Возвращаюсь в Усть-Нарву. Вскоре мы чувствовали себя там как рыба в воде среди знакомых ребят. Папа утром уезжал все на том же «козле» на работу в Силламяэ, возвращался вечером, весь день мы с Додкой были предоставлены сами себе. Мы уже начали понемногу разбираться в оружии, запросто отличали советские патроны от немецких. Правда, в отношении патронов это было очень просто, потому что отличались они друг от друга не только формой гильзы, но и материалом, из которого эти гильзы были изготовлены. Немецкие были латунные и три года спустя они были, как новенькие. Наши же гильзы были стальные, покрашенные в зеленый цвет и к весне 1947 года большинство их уже были покрыты ржавчиной. Но порох там, и там оставался сухим, и мы это его достоинство широко использовали. Обычно мы брали патрон за конец гильзы около капсюля и с размаху начинали молотить пулей о камень. Вальцовка гильзы ослабевала, пуля легко вынималась из гильзы, и на ладонь мы высыпали несколько грамм пороха. Разрядив таким образом с десяток - другой патронов, мы получали достаточное количество пороха. Потом мы укладывали горкой штук 10 - 15 не разряженных патронов, засыпали их порохом и из этого же пороха делали дорожку длиной сантиметров 15 - 20, поджигали ее и прятались за ближайшие сосны. Через несколько секунд раздавалась трескотня рвущихся патронов, пули летели во все стороны, но поскольку они были не в стволе оружия, летели они недалеко и ранить не могли. Они просто разлетались. Иногда мы использовали некое подобие оружия: кусок трубы забивался с одной стороны деревяшкой, с другой стороны засыпался порох, забрасывался целый патрон и снова сыпался порох. Один держал эту трубу двумя руками, а второй поджигал порох. Раздавался выстрел, и пуля летела значительно дальше, чем в первом случае. Мы даже иногда старались попасть в какую-нибудь мишень. Главное было не направить трубу на кого-нибудь из окружающих. Хотя однажды такая пуля попала в Генку Петрусева, но даже не пробила кожу, он только почувствовал удар.

Мы считали эти занятия совершенно безопасными, родители же наши смотрели на это иначе. Так что свои пиротехнические забавы мы дома не афишировали. Самый кайф был подбросить патроны кому-нибудь, кто жег костер. Иногда из костра летели не только пули, но и горящие щепки. Все это выглядело очень эффектно. Но если жгли костры взрослые, нужно было вовремя уносить ноги, а то, если поймают, могли надавать прилично. Ценились у нас патроны от крупнокалиберных пулеметов. Там пороха было значительно больше, и пуля была большая, массивная. От них мы прятались тщательнее и даже не выглядывали из-за дерева, пока не раздастся громкий хлопок. Но больше всего ценились трассирующие патроны. У них кончик пули был окрашен в зеленый или красный цвет. Вынув пулю, мы забивали ее острием в трещину доски или пня, расковыривали гвоздем, как мы говорили, жопку, и поджигали. Получался небольшой фейерверк, вроде бенгальского огня, правда, тогда мы о настоящих бенгальских огнях не имели представления. Но то, что получалось, нам очень нравилось. Гораздо более серьезно было бросить в костер гранату. Конечно, в чей-нибудь костер, как патроны, мы гранаты не подбрасывали, понимали, что могли бы и убить человека. К этому готовились тщательно. Где-нибудь в лесу, подальше от поселка разжигался костер, в него бросалась граната, после чего все прятались в заранее присмотренные укрытия. Взрывались гранаты не всегда, но если взрывались, то взрыв раздавался приличный, и головешки из костра летели во все стороны. Это было серьезное мероприятие и проводили мы их не часто.

А гранат было много. Особенно советских РГД. Меньше - наших противотанковых здоровых чушек. Лимонок было мало. Хватало немецких на длинной деревянной ручке. Мы их называли «Фауст». У «Фауста» на противоположном конце деревянной ручки была металлическая заглушка на резьбе. Если ее отвернуть, вываливалась белая шелковая веревка с петлей на конце. Перед тем, как бросить гранату, нужно было дернуть за петлю, граната приводилась в боевое положение и через несколько секунд должна была взорваться. Мы несколько раз пытались взорвать «Фаусты», бросали их по всем правилам, но они шмякались о землю и не взрывались ни разу. С советскими РГД мы такие эксперименты не проводили, ребята говорили, что они могут сразу взорваться в руках, мы верили им на слово. Говорили, что ребята постарше взрывали и РГД, но мы и не пробовали.

Как бы то не было, как говорит мама, шкурки свои мы старались, по возможности, беречь, понимали, что еще пригодятся. Но все эти наши пиротехнические опыты получили широкое развитие через месяц - полтора после нашего приезда в Усть-Нарву. Когда мы на правах своих вошли в местную компанию наших сверстников. Потом мы как-то слегка охладели к этому занятию, видимо, пропала новизна ощущений. Но оружия и боеприпасов у нас всегда хватало, пока мы жили в Усть-Нарве.

Вскоре после приезда мы с папой поехали на «козле» в Силламяэ. В Силламяэ из Усть-Нарвы были две дороги. Одна шла вдоль берега моря и была короткой, до Силламяэ было километров 14 - 16. Но все морское побережье за пределами Усть-Нарвы было пограничной зоной, и чтобы ехать по это дороге, нужно было иметь соответствующий пропуск, даже для нас, ребят. У папы и водителя пропуск был, у нас с Додкой, естественно, нет.

Вторая дорога была значительно длиннее. Нужно было сначала поехать в противоположную сторону - в Нарву. Там выехать на трассу Ленинград - Таллин, проехать по ней километров 15 в сторону Таллина и свернуть направо к морю. Там и был Силламяэ. Сам город на нас впечатления не произвел. Собственно, и города-то еще не было. Было построено и заселено несколько двух - трехэтажных домов. Все остальное - были сплошные хорошо знакомые нам зоны, где зэки вели строительство. Строили и жилые дома, и промышленные предприятия. Всюду были котлованы, грязь.

У папы в конторе работало несколько офицеров, среди них был один моряк. Был он в морской форме, но на ногах у него были грязные сапоги. Моряки всегда были нашей с Додкой слабостью, невзирая даже на эти не форменные сапоги, смотрели мы на него с почтением.

Но приехали мы в Силламяэ, уже испытав потрясение. Километрах в 7 - 10 от Нарвы дорога проходила мимо холмов, носящих название Синимяэ - Синие горы. Это были небольшие холмы, высотой метров сто пятьдесят - двести. Но в плоской, как стол Эстонии, они носили гордое название гор. Когда-то они были сплошь покрыты лесом, в основном хвойным, видимо, поэтому и Синие горы.

Весной - летом 1944 года там шли жесточайшие бои. В этом районе, несколько в стороне от дороги, мы увидели много подбитых танков, наших и немецких. Говорили, что их там было около сотни. И из всего леса, которым были покрыты Синие горы, не осталось ни одного целого дерева. Вверх торчали одни серые засохшие стволы, на них не было ни одной ветки, все было посечено снарядами и осколками. И Синие горы напоминали огромных ежей с длинными редкими иголками. Что-то подобное мы видели и раньше, когда ехали на поезде из Каштака в Тбилиси, но здесь это было гораздо масштабнее и производило большее впечатление. Позже я читал, что наши, форсировав Нарову еще ранней весной 1944 года, в районе Синимяэ уткнулись в хорошо укрепленные позиции немцев и в течение 2 -3 месяцев не могли продвинуться вперед. Бои были очень тяжелые. Здесь проходил кратчайший путь из России в Восточную Эстонию, а через нее и к Таллину, а Синие горы эту дорогу запирали. Потом, когда западнее наши войска уже с юга стали прорываться к Таллину, немцы в этих краях оказались под угрозой окружения и отступили сами.

Позже, учась в Таллинской мореходке в конце 50-х годов, я прочитал в «Советской Эстонии» рассказ участника этих боев. В одной из атак он был ранен, атака захлебнулась, наши отступили, и он оказался на нейтральной земле в глубокой воронке от снаряда. В этой воронке, раненый, без всякой медицинской помощи, он пролежал месяц. Вода была на дне воронки, с пищей было гораздо сложнее. И только когда немцы отступили, его подобрали наши санитары. Сейчас это кажется невероятным, но чего только не бывало на войне. Да и «Советская Эстония», наверное, проверила материал, прежде чем напечатать.

Кстати, недавно, в декабре 2005 года в передаче историка Правдюка, по-моему, она называется «Вторая мировая. День за днем. Русская версия», упоминалось об упорных боях летом 1944 года в Синимяэ. Правдюк сказал, что наши потери составили там порядка ста тысяч человек. Одно то, что у этих невысоких холмов мы понесли такие большие потери, говорит о напряженности боев и о значении, которое Синим горам придавали обе стороны.

Усть-Нарвские пацаны говорили, что наши ребята постарше ходили в Синимяэ, лазали по танкам. Вроде, находили там пистолеты, это в нашей среде был огромный дефицит. Да что там дефицит, просто из наших сверстников, насколько я знаю, их ни у кого не было. У ребят постарше, говорили, водились. Ходить в Синимяэ было опасно, мин там, говорили, было много.

Потом, в течение года - полутора все эти танки оттуда вывезли на металлолом. А когда я последний раз проезжал мимо Синимяэ на машине по пути из Москвы в Таллин в 1987 году, горы снова были покрыты лесом. Но на всю жизнь запомнился мне вид этих гор с торчащими голыми засохшими стволами деревьев и множеством сгоревших танков среди них. Это, как один из символов войны.

 

Хотя и в Усть-Нарве этих символов тоже хватало, и были они самые разнообразные. В компании ребят мы много болтались и по самой Усть-Нарве, и по ее окрестностям. Я уже говорил, что в самом поселке было много полуразрушенных домов. Некоторые из них пострадали во время боевых действий, другие были просто брошены, их хозяева ушли с немцами, и бесхозные дома понемногу разрушались как сами по себе, так и с помощью жителей соседних домов. Кстати, в Эстонии это было нередко, когда жители уходили вместе с немцами от наступающих частей Красной Армии. Мы лазали по таким домам, играли в них в войну. В некоторых из них мы хранили наш боезапас.

Усть-Нарва расположена на левом, высоком берегу Наровы. Противоположный, правый берег низкий, с левого берега он далеко просматривается. Левый берег тоже начинается с низины шириной 50 - 70 метров, над которой круто нависает поросшая соснами высокая дюна. В поселке гребень дюны срезан, получается, как бы крутой спуск к Нарове. За поселком же за гребнем снова идет небольшой уклон, дальше он переходит в равнину, заросшую сосновым лесом. Склон дюны, обращенный к реке, был изрыт немецкими траншеями, за гребнем было много блиндажей. Туда-то мы и ходили пополнять наши запасы боеприпасов. Ходить там можно было совершенно не опасаясь мин, там сидели немцы при обороне Усть-Нарвы и свои позиции им минировать не было смысла. А вот болотистая низина между рекой и дюной была ими густо заминирована. Местами на этой низине были заросли кустарника.

Наши наступали на Усть-Нарву с правого низкого берега. Они форсировали Нарову, а она там шириной метров 200 - 300, и высаживались на низину левого берега. И на левом берегу, и высадившись на правый берег, они были у немцев, сидевших в траншеях наверху дюны, как на ладони. Поэтому, как говорили местные жители, положили немцы наших там очень много.

На левом берегу Наровы была пристань, к которой несколько раз в сутки приставал старинный колесный пароходик «Eesti ingel» (Эстонский ангел), по-моему, он так назывался, который совершал рейсы между Нарвой, Усть-Нарвой и хуторами, расположенными по берегам Рассони - реки, впадающей в Нарову почти в самом ее устье со стороны правого, российского берега. Мы называли его просто - «Эстенгрик». К этой пристани через заболоченную низину были проложены когда-то мостки, теперь ходить по ним нужно было очень осторожно, потому что со времен боев их никто не ремонтировал. Мостки шли через кусты. И вот идешь по ним и видишь, как в кустах лежат черепа, ботинки, а из них торчат кости ног. Тела, видимо, растащили зверьки, а головы, ботинки так и остались лежать. Это останки наших солдат. Переправившись через Нарову, они, видимо, пытались укрыться от огня немцев в кустах. Но все эти кусты были немцами заранее пристреляны, а, кроме того, мин немцы для них не пожалели. Даже наши пацаны, лазая всюду, в кусты эти заходить опасались. Нас они об этом сразу предупредили.

Увидев все это первый раз, испытываешь шок, но потом быстро привыкаешь. Сколько раз бывало, когда ходишь по местам боев, пнешь ногой каску, а под ней оказывается череп. В основном все эти каски были наши. Однажды я увидел две каски рядом - немецкую и нашу и под обеими были черепа. Что разыгралось здесь три года тому назад? Некоторые каски были пробиты осколками.

Сейчас я думаю, если наши войска заняли эти места, почему осталось столько не похороненных тел именно наших солдат. Ведь все это было в ближайших окрестностях Усть-Нарвы. Суворов говорил, что война не окончена до тех пор, пока не похоронен последний павший на ней солдат.

В конце XIX века большое впечатление произвела на общественность картина Верещагина, называлась она, по-моему, «Забытый». В поле лежит тело убитого солдата, и над ним вьются вороны. Люди даже протестовали, как такое может быть.

В 1947 - 1949 годах, я сам видел, как минимум несколько десятков таких «забытых» на сравнительно небольшой территории. Это были не останки врагов, хоть и их не принято бросать, как падаль. Это же были останки солдат-победителей. И, наверное, родственники всех этих солдат получили извещения, что их муж (сын, отец, брат) пропал без вести. Кроме того, что они не знали, где похоронен пропавший солдат, они страдали и материально - за «пропавших без вести» пенсии не платили. Чинуши из соответствующих органов каждого «пропавшего без вести» подозревали в том, что он сдался врагу, а пленный считался предателем. Ведь это же была установка самого товарища Сталина. Какая же за предателя может быть пенсия. А он не предатель, он честно погиб за Родину, выполняя свой священный долг. Родина же не удосужилась даже зарыть его тело в землю. Его растащили звери и птицы. Откуда такое скотское безразличие к своим солдатам, к своему народу.

Никогда этого не было раньше в России, пока во главе России стояли русские православные люди. А потом пришли ленины, троцкие, сталины. Так называемые «интернационалисты». Кем для них был русский народ? Быдлом. Тело скотины можно хоть употребить в пищу после убийства ее, а на что годится труп убитого солдата? Вот они и валялись по кустам.

Сейчас я вспоминаю: у черепов был полон рот зубов. Все это были молодые ребята. Они «ушли не долюбив, не докурив последней папиросы», как написал в стихах один из них, тоже позже погибший. И их даже не похоронили по-человечески. Может быть, это были как раз те мальчишки, что ушли на войну сразу после выпускного вечера в школе. Многие из них пошли добровольцами защищать Родину - «социалистическое отечество в опасности». А это социалистическое отечество...

А ведь мы, лазая по местам боев, находили черные пластмассовые капсулы со свернутыми в трубку бумажками, на которых карандашом были написаны фамилии солдат и их домашние адреса. Ведь тогда, три года спустя после того, как солдат погиб, многие записки еще легко читались. Если бы нам кто-нибудь объяснил, что эти капсулы нужно приносить хотя бы в школу. Я лично читал не меньше десятка таких бумажек. Что мы с ними делали? Прочитаем и выбрасываем. Какой с нас спрос за это варварство. Ведь нам было по 11 -12 лет и о том, как важна эта записка для кого-то, никто нам не говорил. А самим и в голову не приходило. Вон их сколько. Я понимаю, это не актуально было в Рустави, Электростали, Питере, но здесь-то, в Усть-Нарве! Все же видели кости этих не похороненных советских солдат. Могли бы в школе объяснить, как это важно. Скольким павшим безымянным солдатам мы вернули бы имена. Я понимаю, это мой грех, но надеюсь, что когда придется держать ответ за грехи, этот грех посчитают неумышленным.

«Господи, прости им, ибо не ведают они, что творят». Так можно было сказать и о нас. Действительно, творили. И, действительно, не ведали. Тех же, кто должен был похоронить павших солдат, собрать эти капсулы и известить родных о геройской гибели солдата, но не сделал этого, прощать нельзя....

По немецким блиндажа и окопам на берегу Наровы мы много лазали. Кода мы собрались идти с ребятами первый раз, нам рассказали о минах. Сказали, что есть немецкие прыгающие мины, наступишь на нее, она подпрыгивает на полметра и взрывается. Сверху у нее торчат три усика из жесткой проволоки. Поэтому, если почувствовал, что наступил на усик, сразу падай на землю. На мой вопрос, как же я через ботинок почувствую, ответили, что надо почувствовать. Когда я стал уточнять, что же это такое, наступить на усик, понял, что никто из присутствующих не наступал. Вероятно, тот, кто наступал, потом ничего рассказать уже не мог. Видимо, этот инструктаж входил в ритуал посвящения новичков.

Находки в блиндажах были разные. Много было патронов, иногда мы находили целые цинковые коробки с ними. Находили какие-то личные вещи, ремни с пряжками из светлого металла с венком и надписью по кругу: «Got mit Uns». Часто находили немецкие консервы в ржавых уже банках. Интересно, у банки было второе дно и там лежал кусочек карбида. Нужно было сделать дырку в этом дне и налить туда немного воды. Растворение карбида протекает с выделением тепла. Через несколько минут солдат имел горячую пищу. Ребята говорили, что они находили в немецких блиндажах даже хлеб, упакованный в бумагу, облитую воском, и что будто бы этот хлеб и тогда был еще мягким. Я не знаю, сам я не находил, но такое слышал. Правда, не знаю, можно ли этому верить.

В первый же раз, как мы с Додкой туда попали, нам устроили «боевое крещение». Я уже говорил, что гребень прибрежной дюны на Нарове был выше места, где находились блиндажи, а траншеи были на противоположном склоне, обращенном к реке. Так вот, под этим гребнем был прорыт ход, чтобы солдаты при необходимости могли попасть в траншеи, не перебегая через гребень и не попадая под огонь наших. Пролезть по этому ходу - был обязательный ритуал для каждого новичка. Правда, надо отдать должное, каждый раз лезли по нему все. Отказавшись лезть, «теряешь лицо», как говорили индейцы. Никогда ты не будешь равноправным членом коллектива, каждый, кто захочет, сможет помыкать тобой. Ведь мальчишеский коллектив - стая с очень суровыми законами.

Лезть было страшновато, но отказаться и в голову не приходило. К тому времени ход этот был высотой сантиметров 60, в ширину несколько больше. Снизу был песок, а потолок и стены были укреплены вагонкой. Она была выкрашена в серый цвет, видимо, отодрали ее немцы со стен какого-то дома. Длина хода была метров двадцать - тридцать. Помню, как я на четвереньках полез в темную дыру. Сверху сыпался песок. Было очень неуютно. Через несколько метров ход раздвоился. В левой части показался просвет, а правая - уходила в темноту. Я уже знал, что ползти нужно на просвет и даже то, что в правой части, где-то вдали лежит скелет, так ребята говорили. Наконец я оказался в траншее на противоположном склоне. Передо мной открылась река, поля и перелески за рекой. И надо всем этим - огромное небо. Видеть его было особенно приятно. А еще я подумал, как удобно было немцам обстреливать наших, когда они форсировали Нарову. Все было, как на ладони. На этом я, пожалуй, тему боеприпасов закрою. Пока. Потом придется еще к ней вернуться, но уже не на долго. В основном я ввел в курс, как у нас со всем этим обстояли дела.

 

Население Усть-Нарвы условно делилось на две группы: первая, меньшая часть, это были коренные жители поселка, они жили там испокон веков. Были среди них и эстонцы, слегка обрусевшие, были и обэстонишиеся русские. И те, и другие говорили, в основном, на двух языках и мало отличались друг от друга. Мы, приехавшие в Усть-Нарву семьи строителей Силламяэ, были для них чужаками. Хотя враждебности по отношению к нам не чувствовалось. А, может быть, боялись проявлять. Времена ведь были очень непростые. В Таллине и других городах Прибалтики «представителей буржуазии и националистов», а также «кулаков» высылали целыми семьями в Сибирь. Шли туда эшелоны, везли тысячи человек. В Усть-Нарве я не помню, чтобы кого-нибудь выслали. Но, может быть, просто не помню? Наверное, какими-то отголосками обстановки в стране то время были разговоры, которые пошли среди ребят где-то году в 1948 о том, что кругом полно врагов.

Помню, один из наших парней утверждал, что если присмотреться к репродукции картины Васнецова «Три богатыря», то в траве и на копытах лошадей этих самых богатырей можно увидеть буквы. Если их сложить, то получится: «Долой коммунизм, да здравствует фашизм». С замирание сердца от такой наглости мы спрашивали, как же эти буквы там появились. Он нам компетентно объяснял, что все это было сделано в типографии, где печаталась эта репродукция, и что все сотрудники ее уже арестованы. Мы приглядывались к репродукции, кто-то действительно ясно видел эти буквы, кто-то, и я в том числе, нет. Но все равно, хоть мы ничего и не видели, казалось, что мы окружены врагами. И таким врагом может оказаться отец любого из наших ребят.

Никакой промышленности в Усть-Нарве не водилось. Не наблюдалось и так любимого большевиками пролетариата. Основное коренное население были рыбаки и их семьи. Рыбаки были объединены в рыбацкий колхоз. Мужчины были высокие, с багровыми от ветров, солнца и водки лицами, с огромными красными клешнями рук. Летом они утром выходили на небольших сейнерочках в море и возвращались вечером с уловом. Зимой они сетями ловили рыбу в Нарове. Я уж не помню, каким способом они протаскивали сети от проруби к прорубе, но и сейчас холодок по спине пробегает, когда вспоминаю, как они голыми руками на морозе и ветру выбирали из этих сетей рыбу и бросали ее в ящики. При этом от них всегда густо пахло водкой. Но, наверное, иначе и нельзя было. Целый день на льду реки, продуваемой ветрами с залива. Как не оденься, все равно мороз проберет, тем более, что особенно много на себя не натянешь, ведь работать надо. В Нарове тогда водилось много сигов. Очень вкусны они были копченые. Но основные уловы были у них в море весной во время путины. Шла салака, потом минога, потом угорь, потом еще кто-то. Вся Усть-Нарва объедалась в эти дни рыбой.

В путину рыбаки пахали чуть ли не сутками в течение нескольких недель. Потом, когда путина заканчивалась, они несколько дней почти непрерывно пили около магазина, который назывался рыбацким, потому что принадлежал их рыбколхозу. Он был недалеко от нас, когда мы переехали в финский дом из гостиницы. Этот рыбацкий магазин, нас туда часто посылали за хлебом, сахаром, крупой, запомнился огромными 2.5-литровыми бутылками водки, которые назывались четверть - четверть ведра, и лимонадом, который был разлит в 300-грамовые бутылки с фарфоровыми многоразовыми пробками. На бутылках с водкой были наклеены бело-зеленые этикетки с надписью черными буквами «Moskva viin».

Рыбаки располагалась на траве возле магазина, пили эту самую «Moskva viin» в неимоверных количествах, скромно закусывали, тут же отваливались и засыпали, просыпались и снова пили. Пели эстонские и русские песни. Иногда «горячие эстонские парни» эмоционально выясняли друг с другом отношения, крича друг на друга при этом по-эстонски и матерясь по-русски. Но в основном, это были мужчины уже в возрасте, молодые, видимо, еще служили в армии, или погибли на войне.

Надо сказать, что население Усть-Нарвы этими загулами не возмущалось, только посмеивались: рыбаки гуляют. Они видели, как рыбакам доставалось в путину, и понимали, что людям нужно расслабиться. Даже жены рыбаков не приходили к магазину разыскивать своих благоверных. Видимо, это был старинный местный обычай. Рыбакам в течение нескольких дней после завершения путины все разрешалось. Но хотя они и здорово напивались, особенно не буянили, да и драк между ними я не помню.

Нас, ребят, когда мы проходили мимо, они иногда зазывали к себе, угощали свежекопченой рыбой. Кто-нибудь, более пьяный, даже предлагал выпить с ними, но на него шикали другие: куда им, малы еще. Мы были знакомы почти со всеми ими. Но это было позже. А потом они снова забирались по утрам в свои сейнеры и опять выходили в море.

У рыбацкого же магазина так же отмечали они и праздники. Как-то они собрались там по другому поводу, кто-то из них утонул в море, поминали. Так же шумно.

Кстати, насчет «Moskva viin». В переводе с эстонского, это - «Московская водка». Эстонцы, вообще, очень большие любители выпить и напиток этот пользовался у них всегда большой популярностью.

В 60-х годах мама в Таллине работала на Центральном телеграфе, у них был там один сотрудник по фамилии Москвин. Работавшие с ним эстонцы произносили ее, как «Moskva viin» и удивлялись, какая у человека странная фамилия...

 

Большинство же населения Усть-Нарвы составляли все же приезжие, связанные со строительством в Силламяэ. В основном, это были ИТР стройки и их семьи. Рабочие, как тогда водилось, жили в бараках в Силламяэ. Основная же рабочая сила, как на всех Главпромстроевских стройках, были заключенные. Лагерей в Усть-Нарве не было, они были в Силламяэ.

Был и стройбат. Один батальон был расквартирован в Усть-Нарве. Это были латыши из бывшей латышской дивизии СС. В конце войны они попали в плен. Их переодели в форму стройбата МВД, они работали на строительстве, а тем временем соответствующие органы их проверяли. Выясняли, чем занимался, когда служил в СС. Кого-то потом отпускали домой, кто-то попадал в лагеря.

Помню, мы как-то залезли в некое подобие блиндажа недалеко от казармы стройбата. Вернее, это был не блиндаж, а погреб, которые делают иногда около дома. Самого дома не было, от него оставался один фундамент, а погреб был цел. Был он построен именно как блиндаж, но добротный, бетонный, сверху засыпанный землей. Открыли мы дверь вошли и увидели гроб, а в нем стройбатовца. Лицо его было посечено осколками. Мы выскочили оттуда. От солдат узнали, что это их парень, подорвался на мине. На следующий день ходили смотреть на похороны. Хоронили его, как хоронят военнослужащих - с оркестром, на гробу лежала голубая эмведевская фуражка. Приезжали из Латвии его родители. Помню заплаканную мать в черном платье и черном платке.

Первоначально управление строительством комбината располагалось, почему-то не в Силламяэ, где разворачивался основной фронт работ, а в Усть-Нарве. Оно занимало большой (по усть-нарвским меркам) двухэтажный каменный дом над Наровой. Дом был оштукатурен, выкрашен в светло-желтый цвет и имел очень презентабельный вид. Конечно, чиновникам было так удобнее - жить и работать в курортном городке. Не нужно трястись в машинах и автобусах утром и вечером, на обед можно приходить домой, а не в общепитовскую столовку, глядишь, еще и вздремнешь дома минут 30 - 40 после обеда. Но потом управление все же перевели в Силламяэ, а здание отдали под пионерский лагерь. Приехали саперы и несколько дней ходили с миноискателями вокруг дома и по берегу Наровы возле него. Взрывы уничтожаемых мин раздавались по несколько раз на дню. Самое интересное, что по берегу Наровы в этих местах мы раньше ходили много раз и на рыбалку, да и просто так болтались. Кстати, и не только мы. Это был берег Наровы в пределах поселка и народ там хаживал. И никто не подрывался. То ли взрыватели мин уже не срабатывали, то ли просто везло.

Там на берегу стояла большая железная баржа, на ней наши переправлялись, когда форсировали Нарову. Баржа села на мель, да так и осталась торчать у самого берега. Мы часто забирались на нее. Загорали, или забрасывали с борта удочки. С баржи, на дне реки, сквозь полуметровую толщу воды виднелась чушка неразорвавшейся авиабомбы. Около нее белело несколько черепов. В их пустые глазницы заплывали колюшки - самая распространенная у берега Наровы рыбка длиной не более пяти сантиметров. Шныряла эта колюшка всюду у самого берега. При опасности, или если попадала на удочку, она растопыривала три больших, очень твердых шипа, длиной сантиметра по два. Один на спине и два симметрично сбоку, у самого брюшка. Потому ее, наверное, и было столько в Нарове, что никакая хищная рыба не могла ею поживиться. Кстати, ударение в названии этой рыбки на Ю.

Мы колюшку ненавидели люто, именно она первой хватала наживку, стоило только забросить удочку. Сколько раз мы кололи руки, снимая очередную колюшку с крючка. Мстили мы ей жестоко - накалывали на верхний шип сухую камышинку или щепочку и пускали колюшку в воду. Теперь она не могла погрузиться и плавала только у самой поверхности воды. Мы с интересом следили за ее перемещениями. Иногда плавала целая флотилия таких колюшек. Но остальные никаких выводов для себя не делали и продолжали хватать наживку, стоило ей только коснуться воды. Не знаю, как отнеслись бы нынешние экологи к этим нашим развлечениям.

Удачной была рыбалка только весной, когда шла на нерест уклейка. Ее было тогда столько у берега, что иногда она успевала опередить колюшку и попадала на крючок. В остальное время нужно было ловить только с пристани, благо «Эстенгрик» появлялся не часто, или с лодки. Да и то, колюшка умудрялась попадаться на удочку и там. Лодки у местных ребят имелись, но с ними было непросто.

Усть-Нарва находилась в пограничной зоне. Застава была в устье Наровы и все лодки жителей Усть-Нарвы находились в небольшой бухточке на территории заставы. Делалось это для того, чтобы ни у кого не возникло искушение удрать в Финляндию через Финский залив. Хотя, как я узнал позже, СССР предусмотрительно навязал в свое время Финляндии договор, по которому финны возвращали нам всех перебежчиков. Но ведь не все знали об этом договоре.

Пограничники, естественно, о договоре знали, но вели себя так, словно его не существует. Поэтому, чтобы выйти хозяину лодки на рыбалку на Нарову, нужно было пойти на заставу, получить ключи от замка на цепи, которой лодка крепилась к причалу, расписаться, сообщить, когда вернешься обратно, получить лодку, и уже после всего этого можно было спокойно рыбачить. Если к этому времени не пропадало желание. Если же лодку хотел взять сын хозяина, нужно было прийти на заставу с запиской от отца. Тогда могли лодку дать. А могли и не дать. Как повезет. В море же могли выходить только рыбаки-колхозники, ни одна частная лодка в море не выпускалась.

Всю зиму 1948 - 1949 года строил себе лодку отец нашего товарища Борьки Лебедева. Лебедевы были местными. Отец Борьки был полуэстонец, мать - русская, но тоже местная, хорошо знала эстонский. Той зимой мы много времени проводили в сарае, где создавалась лодка. Пол сарая был усеян стружками, а воздух напитан приятным запахом сосновой смолы. К Борькиному отцу частенько заходили его приятели - рыбаки, они вместе понемногу поддавали, обсуждали детали будущей лодки, вспоминали прошлые годы. Мы с интересом слушали. Нам при этом перепадала вяленая или копченая рыбешка, которую приносили с собой рыбаки. Тогда-то мы и познакомились со многими из них. К нам они относились хорошо. Лодка получилась средней величины, плоскодонка. Покрашена она была в отличие от большинства черных усть-нарвских лодок, в нарядный белый цвет.

Позже летом отец иногда позволял Борьке брать лодку - писал разрешительную записку. Мы шли на заставу, а потом или ловили с лодки рыбу на середине реки, или переправлялись на другой берег Наровы, а то и заходили в Рассонь. Чувствовали мы себя при этом чуть ли не первооткрывателями новых земель.

Левый берег Рассони был низким, а правым была та самая песчаная дюна, которая шла вдоль моря. Мы развлекались тем, что прыгали с высокого обрыва на песок, ловили в Рассони рыбешку и жарили ее на веточках на костре, благо, материала, чтобы запалить костер - пороха у нас всегда хватало. Но долго задерживаться было нельзя, нужно было засветло вернуть лодку на заставу.

Кроме заставы и стройбата из воинских формирований в Усть-Нарве находился флотский пост СНиС - Службы Наблюдения и Связи. На посту служило несколько матросов под командой главстаршины. Служба эта у них была - малина. В свободное от вахт время матросы-снисовцы болталась по поселку. Жили они тоже, по-моему, не в казарме, а у своих дам сердца. Ведь время было послевоенное и молодых свободных женщин было гораздо больше, чем молодых мужчин.

А по воскресеньям на улице появлялись уволенные в город пограничники. В отличие от нашего стройбата, у которого форма была только х/б, в увольнении пограничники щеголяли в зеленых суконных двубортных мундирах и в синих галифе. Дамы не обходили вниманием и их. В парке у курзала играла музыка, пары под оркестр танцевали вальс, польку, краковяк. Танго и фокстрот оркестрантам играть не рекомендовалось. Но вообще, в отличие от солдат стройбата и матросов с поста СНиС, пограничники держались ото всех обособленно, и хотя мы общались с ними, получая на заставе лодку, знакомых среди них у нас не было. Они просто разрешали нам взять лодку или отказывали и в посторонние разговоры не вступали. Иногда, когда мы с Борькой приходили на заставу за лодкой, заставали строевые занятия у пограничников. Полтора - два десятка солдат в строю по двое изо всех сил колошматили тяжелыми сапогами песчаную площадку и громко пели:

 

Мы чекисты Берия,

Нам страна доверила...

 

Дальше не помню, что уж там им доверила страна. Но у пограничников всегда был такой вид, будто они, в отличие от всех остальных, выполняют особую миссию.

Обстановка менялась, когда в Усть-Нарву заходили тральщики, которые тралили Финский залив. За годы войны он был нашпигован минами почище, чем суп клецками у доброй хозяйки. Тральщики появлялись на горизонте сразу штук шесть - десять. Сначала казавшиеся нам большими «стотонники» - рейдовые тральцы водоизмещением сто тонн. Мы не понимали, что означает «стотонник» и, слыша это название, считали, что названы они по фамилии конструктора, какого-то Стотонина. За ними шли КТ - катерные тральщики водоизмещением тонн 10 - 15. Рядом со стальными «стотонниками» деревянные КТ казались совсем малышами. «Стотонники», моряки иногда по-свойски называли их «стопудовики», солидно, не торопясь, заходили в устье Наровы. Часть их швартовалась к рыбацкому причалу около заставы, часть шла дальше, к причалу «Эстенгрика». А КТ уходили в устье Рассони и вставали там, уткнувшись носами в песчаный берег. Ребята говорили, что в прошлом году матросы с КТ учинили колоссальную драку на танцах с пограничниками, и с тех пор заходить в Усть-Нарву им не разрешалось. Им было совсем тоскливо, никаких поселений поблизости на Рассони не было. Матросы со «стотонников» сходили на берег, но далеко от кораблей без увольнительной отходить им не разрешалось. Для нас, ребят, приход тральцов был праздник. Мы гурьбой неслись к причалам и рассматривали корабли. Мечтали подняться по трапу на борт, но матросы на наши просьбы говорили, что надо просить разрешения у командира. А командиры, когда мы их об этом просили, не разрешали.

Матросы, в отличие от пограничников, охотно вступали с нами в беседу, иногда просили сбегать в город, купить курева или еще какую-нибудь мелочь. Мы исполняли их просьбы мигом и с удовольствием. Сразу же заводилась дружба с матросами. Вскоре для нас они становились дядя Вася, дядя Петя и т.д. Потом, уже по бортовому номеру корабля мы узнавали, какой тральщик пришел, и кого на этот раз из своих друзей-матросов мы увидим.

Пограничники искоса поглядывали на матросов. В робах и ботинках ГД (флотское название рабочих ботинок, сокращенно от «говнодавы») вид у них был не такой шикарный, как в парадной форме, но все равно, я заметил, что рядом с моряками солдаты чувствуют себя немного скованно. Когда матросов со «стотонников» увольняли на берег, почему-то от них всегда доставалось нашим местным матросам с поста СНиС. Их били регулярно. Может, доставалось им за больно уж вольготное житье на берегу, по сравнению с матросами с тральщиков. Снисовцы, бедняги, старались в эти дни не появляться лишний раз на улице, но на вахту идти надо. Тут их и подлавливали.

Действительно, два года прошло, как война кончилась, а тральщики продолжали выходить на боевое траление. И неделями утюжили море. Мореходность у них была небольшая и, чуть начинало штормить, они бежали в укрытие. Но летом на Балтике не так много штормов, и времени они проводили в море очень много. А стоило такому «стотоннику» напороться на мину, от него бы одни спасательные круги остались. Затралив мину, они или расстреливали ее из пулемета, или подрывали. Расстрелянная мина чаще всего просто тонула, унося с собой на дно пару сотен килограмм тротила и неизвестно, что с ним будет в дальнейшем. Вдруг рванет в самый неподходящий момент. Взорванная же мина просто переставала существовать. Для подрыва спускали на воду «тузик» - шлюпку на двоих, с минером и гребцом. «Тузик» подгребал к мине, на рога которой минер навешивал подрывной заряд. Потом поджигал бикфордов шнур, после чего гребец, а то и оба они вместе начинали быстро - быстро грести. Давал ход и тральщик. Отойдя от мины на «тузике» метров на тридцать - сорок, с таким расчетом, чтобы осколки от разорвавшейся мины пролетели над ними, минер и гребец падали на дно шлюпки и ждали взрыва. Корабль же уходил на такое расстояние, чтобы осколки до него, наоборот, не долетели. После взрыва тральщик подходил, забирал людей и «тузик». И так до следующей мины.

Естественно, человек чувствует себя на боевом тралении напряженно. Обычно корабли обходят опасные в минном отношении районы, а тральцы специально шастают там с тралами. Но ведь трал-то он тащит на буксире, позади себя. Параванов - тралов, крепящихся к носу корабля, у стотонников, насколько я помню, не было. Надежда на то, что тральщики специально строились с небольшой осадкой, мины обычно устанавливали на большую глубину, чтобы не расходовать их на всякую шушеру типа рыбачьих баркасов или посыльных катеров. Уж если подрывать, так солидное судно. Но ведь сколько мин срывалось с якорей и свободно плавало в море. А ведь многие матросы служили еще с войны и были уже далеко не юношами романтического возраста. И адреналин от хождения по минным полям им совершенно не был нужен. Вот они и «размагничивались», как они говорили, на берегу. Правда, под словом «размагнититься», они понимали нечто большее, чем просто прогулка в красивой форме в парке на берегу. Желательно было при этом махнуть энное количество граммов и найти соответствующую девицу. Вот тогда, размагничивание проходило по полной программе. Битье морд снисовцам, видимо, тоже вписывалось в программу размагничивания. А матросы с КТ в это время угрюмо гоняли в футбол на ближайшей к Рассони поляне.

Однажды моряки устроили на Нарове морские учения. Два стотонника встали на якоря посреди реки, а КТ, выскакивая из Рассони, поливали их огнем из единственного имеющегося у них на борту крупнокалиберного пулемета. В ответ крякали сорокапятки тральцов. Выстрелы, конечно, были холостые. Мы в полном восторге наблюдали за этой баталией, стоя на берегу. Но все это было гораздо позже.

А тогда, приехав в Усть-Нарву, мы ждали, когда построят финский дом, который был предназначен для нас. Из Электростали к нам после этого должны были приехать мама с бабушкой Варей, Людой и Светой. Мы их не видели несколько месяцев. И, конечно, здорово по ним соскучились. По счастливой, как мы считали, случайности, дом наш оказался через один дом от Петрусевых. Строили его стройбатовцы-эсэсовцы. Приходя к нашему будущему дому, мы с Додкой понемногу общались с ними, тем более что по-русски почти все они более или менее изъяснялись. Научились за два года то ли плена, то ли службы. Это были аккуратные, добросовестные ребята. Работали они медленно, но делали все тщательно. Очень почтительно относились они к начальству. Поскольку наш папа тоже был в числе начальников, а мы были его дети, некоторые отблески этой почтительности падали и на нас.

Иногда они немного рассказывали о своей службе в СС. С трудом скрывали восхищение, вспоминая, как Гитлер принимал парад новоявленных прибалтийских эсэсовцев: латышских, эстонских, литовских. Несколько часов, пока проходили мимо него дивизии, он простоял с поднятой в нацистском приветствии рукой.

Эти стройбатовцы-эсэсовцы были, в основном, высокие, крепкие белобрысые парни. Очень спортивные. По выходным у них часто проводились соревнования по легкой атлетике между ротами, взводами. Особенно азартно они резались в волейбол. Мы приходили болеть за своих знакомых. Играли они профессионально. Мы, видавшие до этого только игру, в лучшем случае, старших ребят, не узнавали этой вялой, монотонной игры. Настолько резкое, непредсказуемое разворачивалось перед нами зрелище! Оно захватывало даже самого далекого от спорта.

У папы был водитель тоже из этого стройбата. Имени его я не помню, фамилия была Шмидтс. Так к нему все и обращались. Судя по фамилии, он был из облатышившихся немцев. Но его родители считали себя, видимо, латышами. Они не уехали из Прибалтики в Германию в 1939 году, когда после ввода наших войск, в соответствии с так называемым «Пактом Молотова - Риббентропа», покидали ее этнические немцы. Шмидтс был очень высокого роста со спортивной фигурой, с открытым приветливым лицом. Ему было лет двадцать пять - двадцать шесть. Машину содержал Шмидтс в идеальном порядке, с нами с Додкой всегда шутил. Мы между собой называли его Шпиц, иногда по ошибке вырывалось у нас и при обращении к нему: дядя Шпиц. Он добродушно смеялся вместе с нами.

Нам с Додкой папин водитель очень нравился, но папины сотрудники, когда мы как-то поделились с ними нашими восторгами в отношении Шмидтса, сказали, что с ним не все так просто, и что по отношению к ним держал он себя не так приветливо и даже несколько высокомерно. Может быть, так оно и было. У прибалтов в крови повышенное уважительное отношение к начальству, немцы за несколько веков владычества Прибалтикой в этом плане их четко выдрессировали. Но у меня в памяти Шмидтс остался доброжелательным, очень симпатичным парнем. Хотя теперь понимаю, что был он не так прост, как казалось тогда нам с Додкой.

Папа говорил, что ему он в поездках рассказывал несколько больше о службе в СС, чем обычно рассказывали латыши-стройбатовцы. Кстати, он и в СС был водителем. За рулем он был с детства. На хуторе у его отца была машина и он водил ее еще мальчишкой.

Очень своеобразно относился Шмидтс к водительским приметам. Он с презрением говорил о тех, кого бросала в панику перебежавшая дорогу кошка. Даже черной кошки он совершенно не боялся и говорил, что все это суеверия, в которые могут верить только глупые женщины. Но вот если дорогу перебежит «петук», тут он поднимал указательный палец и многозначительно покачивал им, то жди крупных неприятностей. Не раз мы останавливались и ждали встречной машины из-за «петука», который имел неосторожность перейти нам путь. Не знаю, как себя вел в таком случае Шмидтс, когда вел машину в эсэсовской колонне, но у нас заставить Шмидтса проехать сразу вслед за «петуком», было невозможно.

Потом, когда мы уже уехали из Усть-Нарвы, папа узнал, что Шмидтс успешно прошел все проверки, демобилизовался в начале 50-х годов, женился и остался жить в Нарве. Мы за него тогда порадовались.

Сейчас, когда показывают по телевизору латышских легионеров-эсэсовцев, которые маршируют по улицам Риги, я вспоминаю нашего «дядю Шпица». Неужели и он среди них? Очень может быть, если жив. Ведь они получают в Латвии повышенные пенсии, вряд ли для него этот момент оказался бы несущественным. Но я все ухожу от первых дней после нашего приезда в Усть-Нарву.

 

Через пару недель после нашего вселения в гостиницу к папе обратилась администрация с просьбой переехать в другой номер, попроще. Ожидался приезд какого-то руководящего товарища, его было решено поселить наш «люкс». Мы переехали, приехал этот руководитель. Оказалось, что он назначен в заместители к папе. Администрация и сам заместитель были несколько сконфужены, папа же отнесся к этому с юмором. Возвращаться в старый номер мы не стали, так как вот-вот должны были переехать в наш новый дом. Под конец нашего проживания в гостинице произошла со мной неприятность, которая могла бы оказаться крупной для всех нас, но все обошлось. Во время одного из походов в хлебный магазин, я потерял все три карточки на хлеб. Ведь тогда продукты отпускались только по карточкам. Без карточек ничего нельзя было купить. Были, в больших городах, так называемые, коммерческие магазины, где продукты продавались свободно, но по заоблачным ценам. Ни в Усть-Нарве, ни даже в Нарве таких магазинов не водилось. Карточки выдавались на каждый месяц, и мы до конца текущего месяца остались без хлеба. Когда я вечером сообщил об этом папе, первым делом, получил от него затрещину. Хорошо, что это был конец месяца. Папа решил как-то этот вопрос в ОРСе - отделе рабочего снабжения, который занимался продовольственным обеспечением сотрудников строительства, что-то там он получил вместо карточек. Но пару дней мы просидели без хлеба. Если такое случалось в Питере в блокаду, люди были обречены. Да и нам в войну пришлось бы туго без хлеба. Но в 1947 году все было уже несколько проще. А с 1 января 1948 года карточки были отменены.

Вскоре папе потребовалось ехать в Таллин. Там на заводе «Двигатель», который тоже отошел к Средмашу, от их монтажной конторы был участок. Так как нас ему не на кого было оставить, мы поехали с ним. Ехали мы все на том же «козле». Правда, за рулем был не Шмидтс, а какой-то другой солдат. У Шмидтса были проблемы с правами, они у него были еще фашистские. По Усть-Нарве он мог еще с ними ездить, в Таллине же это могли неправильно понять.

Снова проехали мимо Синимяэ, снова увидели это напоминание о недавней войне. Мы ехали по Эстонии и смотрели во все глаза. Все было непривычно. Маленькие аккуратные городки, обилие цветов около домов. Поля с лежащими на них огромными валунами, некоторые побольше нашего «козла». Валуны поменьше собраны в своеобразные альпийские горки посреди полей, иногда довольно высокие. На некоторых горках даже растут молодые березки. Хутора с амбарами, искусно сложенными из этих же валунов.

Таллин тоже произвел на нас впечатление. Он разительно отличался от всех виденных нами ранее наших советских городов. Узкие улочки, вымощенные булыжником, дома непривычной архитектуры с крутыми черепичными крышами, чистота улиц. Древние башенки в начале центральной улицы Виру.

Незнакомая речь на улицах, вывески, написанные латинскими буквами.

Башня «Длинный Герман», возвышающаяся над Вышгородом.

Позеленевшая медь шпилей эстонских кирок.

Высоченная церковь Олевисте, силуэт ее был знаком нам по этикеткам на банках эстонских килек.

Трубочисты в черных мундирах с блестящими пуговицами, в черных цилиндрах и тросами с металлическими ершиками через плечо.

Мы почувствовали себя чуть ли не за границей.

Очень понравились нам фигурки животных из марципана в таллинских кондитерских магазинах. И внешне, и на вкус.

Попадались развалины разрушенных домов. Больше их было в центре.

Ночью 20 апреля 1944 года наша авиация совершила налет на центр Таллина, где были расположены увеселительные заведения, в которых немецкие офицеры отмечали день рождения обожаемого фюрера. Был разрушен знаменитый ресторан «Золотой лев», а заодно, и вторая по величине церковь Нигулистэ - Св. Николая.

Очень много в Таллине было наших моряков. Позже, учась в училище, я узнал, что на Таллин базировалась Восточно-Балтийская флотилия нашего Краснознаменного Балтфлота. Произвел на нас впечатление и памятник «Русалке» эстонского скульптора Адамсона. Он же и автор «Памятника затопленным кораблям» в Севастополе.

«Русалка» - броненосец береговой обороны. В 1893 году вышел из Ревеля (Таллина) в Гельсингфорс (Хельсинки), попал в шторм и пропал без вести. На борту было 177 человек. Только в 90-ых годах ХХ века появилось сообщение, что «Русалка» обнаружена на дне Финского залива.

В Таллине мы пробыли дня три и вернулись в Усть-Нарву. На обратном пути в Усть-Нарву наш «козел» сломался. Несколько часов водитель пытался что-то исправить, но ничего у него не получалось. Пришлось ночевать в поле. Папа уложил нас с Додкой в машине, водитель зарылся в копну, ими было покрыто все поле. Чувствовали мы себя неспокойно. Дело в том, что в те годы в лесах в Прибалтике водились «лесные братья». Одиноко стоящий в поле «козел» мог привлечь их внимание. А папа хоть и был в форме МВД, которую, кстати, лесные братья особенно ненавидели, оружия у него не было. Среди ночи появился какой-то пьяный эстонец, который все лез с разговорами к папе, пока он его как следует не шуганул. Тоже думали, не пойдет ли он сообщать о нас «лесным братьям». Но ничего, обошлось. Утром мы долго не могли найти водителя, очень много копен пришлось обследовать прежде чем увидели торчащие из одной из них солдатские сапоги.

Потом то ли он, то ли папа на попутке доехали до ближайшего колхоза и оттуда по телефону связались с Силламяэ. Через несколько часов приехал «Студабеккер», с ним несколько солдат и среди них Шмидтс. Шмидтс покопался в машине, поговорил на повышенных тонах с нашим водителем и дал ему пару раз по морде. После этого солдаты закатили «козла» в кузов «Студабеккера» и мы поехали. Я уселся за руль «козла». На дороге показалась женщина, я ей посигналил. Солдаты, ехавшие с нами, засмеялись. Мне понравилось, я стал сигналить, как только на дороге появлялась какая-нибудь помеха. Но вскоре водитель остановил «Студабеккер» и сказал, чтобы я перестал сигналить, мои сигналы сбивают его с толку. К вечеру мы приехали в Усть-Нарву.

А вскоре мы въехали в наш финский домик. Он был щитовой, как и все финские дома, с утеплителем из минеральной ваты. Крыша была покрыта шифером. Дом был трехкомнатный. Кроме того, была еще одна комната, предназначенная для ванной. Но так как в доме не было ни водопровода, ни канализации, ее тоже оставалось только использовать как жилую комнату. Было и помещение для туалета, его по вышеуказанным причинам использовали как кладовку. Туалет, как говорил Папанов «В бриллиантовой руке», типа сортир, был на улице. Отопление было печное. Стояла одна печь, которая обогревала все три комнаты. На кухне была плита. На ней готовили, она же и обогревала кухню и прихожую. Вокруг дома был участок, но не огороженный. Росло несколько молодых сосенок и огромная старая сосна. Около дома был колодец, но в нем валялся всякий хлам. За водой приходилось ходить метров за сто. Был построен и сарай для дров.

В общем, домик был больше, чем в Электростали, но по части благ ему уступал. Дом стоял на углу улицы Горная (по-эстонски - Мяэ) под номером 34 и улицы имени неизвестного нам Юри Виймси. Горная через один квартал (три дома, в том числе и Петрусевский) упиралась в лес. Юри Виймси тоже, но дальше. Вокруг были тоже новые финские дома и полуразрушенные старые эстонские. Почва - один песок и росло много сосен.

Не знаю почему, но Усть-Нарва всегда вспоминается мне освещенной солнцем. Казалось бы, Прибалтика, в основном, дни, наверное, были пасмурные, но у меня в памяти осталось именно солнце. И освещенные солнцем красномедные стволы сосен.

А вскоре приехали и наши электростальцы и мы, после большого перерыва, начали жить все вместе. Было это, видимо, в конце июня, потому что мой день рождения мы встречали уже с мамой, это я помню точно.

Поселившись рядом с Петрусевыми, мы еще теснее стали общаться с ними. Практически, мы целые дни проводили вместе, Славка с Генкой стали нашими с Додкой ближайшими друзьями. Славка был моим ровесником. Невысокий, крепкий, светловолосый, с низким хрипловатым голосом он носил у ребят кличку «боцман». Он был дружелюбным, надежным, верным товарищем и мы во многом обязаны ему тем, что так легко вошли в местную мальчишескую среду. Генка был на пару лет младше. Он был более стройным и, как бы сказать, более утонченным, чем Славка. Может быть, и более себе на уме, но и он был хорошим другом. Много у нас с Петрусевыми было совместных приключений, за которые, узнай о них родители, нам бы не поздоровилось. Славка, кстати, был инициатором многих из них. Идеи его пучили.

В конце лета 1948 года Петрусевы уехали в Кыштым. Так тогда называли основной советский ядерный объект, на котором в те годы создавалась наша атомная бомба, но мы тогда, естественно, об этом ничего не знали. Вообще-то, сам объект был несколько в стороне от Кыштыма. Сейчас это знаменитый уральский комбинат «Маяк», о котором так много пишут экологи. Больше с Петрусевыми мы не встречались. Может быть, они так и остались жить там, в Челябинске-40, как в 50-е - 70-е годы назывался этот объект. А тогда, в 40-ые, люди, въезжая в него, выехать, практически не могли. Даже в отпуска им не разрешалось выезжать за зону. Уходя в отпуск, они получали одновременно и отпускные, и компенсацию за отпуск и оставались там же. Правда, озер и лесов в зоне хватало. Родные тоже не могли их навестить. Платили им, правда, хорошо и снабжение было отличным.

Папа говорил, что он слышал, будто Славка и Генка Петрусевы окончили военно-морское радиотехническое училище и служили на флоте. Значит, так или иначе, мы все четверо прошли через флот, как мечтали когда-то в Усть-Нарве в очень далеких теперь 1947-1948 годах.

В Кыштым тогда уехало много народа из Усть-Нарвы. Даже ставший теперь легендарным там бывший одним из первых начальников строительства «Маяка» генерал Царевский, в 1947 году возглавлял строительство в Силламяэ. Царевский разъезжал по Усть-Нарве на «Победе», она была первой «Победой», которую я увидел в своей жизни.

У Царевских был шпиц, с которым жена Царевского прогуливалась по Усть-Нарве. Шпиц этот невзлюбил нас с Додкой и все время норовил нас цапнуть, когда мы проходили мимо дома Царевского, направляясь из гостиницы к Петрусевым. Однажды, когда он в очередной раз кинулся на меня, я прижался к сосне и, когда он подскочил, врезал ему со всей силы ногой. Шпиц завизжал и кинулся к хозяйке. Та стала кричать, что нельзя бить собаку, но мы ее не слушали, продолжив свой путь. С тех пор шпиц от нас отстал, но мы его запомнили. Потому-то у нас и срывалось иногда вместо «дядя Шмидтс» «дядя Шпиц», хотя относился он к нам совсем иначе.

Именно на это время, когда мы стали жить рядом с Петрусевыми, приходится пик нашей пиротехнической активности. Патроны мы расстреливали ящиками. Потом, как я говорил, интерес у нас к этому делу несколько ослаб.

Почти каждый день мы бегали на море. Оно было теперь дальше, минутах в 15 ходьбы от нас. Пляж в Усть-Нарве был шикарный, чего не скажешь о море. Вода была максимум градусов 18, и то в самое жаркое время. Соленого вкуса она почти не имела. И так-то почти пресную воду Финского залива разбавляли здесь еще воды Наровы. Дно было песчаное и очень пологое. Чтобы поплыть, нужно было изрядно пройти по воде пешком. В море были три мели. До первой мели нужно было идти, погрузившись по пояс, потом дно поднималось, и глубина становилась по колено. Потом, пройдя по шею в воде, ты оказывался на второй мели - по грудь. До третей мели нужно было уже плыть, и на ней было по шею. Но это было уже довольно далеко от берега. Знакомясь на море, мальчишки спрашивали:

- А ты добираешься до третьей мели?

Это означало - умеешь ли ты плавать? Заодно определялось и твое место в иерархической лестнице. И вообще, стоит ли с тобой иметь дело.

Приехал я в Усть-Нарву, практически не умея плавать, научился там. И недели через две добрался до третьей мели. После этого я был в компании на равных. Те, кто не умел плавать, уважением не пользовались. В воде мы сидели долго, пока не начинала бить дрожь. После этого бежали на берег и плюхались на землю, подгребая к груди теплый, нагретый солнцем песок. Грело и нещедрое прибалтийское солнце, но какое-то время озноб сотрясал еще твое тело, даже говорил, заикаясь от дрожи. Потом согревались, носились по пляжу. Если оказывался мяч, играли в футбол, и снова лезли в море.

В Нарове мы не купались, считалось, как говорят зэки, западло. Хотя вода была там теплее. Купались в Нарове мы только на Смолке.

Интересно было ходить на пляж после шторма, море всегда что-то выбрасывало. Однажды, почему-то у самого берега был побит о дно целый косяк салаки. Растерзанные тушки рыб лежали и на берегу, и на дне у берега. Так, что мы даже накалывали ноги о рыбьи кости, заходя в море. Правда, море быстро занесло их песком. Часто выбрасывало буи от рыбачьих сетей и буи от военно-морских тралов. Однажды выбросило человеческую ногу по бедро. Нога была в сапоге, выше - в какой-то белой материи.

Как-то тоже после шторма мы шли с ребятами по берегу с собачонкой одного из них. И опять увидели выброшенную морем человеческую ногу по колено, обутую в черный валенок. Из валенка торчала часть ноги - белое мясо. Собачонка подбежала, понюхала, и начала есть. Помню, мы ей такого пинка поддали, что она с визгом отлетела на несколько метров. Находили мы в песке после штормов и гранаты, и противопехотные мины.

 

Олег Филимонов,

потомок одного из руководителей обороны Севастополя в 1854-1855 гг. контр-адмирала Истомина В.И. (1809-1855 гг.)

(г. Москва)