГДР. Долго прождав, она начала все же возмущаться длительным отсутствием зав. аспирантурой. Однако ей возразили, что зав. аспирантурой на месте, и она с видимым трудом пыталась скрыть свое изумление, когда ей указали на Павла Давыдовича в «фирменной» рубашечке, на старинном стуле и ручкой за ухом. Однако Павел Давыдович, будучи выпускником того же нашего Университета, был чрезвычайно наполнен разными научными сведениями, которые он при случае выражал. Помню, когда я собиралась из нашего бедного Томска поехать на несколько дней в обеспеченный мясными продуктами Кузбасс, в отсутствие Павла Давыдовича его коллеги-дамы составили мне письменный заказ на разные сорта колбас и проч. изделий, и прикидывали, сколько дать мне с собой денег. И в этот момент появился Павел Давыдович, мгновенно оценил ситуацию и возмущенно произнес: «Никаких заказов! Можно подумать, что вы все воспитывались во времена Кольбера!». Я осмелилась поинтересоваться личностью Кольбера, на что получила исчерпывающую информацию и о Кольбере и о сущности меркантилизма.

  Но Павел Давыдович исполнял еще и большую общественную обязанность - он был председателем дачного товарищества, располагав-шегося в девственном лесу, рядом с платформой «41 километр», как раз посередине пути между Томском и Тайгой. Мечтой всего этого товарищества было создание искусственного водоема и во время ожидания поезда, вечером, прожекты очередного устройства такого водоема были любимейшей темой для разговоров. По поводу водоема я слышала много добродушных шуток, как этот водоем уходил в песок и проч. Никто не верил в эту затею, кроме председателя. Однако, следует признать, что наш экзотический председатель отнюдь не был образцовым хозяйственным деятелем. Его славный бревенчатый домик сохранил даже табличку «пер. Паровозный», но стекла в окнах были частью замещены фанерой, а из некоторых вместо стекол в пустых рамах торчали разного рода дощечки, балки, пучки дранки, какие-то железки и т.п. Тайком от председателя дачники собирались и удаляли «клещика» с его кустов смородины, которые еще сохранялись среди высокой лебеды и проч. сорной травяной растительности. Сделать это прямо и просто было нельзя, т.к. предлагавшаяся в хозяйстве помощь отвергалось им также категорично, как и дареные рубашки.

  Много лет спустя, проживая уже в Хабаровске, я с грустью вспоминала своего зав. аспирантурой, его колоритные странности и добродушное отношение к ним университетских сотрудников. Нельзя сказать при этом, что эти странности поощрялись. К хозяйственной деятельности «Пал Давыдыча» отношение было весьма ядовито-насмешливым. Выражалось оно в притчах о водоеме, да иногда и просто пренебрежением. Так, помню на вопрос какого-то человека интеллигентного вида о том, где найти нашего председателя, наша соседка ответила весьма прямолинейно: «А вот пойдете прямо, увидите, что у всех и домики, и участки в порядке, а в одном домике просто безобразие, и вокруг сорняки, и куча мусора рядом. Вот это и будет домик нашего председателя». Но при этом никто и никогда не сказал ему грубого слова. Мой милый Томск, столь скудный в снабжении продуктами и товарами, был богат человеческим великодушием, на почве которого и произрастали характеры с экзотическими странностями.

  Вот и «Лаборатория социологии» Томского Университета, в которой мне довелось проработать несколько вполне счастливых лет, была богата колоритными людьми. И самым запоминающимся среди них был, конечно, Джон Федорович Ан-нов, один из энтузиастов-исследователей Тунгусского метеорита. У Джона было прозвище, все за глаза звали его «Местный гений». Я думаю, он это знал, но прозвище, согласитесь, не было оскорбительным, оно было даже лестным, хоть и местный, а все-таки гений. Джон не имел высшего образования. Обладая повышенной степенью критичности, он вступал в дискуссии по поводу и без оного, и поэтому процесс обычного обучения был для него сложен. Что касается оценки научной деятельности родного города, то она была очень высокой. Конференции в Томске были явлением частым. Наезжали и москвичи, но особенно ленинградцы (тогда был Ленинград, не Петербург), одним словом, столичные гости. Принимали их всегда радушно, но Джон мне однажды сказал: «А ты хоть понимаешь, зачем они сюда ездят? Все научные открытия вообще-то делались в Томске, а они живут там тщеславием, а сюда ездят подпитываться». Так что получалось, все открытия родом из Томска, во всяком случае, Джон в этом не сомневался. Потому и «местный»!

  Не менее оригинальной личностью был Симон К-ий. Не могу назвать его полностью, ибо он теперь работает в достаточно высоких эшелонах власти. Когда-то Симон при мне написал на стекле рядом с нашей «Лабораторией» несколько хулиганскую надпись: «Хор глухих». Иногда он говорил мне шепотом «Не умеют же с людьми общаться. Ну, кто здесь может общаться. Ты и я. И все». Увы, он-то может, а я, наверное, нет, потому что оказалась я далеко от родного Томска на китайской границе без всяких ощутимых достижений. Симон превосходил меня во многом, в частности, в умении собирать уникальную библиотеку. Томск был для этого благодатным местом. Это сейчас легко прочесть и Тарца, и Ницше. А тогда я все это брала почитать у Симона, и все издания были дореволюционными. Одна дама из нашей «Лаборатории» возымела любопытство к этой литературе и просила давать ей почитать. Я спросила разрешения у Симона, и он мне ответил: «Давайте, что хотите, даже если она перечтет всю мою библиотеку на два раза, умнее от этого не станет». Но внешне отношения оставались вполне корректными. Я ходила к Симону в гости, и однажды увидела у него не характерную для нашего круга чтения серию дешевеньких детективов. Я изумилась. «Сим, зачем тебе это?». Загадочно улыбнувшись, он ответил: «Вот придешь в следующий раз, и поймешь». В следующий раз я пришла и, взглянув на то место, где стояли дешевенькие детективы, просто обмерла. От удивления, но, честно говоря, от зависти тоже. Там стояли, в дорогих кожаных переплетах, красные, с золотым обрезом, большого формата фолианты. 10 томов. «История Отечественной войны 1812 года». Думаю, что таких изданий в стране немного. Симон высмотрел школьную библиотеку, где, никем не ценимые, пылились эти драгоценные книги, и он выменял их на серию дешевеньких детективов.

 

  Частенько всплывали в памяти люди, эти и многие другие, и чем дальше уходила в прошлое томская моя эпоха, тем больше ностальгии появлялось в этих воспоминаниях. И все чаще, под утро стали мне сниться красивые цветные сны, и в этих снах с радостью, поднимающейся из глубин моей души, я говорила кому-то, кто был со мной рядом, говорила торжественно, с восторгом, вырывавшимся из меня как воздух из проколотой шины: «Наконец-то я в Томске»… И просыпалась. И мне казалось, стоит мне приехать в Томск, как произойдет некое чудо возрождения моей души и моей жизни.

Это началось еще при жизни мужа. И он говорил мне: «Приедешь, плакать будешь». И рассказывал свой печальный опыт встречи с родными местами.

  И когда не стало мужа, и не стало работы, я отправилась в город моей юности и моих снов.

  В этом городе, куда я приехала спустя более трех десятилетий жизни вдали от него, я застала очень благоустроенный центр. Он и раньше был вполне благоустроен. Только теперь появилась аккуратная плиточка, кафе-блинная на автобусной остановке, с девушкой (как я разузнала, из деревни Зоркальцево) в русском красном сарафане, которая печет большие вкусные блины. В университетской роще нет безобразной скульптуры Куйбышева, что очень радует. Но нет и «Пал Давыдыча», который давно умер, нет, наверное, его старинного стула с высокой спинкой. Нет «Лаборатории социологии». Джон Федорович, однако, в Томске есть, что я узнала по Интернету, и он по-прежнему исследует Тунгусский метеорит. Однако я с ним не встречалась.

  Застройки моего детства меня повергли в уныние. Говорил мне мой мудрый муж, что буду плакать. Я не плакала, но ожесточенно часами ходила и ходила по, казалось бы, очень знакомым местам, но иногда старые улочки были трудно узнаваемы. Ушайка забрана в трубу, улица Обруб и Каменный мост изменились и потеряли свою живописность. Двора по Пионерскому 8 нет, нет там и прежних деревянных домов. Дом на речном вокзале, где мы жили когда-то, который стоял на речном просторе так свободно, со всех сторон обстроен неуютными строениями. Рядом со старыми, но крепкими еще домами на машинной трассе ул.Красноармейской хаотично выросли какие-то бесформенные строения. А рядом - брошенные и не убранные, почти сгнившие домишки, вросшие в землю… «Рахилькиного» дома тоже нет, и ворот, что служили когда-то для сообщений мелом, нет тоже (хотя дом памяти Шишкова стоит). А главное, наверное, что нет больше девочки, что ходила по этим улицам и мечтала о многом, увы, совсем не сбывшемся.

  «О, сколько их, невыразимых, ненужных миру чувств и слов, душою в сладкой муке зримых, и кто они, и чей в них зов». Эти слова Ивана Бунина написаны моей детской рукой на моих старых нотах, написаны, конечно, в моем родном городе Томске. Но… Нет моего города, на его месте стоит уже город другой; нет, наверное, и прежних странных людей. А мои сны о Томске звали меня не в этот город, но, наверное, в юность, которая прошла и которую не вернуть, как не вернуть уже и те «ненужные миру чувства и слова». Сны о Томске оставили меня, как несбывшаяся греза, и уже никому не говорю я в сладком предутреннем сне: «Наконец-то я в Томске»…

 

              Людмила Тарвид

(г. Томск)