В путь

 

 Это вышло внезапно в начале лета, когда надежда едва теплилась на самом донышке ее души.

 К вдове и дочери художника-графика Олега Владимировича Ведерникова - Мирославе Игнатьевне и дочери Святославе пришли друзья – фотохудожник Лука Гребешкин, устроитель выставок художников-графиков Елизавета Шоколадова и Михей Размышленкин – помощник главного редактора издательства «Русское наследие». В этом издательстве и работала Святослава с самого его появления. Мать давно маялась артритом и после ухода супруга не могла ходить на большие расстояния, так что и лестницы для ее суставов стали серьезным испытанием. Беда не приходит, как известно, одна; болезни не миновали дочку – Святославу.

В школе им делали прививки от дифтерии, в спину, под лопатку. На другой день у девочки заболела спина. Врачи и профессора определили, что это серьезное осложнение ‒миастения, лечили месяцами. Болезнь отступала на время, потом возвращалась. Отец безумно скучал по дочке-«Промокашке» и ездил пару раз в день в больницу, где с ней читал и рисовал, играл в «перерисовалки», у кого «правдивее» получатся герои сказок или волшебных историй. Это отвлекало девочку от боли. Слезы у дочки Ведерников вытирал промокашкой; это слово для него вмещало всё самое нежное, чистое и воздушное.

 Через полгода, а может более, в дом въехало небольшое кресло. Сложенным оно пряталось за вешалку в прихожей, и даже гости не замечали его. В нужное время кресло из своего уголка вызволялось. По этой причине барышня могла учиться только заочно, посещая с отцом училище на экзаменах. Отец водил-возил в кресле свою «Промокашечку» на разные выставки, вернисажи. Незаметно пролетели года учёбы. Летом и зимой, когда погода прояснялась, болезнь успокаивалась, и Святослава ездила по городу с большими папками. Скоро с помощью интернета барышня устроилась в издательство «Русское наследие», где требовались художники-графики. Святослава выпускала уже 3-ю книгу со своими иллюстрациями. По вечерам четверга, после гостей, Мирослава Игнатьевна любила смотреть передачи об искусстве, а дочь, у себя, читать или листать книги-альбомы под негромкую классическую музыку. Но когда показывали из театров балетные спектакли, то до поздней ночи обсуждали их. Часто Елизавета брала Святославу с собой, на балет, и тогда, вернувшись домой, они рассказывали отцу о том, что видели.

 Мирослава Игнатьевна встретила свою Судьбу в Ленинграде – Петербурге, где жила ее семья; там проходил стажировку и молодой Ведерников. Олег ее водил и в Академию художеств, и к своему мастеру домой. Иван Перикин много рассказывал своему любимому ученику о балете, доставал альбомы старых литографий… у него имелась бронь в Кировском театре, в последнем ряду амфитеатра, где можно было шепотом разговаривать, и мастер отправлял «ребят» туда. К весне 65-го, когда Олега ослепили зеленовато-бирюзовые звезды Мирославы, он открыл свое сердце. И Перкин был посаженным отцом Мирославы на свадьбе на свадьбе. Петербуржский Эдем жух быстро; его стылое дыхание проморозило ее, так что к тридцати годам врачи обнаружили у нее остеопороз и велели перебраться в Москву. Скоро у них родилась дочь − чуткое любознательное создание, вобравшее в себя и все хорошее, чем одарил Создатель ее родителей, но и нерешительность. Они работали в Москве, в разных книжных издательствах, в смутные 90-е и 2000-е подрабатывали преподаванием в художественных школах. Дочь поступила в художественное, куда ее провожал отец.

 Однажды Ведерников привел домой Елизавету. Она делала выставки художников-графиков. Мирослава Игнатьевна искренно любила драматическое искусство и балет. А Святослава нашла общее изящество в изобразительном искусстве и балете. Елизавета приезжала к ним почти каждый четверг, и Олег Владимирович старался вернуться в этот день пораньше. Потом он познакомил ее и с фотохудожником - Лукой Гребешкиным, с которым работал над своей последней книгой. Четверг был самый свободным днем у всех, и когда Ведерникова не стало, Мирослава Игнатьевна не нарушила сложившего порядка.

 И в этом июльский четверг они пили чай с конфетами питерской фабрики, и разговор коснулся Ленинградского издательства. Слово за слово, Мирослава Игнатьевна стала вспоминать прошлую жизнь и сожалеть о том, что не удалось дочери показать Петербург и обмолвилась, что она не смогла исполнить свое обещание, данное мужу, съездить с дочкой в Ленинград-Петербург, пройти по верхнему балкону Петербургской филармонии, откушать форель в тамошнем ресторане, показать дом в Фонтанном переулке, помолиться с ней в соборе Спаса-на-Крови, прогуляться с ней по тенистым аллеям Царского Села и побывать в Вагановском училище, куда ее водил Олег. Услышав это, Святослава принялась рассказывать, куда отец собирался ее отвести.

 Сотрудник издательства Михей, с красивым носом и четко-очерченным ртом, и живыми, серо-зелеными глазами, заметил, что можно пойти куда угодно, хоть на судостроительный завод и фарфоровую фабрику, но лучше выслушать человека, который первый раз попадет в Петербург. Святослава с детских лет смущалась говорить в кампании.

 Мирослава Игнатьевна строго молчала. Михей сразу исправил осанку, как-то тепло улыбнулся пожилой художнице. Та, помолчав и положив свои ухоженные руки на стол, сказала, что может отпустить дочь, но только на три дня и только с Марфой. Невысокая, упитанная помощница. отходчивая женщина, замахав руками, распахнув веселые глаза, без проволочки согласилась. И все решили брать билеты на ближайшее время.

Дочь в душе переживала за матушку, что она не брала ни карандаша, ни пера, не скучала по своим альбомам, валявшимся на антресолях. А ей издательство дало в помощь своего сотрудника – тёмно-русого Михея. Он наведывался к ним почти каждый вечер, помогая Мирославе Игнатьевне разбирать и бумаги Олега Владимировича. У него с Мирославой Игнатьевной нашлись несколько вопросов по современной живописи, которые они понимали каждый по-своему, и могли часами о том спорить, пока не приходила из дальней комнаты Марфа, и говорила своё мнение, после чего приучала «гостя» готовить ужин и накрывать на стол.

 Святослава часто в летние ночи, устроившись на подоконнике, вспоминала рассказы отца о Петербург. Вспоминала тихую его улыбку, мудрые и живые глаза, охваченные полукруглыми морщинами, сияющие вдохновением. Отец садился тоже на подоконник, разжигал трубку, и разговор уносил ее в Петербург. Отец часто рассказывал об Анне Ахматове, с которой его познакомил однокашник Борис Ардов. Те две встречи с Анной Ахматовой запомнились ему на всю жизнь. Олег Владимирович редко кому поверял свои мысли об Ахматовой, а ей рассказал, как был свидетелем чтения стихов самой Ахматовой; она жила в семье Бориса Ардова ‒ его друга. Святослава пыталась представить это, и сердце начинало колотиться. Еще отец ей рассказывал, как в Ленинграде он с Борисом Ардовым бывали у Ахматовой, на Фонтанке, пили чай с сушками. Отец обещал съездить с дочкой в Петербург. Отец помнил со всеми подробностями каждую встречу с Анной Ахматовой, каждое ее замечание и интонации, так что Святослава воспринимала Анну Ахматову как дальнюю родственницу. За разговором Олег Владимирович укладывал ее в постель. Свежее от воды лицо, оно помнило теплоту ладоней, чуткость пальцев и заботу отца. Семь лет июньские и июльские ночи воскрешали в памяти те ночные беседы, почти зримые прогулки по Петербургу и

 День погас, и ночь пришла.

В черной тьме душа светла.

В смерти жизнь, и тает смерть.

Неба гаснущая твердь

Новой вспыхнула красой

Там серебряной росой,

В самой смерти жизнь любя,

Ночь усыпала себя.

Ходят Ангелы во мгле,

Слезы счастья шлют земле,

Славят светлого Творца,

Любят, любят без конца.  -

напомнил Константин Бальмонт низким и мягким, словно мох, голосом отца.

 А за окнами Июнь веял тополиную пряжу.

 Через три-четыре дня Святослава получила в «телеграмм» от Елизаветы Шоколадовой программу путешествия по Петербургу. Взглянув на сиреневый с колокольчиками в одном углу листок с программой путешествия, она замерла.

 Мирослава Игнатьевна смирилась с поездкой и все одобрила. А Святослава, придав свою утлую лодочку- Жизнь на Божью Волю, рисовала неведомое царство царя Берендея к сказке В. Жуковского «Сказка о царе Берендее» (издательство «Наследие отечества» решило выпустить книгу русских сказок, и выбрало оформителем книги ее). В ее комнате – кабинете, куда были перенесены секретер и диван отца 18-го века из орехового дерева, время от времени звучала классическая музыка – музыка растворяла бурлящее, колотящее жестокими и постыдными нравами время, и всё же подспудно Святослава скорбела из-за матушки, которая тосковала в одиночестве, она поотвыкла оставлять мать одну на долгое время. Мгновениями ее захлестывало отчаянье, жалость к старой матушке, который за шесть лет добровольного заточение не выпускала дочь дольше, чем на три часа. Если поездка состоится? У Мирославы Игнатьевны были две приятельницы, с которыми она встречалась два-три раза в месяц, и те оставались ночевать, но у них семьи, внуки, согласятся ли? и кто сможет на три дня оставить семью? И матушка будет за нее волноваться, и в последний день всё порушится; право, дерзкая затея, так что рука тянулась к телефону, чтобы порвать, разметать этот шаткий мостик через бурлящую реку современной Жизни к Мечте. Но если она это совершила, соблазнила чужих людей на путешествие, то ей негоже и нельзя «сбивать» их с пути, подламывать им ноги. Ей осталась одна Помощь, и для этого нужно приложить самые истинные и Верные силы.

 Бросив перо, она подходила красному углу, и просила «...да будет Воля твоя».

 Последний перед поездкой день Святослава не отходила от стола ‒ рисовала, стоя коленками на стуле, а локтями на столе.

 Уже ночью Марфа без слов достала из-за вешалки кресло. Мирослава Игнатьевна сама проверила его прочность, прокатившись в нем по коридору.

 Долго статная, но не высокая барышня сидела то за столом, то на подоконнике, размышляя над сложившейся ситуацией, пока усталость не отяжелила веки. Босиком, неслышно, подошла к комнате матери. Матушка спокойно посапывала. В широкую щель занавесок лился желточный свет уличных фонарей, обозначая силуэты мебели 19-го века. Он стекал с темной столешницы письменного стола, которая была волнообразной. У него была одна четырёхугольная ножка с резным, угольным «коленом» и горынечными «лапами», в тени стояло кресло 18-го века, в нише, между стеллажами, умещался двухэтажный, журнальный столик с бронзовыми ручками в виде головы льва. Она парила над этим всем и не то молилась, не то просила Господа управить всё самому.

 …и Он Управил. Утро было солнечное, но свет был рассеянным, светло-серые облака пропускали свет, словно сквозь белесую слюду. Мирослава Игнатьевна попросила дочь одеть светло- коралловое длинное платье, бежевые полуботинки, серебряный с узором браслет и серебряные, удлиненные серьги. Пришла приятельница, и хозяйка оживилась. Михею открыла она. Тёмно-русый мужчина не сумел скрыть своего восторга.

 Пролетка довезла путешественников до Ленинградского вокзала. Им пришлось подъехать с правой стороны, где расположены разные хозяйственные постройки. Святослава в душе дивилось убогостью и какой-то одичалостью этого места; от улицы перрон отделял металло-пластиковый забор голубовато-серого цвета, а по другую сторону тянулись одноэтажные, каменные строение-бараки. Казалось, что они проходили территорию безвременья, безлюдья. Уныло-одиноко.

 Накрапывал дождь. Они прошли полперрона, когда в вокзал влетел светло-серый с алой полосой поезд. Проводницы в серых костюмах и пилотках - шляпках, по краю которых шел алый кант, проверяли билеты.

 К своим местам, расположенным в средине вагона, барышня прошла, перехватываясь за высокие спинки кресел. Она не заметила, как поезд тронулся и полетел вдаль, потому что мысленно она уже летела на тройке по уезженной, накатанной за более, чем триста лет дороге, по которому ездили Светочи России.

Улицы, скверы, измалёванные заборы, размашистые столбы… За окном плыли перелески, деревеньки, погосты, речонки. В этой картине Святославе чего-то не доставало. Коров, коз. И не было птиц. Может дождь загнал их на насест, в курятники. Но куры и гуси не боятся дождя.

 И на всем пути барышня не приметила ни единой церкви. Русские люди строят заводы и фабрики за несколько месяцев, а на божий храм, для простых людей, не находят денег. Эти деревенские трудяги всю страну кормят. А о них кто заботится? Все у нас шиворот-навыворот.

 К трем часам серо-красный поезд, подобно сказочному ящеру, влетел в город Петра. «Позвольте поздравить Вас, сударыня, Вы в Санкт-Петербурге», - говорил отец, исполняя самые заветные ее желания. Это слетел с души морок.

 В Питере было солнечно, но поясница и ноги были еще в дождливой Москве.

 

В гостях у Ахматовой

 

  Московский вокзал был, как братом-близнецом Ленинградскому вокзалу в Москве. Они не заходили туда, а обошли. И сразу Святослава оказалась в глухом, мрачном Петербурге. Михей заметил, что это дом начала 19-го века, здесь жили служивые вокзала, и маленькие чиновники. Примет 20-го века не было вокруг, и сюда не доносился его гудящий голос, будто мощные стены сохранили дух города, Достоевского. Они прошли несколько студеных колодцев-дворов, до половины освещённых солнцем. Песочно-серые, глухие дворы-колодцы перебрасывали их голоса от стены к стене, нависая над ней, как каменные исполины. Она вспомнила Мечтателя из романа Достоевского и голос отца, читающего ей «Белые ночи».

 За домом, среди четырех-пятиэтажных домов, ждало просторное такси – «пролетка». Возница благообразного вида. Подросший серебристый «ёжик» и маленькая, узкая бородка на самой средине продолговатого подбородка чуть вытягивали приятное лицо. Нерезкие черты и длинные надбровные дуги сообщали ему мальчишечкою задорность. Михаил с почтением представился. Едва барышня протянула нежно-розовую руку, он мягко взял ее за пальцы и поцеловал. Платформа подняла Святославу и Михея в салон. В полу автомобиля были впаяны чугунные «скобы», за которые крепилось сдвоенным ремнем колесо.

 Непонятными переулками они выехали с площади Восстания. Святослава облегченно вздохнула. Впереди, в просвет между спинками передних кресел, простилался город. Он напоминал ей неведомое, беззлобное Чудо-Юдище. Оно дышало, плыло, вспучивалось, раздваивалось, троилось на перекрестках, утекало в разные стороны, затем, вновь собиралось в другие улицы, расправлялось просторными площадями, и вновь Невский. И от всего этого необозримого жизневорота шел теплый, сияющий свет, как бы все подернуто золотой кисеей.

 Задорное солнце смотрело в темное зерцало канала. А в воздухе, в «вихре» городского шума, слышались беспечные строфы Александра Пушкина:

А Петербург неугомонный

Уж барабаном пробужден.

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтенка спешит,

Под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни; трубный дым

Столбом восходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас.[1]  

 

 Пролетка промчалась вдоль канала Грибоедова и свернула к длинному двухэтажному зданию, желтому. с «гульбищем» - открытому коридору с квадратными колоннами. Гостиница «Садовая». Раньше, до лихого времени, это был постоялый двор русских купцов. Ее здание образует квадрат, внутри оного мощёный двор, где стояли обозы с товаром. Гостиница обнесена гульбищем по всей ее протяжённости и с улицы, со двора для того, чтоб в слякоть и ненастья не промокнуть. Внутренний двор выложен каменной плитой, гульбище выше на две ступени. Может быть, при разливах Невы, наводнении, вода не затопляла первый этаж. Там имеется покатый рифлёный въезд, по которому Святослава смогла сама въехать.

 Упрежденная о том, что гостиница с 19-го века открыта, барышня ждала увидеть красивый, умеренно-богатый интерьер залов и номеров. Едва она вступила в вестибюль, душа ее осела.

 Ее объял бело-серо-синий металло-пластик. Вдоль стен тянулись мягкие, низкие диваны и кресла без подлокотников.

 В левой стороне парадного входа размещены две полукруглые конторки, шириной в аршин с высоким стеклом, перпендикулярно им, вдоль стены, расположены диваны и два журнальных столика. Вестибюль - коридор, переходящий в ресторан, неизвестного стиля, напоминающего конструктивизм, перегородки-витражи, столы без скатертей, квадратные колонны. Лифты, все металлические, ржаво-серые, но чистые.

 Их номера располагались на одном этаже, но были разброшены по разным сторонам.

Комната Святославы с Марфой выходила на канал Грибоедова, но ни канала, ни улицы, ни особняков на противоположном берегу не было видно. Небольшое окно было в скошенным потолке. Треть комнаты занимала широкая, двуспальная тахта, со светлым, из отбеленного дерева, изголовьем. С обеих сторон стояли тумбочки. В левом проходе располагалось современное, крутящееся кресло с высокой спинкой и «ушами», как бы отлитое из металло-пластика и обтянутое алым искусственным драпом с треножным журнальным столиком.

 Кроме двуспальной кровати, была поставлена софа – вроде широкой кушетки без спинки. В ее изножье - торец ниши. В ней стоял электрический чайник, пара керамических чашек для чая. В третьем стакане – пакетик с чаями и пакетики с сахаром. От торца шел стенной шкаф с зеркальными раздвижными дверцами.

 В комнате потеплело, будто в нее вдохнули жизнь, едва на полку, под телевизором встал пурпурный складень ‒ благословляющего Спасителя с Его Матерью – Заступницей и Помощницей нашей – Богородицей… Немного обжили.

 Когда, в условленный час, общество вышло, «пролетка» распахнула объятья, а Михаил бодро прохаживался.

 Михей вел под руку барышню; кресло было оставлено в машине; все равно они вернутся в гостиницу обедать… Платформа -подъемник была опущена, и Святославе со своим спутником ничего не оставалось делать, как взойти на нее.

 Барышня села у правого окна.

 В шагах трёхстах от гостиницы находился Аничков мост. Нижние его арки собраны из мощных камней, которые почти за четыре сотни лет, почернели. Мощные исполины. Как-то не верилось, что эти камни помнят и голос, и поступь, и трость Петра, и гениев – зодчих города.

 В городе было очень тепло, и мы решили прогуляться по одной улице. Некоторые прохожие замедляли шаг, наблюдая наш выход. К тому же наша «пролетка» была высокой, важной и солнечной. И у его статного, симпатичного пассажира было три сударыни… у одной из них было личное кресло. Но доброжелательный господин не обращал на это никакого внимание. Двигаясь саженными шагами впереди своих спутниц, сияя от гордости, и время от времени, обгоняя, он снимал их на телефон. А Святослава смотрела вокруг себя счастливыми и жадными глазами, ощущая «мурашки» во всем теле; ее несла своим мирным потоком Фонтанка; они миновали какой-то дом с колоннами, еще какой-то доходный. И вдруг она увидела, узнала светлый дом с просторной подворотней… выплыли знакомые граффити ‒ рисунки, строгий, страдающий образ с непослушной, черной челкой. Она вздохнула и не могла выдохнуть.

 

Фонтанный Дом... А флигель заселен,

И нет на нем доски мемориальной.

Распилен клен, распалась связь времен...

Не помнят здесь истории печальной.

 

А этот клен был виден из окна -

Ветвистый друг, опора и граница...

Жила здесь в заточении Она -

Поэзии опальная царица.

 

Ни разу в одинокий скорбный час

К ней не пришли сановные собратья,

Но, как порфира, ниспадал атлас

Лилового поношенного платья.[2]

 

Из двора пахнуло теплым воздухом, напоённым травами, окутав невидимой, шелковой шалью.

Ведь и бабушка ее ‒ родительница отца - любила покрываться шалью.

 Внутренние стены, слава Богу, не исписанные. Нас обступали высоченные, с могучими кронами деревья, тропинки велись всюду, темные скамейки с коваными ножками. Самое отрадное, что во дворе-парке царила тишина и благоуханье трав. Среди сквера барышня заметила могучие липы; сердце на мгновенье остановилось… Они.

 "Только ночью слышу скрипы,

 Что там - в сумраках чужих? -

 Шереметевские липы.

 Перекличка домовых..." – прозвучало в ее душе.

 Святослава не могла полностью поверить, что она в доме у Анны Ахматовой.

 Приметив подъезд в глубине сквера – двора двухэтажного дома, барышня почувствовала волнение; через пятнадцать-двадцать шагов она соприкоснётся с той, мысли и стихи которой являются для нее вторым заветом.

 Из дверей левого подъезда вышла средних лет женщина. Святослава почти пропавшим голосом представилась. Она подспудно печалилась, что будет сложно ей подниматься по лестнице, и уже незаметными движениями проверила и спину, и ноги. Болели. Придется наваливаться, как на костыль, на руку Михея.

 Она лучезарно улыбнулась, когда молодой человек ввез ее в чистый подъезд, а над первой ступенью зависло небольшое кресло с поднимающимися-откидными подлокотниками. По веселому лицу Михея она поняла, сколь нелепо ее лицо. Кресло плавно поднимало ее на второй этаж, мягко поворачивая на повороте.

 Он шел рядом, готовый в любой миг подхватить барышню. У двери, обитой рыжевато-коричневой кожей, уже стояло её кресло. Спутник как-то ловко пересадил ее в кресло, и они вошли в квартиру.

 Святослава не сразу поняла, куда они попали; просторное помещение; большая часть которого тонула в полумраке. Освещенная сторона напоминала квартиру, в которой завтра будут клеить обои; она была вся обклеена газетами того времени. Святослава почувствовала забытое обаяние советского уюта и тягучести времени и еще что-то, безвременное, что окутывало ее в детстве

 Вестибюль, не вестибюль, как бы фойе, был просторным. В правой, бОльшей его части, разместилась во всю стену витрина с книгами шкафа Анны Андреевны, письма, рукописи и Николая Гумилёва, и ее.

 В этот Шереметьевский дом из Царского Гумилев привез Анну уже супругой. Он снял комнату в семье своего однокашника Пунина. В 80-х годах его мать умерла, и хозяйкой стала супруга Пунина. Она знала, что муж еще в Царском оказывал знаки внимания молодой Ахматовой. Спустя четверть века они стали мужем и женой, своевольная Судьба соединила их. А дом для нее был и желанным пристанищем, и незримой тюрьмой.

 Святослава долго стояла у застекленной витрины, перечитывая скупые, полные надежды слова на посеревшем тетрадном листке прошения о помилованье любимого, но уже чужого мужа, с которым она бежала на излете августа 1921-го к тюрьме, коричнево-серый, исписанный карандашом листок – прошение о помиловании. Но поздно. Плакала ли она там, у кованых, мёрзлых дверей тюрьмы? Наверно, но никто, кроме Нины Ольшевской – единственной ее верной подруги – не знал и до скончания времён не узнает. Судьба вырывала из ее жизни любимых и родных, будто испытывая ее нелюбовью.

 Рядом, в витрине, находится книга «Русалочке». Святослава с изумлением узнала, что Анна для Гумилёва была кроткой Русалочкой, и потому самую первую книгу Анна подписала «Русалочка». Никто не помнил, да и теперь не знают, какое непростое Счастье досталось им. Они тосковали друг без друга, тосковали в разлуке, но вместе жить не могли, словно цветы - полевая купальница и сибирский иван-чай, в Сибири, вроде на просторе, на равнине, да та увянет, если ее посадить на опушке сибирского леса, а тот чахнет, ежели его посадить между Тулой и Москвой. Там же, в Царском, она познакомилась с самой истинной своей любовью, и я думаю, своей второй половинкой – Николаем Николаевичем Пуниным. Он был высок, статен и очень похож на Фёдора Ивановича Тютчева.

 В комнате единственный стол был постоянно завален бумагами мужа, и Анна писала, лежа на тахте. За четыре года это неудобство обратилось в привычку. Душа Анны любила Николая Гумилева, и как Вещун рыдала за месяц, а то и больше:

 Не бывать тебе в живых,

Со снегу не встать.

Двадцать восемь штыковых,

Огнестрельных пять.

Горькую обновушку

Другу шила я.

Любит, любит кровушку

Русская земля.

 

Квартира принадлежала Николаю Николаевичу Пунину с супругой и дочерью Ириной. В какую-то минуту в моем миропорядке жизни А. Ахматовой как бы сам собой «сровнялся», «затянулся» этот провал в ее Судьбе. Это естественно, когда люди живут вместе, и вдруг становятся единым целым. Это, мне кажется, не совсем Любовь, но не отчаянное одиночество. Если человек в детстве и отрочестве любит проводить время в одиночестве, и он не изнывает от скуки, то этот человек одарен. Анна Ахматова не скучала в одиночестве. Ее душа и в 14-ть, и в 35-ть, и в 76-ть лет, прошедшая невообразимые мытарства, молилась, пела и стенала, плакала с высоким человеческим достоинством, кое редкость в наше время.

 Анна всегда была одна, несмотря на то, что у нее были родные. Они не понимали, что у дочери, у сестры не по годам мудрое сердце. Отец запретил дочери подписываться своей фамилией Горенко, страшась кривотолков, и Анна взяла фамилию бабушки по матери… Ахматовой. Увы, и мать, Инна Эразмовна Стогова, хотя была образованной женщиной, не разбиралась в литературе.  Анна училась в гимназии, затем кончила Высшие Женские Курсы. Уже тогда она познакомилась с Николаем Гумилевым. Переписывалась, когда жила с семьей в Одессе из-за плохих лёгких. Но вернулась в Петербург, поступила и училась на Высших историко-литературных курсах. Тогда Николай Гумилев ей в третий раз предложил руку и сердце и получил согласие.

Им казалось, что они одно целое, но, когда два равноценных чувства соединились, они «поглотили» свет и воздух. Николай Гумилёв не мог без самолюбования и без волнительного ощущения влюблённости.

 С фотографии смотрели два счастливых, безмятежных влюбленных ‒ Гумилев и Ахматова, и рядом фотография, сделанная спустя двадцать лет; на той же скамье, под тем же деревом, необхватный ствол липы… по одну сторону «повзрослевшая Русалочка», как тогда называл ее Николай Гумилев.

 В доме, в передней, по правой стороне ‒ столы-витрины с письмами женщин к А. Ахматовой, на этот адрес, с рассказами, как помогали, поддерживали ее стихи людей, тетрадные листы с ее стихами, записанные простым карандашом… люди знали наизусть ее стихи.

 Никто не ведал, не представлял, что она несла за крест - нелюбовь сына Льва, сохранился небольшой пожелтевший листок из блокнота – письмо сына. Это - торец того креста. Письмо - упрек, письмо - попрек; она, мать, ничего не делает, чтоб его освободить. А мать писала письма – прошения во все комитеты и каждый месяц собирала, заколачивала в ящичек – посылку то, что могла приобрести на деньги, полученные за переводы. Осуждать ее – особого ума не нужно. В те беспощадные десятилетия «опальная» Ахматова стала «подпоркой» для тысяч жен и матерей, которые остались, как и она, без мужей и сыновей, попробуйте остаться человеком, верной женой и матерью.

 

 Не прислал ли лебедя за мною,

Или лодку, или черный плот?

Он в шестнадцатом году весною

Обещал, что скоро сам придет.

Он в шестнадцатом году весною

Говорил, что птицей прилечу

Через мрак и смерть к его покою,

Прикоснусь крылом к его плечу.

Мне его еще смеются очи

И теперь, шестнадцатой весной.

Что мне делать! Ангел полуночи

До зари беседует со мной.

 

 Первая комната – коралловая гостиная, довольно просторная, с высоким потолком. Камин из белого камня, с полу-атлантами, держащими на плечах каминный козырек. Дальше изящный, на «гнутых» ножках, столик темного дерева для рукоделия с выдвижным «сундучком», в котором необходимая мелочь для шитья, подле него стул 18-го века с мягким, обтянутым зеленым атласом, сидением. У стены, возле двери, шкафчик – горка со стеклянными стенками, так что сладостно заныло сердце: родная вещь; если слегка зажмуриться, посуда расставлена. Но Ахматова была здесь жильцом.

 Комната в ширину пять шагов и в длину – десять, картина над узкой тахтой, покрытой плюшевым покрывалом, ночной столик темного дерева, примерно того же времени, полу-шкаф с книгами, которые хранят тепло ее рук; кресло, наверно, тоже подборное, покрытое белой шалью с длинной бахромой; у дверей, в правом углу, из белого материала печь с железной дверцей. Под потолком бронзовая лампа с белым матовым шаром-абажуром; у правой стены старинный, больше сажени в длину, достаточно глубокий, сундук. Еще бабушкин. На самом его дне хранилось что-то дорогое ее сердцу. И круглое зеркало, стекло которого подернуто патиной. Никто не дерзал, не отваживался взглянуть в него - в бездну унижений и слез. В эту комнату Анна Андреевна приглашала тени ушедших в небытие друзей. За этим «женским» секретером облекались в стихи плачи и мольбы матерей и жен оболганных невинно осужденных, как ее сын и муж, людей. Поэму подвигла ее написать простая женщина. Там, в глухой очереди, узнав Ахматову, она дерзновенно сказала примерно следующее: «…а ты попробуй описать своими стишками всё это».

 В России, быть может, с бродячих сказителей существует традиция: сказитель ли, певец ли, или стихотворец, если его попросит простой человек «сложить сказ про что-то», то должен исполнить просьбу, иначе другие вирши, песни, сказания не будут получаться. И она исполнила обещание довольно скоро ещё и потому, что сама была одной из них, этих простых женщин. Сын – единственная родная душа, тоже сидел в лагере. По всей русской земле лагеря. По земле русской матери, жены, сестры и дети стоят в бесконечных очередях у тюрем, так легче выносить разлуку. И плач, беззвучный плач. Получился русский плач матерей, сестер, вдов и дочерей - русских женщин. Скоро эта же комната услышит, нет, не плач, а быть может, приглушенный ее стон. И сына второй раз арестовывают….

 

 Тихо льется тихий Дон,

Желтый месяц входит в дом.

 

Входит в шапке набекрень,

Видит желтый месяц тень.

 

Эта женщина больна,

Эта женщина одна.

 

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне.

 

 Ее семья не понимала, что она жила «на руинах» своего счастья.

 В этом доме никогда не было места Льву – сыну. Его воспитывала бабушка - Анна Ивановна Гумилёва, жившая в Тверской губернии.

 Сына привозили к родителям в Петербург, но его воспитанием они не особо занимались и, к сожалению, Анна Ахматова не умела общаться с детьми. Когда Лев в Петербурге учился и жил у родителей, в комнате невозможно было втиснуть вторую кровать, и сыну пришлось жить в коридоре, между прихожей и кухней. Трагедия Анны Андреевны, что Судьба, с отрочества, ее воспитывала именно так для того, чтобы она смогла «напиться» горько вины и не «захлебнуться» в ней, «не пойти» ко дну»? Мы не знаем, сколько платили поэтам в 1917-35 годы. Анна Андреевна должна была сама кушать и покупать дрова, и сыну покупать что-то. Ее кормили переводы – увы, копеечные. И что она могла послать сыну? Коласу? Банку тушенки? И Ахматова понимала, что надзиратели изымают лучшее из посылок, читают письма. Ее осуждать постыдно.

 Святослава питала любовь и сострадание к Великой женщине. А за ее окном, как восемьдесят лет назад, шумел тополь, напоминая о Николае – единственном любимом человеке. Потом забрали сына.

 Бродя по этому дому, из комнаты в комнату, и слушая экскурсовода, Святослава думала, была ли счастлива Анна Андреевна с Н. Гумилевым, а затем с Н. Пуниным? Была. Оно пребывало между ними… вечно. И осталось в стихах.

 Уютно и покойно было Святославе, будто смешались два дома - этот и ее; комнаты одного цвета – светло-коралловая, зеленовато-фисташковая, зеленовато-медовая гостиная; - «постанывал» паркет ‒ длинные, выморенные доски... теплое дерево и мягкое, как был у них, дома. Горка – шкаф со стеклянными стенками, и карточные столики темного дерева, и диван тёмно-вишнёвого дерева, на котором она, в детстве, иногда спала. Комната Ахматовой и Гумилёва, в которую порой заглядывало Счастье; она на несколько шагов меньше «гостиной». Мне сложно было представить, как два противоречивых человека жили в комнате шагов в пять длины и два с половиной ширины. Они были и похожими, и разными. Наверно, первое время, он здесь ночами читал Анне свои стихи, а позже, спустя полгода – восемь и больше месяцев, может, слышали эти стены эти строки приглушенным и страдающим голосом хозяйке;

 День шел за днем — и то и се

Как будто бы происходило

Обыкновенно — но чрез всё

Уж одиночество сквозило.

Припахивало табаком,

Мышами, сундуком открытым

И обступало ядовитым

Туманцем…

 

 В этой комнате Святослава ощущала горечь, отчаянье, страх, которые опаляли, обмораживали душу матери и жены-невольницы, рвали ей сердце… все 26 лет гонений сына. Было непонятно и удивительно; почему никто из старших не разъяснил, в каких «кандалах» живет мать? Как она страдала. Святослава знала по рассказам отца, что Анна Ахматова никому не жаловалась. «Она несла свой крест достойно», как потом сказала им мать Бориса Ардова – Нина Антоновна Ольшевская. И никто, и никогда не видел Анну Андреевну со слезами, даже в годы, когда у нее сына отняли.

 Наверно, в этой ли комнате второй Николай сделал Анне Андреевне предложение? Как это было? А Анна - сирота, да еще брошенная жена, одна на всём свете... и она Пунина любила с той, царской поры. Она царственно отдала руку. И царственно простилась с любимым, когда его вновь забрали. Ахматова писала ‒ просила. Глухо.

 

 Уводили тебя на рассвете,

 За тобой, как на выносе, шла,

 В темной горнице плакали дети,

 У божницы свеча оплыла...

 

 Дочь Пунин - Ирина осталась жила вместе с Анной Ахматовой.

 Оклеветанная своим отечеством, униженная, презренная своим сыном, она находила силы писать. Она зарабатывала переводами ‒ переложением стихов.

 Для кого-то 15-ть лет - одного мгновенье, для кого-то «лоскут» жизни», а для Ахматовой целая жизнь. В этом она призналась только тогда, когда пришло извещение о его кончине:

 И сердце-то уже не отзовется

 На голос мой, ликуя и скорбя.

 Все кончено... И песнь моя несется

 В пустую ночь, где больше нет тебя.

 

 В этой комнате она жила первые месяцы блокады Великой Отечественной войны. Думаю, что и первая его жена – Анна Евгеньевна Аренс ‒ и дочь – падчерица Анны Андреевны – Ирина, таили в сердце обиду на Анну Андреевну. Ирина, служившая в одной из больниц медсестрой, похоронившая мать, отдала Ахматовой большую комнату. Все знали о микрофонах, замурованных в стену, знала бывшая жена врага народа, мать сына «врага народа» тоже осужденного - сама Ахматова и ее приятельница - дочь детского писателя Корнея Ивановича Чуковского – Лидия. Разговаривая с Ахматовой, совсем на житейские темы, Чуковская читала – учила стихи. Листы с новыми стихами сжигались. За одно свидание Лидия запоминала по несколько страниц и, вернувшись домой, доверяла бумаге – записывала их и прятала. Представляя этот труд, Святослава благоговела перед этими женщинами.

 Из этой комнаты ее возили, в 42-ом, еще в блокадном Ленинграде,  каждый вечер в Дом Радио… Как и Ольгу Берггольц. Представить почти немыслимо: правительство Ленинграда попросило (!) оплёванную, оглашенную Анну Ахматову выступать по городскому радио, чтобы поддержать дух и веру людей, «бесчестную» просили читать на радио. И она в пальто подруги из Москвы, и в ботиках шла, ехала в постылый Дом Радио, и читала:

Щели в саду вырыты,

Не горят огни.

Питерские сироты,

Детоньки мои!

Под землей не дышится,

Боль сверлит висок,

Сквозь бомбежку слышится

Детский голосок.

 

 В другой, большой, комнате, Ахматова жила по возвращении из эвакуации. Когда вошла в нее, то ощутился свежий воздух. Она в три или четыре раза больше, с двустворчатыми, белыми дверьми, приглушенно-салатового цвета. Большой сундук, обтянутый светлой кожей, с оловянными, наверно, уголками, с тремя замками. Слева от двери, в углу, круглая керамическая печка, в углу, у стены, железная спинка кровати, какие были в 30-ые и 50-ые годы прошлого века. Барышне сдавило грудь: как неуютно чувствовала себя Анна Андреевна на этой «стандартной» кровати. И слезы. Какими горючими они были. Один Господь знает. И как трепетало и разрывалось ее материнское сердце, когда гостил сын, как «щенок», ночуя в прихожей, почти что на половицах. И это никто не мог изменить, даже Власть.

 У левой стены напольное зеркало в прямоугольной раме, классической, с колоннами. У нее, в те года, было три-четыре платья, одно пальто, одни ботинки, и сундук с «тетрадями» стихов (каких!), одеялом, потому что дрова, которыми топили печи и камины в этом доме, берегли. Узкая софа стояла у секретера, который был у окна. Топили, я думаю, рано утром и вечером, чтобы можно было заниматься хозяйством.

 По другую сторону дверей были напольные часы в темном «пенале», там же находился письменный «дамский» столик с гнутыми ножками, с резным низким креслом. По обе стороны дамского стола ‒ кресла «а ля венские», созданные советскими мастерами. То, что помещалось в углу, по необъяснимым ощущениям, принадлежало Анне Андреевне. Святослава в эту минуту вспомнила, что все люди, знавшие ее, отмечали «царственную» осанку этой женщины. И отец Святославы, несколько раз сидевший с Ахматовой за столом, с почтением замечал, что она сидела не только с прямой спиной, но не облокачиваясь на спинки кресел. На столе чайный сервиз и маленькая фотография в темной рамочке; за ней небольшая настольная лампа под светлым конусообразным абажуром. Хозяйка сидела в углу, с прямой спиной, величественно поднятой головой, изящно разливала чай, и они говорили, говорили. Здесь бывала и Лидия Чуковская, и Нина Ольшевская и другие.

 А в прихожей, у правой стены ‒ широкий резной комод с большим зеркалом, в резной раме, с изящным, резным фронтоном под «козырьком», и резными пилястрами, с полочкой для перчаток, для подноса с визитками, и ниже всевозможные ящики для галош, щеток. Наверно, его Гумилёв перевез из Царского, равно, как и секретер, что в их комнате. Углом вделанная, белоснежная печь с темной заслонкой. Рядом прикреплённый к стене темно-зеленый телефон с крутящемся диском. Как я люблю те телефоны, думаю, что его не раз крутила рука Анны Ахматовой. Может быть, его забросили на антресоли, он пролежал больше четверти века? Кто знает.

 Гости прощались в прихожей-фойе с экскурсоводом. Барышне хотелось на секунду вернуться в узкую комнату и притронуться к секретеру, но там шли и шли группы.

 Святослава с Михеем спустилась на электроподъемнике, немного грустная, но полная уверенности жить тихо и скромно. Еще она поняла ценность душевных, горчайшее-жгучих, жестких мучений; это путь к пониманию смысла твоей жизни, и преград, чтоб не опуститься до свиньи «у лохани» и не бросить креста, тогда можно пройти весь свой путь.

 Во дворе, наполненном мягким, солнечным светом, барышню омыл прохладный, ласковый ветерок. Он шелестел листвой тополей, в шепоте слышалось:

 

С грозных ли площадей Ленинграда

Иль с блаженных летейских полей

Ты прислал мне такую прохладу,

Тополями украсил ограды

И азийских светил мириады

Расстелил над печалью моей?

1942 г.

 

Под куполом Святого Исаакия

 

Святослава что-то перекусила со всеми в ресторане гостиницы, и потом, целый час до прогулки, она с упоением делала в альбоме наброски Шереметьевского дома на гладильной доске, в номере.

 Они вышли из своей гостиницы около шести вечера. Михаил уже остужал авто, распахнув двери «пролётки»-кибитки. Вот вскочить, в один долгий прыжок, на ее крышу и, распахнув руки, полететь на прохладных воздухах по Мойке и Неве.

 Река мягко сияла своей серовато-голубой спиной, когда сворачивали они с Невского к собору Исаакия. Святослава обратила внимание на светлый, но теплый колорит собора; он будто бы был собран из речных и морских ракушек и опоясан светло-коричневым «кушаком». При первом ‒ беглом взгляде он кажется довольно приземистым, но это впечатление создает высокий цоколь – основание из рыжевато-коричневого гранита. Древний Рим напомнили барышне анфилады гранитных, светло-коричневых колонн, которые немного его утяжеляют. Любопытно, что папертей у него четыре, вероятно, по числу Евангелий.

 Этот собор замыслил поставить еще Петр I в 1710-ом году в честь своего любимого святого Исаакия Далматского. Скоро воздвигли шатровую церковь старорусскую, в которой и обвенчался со своей избранницей самодержец и на радость горожанам утвердит новую митрополию. В душе царя не меркло желание поставить на сем месте величественный храм – кафедральной собор. Работы шли и шли, работали, как написано в истории, сразу три архитектора. Увы, ни супруга Петра, ни его дочь, ни его внук, не радели о завершении строительства. Николай I-й серьезно взялся за это дело, зодчие – архитекторы представили государю эскизы собора, и замысел Огюста Монферрана пришелся ему по душе. И вновь площадь надолго заволокло пылью. Расписывали собор не то десять, не двенадцать живописцев, среди которых творили и К. Брюллов, и В. Шебуев, и Н. Алексеев, и Ф. Завьялов, и Ф. Бруни, и А. Марков, и П. Басов.

 Святославе пришлось отправиться на прогулку по Исаакиевскому собору в кресле. Пока Елизавета с Марфой поднялись по гранитным ступеням на паперть, Михей провез барышню на левую сторону лестницы, где находился металлический чешуйчатый (рельефный) пандус. Барышня даже украдкой перекрестилась; она чувствовала, что с ней самые близкие и любимые ей люди.

 Паперть собора была просторной, окруженная гранитными колонами-великанами. Капители - верхушки колонн с «выпуклой» резьбой ‒ карфагенский стиль. Барышню поражало, что колоны ничем не закреплены. Массивные, двухстворчатые двери.

  В «сенях» собора, как во всех соборах, скромно. Шли люди ‒ женщины с непокрытыми головами, мужчины в головных уборах – туристы. Из растворенной двери лился свет.

 Вошли, или вышли в другой мир. Просторно, Воздушно. Необъятно. Да, именно, что воздушно, и необъятно, в соборе и своды, и воздухи. Входишь в собор, и над тобою вечность.

 Они вошли, и буквально воспарили в необъятные Небеса. В Исаакиевском нет ни стен, ни потолка-свода… Беспредельность переливчатая, перетекающая. Туда, или Оттуда тянулись четырехугольные и шестиугольные колоны. На двух противоположных сторонах в ложных нишах – фрески мозаики – сюжеты из Евангелия, сами евангелисты и апостолы, не византийско-русского письма. Это немного опечалило барышню. Высокие, в дивных узорах шатры - Небеса. Они опираются на закомары – дуги между колоннами, с бело-серыми фресками, будто высечены из светлого камня.

 Ввысь стремился и просторный иконостас. Арка Царских Врат опирается на небольшие пилястры, полколонны с резными капителями – верхушкой колонн. Над ними Иисус, восседающий на Престоле в окружении коленопреклонённых святых Матерью - нашей Небесной заступницей. Золотые Царские Врата. Справа от них в красно-васильковых одеяниях благословляющий Иисус Христос; по левую сторону от Царских Врат Царица Небесная, восседающая на троне с младенцем-сыном. Он простирает руки, желая всех обнять. По сторонам русские святые; во втором «поясе» ‒ святые. Над ними белокаменная «кайма» ‒ фриз с золотой вязью. Выше на золотом фоне Тайная Вечеря, рядом с которой в человеческий рост, как догадалась барышня, Сивиллы ‒ прорицательницы, а справа – пророки; они, чуть за триста лет, предсказали всечеловеческую трагедию. Удивительно, почему люди не прислушивались к пророкам?

 Над Святославой сиял весь Горный Мир. Он парит высоко, высоко, а вокруг, как бы на самой верхней ротонде-стене, почти под куполом собора, витают-парят апостолы в двух ипостасях ‒ в бренном обличии ‒ фрески, и преображённом ‒ позолоченные горельефы ‒ чистота и сияние. Над ними еще одна сфера – небо – Престол Царицы Небесной, к Которой стремятся Святые. А Царица Небесная манит всех к Себе, как любящая Мать. Она «тонет» в ясном свете дня – в Свете любви, в поднебесье. А над Царицей Небесной, словно в воздухе, херувимы ‒ крылатые, бестелесные создания, доносящие каждому человеку голос Господа. И над ними, в ночной выси парит белоснежный голубь ‒ Святой Дух.

 Все эти громадные, высоченные своды – ВоздУхи, сонм Святых, и кажется, что ты уже не на земле.

 На просторном амвоне устланном багряными половицами, священник проповедовал, был канун Праздника Петра и Павла. Немногочисленные прихожане, в основном в преклонных годах, стояли просторно, и никто не отвлекался на путешественников.

 Барышня в душе пела благодарственную. Михей стоял рядом. Святослава почувствовала горячую руку, и душа «взнялась» «взвилась» голубкой к идущему к ней Иисусу.

 Они приложились к праздничной иконе Петра и Павла, Иоанна Крестителя. Святослава подъехала к «бронзовому» ящику со свечами и рядом такому же для денег. Опустив в него денежку, взяла пять свечек. В выси, над ней, раскрыл свои объятья Христос. Зажигая свечи по обеим бабушкам и отцу, она ощущала, что они где-то рядом, подле нее.

 Когда они выходили, встретился молодой человек в белоснежной рубашке, черных брюках и вечерних черных туфлях. Он виртуозно двигался в своём кресле и показался барышне светлым и немного озабоченным, словно пришел сюда за благовонием. Никто не обратил внимания ни на него, ни них. Молодой человек  спустился с пандуса и повернулся за угол. Из собора Святослава вышла следом за ним. Ей было привольно, потому что прихожане провожали и молодого человека, и ее миролюбивым, спокойным взглядом. 

Они осматривали, обходили собор. Все четыре стороны были совершенно одинаковые с просторными папертями, с фронтонами-кокошниками и конечно, громадный купол. Его окружают четыре звонницы, раза в пять, как показалось барышне, меньше центральной колокольни. Они «закрытые», и понятно почему: погода в Питере суровая и переменчивая, ветра сильные, даже летом.

 Необычность Исаакия - в четырех папертях – крыльце и козырьках, и «кокошниках»-фронтонах разными горельефами по карнизу всего собора были расположены апостолы и евангелисты. Барышня рассматривала собор, невольно, со смутной горечью угадывая черты равно прекрасных соборов Европы.

 Незаметно они вышли на его «задворки», и у барышни перехватило дыхание: простор, зелень, цветущая. А дальше Нева ‒ темно-васильковая, широченная лента текущей, волнующейся воды и чистое, лазоревое небо.

 Ее объял аромат простых цветов – оранжевых бархоток, лилово-синих с желтыми «жабо» анютиных глазок, и белых, и малиновых, и брусничных цветов; на задворках Иссакия благоухал просторный цветник. Михей хотел сорвать для нее светло-сиреневый цветок анютиных глазок, но придержала мольба: «Не губите».

 И спиной к Исаакию, будто взлетевший на громадную, «дикую» волну, царь Петр с простертой в сторону реки дланью, будто готов был обуздать ее. Взирая на него, Святослава вспомнила и Александра I, Александра II, и Александра III, и цариц, которые заботились о простых людях. Или пошатнулось всё, когда «подломился» церковный уклад? Город Петр возводил не по русским канонам, а по-европейски – прямолинейным.

 Святослава не удержалась, скинув туфли, пошла по шелковистой, прохладной траве. Михей пошел за ней. Она ускорила шаг, окинув его задорно-нежным взглядом. Он также ускорил шаг и, нагнав, закружил ее в вальсе. Они изящно проплыли целый круг. Исаакий оторвался от земли.

 

Град рек, каналов и мостов

 

 Им нужно было пройти несколько улиц, чтобы попасть на пристань, с которой отходил их катер, и они почти что бежали по улице. Святослава везла «кресло» и весело предложила догнать ее и полетела. Он - следом. Он летел за этим коралловым видением с сияющими беззаботными глазами вдоль солнечной набережной. В какой-то миг она бросила свою «суму» ‒ кресло и полетела к каменной пристани. Он подхватил «кресло». Румяное солнце на миг ослепило ее. И через вдох она почувствовала, как ее обняли заботливые руки, и всё закружилось.

 Марфа, сходя следом за ними по металлическим сходням, повторяла; «дети, сущие дети, под стать моим внукам».

 Палуба катера была вровень с причалом, устланном деревянными дощечками. Кресло Святославы свободно проехало по ним. Некоторые пассажиры с интересом наблюдали за ними. Они заняли два первых места и два из четырех во втором ряду, где было четыре ряда по восемь мест. Барышня села возле Марфы и тихонько завела рассказ о городе.

 В Петербурге кроме рек, среди которых Нева, Фонтанка, Мойка, Охта, Ижора, Черная речка и другие, есть около дюжины каналов. По преданию, в эти краях, с 6-го по 11-ый век жили скандинавы. Постепенно их вытесняли древляне. Святослава помнила из какой-то старой книжечки, что на земле, которую занимает город, то ли 25, то 26 речек. Они все впадают в самую полноводную и широкую – Неву. Какие красивые по ее берегам стояли дворцы. Для Европы это были скромные дома, в два-три, где-то в четыре этажа, с изящными наличниками, неповторимыми фризами над парадным входом, даже некоторые были украшены кессонами - полуколоннами, но все это смотрелось изящно и сообщало зданиям легкость. Каналы плавно несли их катер, мягко передавая друг другу. Вода в Черной речке и ее сестрах текла и билась о борт катера, и была поразительно черной. А А.С. Пушкин плавал на лодках по каналам? Добирался ли он до Ижоры по воде? В какую-то минуту, в сердце зазвучали его стихи:

 Подъезжая под Ижоры,

Я взглянул на небеса

И воспомнил ваши взоры,

Ваши синие глаза.

Хоть я грустно очарован

Вашей девственной красой,

Хоть вампиром именован

Я в губернии Тверской,

Но колен моих пред вами

Преклонить я не посмел

И влюбленными мольбами

Вас тревожить не хотел.

 

Карповка, Ижора, Славянка не столь широки. Берега почти у всех сложены из больших камней.

 Неспешный разговор часто прерывался. Они любовались городом. Парапеты красивые, ажурные, на каждой набережной свои, неповторимые. Вольно было плыть и по самым узким каналам, чем ближе к горизонту клонилось, тем завороженно-радостнее становился взор барышни. Небо с легкими, пушистыми облаками, от кремового до золотисто-кораллового, постепенно наливалось от солнца золотом.

 Все утверждают, что Нева почти черная. Она – синяя и тёмно-голубая. Ох, какие пологие она катит волны. Взять бы какую-нибудь упругую дощечку, встать, распахнуть руки и по этим волнам. Она бы плавно катила. На червлёном золотисто-васильковом небе горел, как шлем помора, шпиль адмиралтейства. Мосты, мостики, мосточки. Именно мосточки – легкие, узенькие, висячие, кружевные, «каретные», на которых могли разъехаться две кареты. Их не счесть.

 Разные, плавные, крутые, почти что ровные, горбатые, висячие. Прохожие, едва они подходили к мосту, отсылали воздушные рукопожатия, махали, слали объятья. Один молодой человек на мостике через канал, заметив барышню в «особом» кресле, показал два больших пальца… нежно сжалось сердце у Святославы.

 Несколько раз в подобные мгновения она ощущала на плече легкое прикосновение, пожатие Михея. Она не смела в его сторону оглянуться, а душа парила над катером, над сине-свинцовой Невой, над сонно плещущими каналами, над угрюмо-важными мостами, над величественными дворцами, элегантными особняками плыл кораллово-золотой закат. Он бился, ломился в окна дворцов и особняков. Застывшие окна. Жуть на мгновенье пронзила барышню; за этими окнами бесконечная, гулкая пустота.

 В Летнем саду разросшиеся дубы, клёны, вязы, липы. Они без сомнения помнят и голос Петра I, и русских зодчих, и Дашкову, и Пушкина, и Державина, и других. Всё там помнит их ‒ их поступь, взоры, улыбки и голоса. Острые навершия ограды Летнего сада празднично горели.

Я к розам хочу, в тот единственный сад,

Где лучшая в мире стоит из оград,

Где статуи помнят меня молодой,

А я их под невскою помню водой – будто светлое облако пронесся в душе ровный и уставший голос Анны Ахматовой.

 Катер причалил к берегу, когда постепенно стали пробуждаться, разгораться фонари, а над домами парил и исчезал хризопразово-золотистый плащ июльского заката.

 Петербург изменился. Михей тихо предложил барышне пройтись пешком ‒ погулять по городу. Он вел ее под руку, обращая ее внимание на некоторые особняки. Они переходили мостики, шумные улицы. Барышня расспрашивала об особняках, жадно рассматривая их. Святославе казалось, что и тени от домов напитаны цветом.

 Солнце садилось за изящные особняки, расцвечивая небосвод огненно-алыми мазками. Ее платье тоже впитало в себя его жар. Темные волосы отсвечивали золотистым тоном. Она шла почти спиной впереди Михея, почтительно-восторженно рассматривая улицы. Восторженно-разумный взгляд задерживался на рассказчике, будто что-то различая в нем самом. В какую-то минуту свет заката подёрнулся сиреневым, и почему-то рассказчик стал читать:

Перед ночью северной, короткой

И за нею ― зори, словно кровь…

Подошла неслышною походкой,

Посмотрела на меня любовь…

 

Отравила взглядом и дыханьем,

Слаще роз дыханьем, и ушла ―

В белый май с его очарованьем,

В лунные, слепые зеркала…

 

У кого я попрошу совета,

Как до легкой осени дожить,

Чтобы это огненное лето

Не могло меня испепелить?[3]

…До гостиницы они шли молча, друг за другом, и красивые руки спутника незаметно ограждали её от рассеянных прохожих.

 В номере Святославы и Марфы не было ни одного бра. Над двуспальной кроватью и над «лежанкой», иначе это никак нельзя назвать, располагались на стенах что-то вроде «пеналов» из светлой сосны, в которые были вделаны белые лампы, и было как-то неуютно. За окном плескалась вода, доносились чиханье катеров, музыка, говор и смех, но посмотреть в окно Святославе было несказанно просторно, и она всё рисовала по памяти Петербург. Порой ее словно что-то озаряло. И на душе было непривычно светло и ясно. И завтра. Завтра… завтра. Завтра время для нее сожмется. Сожмется в Царском, где жила Анна Ахматова, служил учителем и был директором гимназии Иннокентий Анненский, ходил по тем же аллеям, что и Пушкин, любил гулять в парке, в котором звучал голос Пушкина.

 

То луга ли, скажи, облака ли, вода ль

 Околдована желтой луною:

 Серебристая гладь, серебристая даль

 Надо мной, предо мною, за мною…

 

 Утром Марфа рассматривала раскрытый альбом, с удивлением узнавая в рисунках места, берега, виденные с катера. Два больших пальца и горделиво-довольная улыбка были самым высоким ее одобрением ночному бдению барышни.

 Путешественники встретились у лифта. Михей был в серовато-зеленой тенниске, оттеняющей его лучистые глаза. Барышня не отказалась от руки помощи, предложенной им. В бордовом длинном платье с небольшим вырезом она казалась немного выше и бледнее. Озорная улыбка была ответом другу на вопрос, почему она бледновата, а Марфа буркнула: «да за ночь пол-альбома изрисовала». На что Михей заметил, что только ночью, здесь, в Петербурге и занимаются творчеством. Карие глаза художницы благодарно сощурились, и они поспешили на трапезу.

 Погода стояла солнечная, теплая, минутами налетал прохладный, студёный ветерок, но никто не опасался дождя, потому что у кабриолета поднималась и натягивалась крыша.

 Первый раз в жизни Святослава увидела кабриолет. Он небольшой, четырехместных, без крыши. Хмурая Марфа поняла, что она останется в гостинице и будет общаться с подругами, и повеселела. Михей хотел поработать.

 Экскурсовод с восторгом оглядела статную барышню в наброшенной теплой кофте: она прекрасно знала работы Олега Ведерникова и имела две книги с его гравюрами.

 Серебристо-серый кабриолет мягко тронулся. Михей полу-спиной бежал впереди, по тротуару и, счастливый как дитя, снимал.

 Экскурсовод знала историю Петербурга в самых тонких подробностях; знала судьбу хозяев каждого особняка, дворца, учреждения. Теперь провожатые не рвали голос; каждому выдавался простой наушник с крошечным приемником в размер спичечного коробка, передатчик, как радио с регулятором громкости – нужная игрушка.

 Светлана Никифоровна - невысокая изящная, темноволосая госпожа со светлым приветливым лицом, с редкими рябушками, красивым носом и большими, темными, сияющими глазами, сидела в три четверти оборота и вдохновенно рассказывала о городе.

 Кабриолет кружил по величественному городу, чуть-чуть резвее двуколки, так что была возможность осматривать улицы с обеих сторон.

 Вначале, как поплыли с обеих сторон строгие и красивые доходные дома и особняки, Святослава, затаенно-насторожено оглядывалась, не веря, что находится в Петербурге. Но с обеих сторон серебристого кабриолета вставали и красовались знакомые с юности «чертоги», которыми она любовалась в книгах – альбомах Петербурга. Рассказ экскурсовода звучал высокой поэзией, трогательные куски коей она знала с юности. Сейчас это кружилось, витало вокруг их аккуратного кабриолета, переплеталось, наполнялась знакомыми мыслями и образами.

 Ветер играл облаками над городом, и Нева изменялась каждые пять минут. В полминуты она могла сменить свою «чешую» с темно-серой, почти что черной на васильковый или лазоревый  голубой, где добавлены семь-девять капель изумруда. Широченная Нева выгибала свою спину, будто сказочная рыбина, отражая своими волнами бледное солнце. Оно светило и грело город, пробиваясь сквозь кисею туч. Свежий ветерок обдувал спереди, то нагонял с соседней улицы, то обрушивался с другой стороны, то влетал из переулка. Проехали по Дворцовой набережной; от белых стен Петропавловской крепости ее отделяла бездна Невы. Над золотым шпилем – шпагой Адмиралтейства нависли асфальтово-серые тучи. Тротуар был пуст. Взвыл на несколько секунд ветер, накрыв набережную сумраком… сиял лишь купол, как офицерские эполеты Гумилёва, и в памяти пронеслись строфы:

 

 Мне снилось: мы умерли оба,

Лежим с успокоенным взглядом,

Два белые, белые гроба

Поставлены рядом.

Когда мы сказали — довольно?

Давно ли, и что это значит?

Но странно, что сердцу не больно,

Что сердце не плачет.

Бессильные чувства так странны,

Застывшие мысли так ясны,

И губы твои не желанны,

Хоть вечно прекрасны.

Свершилось: мы умерли оба,

Лежим с успокоенным взглядом,

Два белые, белые гроба

Поставлены рядом.

 

 Город ‒ улицы, проспекты, площади предстали перед Святославой в неповторимом своём великолепии. Они были и просторными, и уютными. Тысячу лет тому назад, по берегам этой необузданной реки и ее «падчериц» ‒ Карповки и Ижоры, Славянки царила вражда между русскими и скандинавскими племенами. Наши пращуры сумели усмирить, обуздать темную стихию Рек, одеть ее в камень, научить служить нам, да еще отражать в своих бурлящих водах бесчисленные мосты, соборы, церкви, театры, богадельни, вокзалы. И это все отражается, трепещущее в ее глади в сонных и темных каналах.

 Серебристый кабриолет буревестником пронесся над синьковой Невой, и пред ними расстелился Васильевский остров.

 Первые упоминание этого места были в самом начале 17-го века, при царице Софье, сестре основателя города. Тогда остров обжил некий Василий Селезня, люди, посадские так и говорили: «я поплыву на Васильевский остров». Может, этот человек держал там рыбацкую общину, может, мастерил струги, может, его семья вязала рыболовные снасти, теперь не узнать, но жители будущего города этот остров называли по имени первого его постояльца - Василия.

 Он был пределом русской земли на северо-западе. Там в свое время Петр I возвел грубые, мощные башни – маяки. Спустя век с небольшим, в царство Николая I их решили заменить на ростральные колонны, задумку французского архитектора Томаса де Томо. Это отвечало всем желаниям императора и требованьям моряков. Это были колонны огромной высоты, с большими чашами-горелками, которым не были страшны никакие ветра.

 Святослава замерла в благоговейной гордости; из-за поворота выплыли Ростральные колоны. Облако заволокло солнце, и Нева изменилась; словно зажмурилась, стала какой-то шершавой, стылой. Из глубины памяти барышни вырастали строки Иннокентия Анненского:

 

Желтый пар петербургской зимы,

Желтый снег, облипающий плиты…

Я не знаю, где вы и где мы,

Только знаю, что крепко мы слиты.

Сочинил ли нас царский указ?

Потопить ли нас шведы забыли?

Вместо сказки в прошедшем у нас

Только камни да страшные были.

Только камни нам дал чародей,

Да Неву буро-желтого цвета,

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

А что было у нас на земле,

Чем вознесся орел наш двуглавый,

В темных лаврах гигант на скале, —

Завтра станет ребячьей забавой.

 

….кабриолет плавно катился по строго-величественному городу.

 Незаметно они миновали мост и въехали на Васильевский остров. Пантеон Русского флота, с рострами – полу-фигурами божеств на носу кораблей, покоривших и отстоявших морские и речные просторы государства. Но это было не столь восхитительно, если бы они прославляли лишь морские победы, но они славили и великие русские реки – Неву и Волхов, Волгу и Днепр. Любуясь ими, барышня вспомнила, что здесь не одно столетье угрофины и славяне боролись за земли. Оказалось, что в 1957-м году к горелкам провели газ, и надобность в смотрителе маяка отпала; ведь все делается по щелчку выключателя; где-то, может, на крышах домов или на столбах, висят мощные софиты, которыми управляет какой-то неведомый оператор, сидящий в бетонно-стеклянном «сундуке», а смотрителя маяка найти невозможно. И не гудит в нем ветер; не заходят к нему влюбленные, ждущие и высматривающие на горизонте желанные корабли, не ведут задушевных, мудрых бесед; с высоты маяков-башен жизнь раньше виделась иначе. А теперь его высота людям кажется игрушечной. Святослава взглянула на его «плошки» и вспомнила Друда с Луной – героев повести «Блистающий мир» Александра Грина.

 Из задумчивости ее вывел доброжелательный и радостно-серьёзный голос экскурсовода. Святослава оглянулась и увидела плывущее навстречу светло-фисташковое здание ‒ дворец, спустившийся с Небес. Барышня в первую секунду приняла его за какое-то академическое, музыкальное, дворянское собрание, прислушалась к рассказу экскурсовода ‒ Биржа. Она жадно внимала, преодолевая стремление взвиться палевой Горлицей над этими площадями, улицами, проспектами, красивыми Соборами, и девицами-церковками. Они напоминали Святославе наших красавиц XI-XVI веков, и наших современниц, которые в эти минуты, часы, не обращая внимания на разрывы, вытаскивают наших ребят с боевых полей, из окопов…

 А серебристо-серый кабриолет кружил ее по северной столице. Тут и там выплывали из-за дворцов и особняков синие, лазоревые, бирюзовые маковки и купола церквей Богородицы. «Богородица, Защитница, и Помощница наша Небесная, защити наших ребят, и девчонок-медсестер, спасающих раненых», взывала ее душа. 78 лет прошло с блокады. Полу-обмороженный, голодный, но Ленинград-Петербург ВЫСТОЯЛ и ВЫЖИЛ в Отечественной и вместе с ним вся Россия. И сейчас его моряки там на фронте… мы выстоим и победим ту мразь, как 78 лет назад. Перед душевным взором Святославы возник блокадный, мрачный, измученный, но не покоренный Ленинград.

 

Ангел Петербурга

 

 В номере-мансарде с маленьким окном, где-то под потолком, было светло, но не очень уютно. Сердце истово колотилось, пока Святослава переодевалась в вечернее длинное платье; вечером ждал Мариинский театр ‒ его дочернее здание. Она снисходительно улыбнулась своему отражению в зеркале – двери шкафа; свекольное длинное платье с глубоким вырезом, мелко драпированное по корсажу и поясу, спадало прямой юбкой почти до пола, оттеняя светлое лицо и шею барышни. От них, на мгновение, отвлекали своей чистотой аметистовые сережки, да такой же перстень в серебре. Из-под платья, при шаге, выглядывали носочки «замшевых», песочных ботинок. Святослава ловко с феном и лаком уложила мягкие волосы Марфы, и в двери постучался Михей. Барышня сразу подметила его васильковую шелковистую рубашку, ибо восторженные глаза его приобрели васильковый оттенок.

 Они чинно, под руку, прошли два длиннющих коридора, нижнее фойе, обсуждая город. Михей с улыбкой спросил Святославу, не будет ли ей стыдно с ним войти в театр? Барышня нежно улыбнулась, тихо любуясь им.

 Водитель Михаил своими «закрученными» усиками и маленькой бородкой напоминал барышне мушкетера Арамиса, и когда здоровалась с ним, она держала снисходительную улыбку и мысленно приседала в реверансе. Михаил любил время своей молодости и наловчился коротко что-то сообщать. Барышни слушали его с интересом.

 Высь, свобода чуть ли не подхватили и не понесли ее по ослепительно-сияющему простору Дворцовой площади. Над сверкающей, булыжной площадью, словно неся бессрочный караул, парил с крестом Ангел. Какие только события, торжества, присяги, праздники, восстания, шествия и бойни на этом каменном поле не совершались, оно было невольным свидетелем. Ангелы, по преданию, никогда не болеют, не умирают, не злятся, не противятся нашему злу, только горюют и плачут и оберегают нас ‒ скверных, алчных, коварных и жестоких. Но от того, чему пришлось быть свидетелем ему, человек бы озверел. А они? Они ‒ молчаливые посланники Господа ‒ вечно скорбят за нас. И что он скажет на Предвечном Суде? Что поведает Господу, или будет безмолвно рыдать? ‒ размышляла Святослава, пытаясь рассмотреть кроткое его чело.

 Неспешно объезжая Александрийский столп, она пыталась рассмотреть Ангела. Два века тому Огюст Монферран предложил государю Николаю I такой эскиз памятника Александру I. Возможно, русский француз о чем-то догадывался, или незаметно побывал у оного из старцев… и соединил в одном памятнике и военную доблесть, и монашеское покаяние. Первым порывом Монферрана было запечатлеть царя-победителя верхом на коне, но вскоре он поставил Ангела, несущего крест. Огюст, быть может, не ясно понимал, почему он выбрал грустного и серьезного Ангела, держащего одной рукой Крест, а правой дланью указывающего на Небо, указывая или прося.

 Основание колонны стояло на подложке-фундаменте из 1250 свай. Гранитное основание было выше Святославы. Все его стороны украшали горельефы на военные темы, но понять, что изображено, барышня не могла. Чтобы гуляющие и ночью могли рассмотреть всё, колонну подсвечивали.

 Святослава бродила по Дворцовой площади, любуясь дворцом, любуясь этой гармонией, и не веря, что стоит и ходит по одной из красивейших площадей мира. А перед прогулкой по Эрмитажу они решили подкрепиться. Кафе пряталось в корпусе Генерального штаба, в первом его этаже. Вход был со двора. Низкий, сумрачный, дремуче-синего тона. Буфет с длинным пластиковым прилавком размещался в комнате, отделанной кафелем и напоминавшей барышне советскую раздаточную в санаториях. Две девушки в ослепительно-белых блузках, черных брюках и накрахмаленных передниках. Кафельную стену занимал буфет, наверно, конца 19-го века.

 Небольшой, зелено-синий зал был завешан большими, черно-белыми снимками какого-то фотохудожника. Его светловолосая муза в белой, мужской сорочке как бы выплывала из загадочного мира. Мебель была советской, металло-пластиковой, и от этого стало Святославе неуютно; сплетались две разные эпохи, проросли друг в друга.

 

Эрмитаж

 

 До Эрмитажа барышня дошла сама; ощущая сквозь подметки полуботинок неровность каждого камня; прикосновение к священной истории ее Отечества. И в эти минуты Святослава ощущала теплую улыбку отца; они мечтали об этой прогулке.

 Дворец сиял под лучами смеющегося солнца. Он отдалено напоминал барышне сказочный корабль с его изысканными, словно застывшая морская пена, силуэтами. По другую его сторону катили базальтово-синие воды Нева. Дворец казался вылепленным из майского неба, прошитого золотыми нитями майских гроз.

 Этот дворец Екатерина II называла «уединенное место». Он задумывался как место для коллекций высокого искусства и для торжественных церемоний и праздников. Главный корпус дворца поднялся и раскрыл свои двери еще в царствованье самой Государыни. Она обременила своим «капризом» давно обрусевшего итальянского архитектора Джакомо Кваренги. В этом дворце были залы с копиями фресок Ватикана. Спустя примерно тридцать лет Огюст Монферран создал еще несколько залов в стиле Джакомо Кваренги.

 Святослава заметила, что Эрмитаж ‒ «уединенное место» ‒ состоит из трех частей, центральная часть имеет три парадных въезда ‒ ажурные, черные ворота, венчающиеся золотой короной. Справа парадное крыльцо с пологим въездом для карет. По краю крыши дворца идет бордюр и скульптуры ‒ герои античного мира. Камень оказался непрочным, его несколько раз приходилось реставрировать. Всё напоминало Францию. Если бы царица повелела бы русским мастерам возвести Эрмитаж... как бы он выглядел?

 Святослава без уговоров села в кресло, потому что натрудила ступни. Душа ее ликовала от красоты дворца. Во дворец – Эрмитаж они входили через здание второго, дополнительного музея, что примыкает с правой стороны. В нем разместились предметы искусств, кои приобретали, собирали по завету Екатерины, наполняя Эрмитаж возвышенной, неповторимой красотой, ее правнуки. Когда все просторные залов были наполнены шедеврами XV-XVIII-го веков, царь повелел возвести еще один дворец и выбрал эскиз здания французского архитектора Лео фон Кленце. Он стал подданным России. Этот Чертог искусств архитектор создавал вместе с Василием Стасовым и Николаем Ефремовым десять лет.

 Со стороны улицы в нишах, по стенам здания, стояли мыслители Греции и Древнего Рима. Покатый, мощеный булыжниками вход, по которому могла подъехать к парадным дверям и двустволка или зимой возок, облицован гранитом.

 Взойдя на просторное крыльцо, барышня оказалась в окружении великанов-атлантов, вспомнив легенду о брате Прометея – хранителя огня. Он приносил людям, на землю, огонь. У Прометея был брат Титан, который дерзнул помериться ловкостью со старшими, за что был осужден богами вечно держать на своих плечах небо. Этот образ вдохновил скульптора Александра Ивановича Теребенёва создать такое крыльцо. На создание десяти Атлантов-великанов ушло десять лет; скульптор сам, в одиночку высекал их из десяти кусков сердобольского гранита. Он прочный, но, как поняла Святослава, мягче мрамора.

 Просторный холл был немного подпорчен металлическими арками входа. Святослава спокойно, прежде чем войти в арку, показала два серебряных кольца, цепочку с крестом и маленькие серебряные сережки с крошечными аметистами. Постовой спросил, заказывали ли провожатого, и, услышав имя экскурсовода, объявил, куда пройти.

 Лифт поднял их на второй этаж, в просторный холл, выложенный каким-то бежевым камнем. И сразу к ним подошла приятная женщина, немного старше барышни, с ласковыми глазами, в костюме и светлой кофте – экскурсовод.

 Из малого вестибюля она повела гостей через Греческий вестибюль, к которому поднималась просторная, гранитная рыжеватого тона, лестница. По обеим ее сторонам шли просторные проходы. Следующий зал – зал двадцати колонн. Они из молочно-коричневого гранита, дорические – «венец» у них золотые букли. Между ними, на круглых тумбах, светлого, как топлёная ряженка, цвета, стоят этрусские вазы из празёма - зелено-серый камень в белёсых «кляксах». Некоторые из них – с золотой чеканкой. Прошли по терракотовому залу. Юпитер, восседающий на троне со скипетром и крылатой богиней Победы, как разумела барышня. По левую его руку Орел с расправляющимися крылами – символ всемогущества, с античных времен почитался символом Власти. Он перелетел в Византию. Сам Юпитер – могучий человек, с широкой, мускулистой грудью с упругим торсом, весьма точно передана фигура могучего человека средних лет. Вокруг него подданные – великие люди Римской империи. Мрамор сохранил и донес облик обывателей первой империи. Мрамор был приятно-теплого тона, бесстрастно взирал на прохожих старший бог в Римском пантеоне. И изысканно-скромный потолок, наполненный свежим воздухом. Он был составлен из нескольких шатров, украшенных резьбой с римскими узорами.

 Каждый зал был неповторим по убранству, облицован то малахитом, то розоватым камнем с белыми разводами, колонны и пилястры поддерживали своды. В нишах и полукруглых закромах, под потолком, красовались барельефы, тонкой работы. В некоторых залах Нового Эрмитажа пилястры были дивные; верхняя – дугообразная часть – стеклянная, от чего в галереях и в пасмурные дни светло, просторно. Дугообразные закромки с изысканной росписью по серебряной чеканке. От этой изысканной красоты очень трудно было отвести взор. Он сам скользил по великолепным холстам и вазам-великанам, напольным канделябрам из черного оникса с золотыми, витиеватыми светильниками, в восемь свечей – лампочек – чудо Александровско-Николаевской эпохи. А вокруг плыло знакомая итальянская живопись…

 Они неспешно шли по дворцу, сменились залы. Каждый зал был своего, особого, тона; голубого, светло-зеленого, дремуче-зеленого, винно-красного, кораллового, брусничного. Святослава радовалась в душе, замечая то на одной, то на другой стене знакомые полотна. В знакомых полотнах ту или иную деталь, «утерянную» в копии. От многих полотен изливалось что-то необычайно теплое, что-то неповторимое, живое.

 Во многих залах стояли одна или две вазы. Гигантские вазы − мороженица из тёмно-зелёно-серой «пятнистой» яшмы. В других, не красных, а вернее, брусничных залах вазы – великаны и столы из малахита, несколько ваз из черного оникса − изящные, вытянутые формы. Святослава терялась, блуждая, витая по красивым неповторимым залам дворца. Все сплеталось в совершенную, неземную мелодию, так что барышня не заметила, как они вышли на парадную лестницу Эрмитажа.

 Царственно, изящно и изысканно украшен парадный вход – Иорданская лестница из белого камня. Это – прекрасное сооружение. Дивная, мраморная лестница, будто волшебная дорожка, раздваиваясь ко второму пролету, плавно поднимается на второй этаж. Стены украшены «снежными» барельефами – картины меж ними, словно в воздухе повисли. Меж ними, словно отсвет зари, тафтовые малиновые шторы.

 Святослава со своими спутниками вошли в первый, парадный зал, и потянулась анфилада залов в изысканных, разнообразных убранствах, в хрусталях и зеркалах. Люстры – шесть малых люстр на длинных цепях, скрытых белой парусиной, и три царские, двухъярусные - на позолоченных цепях. Солнце не попадало туда, но казалось, что зал наполнен солнечным светом.

 Святослава обратила внимание на чрезвычайно высокое основание колонн, белого цвета. Экскурсовод рассказывал, что приемы, балы и маскарады здесь устраивались и зимой... и вдруг у барышни промелькнула мысль: цоколь колонн неспроста сделан «высоким», может в них проходят духовые печные трубы, по которым проходил горячий воздух, который обогревал зал; если после балов самодержцы приглашали гостей к трапезе, то ужин должны готовить в первом этаже; если гостей больше двадцати человек, и две перемены − два блюда подавали горячие, то без трех-четырех печей было не обойтись. Возможно, дымоходы проложили в потолках, ниже этажом, где готовили поздние ужины; печи пыхали всю ночь, и тепло по дымоходам распределялось по залам. Но залы необъятные.

 Неожиданно пахнуло русской стариной; то был малый тронный зал. В нем барышня ощутила стылость и неуютность хмурого дня, наверно, потому, что отделка его – мрамор; в ненастную погоду в каменных помещениях неуютно и как-то промозгло. О величии зала послам и важным гостям говорили стены, затянутые красной тканью с золотым шитьём – двуглавыми орлами. Над окнами имелись еще глухие, задрапированные занавесками, с золотым шитьем нечто, похожее на нос ладьи, увенчанной короной. Их фронтоны – козырьки – золотые барельефы – россыпь оружия. Выше неширокий портик с золотой лепниной. Еще выше две полукруглые четвертинки окна, завешенные красными, нарядными шторами.

 В этом зале самым красивым, изящным был многодольный потолок. Барабан опирается на лепной фриз – кайму.

 Стены и простенки окон украшены парными коринфскими полуколоннами, на которых сидели сказочные птицы с распахнутыми золотыми крылами.

 Святослава в душе улыбнулась: сколь умело Эдуард Петрович Гау, художник этого зала, вплел в русский стиль кельтский. Необычный и тоже родной, уютный, оказался потолок. Шатровый, бежево-розового тона. Это как раскрытый зонтик с проволочными дугами − острые, золотые перья сказочной птицы. Узор вроде сетки; в каждой ее ячейке золотой двуглавый орел. По его «кромке» похожие барельефы – высеченные из камня античные музы, мифологические животные. Ниже, против друг друга – полукруглые закромки. Они состоят из трех картин; две, по бокам – черно-белые на античный сюжет, а центральная картина – триумф Петра I.

 Странное у барышни возникло ощущение, будто зал составлен из двух разных залов – потолок из русских палат – сводчатый, а всё остальное европейское.

 Еще одно разочарование ждало барышню в следующем, парадном зале. Тронный зал – громадный, торжественный, отделан мрамором, с коринфскими колонами, с верхними балконами, огромными окнами – подражание Европе. Адмиральский, белокаменный, напоминал Францию.

 Она растерялась, когда вышли на лоджии Рафаэля. Радость, свет, музыка окутали ее и понесли по бесконечным, светлым лоджиям – бесконечному коридору – памяти Святого Писания. Со всех сторон на нее смотрели хорошо знакомые ей личности. Многих из них Святослава мысленно называла по именам. Часто они с отцом листали книги – альбомы разных музеев, и любили сравнивать лоджии Рафаэля с оригиналами в Папском дворце в Ватикане. Как искусно Рафаэль создал «канву» из античных рисунков и узоров Греции и Рима. Одни, почему-то, черно-белые, другие – бело-красно-черные. Святослава вспомнила, что в Греции в 6-2-м веках до нашей эры статуи были цветными, и такая гамма, переплетенные эпохи. Фрески – застывшие на стенах мгновения земного бытья святых – целый мир. Святослава не понимала, как возможно повторить тонкости, особенности рисунка, ведь Рафаэль побывал в Греции, делал десятки набросков, эскизов, правил их. Копировал всё Христофор Унтерпергер подданный Российской империи. Вестимо, живописец трудился не один, переписывая на картоны творения Рафаэля. С какими мыслями переводили всё это помощники Кваренги – русские живописцы, какие мысли роились у них? Какие чувства теснились в сердцах у них? Потом долгое плаванье к родной земле. Под парусами. Какие волнения и страхи они пережили, идя под парусами по морям… ни радаров, ни радио в средине 18-го века не было. А в трюмах, запаянных сургучом и воском, находилось сокровище – тысяча картонов с рисунками Рафаэля. А после, еще десять лет труда, в любую погоду в зябкой лоджии, или, как в старину это называлось, гульбище, с утра и до вечера, живописцы рисовали, писали углем, кремнем, красками... десять лет. Наверно, когда открывали лоджии Рафаэля, многие воспринимали это всё за сказку.

 Святослава плыла по этому прекрасному коридору, ощущая дух забытых эпох, чувствуя восхищение от пропорций и изящности рафаэлевской кисти. Замирало сердце при мысли, что это создано кистью Рафаэля. Его узкая рука с длинными, точенными пальцами выписывала греческие сосуды, вазы с неведанными нам, русским, цветами, добродушным уродцами - водяными, кикиморами, головастиками, оплетенными заморскими растениями. По васильковым опалубкам окон, в серебряных вазах влекли вдохнуть аромат знойного сада, диковинные цветы. По другим простенкам прыгали тёмно-рыжие белки. Рядом – неширокая полоска в древнеримских, черно – багряных рисунках. Фигурные полосы шли орнаментами по белому фону.

 Другая сторона лоджий с арочными окнами украшены-расписаны чёрно-белыми «оттисками» древнеримских миниатюр. Кессоны всех тридцати арочных окон, будто выложенные изразцами – эмаль по золоту. Кессоны – широкие, дугообразные простенки – идут по всему гульбищу – лоджиям. Нижняя их часть вторит аркам окон. Это создавали в его отечестве вместе с Кваренги десятки его помощников – русских живописцев, достойных кисти Рафаэля.

 Барышня рассматривала фрески на сводах, узнавая разные истории из Ветхого и Нового Завета. Пророки, апостолы и святые были явственно, хорошо написаны, так что она, почти без заминок, узнавала и образы, и истории, и своды сияли, будто снизу кто-то тайком их освещал.

 Какими-то путями они прошли Фельдмаршальский зал, страшно похожий по стилю на французские дворцы конца 18-го века, со светлыми креслами, с балконами по двум сторонам залы, покоящимися на ионических гладкоствольных колоннах, капитель которых в виде «закрученных буклей». Фриз – карниз балконов, украшен, в простенках на высоких тубах расставлены вазы с позолоченным дном и горлом. Стены украшены парными фризами – силуэтами ионических колонн. По всем стенам зала портреты адмиралов, генералов Отечественной войны 1812-го года. Средних лет люди, добродушные, благожелательные, с разумным и живым взором − герои войны 1812-го года. Святослава объезжала зал и думала, что и на бальном паркете поручики, офицеры и генералы столь же блистательны. Может, в праздничные вечера, на балах большинство из них кружили, кружили молодых барышень, всю жизнь несли, словно высшую свою награду…. И везде, всегда вместе. Им никогда не изменяли зазнобы-жены. Балконы над входами в зал, другой – супротив. Быть может, на одном располагался оркестр, а другой для царевен, чтобы, не привлекая внимания, любовались своими «избранниками», грезя о счастье.

   Другая причуда царицы Екатерины II − Мавританский зал. Он создан архитектором под мавританский стиль с высокими, почти округлыми арками, с балюстрадой под потолком, украшенной карфагенскими «нарядными» колоннами, разделяя зал на две длинные части. В этом зале большой камин из белого камня с зеркалом и два позолоченных канделябра.

 Завораживали барышню не так сама балюстрада колон, как бесконечные закромки с пилястрами – внешняя и нижняя сторона арок. Шатры – полусферы, покоющиеся на фризах с золотыми узорами. Роспись розовато-золотистая напоминала барышне арабский узор. Потолок, состоящий из квадратов и прямоугольников, украшен тоже мавританскими узорами. Верхняя анфилада-гульбище повторяет «нижнюю», но она полегче. Окна в три яруса.

 Часы заводные, позолоченные, в виде заморской птицы – павлина были для Святославы простой «диковинкой» гостей дворца. Вообще это было произведение и инженерной, и творческой мысли. «Птица ученая» у царицы живет, всякий час горгочет, царицы час оглашая, наверно, говорили в народе. А сколько знатных гостей теснилось вокруг нее? Четвертый век она оглашает время. Красавица под стать своей величественной хозяйке.

 Взглянув в противоположную сторону зала, барышня слегка удивилась: фонтан. Перламутровые плошки - одна под другой, меньшая над большей. Фонтан - причуда архитектора. Близнец того, уже бессмертного фонтана;

 Фонтан любви, фонтан живой!

Принес я в дар тебе две розы.

Люблю немолчный говор твой

И поэтические слезы.

Твоя серебряная пыль

Меня кропит росою хладной:

Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!

Журчи, журчи свою мне быль…

Фонтан любви, фонтан печальный!

И я твой мрамор вопрошал:

Хвалу стране прочел я дальной;

Но о Марии ты молчал…

Светило бледное гарема!

И здесь ужель забвенно ты?

Или Мария и Зарема

Одни счастливые мечты?

Иль только сон воображенья

В пустынной мгле нарисовал

Свои минутные виденья,

Души неясный идеал?

Святослава видела полотна великих живописцев в разных залах дворца. Она видела и Леонардо да Винчи, Тинторетто, Сандро Боттичелли, Рубенса, Ван Эйка, Рафаэля Санти, Эжена Делакруа, Альбрехта Дюрера, Рембранта, Вермеера, Огюста Ренуара, Эль Греко, Антонио Канову и Веласкеса, Гойю, Николя Пуссена, Яна Вермеера, Тициана, Жана Огюста Энгра, Тёрнера, Паоло Веронезе. Каждая картина рассказывала свою историю, раскрывала свой, особый мир.

 А за окнами, плескаясь, неслась куда-то, в Вечность, суетливая, важная и легкомысленная, обеспеченная и нищенская, заблудшая и праведная жизнь. Святославе нужно было вновь погрузиться в ее среду, чтобы достичь еще одного островка отдохновения - Мариинского театра.

 

Мариинка-2

 

 В эти три дня театр еще давал спектакли, в Мариинке - 2. Здание заняло место на набережной Крюкова канала. Оно почему-то барышне напоминало разморённую зноем медузу, так как было из голубовато-зеленоватого стеклобетона, округлое сверху, растекающееся книзу. Вечер был по-летнему теплым, ясным, даже солнечным. Странно, та публика, что входила перед ними, была в черном.

 В верхнее фойе провел их молодой человек в белоснежной, накрахмаленной рубашке, и черном, узком галстуке. Они поднялись по пологому пандусу, которое соединяло нижнее и верхнее фойе. С другой стороны извивались по металлическому столбу белые лестницы, «скобами» тянулись к верхнему фойе. Барышне это почему-то напоминало научный институт, но не храм искусства и Музыки.

 В янтарном фойе к ней не пришло ни волнение, ни тайны волшебства, словно что-то мешало.

 Протрынькал электронный звонок, приглашая публику в зал. В это время перед барышней, обгоняя, проходили люди в простых, но элегантных нарядах, от бежевых тонов до васильковых, сиреневых, терракотовых, бордовых, но больше было черных. Заметила пары, дамы которых были с открытыми плечами.

 В зале чрезвычайно неуютно; неоновый, белый свет со всех сторон, и кажется, что тебя нарочно ослепляют. От белого, стылого света казалось, что зал оббит светлым деревом. Четыре яруса лож чрезвычайно ярко освещались и теряли свою глубину. В бельэтаже и ложах всех трех ярусов − неоновые, плоские светильники. Всё просторно, всё и всех видно, но все это необъятное пространство не могла заполнить человеческая теплота.

 Зал плавно погрузился в темноту безвременья. Барышня ощутила вокруг себя бескрайнюю пустоту, и невольно оглянулась. Привычных ярусных балконов вокруг не было, не ощущалось трепета воздуха от последних замечаний, парящих от всех ярусов театра, шуршаний программок – ничего.

 Дирижёра они не видели. Зазвучала возвышенно трагическая увертюра, возводя из нот аккордов сумрачные улочки и небольшую площадь с фонтаном безвестного, тогда еще, города Вероны. Спектакль сохранил облик и черты позднего средневековья. Герои жили и дышали мыслями и чувствами далекой от Святославы эпохи, так что барышня забыла обо всем.

 Когда они вышли из театра, надвигались сумерки, смешиваясь с нежно-зеленым, позолоченным закатом. Михей делился со своей спутницей впечатлениями, ведя под руку по каменному берегу канала. Они были увлечены беседой о судьбах героев, не замечая добрых и благожелательных взглядов прохожих. Незаметно разговор перешел к городу, и Михей понял, что его спутница знает живые детали, подробности, о которых он и не догадывался.

Они прошли несколько улиц, прежде чем статный спутник заметил ее заинтересованные взгляды на самокатчиков. Он предложил прокатить ее с ветерком. Не понимая, о чем речь, Святослава замялась. И вдруг он встал перед ней с этой диковинной «птице». Он встал сзади, и они тронулись в путь. Было все столь надежно, будто он укутал ее своей крылаткой.

 Петербург раскрывал свои архитектурные красоты по-иному. Ее висок касался его заросшей скулы. Он рассказывал о городе, но порой ее слух улавливал слова, от которых сердце то замирало, то взмывало под все соборы Петербурга, в вуали света, и слышала теплый голос Михея:

 

Я люблю только ночь и цветы

В хрустале, где дробятся огни,

Потому что утехой мечты

В хрустале умирают они...

Потому что − цветы это ты.

 

 Они пробежали, пролетели в гостиницу. Миновав ослепительно-яркие холлы и коридоры, чудаковатые залы ресторана, нашли своих спутников в диванной, где они накануне ужинали. Елизавета с Марфой беседовали за накрытым столом; скатертью служили полдюжины тонких салфеток-промокашек, разбросанных по темному столу. На десертных тарелках уже томились разложенные нарезанный сыр, хлебцы-сухари, несколько свежих огурцов, помидор и петрушка. Стол казался праздничным. Елизавета с Марфой расспрашивали, где – по каким улицам прошлись. Михей начал, рдевшая Святослава подхватила, описывая улицы, дворцы, подсветку. Затем разговор перешел на балетный спектакль, и все стали объяснять Марфе смысл балета.

 У двери номера Святослава не поняла, как ее рука оказалась у губ тёмно-русого гренадёра. Они пожелали друг другу доброй ночи, а сияющие глаза говорили о звездном счастье.

 Марфа быстро уснула в пышных перинах, а грациозная барышня в кружевной ночнушке танцевала под сказочную музыку, что звучала в душе, растворив потолок и стены номера и восхищая ее до самих звезд.

 

Спас-на-Крови

 

 За завтраком Михей угостил всех маленькой розеточкой земляники, под сметанно-шоколадной подливкой свежие ягоды оказались очень вкусными. Сотворец этого лакомства сиял от счастья.

Нынче Святославе предстояло побывать в единственном «самоцветном» соборе Петербурга – церкви Спаса-на-Крови.

 Они вышли из гостиницы. Святослава и Михей катили кресло с двух сторон. Барышня хотела пройти пешком, но Михаил возмутился, его обрекают на скуку.

Он подхватил барышню на руки и водрузил на переднее сидение. Михей весело вызвал его на дуэль. Михаил согласился и спросил, есть ли у него шпага? Михей уверил соперника, что раздобудет, и всю дорогу они обсуждали условия дуэли.

 Ехали вдоль Грибоедовского канала; как-то нежданно перед ней предстало, устремляясь в небо Нечто сказочное и неземное; терем – не терем, храм – не храм. Святослава сразу ощутила добрую теплоту Спаса-на-Крови.

 Наверно, не все приходящие в этот храм задумываются над столь жестоким и в то же время сулящим радость названием ‒ Спас-на-крови ‒ искупление через мучения и прошение Спасения от самой страшной кары – Небытия. Испокон веков на Руси место убиения «помазанника божьего» считалось святым и ставились церкви, дабы каждый верующий мог помянуть душу невинно убиенного.

 А этот Спас-на-Крови воздвигнут на месте страшного греха – цареубийства.

 Многие, быть может, запамятовали, что этот собор создал священник, настоятель Троице-Сергиевой пустыни, архимандрит Игнатий Малышев - именно такой, напоминающий цветок вечной Жизни с поднебесья.

 Небо одарило Своего раба ещё одним талантом - писать иконы. Одну из них он подарил императрице Александре Фёдоровне. Царская семья часто посещала Троице-Сергиевский монастырь. Как-то во сне предстал перед ним дивный храм, с высоты птичьего полета храм напоминал цветок бессмертника, с разноцветными маковками, напоминающий Горний Мир. Вставши от сна, отец Игнатий зарисовал виденное и закинул на полати, забыл о нем. Вспомнил о том рисунке только, когда император повелел поставить собор на месте убийства Александра II. Архимандрит Игнатий представил и свой рисунок, который император одобрил. Собор возводился и украшался без году четверть века. И несказанная красота прояснила в памяти барышни строфы недавно попавшего в интернет стихотворения ее современницы:

Земное притяжение не властно

Над духом, что парит под облаками,

Не ведающим, что летать опасно

Мишенью с Богом данными крылами.

 

Чужое вдохновение - добыча

Заветная для ловких браконьеров.

И вожделенней зависти нет дичи,

Чем в небесах расстрелянная вера.

 

Но лучше миг един, но окрылённый,

Чем ползать век, прославив плеть, во прахе.

Нет голосов пронзительней казнённых,

И Царь на высший трон восходит с плахи.

 

Свобода зла суть рабство душ увечных.

И просто, как таблица умноженья:

Кто принял крест, тому открыта вечность,

Тот одолел земное притяженье.[4]

 

 Собор напоминал о прекрасном, светлом Горнем Мире, ради которого хотелось претерпеть любые лишения и скорби. Он был похож на Райский Чертог, и Пасхальный пряник с сахарной глазурью; возведен из красного кирпича, наличники, полукруглые закомары – кокошники над окнами. На малом боковом крыльце резные балясины, высокие «бойницы» звонниц ‒ все из белового камня. Подойдя ближе, барышня была поражена: весь Собор был сложен из изразцов – картин. Пилястры – небольшие, полукруглые ниши с «развернутыми» козырьками с ликами. Святослава, когда ее с Михеем провели в ограду, пошла вокруг, рассматривая собор.

 Красное крыльцо с массивными балясинами при дверях. Крыша ‒ углом, окаймлённая позолоченной «бахромкою ». Кокошники (фронтоны над дверьми) фрески - мозаики ‒ главные события Евангелия: Крестный путь, Воскрешение ‒ Иисус выходит из погребальной пещеры с золотым нимбом, неся крест, а из пещеры льется свет, возле, на камне, отваленном от входа, сидит Ангел с бело-розовыми крылами, словно в лучах восходящего солнца – светлого, радостного дня. Еще один фронтон - Снятие с креста, бордово ‒ серо ‒ синих тонах... еще один ‒ распятье; Иисус стоит на темных досках крест-накрест. Еще один, большой фриз – кокошник, на северной стороне храма. Безжизненного Спасителя за руки держат две женщины. Барышня задержалась перед ним, ощущая горе Матери.

 С задворок храм был не менее благолепен; полу-ротонда алтаря была под стать передней части собора. Над алтарём фриз шел из полукруглой ниши, где, в золотом сиянии, четыре Евангелиста, а посреди них, во весь рост, в царском венце, благословляющий Спаситель…. Выше – звонница. Увенчана золотой маковкой с сияющим крестом. По обеим ее сторонам такие же звонницы. А над ними, в круг главного шатра, звонницы побольше, с закромами с ликами святых.

 Над парадным входом ‒ кокошник, ослепительно радостная мозаика ‒ Христос во славе; на небесах Спаситель восседает на царском троне. Золотые лучи Его славы озаряют Святых и праведников, стоящих вокруг Его Престола, синее, лазоревое небо.

 Святослава старалась рассмотреть каждую мозаику, каждую капитель, каждый фриз, восхищаясь красотой и неповторимостью украшений. Это мог вылепить вручную зодчий, глубоко-верующий и искренне любящий Господа и знающий, что Небытия НЕТ. А напарником зодчему был иноземец, да к тому же католик - Альфред Парландо. Наверно, увидев чертежи и наброски архимандрита Игнатия, архитектор сразу уразумел, какой это одаренный зодчий.

 Вход, как во всех церквях и соборах, тесный и мрачный. Михей даже поддерживал барышню, когда они входили, чтобы путники не сбили ее.

 В соборе вдоль черных каменных стен было сумрачно. Елизавета с Марфой старались не отстать, не затеряться. Люди шли с обеих сторон, в разных направлениях, озабоченно-тревожно осматриваясь, будто искали, высматривали чего-то, не видя идущих рядом, словно они шли в неведомое. И отчего-то Святославе вспомнились времена татаро-монгольского ига… там тоже мало кто слышал «ближнего», запирались в соборах, которые татаро-монголы поджигали. Страх смерти-небытия и вера в Спасение.

 Экскурсовод предлагал прогулку по храму, и они пошли на голос. Барышне показался как-то неуместным твердый голос в храме. Экскурсовод был средних лет с безразличным выражением немного одутловатого, бесстрастного лица, со скучными, зелеными глазами. Джинсовая рубашка, дремучего зеленого цвета с расстегнутым воротом, подчеркивала белизну кожи и оттеняла рыжевато-каштановую шевелюру.

 Это было изложение «события», а не истории людей. Знают ли путешественники и сам экскурсовод, что Дагмар – Мария Федоровна – любила двух цесаревичей – Николая и Александра? Помнят ли они что это была дивная любовь, вобравшая в себя необъятное и неповторимое счастье и горе утраты.? Редко кого Господь Сподобит любить искренне два сердца – великого князя Николая и великого князя Александра. Господь Сподобил ее принять Крест – стать дважды вдовой любимых. Тайна, Величайшая Тайна –Преображение Души. И потом потерять сыновей и внуков.

 Святослава шла по дивному ковру из мрамора, на котором плелись неземные узоры. Высоченные воздУхи - Небеса, лазоревые, пять-шесть ярусов и боковушки узких окон. А окна в два яруса, высокие и узкие по всем стенам храма, закомары в цветах. Крылатые Серафимы и Херувимы парят между сводами. С одного поднебесья взирает Иисус-отрок, с другого, солнечного, ясного, строго и спокойно смотрит на нас Царица Небесная…. Немного ниже, по кругу, как бы тёмно-синему Небу, хоровод Херувимов и Серафимов – выше Ангелов, с красивыми крылами. И цветы, цветы, цветы. По кессонам в цветочных гирляндах светлые медальоны с нарядными крестами, на других - святые. А на стенах, под окнами фрески – иллюстрации Нового Завета. Оказавшись посреди храма, Святослава ощущала необъяснимое волнение, словно находилась в горнем соборе.

 От образов и ликов исходил вековой, благодатный дух живописцев – Н.А. Кошелева, В.В. Беляева, они создавали образы, писали на картонах. Затем мастера подбирали камни для мозаики. Нужно было изрядно присмотреться к фреске, чтобы заметить, различить «кусочки», которые выше уровня глаз кажутся фресками. Какое терпение и прилежание имели мастера, выбирая нужный тон цвета. Святослава восхищенно и пристально рассматривала их творения.

 Взор Святославы скользнул по своду над алтарём, и она замерла в беспечной радости: к ней спускался Христос в праздничном, бело-красном одеянии, в сонме Херувимов. Казалось, еще шаг, и Он сойдет в храм. А вокруг Него в три неба Серафимы и Херувимы ало-золотые, а дальше, по сторонам – Архангелы – Гавриил, Михаил, а за ними, коленопреклонение сивиллы – предсказательницы Его Прихода. Но все это барышня заметила после. Какое-то время она видела Христа во славе (Н.Н. Харламов), шедшего к ним, молящегося.

 Радостно осенив себя крестным знамением, поклонилась. От иконостаса веяло теплом; при первом взгляде барышне показалось, что он вырезан из липы. Золотисто-кремовый камень мягко сиял в лучах солнца. Тонкая резьба напоминала барышне русское кружево. Надвратные кокошники были украшены небольшим иконами. Основание иконостаса – темно-коричневый мрамор, выше почти пурпурный с белыми прожилками. Он напоминал барышне древнюю Русь.

 У мавзолея – места убиения царя людей было немного, и можно было положить земные поклоны. Вокруг лежал пурпурный пол – ковер ограничен двумя серебряными ветвями. Четырёхугольная ограда из пурпурного в разводах брусничного мрамора. Он весь был в темных пятнах – разводах, словно струйках крови. В душе она испытала смятение: дивно и страшно, что природа, в глубинах земли, создает самоцветы, будто запекшаяся кровь; или Премудрость божья с грехопадения первых людей, уже знала, что человечество опустится до убийств своих помазанников? От Андрея Боголюбского, царевича Дмитрия, Павла I до Александра II и царевича Алексея?

 В средине ограды кусок тротуара – булыжная мостовая – Голгофа. Барышня задержала взор на страшном месте – вогнутой мостовой – каменной выемке.

 Как в людях уживается и человеческое, и зверское? Народовольцы Гриневицкий и Русаков бросили две бомбы. Первая скосила несколько прохожих. Царь бросился помогать раненым. И уже вторая бомба разорвалась возле царя. Толпа людей. Александр не вскрикнул. Ноги почти оторвало. Лишь сдержанные стоны слышали приближенные. Он прожил до утра. Искорёженные камни Голгофы огородили почти сразу. Мавзолей напоминал беседку. Резная ограда не превышала треть сажени, она возносилась вверх красивым ажурным фронтоном со всех четырех сторон. Ее кружевной рисунок был прорезан насквозь, словно кружево сплетен из камня. На венцах колонны перекликались с евангелистами. Навершия венчает величественный золотой Крест – Спасение. Солнечные лучи горели на его золотых «лучах». Все навершие сияло, переливалось, искрилось. Свод, закромки, фронтон, кессоны – сияли. Там, в окружении Святых, в Сиянии, пребывали Отец с Сыном, между которыми парил белоснежный голубь.

 Рыжеволосая Марфа с сумкой через плечо восхищенно рассматривала свод и шепталась с Елизаветой.

 Архангелы, Херувимы с Серафимами, пророки, Святые – все было ясно, подлинно, ощущалась вечная простота и теплота каждого лика, каждого образа, так что душа и сердце барышни не могли поверить, представить храм полуразрушенным, оскверненным. Но в 1938-ом году его участь была плачевна; в 30-х годах здесь был склад, но именно это спасло его от гибели ‒ он мог повторить участь своего страстотерпца; его могли уничтожить… Взрывчатка, закрепленная проволокой словно терновый венец с шипами, стягивалась и впивалась в собор, но взрывать его не спешили. Простоял он несколько лет в «смертном одеянии». Даже тогда в СССР жили молитвенники и был Ангел-Хранитель храма – Александр II, иначе бы храма не было. Война тоже оставила на нем страшную отметину – фашистскую бомбу. Она прилетела в руку Спасителя, Который Благословляет верующих. В блокаду, 1941-1943-х годах, храм использовался как морг; сюда свозили умерших от дикого голода и погибших от бомбежек, в стылых и мёрзлых окопах… и на улицах. Людей клали в кучи перед образом Христа и Богоматери... После войны в храме устроили склад театральных декораций.                                               

Может статься, Власть страшилась подступится к бомбе, а Христос держал страшнейшее оружие, а правой рукой благословлял ленинградцев еще на один подвиг. Спустя двадцать лет саперам удалось вытащить смертоносную посылку из свода. Где-то в пятидесятых годах на этом месте хотели поставить Театр оперетты, власти собирались храм взорвать. И вновь вмешалось Провидение; этот храм посвящен серьезному событию в истории, которое известно во всем мире, так что туристам интересно посещать его – это памятник мировой культуры и достопримечательность города. И так в третий раз Спас-на-Крови устоял. Долгие десятилетие он разрушался, но! Стоял. Его блеклые маковки привечал Господь, и молились на них и ленинградцы-петербуржцы, и многие русские люди. Пролетело где-то четверть века, после Отечественной войны, прежде чем его окутали строительными лесами. Реставрация растянулась на такой же срок. Восстанавливали по крохам, можно сказать, заново расписывали. Храм ожил на Преображение Господне в 1997 году.

Когда они покидали храм, Святослава обернулась. Храм в сонме святых, преподобных и апостолов сиял. А там, над алтарём, восседал (но барышне казалось, шел к ней, к ним – людям) Царь Мира – Христос – добрый, любящий, прощающий всё. У нее в душе счастливо прозвучало: «...да будет Царствие Твоё на земли, яко на Небеси».

 

«Поедем в Царское Село…»

 

По дороге до Царского путешественники делились своими мыслями об истории Спаса-на-Крови. В какую-то минуту возница – Михаил обратил внимание седоков на каменный столб: верстовой столб, отмечавший половину пути до Царского Села. Большак был довольно просторный – шагов 25 -30. Сердце ёкнуло у барышни: по этой дороге ездили многие из поэтов… и почти шестьдесят пять лет тому назад в Царское приезжала Анна Ахматова; про ту прогулку ее отцу рассказывал сам Алексей Баталов. Вспомнился Святославе случай, коему он оказался свидетелем: Алексей извинился перед Ахматовой и смущенно попросил выглянуть во двор; под окнами стоял автомобиль; деньги на одежду, которые она ему дала, он истратил на машину и назвал ее «Аннушка». Однажды на ней начинающий актер возил Ахматову в Царское. Неожиданно гулкую тишину встревожил голос Елизаветы:

По аллее проводят лошадок.

Длинны волны расчесанных грив.

О, пленительный город загадок,

Я печальна, тебя полюбив.

Странно вспомнить: душа тосковала,

Задыхалась в предсмертном бреду.

А теперь я игрушечной стала,

Как мой розовый друг какаду.

Грудь предчувствием боли не сжата,

Если хочешь, в глаза погляди.

Не люблю только час пред закатом,

Ветер с моря и слово «уйди».

 

 Они собирались в Царское Село лет тридцать. Олег Владимирович обговаривал с дочерью план посещения Царского. Они доставали с книжных полок книги – альбомы, перечитывали различные тонкие брошюры о нем, пересматривали альбомы с репродукциями и фотографиями залов и гостиных его дворца.

В том пустынном краю после Северной войны Петр подарил эти земли будущей супруге сына-наследника Алексея, но прежде оные земли были подарены государем – будущей супруге, происходившей из незнатного рода. Будущая царица приняла православную веру с именем Екатерина. Она была смекалистой, непосредственной и чуткой. Царю было с ней просто. Она умела облегчать его недуг. После казни любовника Екатерина изменилась, но не смогла возродить в Петре прежнюю любовь. Она жила во дворце почти как в золотой клетке. Счастье пришло к ней в конце жизни, по кончине Петра она взошла на престол, но ненадолго и умерла в 45 лет. Царское село перешло в руки дочери Петра Елизавете. Она начала перестраивать дворец. Екатерина II завершила строительство. И эта загородная резиденция была созвучна ее внукам, правнукам, любили ее и простые смертные.

 По тенистым, не слишком широким улочкам Царского проезжали автомобили, а барышня представляла экипажи, пролётки, двуколки, прохожих – разный люд в поддёвках, сарафанах и душегрейках, мундирах 18-го, 19-го и начала 20-го века. Он сокрыт пышной зеленой тафтой величественного парка.

 В зыбкой пене его листвы Святослава заметила кремово-песочное здание гимназии, и сердце начало биться сильней: в этой…, в той..., нет, в той, где каждый день, 150 – 140 лет тому назад преподавал Иннокентий Анненский. …Почему она полюбила его, теперь не смогла бы объяснить. Как-то незаметно, светло и просто в его стихах Святослава находила в юности отклик на свои мечты и мысли…

Меж теней погасли солнца пятна

На песке в загрезившем саду.

Все в тебе так сладко-непонятно,

Но твое запомнил я: «приду».

Черный дым, но ты воздушней дыма,

Ты нежней пушинок у листа,

Я не знаю, кем, но ты любима

Я не знаю, чья ты, но мечта.

За тобой в пустынные покои

Не сойдут алмазные огни,

Для тебя душистые левкои

Здесь ковром раскинулись одни.

Эту ночь я помню в давней грезе,

Но не я томился и желал:

Сквозь фонарь, забытый на березе,

Талый воск и плакал и пылал.

 

 Барышня созерцала улицы дивного селения, забыв обо всем. Бартоломео Растрелли… Но это был третий дворец. Первый возводили голландские и немецкие зодчие под надзором Иоганна Браунштейна. Затем Елизавета поручила «обновление» дворца отечественным зодчим – Михаилу Земцову, Андрею Квасову и Савве Чевакинскому. Потом воцарилась Екатерина, и в Петербурге, и в Царском Селе творил Бартоломео Франческо Растрелли. Ему понабилось четыре года, чтоб возвести новый дворец, и в средине лета 1756-го императрица въехала в неузнаваемый дворец. Он чем-то напоминал Эрмитаж. Ее сын и внук не любили этот уединенный уголок. В отместку им эта усадьба пришлась по сердцу Николаю I и всем другим Романовым. Они жили здесь чуть больше 150-ти лет.

 Над главными вратами дворца, сияя золотом – величием богоданной власти, Царскосельский вензель. Чугунные, узорчатые ворота, увенчанные царской шапкой-короной с золотым вензелем − переплетенные между собой две буквы. Забилось сильней сердце, когда они вступили под сень возвышенных мечтаний.

 Вернулось настоящее, когда перед нею встало сияющее и озабоченно лицо Михея; он приглашал ее на прогулку.

 Они шли по необъятному, цветущему саду, переливающемуся нежными тонами цветов. Казалось, что за ними летят шлейфы придворных дам и шали невидимых муз. Издалека доносилось шуршание чьих-то шагов. Казалось, что по другим аллеям гуляют хозяева Царского и их гости.

 По пути они проходили аллею роз и цветущего шиповника. Один куст роз был бледно-розового тона −любимые цветы Марии Фёдоровны - невестки Екатерины. Она с Павлом почти не гостили здесь; будущий самодержец недолюбливал эту обитель. А знала ли юная царевна судьбу Екатерины I? Вестимо, знала. А каков был Павел I? Быть может, неплохим человеком, коль не препятствовал супруге помогать несчастным людям.

 На крыльце их встретила экскурсовод, женщина старше Елизаветы, с вьющимися каштановыми волосами, с открытым, немного увядающим лицом.

 Они пришли в какое-то не «царское» помещение, с голыми, зелено-серыми стенами, с задвинутыми бог знает куда шифоньерами 65 – 70-х годов, где-то, за притолкой, стояла обшарпанная тумбочка с электрическим советским чайником, а дальше тянулся коридор. Его сумрак оживил в Святославе мемуары А. Баталова; он возил Анну Ахматову в Царское; она вела Алексея Баталова по этим коридорам, рассказывая про хозяев; и всё приобрело какой-то домашний, родной отсвет.

 Одно, другое маленькое, сумрачное помещение. И вдруг Простор, сверкающий, переливающийся, преломляющееся в тысяче граней хрусталей светильников. Какая-то ожившая, старинная музыка подхватила барышню и понесла по залам. Амурчики резвились вокруг них, пускали золотые, легкие стрелы, высокий Михей и изящная, счастливая Святослава уворачивались от них, танцевали − общались, но легкокрылые стрелы-невидимки попадали в грудь и тотчас же исчезали. В маленьких уютных гостиных им стены с неповторимыми обоями нашептывали стихи Ивана Дмитриева, одного из придворных поэтов Екатерины II….

 Видел славный я дворец

Нашей матушки ― царицы;

Видел я ее венец

И златые колесницы.

 

«Всё прекрасно!» ― я сказал

И в шалаш мой путь направил:

Там меня мой ангел ждал,

Там я Лизоньку оставил.

 

Чудо Екатерининского дворца, бесспорно, янтарная комната. Еще гуляя в соседней зале с великолепной, позолоченной лепниной, с зеркалами в резных, затейливых рамах, барышня чувствовала, что за стеной почти что пушкинское чудо − ручная белка, грызущая золотые орешки.

 Двухстворчатые двери, с замысловатой, позолоченной инкрустацией, были распахнуты. Но лакеев в долгополых кафтанах и напудренных буклях не было. Двухстворчатые двери раскрылись, и они вступили в чудо − янтарную палату, выложенную самым красивым янтарем. Она наполнена была каким-то живительным светом. Стены, пол с замысловатым, нездешним цветом, собранным из светлых пород дерева. Дневной свет лился в два больших арочных окна, задрапированных плотной, белоснежной кисеей. В этой палате каждый вершок (4,5 сантиметр) источал свет. Как передают источники, это все подарил Петру I прусский король. Солнечные панели лежали в чулане дворца. Не вспоминали про них много лет, пока царица Елизавета не заметила это сокровище. Захотела она иметь в Царскосельском дворце палату из янтаря. Призвав к себе зодчего Бартоломео Растрелли, повелела возвести из этого камня «палату солнечную». Кто смел перечить царице? И русский итальянец проявил русскую смекалку – вставил зеркальные пилястры между панелями.

 Это пронеслось у Святославы перед мысленным взором, когда она слушала экскурсовода. Верхний фриз – пояс между потолком и панелями стен – необыкновенно красив. Он весь «населен» сказочными существами. Они как будто шли по кругу – вели хоровод, и казалось, что палата парит в воздухе. Фриз опирался на зеркальные пилястры (выступающие из стены колонны). Они не доходили до пола. Ниже была янтарная стена без каких-либо членений. И было все воздушно. Подъехав ближе, она увидела, что все панели собраны из небольших янтарных пластинок, всевозможных форм, разнообразных оттенков, цвета камней.

 В этой палате самодержцы принимали почетных гостей, как подсказывали Святославе пара карточных столиков, банкеток. Вопреки тому, что она была почти что пустая, барышня чувствовала домашний уют. Барочные бра-канделябры располагались на каждом зеркальном желобке. Немного выбивались двухстворчатые белые двери с золотыми узорами.

 Но Святославу не покидало чувство восхищения; ведь этого всего четверть века тому назад не было. Вновь создали, возвели дворец из руин − остова, обглоданного смертоносным огнем Отечественной войны, спустя семь десятилетий наши, отечественные зодчие, резчики по янтарю - Александр Крылов, Александр Журавлев, Борис Игдалов воссоздали все. Святослава слушала рассказ экскурсовода и ощущала спокойствие и тепло этой палаты – теплоту и мастерство рук современных зодчих, и радение за дело. Много, много недель, а быть может, месяцев, они провели здесь, поправляя каждую фигуру верхнего пояса стен – фриза под потолком. Когда экскурсовод рассказывала, как мастера, по сути, заново создавали Екатерининский дворец, барышню одушевила и окрылила нежная гордость за всех отечественных мастеров, в чьих душе и руках живет то, что невозможно ни отнять, ни вытравить, не выжечь из духовной памяти.

 Не только Янтарная комната и парадно-бальные залы дворца изумляли барышню, но давали вдохновение, пробуждали воображение величественные и маленькие гостиные со скромной обстановкой, изящной мебелью XIX века, с изогнутыми ножками, плавными линиями, с затейливыми гобеленами, рисунками.

Если остаться в полной тишине, то воображение может возродить голоса поэтов… А. Фет, про бал:

О, как, ничем неукротимо,

Уносит к юности былой

Вблизи порхающее мимо

Круженье пары молодой!

Чего хочу? Иль, может статься,

Бывалой жизнию дыша,

В чужой восторг переселяться

Заране учится душа?

 

 Прошли в голубую гостиную и кремовую гостиную и оказались в следующей.

 В первые мгновения барышню едва не ослепил блеск медово-золотисто-коричневого кабинета–гостиной, в которой Екатерина любила проводить тусклые осенние и зимние вечера за карточным или шахматным столиками. Она сияла, излучала голубовато-золотистое сияние. Описать ее очень сложно, потому что в ней переплетены изящные горельефы и несколько фризов-кокошников один над другим, и панно, и портики с набранной мозаикой – всё было исполнено с тонким вкусом, и у Святославы голова шла кругом.

 Белая диванная с золотым обрамлением стен. В углах две печи, выложенные сочно-голубыми изразцами. Над двухстворчатой дверью замысловатый горельеф, увенчанный царской короной. И по обеим сторонам дверей портреты цариц. Стены состоят из трех «частей», затянутых белой атласной материей с набивным однотонным рисунком. Они разделены позолоченными окантовками. Плафон и стены этой гостиной украшены фреской и картиной, прославляющими ратные победы.

 Но Святославе более всего нравились маленькие гостиные, с небольшими, облицованными белым мрамором каминами; спокойными, со скромными рисунками обоев, где она живо представляла обстановку XVIII-XIX веков, с деревянными книжными шкафами со шторками, округлыми углами, с секретерами, неповторимыми, изящными столиками для рукоделья, с фигурными подставками для канделябров, подсвечниками на каминах. Может, в какой-то из этих комнат слушала стихи Василия Жуковского Мария Фёдоровна, навещая сына, Александра I. Сложно было не проникнуться уважением и почтением к императрице, которая была одарена совершенным вкусом, умела поддержать любую беседу, могла вывести собеседника из затруднительного положения, быть всем близким человеком.

Воспитатель Его Высочества в одном стихотворении написал:

Если б сердце могло быть

Им слышно, каждое чувство

Было бы гимном тебе!

 

Прелесть жизни твоей,

Сей образ чистый, священный,-

В сердце - как тайну ношу.

 

Я могу лишь любить,

Сказать же, как ты любима,

Может лишь вечность одна!

 

 Святослава проходила по этим изумительно изящным и уютным комнатам, ощущая безмятежную жизнь их величественных хозяев. Каждая гостиная, а может, рукодельная или чайная имела своё очарование. Барышня любовалась обоями; в каждой гостиной они были свои и непостижимым образом подходившие и к росписям на потолках, и к стилю каминов. Камины сложены-облицованы камнем под тон обоев, так что они почти исчезали из комнат. Изумительные, неброские, с различными горельефами – резными узорами пробуждали у нее в памяти одну за другой строфы стихов любимых поэтов… быть может, они проходили, встречались, читали что-то великим княгиням, внимательным императрицам, и их голоса впитали в себя обои всех комнат. Михей время от времени замечал на лице барышни задумчивую улыбку, но не вопрошал. Где-то, в каких-то гостиных, окна впускали свежий воздух. И Святослава улавливала шуршание занавесок, и где-то рядом проходила великая княгиня или наставники, учителя юных наследников.

 Они, непонятно как, оказались в парадной трапезной, где Екатерина II, а затем ее внуки, правнуки и праправнуки трапезничали. Несмотря ни на что царствующая семья собиралась здесь, в небольшой, многоугольной комнате, за овальным столом, всякий раз покрываемым белой, льняной скатертью с набивным, однотонным рисунком. Комната – трапезная была многоугольной, на небольших столиках с гнутыми ножками стояли подсвечники. Изумили Святославу натюрморты с дичью. Барышне показалось, что они несколько великоваты для трапезной. Она хотела спросить, почему было принято украшать трапезные подобными натюрмортами, но не нашла нужной решимости.

 Барышня со своими спутниками проходила гостиные и кабинеты, прислушиваясь к себе: в каких-то гостиных могла бы работать над какой книгой. Может Иннокентий Анненский разговаривал с Марией Фёдоровной в одном из этих покоев о заботах своего лицея, в котором преподавал. Оставив свое «убогое кресло», Святослава осторожно ходила по теплому паркету. Внимая рассказам экскурсовода, она вбирала и зрением, и слухом, и душой всю теплоту и гостеприимность дворца. Для нее они благоухали мыслями, стихами, мечтами великих людей ее отечества.

 Ей не хотелось покидать эти гостиные, ее влекло убежать, заплутаться в уютных покоях этого дворца и бродить, бродить, наблюдать, как меняются покои с проблеском зари и до ее угасания, и как ложатся тени от вещей на стены при пылающем камине.

 Зашли и в кабинет Александра III, в котором витал дух античной Греции.

 Сначала они оказались в небольшой прихожей с диваном красного дерева со строгой спинкой… и у окна небольшой стол и стул тоже темного дерева. Все, на взгляд провинциального обывателя, казалось причудой самодержца, но всё было изысканно-просто. Двухстворчатые двери из красного дерева были раскрыты. Это все замыслил Василий Петрович Стасов – самый серьёзный и строгий искусствовед 19-го и первой четверти 20-го века,

 Самым необычным, неожиданным для барышни оказался шатровый потолок с четырьмя горельефами живописцев Ф. Торичелли и Ф. Трискарнн. В них, на светло-песочном фоне изображены какие-то моменты истории Амура и Психеи.

 Кабинет показался барышне довольно просторным. В простенке, между окнами, стоит длинный письменный стол. Но он вообще не похож на «письменный» стол, потому что он почти не опирается на пол. Ножки у стола, сужающееся к низу золотым «наперстком», толщиной в безымянный палец барышни. Суконная скатерть малахитового цвета, отороченная морской бахромой. Письменные приборы из малахита с золотом. Высокий камин выложен белым камнем. И вдоль стен еще расставлены два дивана 18-го века, длиной, примерно, полторы сажени.

 Небольшие круглые столики, возле которых стоят по два кресла 19-го века. В первую минуту это восхитило барышню, но чуть осмотревшись, она ощутила казенность: чего-то в этом кабинете не хватало.

 Затем они заглянули в комнату, которая когда-то была «детской», но ее не могли воссоздать. Прошли небольшую залу, в которой были устроены витрины с восстановленной мебелью.

 Покидала Святослава Екатерининский дворец с несказанной печалью; бог весть, когда эти комнаты и гостиные наполнятся умными и возвышенными разговорами об искусстве, о музыке, о философии и богословии; будут ли его хозяева ревностно заботиться о воспитании и самобытности нашей жизни, подладятся под тот уклад? Не мудро ли поступали наши первые Романовы, воспитывая до отрочества наследников под сказки, былины, предания, поучения наших мудрецов, сказочников, учителей и нянек – простых людей?

 От предвкушения встречи с Лицеем Святослава трепетала, шагая по дороге, ведущей к нему.

 Двухэтажный лицей вплотную примыкал к екатерининскому дворцу и его торец – бок был округлый. Был только один вход с высоким крыльцом.

 Святослава покинула свое кресло… сердце билось. Ей хотелось бегом взбежать по той лестнице, чьи ступени помнили поступь гения. Лестница оказалась довольно просторной, так что по ней могли прийти три-четыре человека.

 Голова кружилась от сознания, что эти ступени пять лет попирали стопы таких отроков… тридцать отроков. Почему учителя отобрали так мало человек? Может хотели опробовать новую систему обучения? Или же просто не было возможности устроить больше классов? Но Святослава вспомнила художественное училище, свой курс - класс; их было пять студентов, уютная комната − и педагоги, и мастер находился возле, почти. Как в Царскосельском лицее – не многолюдно. И мудро поступили император Александра I с супругой, назначив тридцать учеников.

 Наверху гостей встречала плотная брюнетка с короткой прической, приветливая в белоснежной блузе. Она начала рассказывать, и отхлынуло время на 213 лет назад, в царствованье Александра I, когда его мысль воплотилась в жизнь. Его Величество понял скудость знаний у послов: жизнь и обстоятельства требовали от них совершенства иностранных языков. Помимо латыни, знание истории многих европейских государств, истории античности, истории литературы как античной, европейской и родной - русской, истории живописи, умения разбираться в международных вопросах, знание тонкостей этикета, умения обращаться с саблей и шпагой, знание истории Отечества и любовь к Родины; любовь и верность православной вере; музыкальное образование – обучение игре на фортепиано; понимание музыки, дабы они могли не поддержать беседу о музыке, но и привести, если можно так выразиться, музыкальные примеры. Посему Пушкин мог сесть за фортепиано и исполнить почти любую вещь. В лицее обучали, помимо гуманитарных наук, мореходству и географии.  Профессор французской словесности француз Давид Марат де Будри приехал в Россию в царство Екатерины II и знал русский безупречно, он даже называл себя Давидом Ивановичем. Давид Будри почти жил в лицее, даже ночевал, несмотря на то, что у него была семья, но, почему-то он не уходил из лицея. Будри все пять лет жил в этом кабинете для того, чтобы каждый воспитанник приходил в неурочное время и мог поговорить со старшим товарищем.

 В директорский кабинет вели несколько крутых ступеней.

Святослава не решилась спуститься и с высоты с восторгом обозревала длинный кабинет. Почему-то он напомнил уютную кладовую драматического театра; там стояли всевозможными скрытни, комоды, книжные шкафчики и маленькие столики. Над ними сияли трехсвечные бра. В глубине, у стены, диван и стол из темного ореха. Комната необычайно светлая благодаря арочным, высоким окнам с белоснежными занавесками и фисташковому спокойному цвету стен.

 Оживляли кабинет два кабинетных секретера шоколадно-вишневого цвета, диван с гнутыми ручками, несколько кабинетных кресел и небольшой, круглый стол, на резной, трехпалой ножке и пара кресел с резными «кантами» по низу сидений. У дальней стены, в просвет занавесок, широкий диван. В этом кабинете было по-домашнему уютно.

 В классе рисования с деревянными конторками находились рисунки - чертежи лицеистов. На пожелтевших листах были очерчены какие-то части или шхуны, или брига. Святослава обратила внимание на то, что все классы были в пять-шесть шагов, и что в них могли свободно разместиться две-три конторки или мольберты и кресло учителя.

 Барышне стало немного забавно, едва ее воображение набросало Пушкина с Вильгельмом Кюхельбекером за чертежными досками, без сюртуков, в нарукавниках из мешковины, дабы не испачкать рукав сорочки. Будущий поэт старательна чертил всякие инженерные механизмы, но о чем он во время этих уроков думал? Возможно, об утончённой Греции; ведь там возникла Поэзия… и Пушкин, как и его товарищи, читал всё в подлинниках. Легкие мурашки пробежали по спине Святославы, едва представила юного Пушкина в белой рубашке и жилете и в нарукавниках, или мундире и вязаных рукавицах, и безрукавке, поддетой под плотный мундир. В лицее была почти суворовская дисциплина, закаляли мальчиков по-военному. Пушкин живо набрасывал рисунок, точно копируя его. Конторки - мольберты с подлинными рисунками стояли вдоль стены. Святослава попыталась узнать рисунок Пушкина, но не узнала. Это была графика – ее родная графика. Она рассматривала долго рисунки, где-то, глубоко в душе ведя разговоры с отцом. Ее спутники беседовали с экскурсоводом, пытаясь угадать, где чей рисунок…

 Барышня рассматривала охотничью собаку, лежащую с дичью в зубах, с настороженным взглядом; все линии − мускулы были четко видны; светотени лежали на своих местах, по облику собаки понятна ее порода. Отроку было не больше 13-ти лет. От рисунка исходила несказанная теплота.

 Еще один класс был расположен в хризопразовом, просторном холле с тремя окнами. Его облагораживала широкая кайма - фриз зеленовато-серого нефритового тона в округлых узорах. По стенам по три бра. Сзади деревянных парт, по стене две, в виде полуколонн, задники печей.

 Парты располагались полукругом. На некоторых из них стояли в бронзовых чернильницах перья. У парт стояли лавки без спинок, чтобы ученики следили за осанкой. Класс был построен наподобие амфитеатра, и стол учителя так же стоял на возвышении, позволяя ему следить за каждым учеником. Таких классов было несколько. Прошли большой, пустой зал-класс. Здесь воспитанников учили драться и шпагами, и длинными саблями и, быть может, мечами. Еще в одном небольшом фойе, на двух ящиках-скрытнях лежали пара шпаг и защитный шлем. Хотелось дотронуться до рукоятки, но барышня удержалась; шпагу перетрогали столько рук; помнят ли ее эфес теплоту и крепость рук Пушкина, Кюхельбекера или Дельвига? Но никто не дотронулся.

По пути в спальную половину прошли небольшой, светлый вестибюль с широкой винтовой лестницей и оказались в длинном коридоре со сводчатым потолком. Он был долгим, с дверьми с обеих сторон. Казалось, что все создано воздухом и светом, и было как-то необычайно просторно.

 Оглядевшись, барышня заметила, что божий свет льется не из дверей спален, а с высоты. Присмотревшись, она в душе изумилась таланту зодчего. Потолок пересекали большие поперечные закромки, выгибаясь над коридором арками. Свет, разливающийся по потолку, без преград заполнял все пространство.

 Недоумение было первым чувством, пока экскурсовод не напомнила, что это помещение предназначалось для прислуги. Комнаты были устроены попарно, то есть две двери рядом. Двухстворчатые двери – теплого персикового цвета, со шторками зеленого − темно-морского тона.

 Стены спален были очень тонкими, так что можно было сильным шепотом общаться друг с другом. В коридоре ночью находился дежурный воспитатель, который утром докладывал все начальству. Это барышне подсказали два стула, стоявшие в разных концах коридора. Дежурный никому замечаний не делал. Он был обязан просто утром докладывать директору, как прошла ночь. Все было чинно и вежливо. Наказанием за провинность было лишение вкусного − сдобной булочки с чашкой горячего молока, что в осеннюю пору и весной считалось почти счастьем.

 Двери всех опочивален были закрыты, лишь одна, третья дверь, по правой стороне были распахнута. Не нужно было читать табличку над ней. Слушая экскурсовода, барышня тихонько подъехала... комната Пушкина. Она замерла; это был первый уголок для нее, хранящий его дух. Родная «отметина» − бронзовый подсвечник на конторке – примета ее дома. Рядом чернильница с пером, деревянная, «солдатская»» кровать, покрашена светлой краской, стул с мундиром и высокими сапогами. Сладостно сжалось сердце; на скрытне стояла вазочка с полевыми незабудками − предвестники цыганских страстей. Пять лет эта комнатка была его пристанищем, всюду ощущалась беспечная улыбка «смуглого отрока».

 Остаться бы в этих чутких стенах на веки вечные, но человек бессилен.

Спускалась по широкой винтовой лестнице под руку с Марфой, и за спиной таяли и таяли беспечным смехом, спорами, шутками, а может, даже эпиграммами голоса юных дипломатов.

 Они вышли в парк − могучие дубы, липы, вязы тянулись высоко, высоко, к лазоревому небу. Святослава шла извилистой, утоптанной аллеей, подернутой пылью, и представила легкую, скользящую поступь Пушкина, идущего немного позади. Прозвонил мобильный… от Михея… открыла и прочла:

 

Осенней позднею порою

Люблю я царскосельский сад,

Когда он тихой полумглою

Как бы дремотою объят —

 

И белокрылые виденья

На тусклом озера стекле

В какой-то неге онеменья

Коснеют в этой полумгле…

 

И на порфирные ступени

Екатерининских дворцов

Ложатся сумрачные тени

Октябрьских ранних вечеров —

 

И сад темнеет, как дуброва,

И при звездах из тьмы ночной,

Как отблеск славного былого,

Выходит купол золотой…

 Ф. Тютчев

 

 Необъяснимая печаль объяла сердце; лицей прожил в Царском примерно лет тридцать пять. После декабрьского восстания Николай I повелел перевести лицей в Петербург, но он был уже не тот. Сам лицей вновь переделали в жилые комнаты для слуг и царских чиновников. Наверно там жили до Великой Отечественной служащие с теплушками. Святослава подумала тех беспощадных годах – война жестокая и ненавистная, Отечественная война. И здесь она всё разворотила фашистскими щупальцами. В Екатерининском дворце снаряд пробил крышу. Три года голода и холода, варварства. Всё нутро содрогнулось от мысли: эти аллеи попирали сапоги фашистов.

 Лазоревый, величественный дворец - творенье итальянского русского ‒ Франческо Растрелли, в январе 1944-го он мог взлететь сияющими самоцветами в воздух, окроплённый кровью сотней советских солдат; весь подвал дворца был в минах. Солдаты «снимали» в сорокаградусный мороз голыми руками установленные немцами растяжки. И чуть ли не в тот же вечер измотанные солдаты в парке из мерзлой земли выкопали скульптуру «Девушка с кувшином» и, быть может, вспоминали стихи любимого поэта. И стали в «комнату Пушкина» собирать вещи.

 Спустя более четверти века после войны Лицей стали воссоздавать. Святослава понимала, что это – заново возведенное здание, но душа услышала, узнала – это тот самый Лицей, те самые лестницы, те самые классы, хранящие невидимые следы, тепло рук на партах, голоса дорогих ее сердцу людей.

 На обратной дороге в город барышня в своем планшете вслух читала Пушкина;

Была пора: наш праздник молодой

Сиял, шумел и розами венчался,

И с песнями бокалов звон мешался,

И тесною сидели мы толпой.

Тогда, душой беспечные невежды,

Мы жили все и легче и смелей,

Мы пили все за здравие надежды

И юности и всех ее затей.

Теперь не то: разгульный праздник наш

С приходом лет, как мы, перебесился,

Он присмирел, утих, остепенился,

Стал глуше звон его заздравных чаш;

Меж нами речь не так игриво льется,

Просторнее, грустнее мы сидим,

И реже смех средь песен раздается,

И чаще мы вздыхаем и молчим.

 

С Пушкиным и его друзьями барышня провела время, отведенное до вечерней прогулки, набрасывала в альбом образы семи воспитанников Лицея.

 К восьми за ними подъехал верный возница Михаил, который высказал своё восхищение видом своих седоков. Все к ужину в ресторане Дворянского собрания переоделись, и были в вишнево-зеленой гамме. Всем удалось уговорить барышню не натруживать уже негнущиеся ноги и поехать в ресторан в кресле. И посему Святослава под длинное вишневое платье надела того же тона мягкие полусапожки. Наряд дополняли серьги с тремя «плавлеными» рубинами, подвешенными на серебряных цепочках. Волосы, заплетенные в косу, баранкой лежали на шее и оттеняли свежесть ее.

 Михаил ждал ее с Михеем, распахнув двери «пролетки». Прежде чем запустить «платформу», возница спросил разрешение пожать ей руку. Она подала и не успела ничего сообразить, как он учтиво коснулся руки. Когда все расселись, барышня мельком взглянула на Михея и встретилась с восхищенно-нежным взором; бескрайной вселенной этих зеленовато-серых глаз; они ликовали.

 Светлые раздумья прервал голос возницы, и Святослава недоверчиво посмотрела на спутника, который простодушно подтвердил слова возницы.

 Дворянское собрание - филармония показалось барышне изысканно скромным, классицизм напомнил античную Грецию. Изящно-скромный портик шел с средины здания, огибая его угол и продолжаясь по торцу. Он отделял главную часть от верхнего – четвертого этажа. Барышне казалось, что здание едва касается земли, паря в воздухе. Такому впечатлению способствовали высокие ‒ удлиненные окна с белыми внутренними «откосами», несколько высоких, темного дерева, дверей.

 К ним вышла миниатюрная блондинка в черном смокинге, строгой белой кофте, скромном жабо и шнурком-бантиком. Поздоровавшись с гостями, она сказала, что столик уже готов.

 Небольшое фойе показалось барышне мраморным, а в воздухе ощущался особый дух кулис. У подножья небольшой лестницы стоял подъемник для кресел. Барышня не поняла, как Михей подхватил ее на руках. На верхней площадке она выскользнула на землю. Объяснение она прочла в его глазах.

 В средине довольно просторной лестницы был «вставлен» высокий, из белого металла и стекла лифт, напоминавший фантастические миры А. Р. Беляева.

 Едва лифт остановился, Святослава выскользнула из железной его кабины первая, чувствуя несмелое прикосновение руки. Они прошли немного к окружному балкону. Высоко, даже люстры качались где-то внизу. Как их зажигали? свечами? Они попытались это представить... плутая среди колонн, пока их не окликнули.

 Они шли по периметру. Святослава не смотрела вниз, зная, что может закружиться голова. Вдруг, снизу, взвились ввысь хрустальные звуки вальса. Барышня замерла. Не успела она понять, чей вальс, подхватили ее надежные руки и понесли. Вокруг летели колонны, хрусталь, свет, мешаясь в цветную радугу, и влекло куда-то ввысь. И только ласково-счастливые глаза Михея держали ее на земле.

 Она очутилась в небольшом зале, в мягком, пятнистом, плюшевом кресле, за круглым столом. Что-то приятно защемило в груди; светлые, полосатые обои, тёмно-синий, с желтовато-теплыми разводами, палас, как у бабушки дома. Только по стенам, в рамках ‒ программки конца девятнадцатого века.

 Угощал в этот вечер Михей. Он не заставлял барышню пить вино, но велел официанту налить в прозрачные бокалы. Столик их располагался у окна, но утомленное, косматое солнце никому не мешало. Разговор плавно тек, незаметно меняя темы, которые были всем приятны.

 Выходили они из дворянского собрания уже в темноте. Елизавета с Марфой, разморенные вином, забрались в «пролетку». А голубоватая ночь была по-июльски теплой. Михей осторожно поинтересовался, утомилась ли она? Барышня отрицательно помотала головой. Отправив своих спутников отдыхать, они бросились на поиски самоката. И вскорости приметили оный у одного кафе, обстановка которого напоминала начало 19-го века. Она стояла в кругу света, длинное, простое платье обрисовывало ее стройную фигуру, немного склоненную в сторону, приобнявшую себя, потерянную, словно из другого мира.

 Ночной Петербург казался барышне таинственным и немного грозным. Они ехали на самокате по не столь оживленным улицам, и спутник рассказывал о домах, храмах, церквях, проплывающих мимо. Он правил самокатом, протянув под нее свои крепкие руки. Она, облокотясь на его горячую грудь, была защищена от всех невзгод. Часто ее бархатистый висок чувствовал жар его упругой щеки – он пояснял что-то, и тогда Мир летел навстречу.

Отсталых туч над нами пролетает

Последняя толпа.

Прозрачный их отрезок мягко тает

У лунного серпа.

Царит весны таинственная сила

С звезда́ми на челе. —

Ты, нежная! Ты счастье мне сулила

На суетной земле.

А счастье где? Не здесь, в среде убогой,

А вон оно — как дым.

За ним! за ним! воздушною дорогой —

И в вечность улетим![5] ‒ шуршали в волосах горячие губы Михея.

 Всю ночь она со своим спутником гуляли, как ветры, по ночному Петербургу на самоцветных крылах.

 

Колыбель Русского Балета

 

 Утром темно-рыжие волосы задорной Марфы, под июньским солнцем, сияли золотом. Она, гордо посматривая на барышню, аккуратно помогала ей приводить себя в порядок, косясь на «разбухший» альбом с потертым, кожаным рыжеватым пеналом Олега Владимировича.

 Когда раздался робкий стук в дверь, свежая, как сентябрьские утренники, барышня проверяла перед зеркалом темное, длинное, в бирюзовых разводах, платье. Такая же пышная резинка держала высоко темно-каштановый хвост волос. Они поздоровалась за руку.

 За завтраком, в ресторане Марфа рассказывала чудесный свой сон – стряпуха в Царскосельском лицее старалась подкармливать Пушкина. Святослава кушала неспешно, не опираясь локтями о столешницу, и испытывала легкое волнение от предстоящей встречи с «обителью» балета. Тогда, в детстве, бабушка – мать отца, повела ее на балетный спектакль «Каменный цветок» в самый волшебный театр на свете ‒ Большой, и она влюбилась в балет. С бабушкой она любила разговаривать о балете и могла часами слушать ее рассказы.

 Первые вестники Балета, она запомнила из бабушкиных рассказов, в России появились в царство царя Алексея Михайловича, примерно, в 72-м году семнадцатого века. Царь одобрил оную «потеху» и велел для «светского обхождения» обучить солдат из гренадёров балету. Для этого стали приглашать иностранных учителей. с конца 17-го века большинство дворян были обязаны учиться балету, «дабы развлекать Государя». Где-то с средины века французский балетмейстер Жан Батист Ланде и учитель французского, можно сказать, основал первую балетную школу в нашем отечестве. Балет из Франции, и потому обучение велось на французском языке.

 Он подал царице Анне Иоанновне «челобитную» об открытии школы балета для отроков и отроковиц «для обучения балету». Школы, здания, классов никаких не было. Детей брали из разных сословий, распределяя по возрасту. Обучение классическому балету требует строгой дисциплины, четкого соблюдение дневного распорядка, соблюдения кулинарных ограничений и покорности педагогу. Последние три «положения» претили ученикам «благородных кровей», и со временем Жан Батист Ланде – первый педагог будущего училища стал брать учеников из простых ‒ мещан, купцов и мастеровых, уроки вели педагоги из Франции, Италии, Австрии. Дворяне с неохотой отдавали детей в балетное училище, потому что учителя строго обращались с воспитанниками, имея под рукою розгу. Уроки проводил сам Жан Батист Ланде, который довольно хорошо изъяснялся на русском языке. В супруги императору Павлу I Судьба определила добронравную, чуткую, воспитанную, образованную принцессу Софию-Марию Вюртембегскую, которая ценила не только музыку и оперу, но и балет. Балетные спектакли ставили, но музыкальный театр для оперных и балетных представлений возвели лишь в царство Александра II. Первый музыкальный театр появился в Петербурге, спустя полтора века.

 Всё это жило в душе Святославы, и много раз матушка собиралась с ней съездить в Петербург, показать Вагановское училище, но всякий раз что-то ломало, рушило те поездки. После кончины Олега Владимировича у матери обострился артрит, с болью в пояснице и суставах, и дочь в душе распростилась с мечтой побывать в училище им. Вагановой. И теперь память «доставала» из глубин обрывки ее разговоров с бабушкой и отцом о балете, о московской и питерской школах, о способах передавать движениями и жестами чувства людей. И вот она переступит порог училища – колыбели Русского Балета. Всю дорогу Святослава вспоминала те разговоры. В какую-то секунду барышня взглянула в окно, и перехватило дыхание; там плыл, как воздушный корабль желто-белый дворец русского балета. Солнце облачило его в светлую ризу.

 Волнение стеснило грудь; она стояла перед необъятным дворцом, колыбелью русского Балета. На миг ее осияла счастливая и таинственная улыбка отца. Она тоже улыбнулась; пусть в «кресле», и с помощью добрых людей, и всё же добралась до своего «Дворца» балета, а вокруг все было торжественно-пустынно.

 Лишь они вышли из «пролетки», к ним подошел пожилой господин и велел следовать за ним.

 Дежурный повел их во двор, где под жарким солнцем купались могучие тополя. Мужчина провел гостей к подъезду – высокому и крутому крыльцу, и барышня поразилась; у его подножья стоял подъемник для кресел.

 Они вошли в училище с другой, противоположной стороны в просторное, с шатровым потолком фойе. Фойе и все коридоры казались бесконечно высокими из-за округлых потолков. Во всех коридорах царила тишина. Свет лился из стеклянных, наддверных «окошек». В какую-то секунду раскинула руки, но до стен не достала. Ей было радостно и волнительно; ведь она шла по Вагановскому училищу.

 Преодолев головокружительный лабиринт коридоров, странники подошли к огромным, двухстворчатым дверям. В стороне от них располагалась проходная. Там находились две великовозрастные служащие, недоуменный взгляд которых уловила на себе барышня. Она сделала им изящный реверанс, игриво улыбаясь.

 И в это мгновение подошла «хранительница» училища – Ирина. Когда у нее в руках «возник» старинный литой ключ, барышня поверила, что она в святилище Балета.

 Ее кресло не проходило в пролёт массивных, двустворчатых дверей. Вдруг приятный женский голос, приближающийся к ним, громко, но учтиво, подсказал снять у двери, сверху, щеколду.

 Гостей встретила изящная, невысокая женщина с короткой стрижкой серых волос, обрамляющих приятное, смугловатое лицо, обласканное балтийским ветром, Ирина Игоревна.

 Святослава в первые мгновения изумилась: кабинет был в длину, примерно, аршин двадцать, вширь – аршин двенадцать. Простор умножал сводчатый потолок. Посредине утвердились две четырехугольные колонны безо всяких «фронтонов» и «пилястр», Кабинет светлый, три больших окна с полукруглым верхом. Светлый, гладкий тюль, и шелковистые, яичные занавески. На весь кабинет было две хрустальных люстры. Быть может, каких-то сто тридцать лет тому назад, по стенам и «колоннам» возжигали бронзовые канделябры… До директорского, массивного, большого, темного дерева стола было сажень восемь, и посредине ничего не стояло. Возможно, кто приходили к директору, могли протанцевать, или пролететь в каком-то прыжке, или прокружиться. Барышня встала с «кресла» и уловила упругость дубового паркета… захлестнул восторг; паркет настоящий ‒ дубовый.

 Ирина Игоревна обратила внимание гостей на самый первый портрет, в резной, овальной рамке, молодого, приветливого человека. В умных его глазах Святослава заметила счастье, добродушие, чуткость и нежность. Это был Жан Батист Ланде – зачинатель балетного искусства в России. Почему-то барышня ощутила что-то светлое и возвышенное в его облике. Он долго служил при дворе. Ланде поставили во главе этого училища. Для Святославы было интересно, что в училище сразу же предусмотрели спальни для мальчиков и девочек; они размещались в разных комнатах здания. Нет, конечно, ученики встречались, но на определенных уроках. Среди портретов висела литография 1880 -х годов - спальня, довольно просторная. Спальня девочек. В ней, у каждой стены, в ряд, стояло по десять «солдатских» кроватей. Ночью дежурили воспитатели.

 Вся правая стена завешана портретами великих педагогов училища. Как ни печально, но до начала ХХ века училищем руководили французские мастера. Пара книжных шкафов из красного дерева были переделаны под витрины, где выставлены сценические костюмы русских артистов. Святослава долго рассматривала чёрное длинное платье Одилии из балета «Лебединое озеро», к последней сцене принц Зигфрид отрекается от дочери злого гения, и она появляется в красивом, длинном, черном платье.

 Несовсем четко синематограф начала ХХ-го века передавал вдохновение артистов. Святослава ощущала что-то, когда показывали танец – адажио «Умирающего лебедя» Анны Павловой… и всё же. Неожиданной была миниатюрность балерины. Павлова была почти как бабушка Святославы. Затаённо слушая рассказ хранительницы этого кабинет, душа ее счастливо взывала: «Бабуля, я здесь, у Вагановой, и хожу по этим коридорам, и в кабинете».

 Она с почтением слушала добрую хранительницу кабинета, хозяева которого были талантливейшие педагоги и хореографы русского балета, которым и самим нужен был простор. Кабинет «дышал» их искусством; в небольших, хорошего дерева столах-витринах, под стеклом, хранились разные балетные пуанты ‒ полу-тапочки без задников и подошв, с небольшими «пяточками» на носках. Атласные ленты, вместо пряжек и застежек, делали их бесконечно долгими. В них Сильфида, Жизель, Золушка, Адетта, Эсмеральда, Маша из «Щелкунчика», принцесса Аврора ‒ балерины казалась невесомыми. Розовая, атласная «туфелька» напомнила детство; из глубокого бабушкиного шифоньера она часто извлекала всевозможные наряды и «шопеновскую» пачку, она пахла театром. Она играла в балерину; в детстве бабушка училась в балетной школе, но ушла, захотела рисовать, а «шопеновскую» пачку берегла; сколь замечательно было в ней кружиться. А после того осложнения от прививки внучка уже не находила в «сказочном» шифоньере грязно-розовую, «шопеновскую» пачку.

 Хранительница многовекового сокровища - Ирина Игоревна вела ее по балетной сокровищнице, рассказывая о каждой рукотворной вещи и её хозяевах, так что возникали артисты ‒ хозяева вещей, гримерки, балетные классы, кулисы Мариинки. Смешивались года, правители, эпохи. Из небытия или вечности проступали люди, верой и вдохновеньем служившие балету. Они проходили, проплывали перед взором барышни. Необычный кабинет превратился в обитель русских сподвижников балета. Поразительно, но он ‒ балет ‒ творил чудеса: все французские и английские учителя – хореографы перерождались в русских.

 Они расстались с той мудрой женщиной в громадном, сводчатом коридоре с высокими дверями классов и барышня долго и чутко смотрела ей вослед, надеясь раствориться в воздухе, затеряться в тихих, мирных и бесконечных коридорах академии. Вестимо, в ее стенах, украшенных гравюрами и портретами величайших артистов ‒ ее выпускниками нисходят они, помогая нынешним педагогам учить современных не только танцевать и изображать героев далеких веков, но одухотворять, воскрешать их чувства, желания, чаянья. Каких-то не хватало двадцати до 250-ти лет, когда в этом царстве появилась хозяйка-госпожа. Судьба распорядилась так, что хранительницей и заботливым наставницей, и уважаемой его хозяйкой стала та, которую в Мариинском театре прозвали «Серая Шейка» ‒ Агриппина Яковлевна Ваганова. Ее знали как «хорошую балерину второстепенных партий»; она была непривлекательной ‒ некрасивой, с широкой костью и не хрупким станом ‒ не лебедушка. Завистники прозвали Агриппину «Серой Шейкой». Она не обижалась, ибо зеркала в классе давно говорили об этом. Агриппина любила балет и любила сцену, но публика не принимала ее; на сцене Ваганова была не «королевой вишней». Ей давали второстепенные партии, а порой и «проходные». Четыре года «Серая Шейка» прослужила в кордебалете ‒ танцевальной массовке. В классе она очень серьезно занималась, запоминая стиль и методы педагогов. Агриппина Ваганова стремилась к совершенству и в классе достигала его. Помимо того она прислушивалась к своим мышцам, изучая каждое движение. Но из-за своей немиловидности танцевала второстепенных героинь. После личной трагедии и после череды потрясений в стране, Агриппина Яковлевна стала преподавать в балетном училище. Большевики не порушили, не уничтожили хрупкое искусство, позволяли выпускать прекрасных артистов, способных даже станцевать «ударников труда» на пуантах. Выпускники Вагановой сияли, блистали на двух главных сценах страны, а потом и завоевали подмостки театров других государств. Ее воспитанники прославляли русскую школу во всем мире. Агриппина Ваганова учила «буржуазному» искусству в самые мрачные грозные времена, 30 – 40-ые годы, в самом прочном «гнезде» мировой революции… полвека ставила балетные номера. Разве это не Чудо?

 И чудом было то, что людей, не причастных к балету пустили во Дворец – школу русского балета, позволив проехать по величественным и долгим коридорам со сводчатыми потолками, с нишами, вдохнуть воздух, которым дышали величайшие балерины русского балета.

 Уже в «пролётке» они вполголоса размышляли о том, что увидели и услышали. Собеседник заворожённо внимал Святославе. В узких, нетронутых загаром руках мобильный телефон исполнял пируэты не хуже балерин. Михей не скрывал свою нежность, улыбка выдавала его, когда он получал ясные ответы на свои вопросы.

 

Петергоф

 

 Их беседу прервал возница, возгласив, что они в Петергофе. Путешественники решили перед приятной прогулкой подкрепиться. Михаил подвез их к чудному строению, сложенному из бесформенных кусков так, что дневной свет не попадал в его большие окна. Оно называлось «Утка и Селезень».

 Путники вошли и оказались в просторном тереме, стены которого были завешены, заставлены стеллажами с разными товарами. В зале ‒ просторная трапезная, с высоким, не перекрытым, потолком, стропила лежали на тёсанных, в два обхвата, столбах. Все вещи были струганые, чуть морёные, и пахло настоящим деревом, так что барышня в душе возрадовалась, ощутив неповторимую беспечность детство.

 У дальнего окна – у стены нашелся свободный столик. Это тоже был простой, деревенский стол, из нескольких широких досок, ошкуренный так, что по нему может ёрзать голоштанный младенец. Святослава любовно огладила столешницу; она была теплой и липкой от мастики; девочкой она играла за своим, почти таким же столиком, черкала, ковыряла, писала на столешнице ножницами, иголками, маникюрными пилочками, а отец за ночь его подновлял мастикой. Да, это она, и снова Святослава вспомнила благодушное лицо отца, с сильными желваками, обрамлёнными дугами морщин, высокий лоб, разделенный вертикальной бороздой, и ясные, добрые, и в то же время плутовские глаза, внимательно следящие за ней. Детский столик, за которым она рисовала лет двенадцать. Потом, в школьные годы он служил ей как тумбочка.

Петергоф ‒ отец рассказывал ей о домике Петра I, если разговор касался Петергофа. Царь, побывав во Франции, погуляв по Версалю, в начале восемнадцатого века, где-то 1710-ом году приступил к созданию места отдыха на берегу Финского залива. Многие мастера и слуги первые годы жили в землянках, работали, почти без выходных, почти в любую погоду, а ветра здесь, на берегу, изрядно студеные, костры жгли, наверно, и летом. Зодчим, как не удивительно, был русский – Михаил Земцов. Правда, это было «подражание» французскому Версалю, который российского самодержца очаровал. В общем, было всё, почти как в наших сказках; наглядевшись в чужестранные «зеркала»,

и повеселившись в «причесанных» парках Людовика и сойдя с ума от искрящихся струй замысловатых фонтанов Версаля, самодержец российский пожелал иметь оный дворец у себя, под боком. Разослал гонцов по всему Русскому царству с повелением разыскать мастера, который смог возвести в диком месте дворец, не хуже французского Версаля. И вызвались создать чудо-сад три иноземных зодчих – Иоганн Браунштейн, Жан Батист и Николо Микетти.

…Потом доводили задумки Петра наши зодчие и Эдуард Львович Га, и Андрей Никифорович Воронихин, и Михаил Козловский, а фонтаны мастерили Поль Суалм, братья Баратини, Фёдор Стрельников, каменных дел мастера ‒ Буе и Кардасье... но помог царю создать все фонтаны-«шутихи» Василий Туволков.

 Святослава то шла пешком, то ехала в своем кресле, рассматривая диковинные фонтаны.

 Как свеж, как изумрудно мрачен

В тени густых своих садов,

И как блестящ, и как прозрачен

Водоточивый Петергоф.

Как дружно эти водометы

Шумят среди столетних древ,

Днем и в часы ночной дремоты

Не умолкает их напев.

Изгибистым, разнообразным

В причудливой игре своей,

Они кипят дождем алмазным

Под блеском солнечных лучей.[6]

 Михей обращал ее внимание то на один фонтан, то на другой. Барышня оставляла свое кресло, «летела» к фонтану. Какими яркими, радужными искрами исходили струи, водопады фонтанов. Сквозь них зеленые ветви деревьев, казалось, белоснежные струи воды были могучими, высоченными деревьями. Сквозь их густые кроны светило прорывалось сотнями лучиков, опутывая весь фонтан золотистой кисеей. Святослава порой даже бежала и кружилась. Ещё один шаг-толчок, казалось, и взлетит она в лазоревое небо. Михей катил одной рукой кресло и беспечно улыбался. Неожиданная хромота тревожила спутника, и кресло в миг оказывалось возле нее. Парень усаживал барышню в кресло, и они оглядывались в сторону приятельниц; Елизавета досадно качала головой, а румяная, пухленькая Марфа, сурово супясь, грозно трясла кулаками. …А они продолжали прогулку.

 Шумный, струящейся, многоликий парк неожиданно возрос лесом. И мгновенно спутники почувствовали себя гномами. Лес казался густым и долгим, теряющимся в вышине. Может в сумрак, без огня и без фонарика, блуждая по нему, кто-то и уходил в его бесконечную чащу. Неожиданно, в чаще дерева проглянул морской горизонт. Он предстал в образе атласного, серо-голубого поля, разливающегося за горизонт.

 Они прошли изящную калитку и оказались в приморском парке, с разными фигурными цветниками, над каждым из которых возносился греческий бог из красного золота, и проступил суровый стиль Скандинавии. Верховный жрец природы ‒ Солнце излучал теплый свет, цветы разнообразного окраса. По утверждениям историков, царь любил отмечать в этом дворце свой день рождения, который приходится на 9 июня по старому стилю. Царь, чье детство прошло в уютных московских палатах, в душе тосковал по небольшим комнатам. И повелел тем же зодчим, что создали дворец, возвести небольшой домик ‒ избёнку, через года полтора желание царя было исполнено.

 Чем дольше Святослава рассматривала этот дворец, тем больше тускнело его очарование... от его светло-брусничных стен с белыми портиками, фронтонами- кокошниками над окнами тянуло стылостью. Он растянулся почти что на десяток аршин. Морской ветерок вновь резво натянул на свет облака, и всё обрело какой-то тревожный пурпурный оттенок. В бесцветной тишине фигурные кусты, посаженные по боковым клумбам палисадника, приобрели таинственные очертания. Ветер исполнял на могучих соснах пронзительно печальную тему симфонии Рахманинова «Остров мертвых». Исполины –деревья ‒ каштаны, клены и липы шелестели-пели великую музыку. Путники молча стояли друг против друга, одни в этом суровом мире…

 Они молча прошли за белокаменную «стену», через арочную калитку.

 Набережная была беспредельной. Серо-голубое море пыталось вкатиться на высокий, каменистый берег. Море катило и катило свои бородатые волны к ногам барышни, сникая у самого берега. Небо словно вздувалось над ним.

 Михей поправил на ней наброшенную кофту, приобняв ее. «Как прекрасно полетать над этим простором» ‒ прошептала она. Он сказал, что сейчас слышал Сергея Рахманинова. Она негромко напела несколько фраз. Да, эту музыку, сейчас, слышал и Михей. Она взглянула на него. Солнце улыбнулось сквозь кисею облаков. Две нежные, серо-зеленные звезды омыли ее тихим светом. Он запахнул кофту, руки невольно обняли ее. И его голос бережно понес ее над стонущей морской стихией;

Передо мной лежит листок,

Совсем ничтожный для других,

Но в нем сковал случайно рок

Толпу надежд и дум моих.

Исписан он твоей рукой,

И я его вчера украл,

И для добычи дорогой

Готов страдать — как уж страдал![7]

 

 Громкоговоритель объявил, что через пятнадцать минут все закрывается, лишь дошли до дворца. А парадное крыльцо – площадку и парк заливало утомленное солнце, так что не было мочи смотреть на молчаливых «жителей» ‒ позолоченных муз. Вдаль уходили густые кущи парка.

 Немного поодаль от дворца красовалась, словно Христова невеста, белокаменная церковь. Она стремилась в лазоревую даль. Сияние ее было столь нежно, что барышня остановилось. Маковки играли в последних, порозовевших лучах заката, словно «Христова невеста» вышла проводить их.

 Всю дорогу Михей рассказывал барышне сложную судьбу детища Петра.

После революции Петергоф превратили в музей. В Великую Отечественную в его парках, залах и покоях звучала немецкая речь; фашисты почти всё разгромили. Парки почти что разграбили, разрушили всё, и сам город был почти уничтожен. В феврале 44-го советская армия освободила его. Хранители – жители вернулись в свой развороченный Петергоф и подручными инструментами ‒ лопатами, тяпками, скребками принялись восстанавливать, поднимать всё из руин. И с божьей помощью воссоздали. В нас ‒ русских заложено в душе создавать здесь – на земле Чертоги ‒ храмы, терема, дворцы благолепные, подобные Небесным. Может быть, в нашей душе живет знание, что если мы будем возводить здесь небесные Чертоги ‒ благолепные соборы с храмами и церквями, в которых будем служить божественные литургии, тогда земной мир соединится с небесным, и здесь воцарится рай. Кто знает, может быть. Но это в нас неизбывно.

 

Возвращение

 

 И снова их «пролетка» затерялась в петербургском автовороте. Золотисто-коралловый закат покрыл все площади, проспекты, улицы, каналы. Как хотелось Святославе взвиться птицей в поднебесье и парить над всей этой красотой.

 В воздухе как будто звучала музыка. Современные блочные дома - цветные пирамиды уступали место солидным, элегантным дворцам. Каналы, подобно атласным поясам, подтягивали набережные. Гармония отзывалось в душе Святославы величавой музыкой. Михей мягким голосом называл улицы, дворцы, особняки. В эти безмятежные минуты хотелось ехать и ехать по этому мирному и красивому городу и неспешно беседовать с этим светлым человеком и ещё рисовать. Город плыл, красуясь перед ней.

 Возница Михаил остановил солнечную «пролетку» возле подъезда какого-то высоченного здания и произнес: «ресторан «Прекрасный вид», друзья. Приятного всем вечера». Спутник Святославы прикоснулся к теплой ее руке и шепнул, что они будут ужинать под вечерним небом Петербурга. Легкое, но уверенное пожатие руки, и душа запела.

 Они прошли по холлу современной гостиницы. Мрачный лифт поднял на верхний этаж. Попали сразу в бар-ресторан. Он напоминал извилистые катакомбы придуманных государств в фантастических романах. Они сменились низким баром, переходящим в ресторан с тёмными столами и креслами, словно «плетеными» из серой проволоки, было сумрачно.

 Важный Михей, с модной сумкой через плечо и грудь, провел барышню к веранде. Официант в белоснежной рубашке, черном жилете и при бабочке, вежливо осведомился, заказывал ли «господин» столик.

 Зал ресторана был прямоугольный, просторный. Большая часть столиков ослепляла белизной скатертей и блеском начищенных бокалов. У барышни на мгновенье упало сердце; посуда и приборы были «советского классицизма» ‒ строгие и простые. Официант сопроводил гостей на крышу.

 Едва Святослава сделала несколько шагов и остановилась; дыхание захватило: Петербург был пред ней, как на ладони. Небо серо-голубое с позолотой... набросить его на плечи и помчаться по крышам. Крыши и черепичные, жестяные, медные, словно покрытые червленым золотом, зеленые, синие, словно лоскутное одеяло бабушки, а над ними небо. Долго они бродили меж столиков, узнавая по кровлям дворцы, музеи, церкви, ощущая необычайную легкость. Свежий ветерок норовил распахнуть ее теплую кофту и растрепать волосы. Михей шел чуть сзади, аккуратно придерживая кофту, приобняв ее. Они разговаривали о прошлом, о несбывшихся надеждах. Он замечал на упругих ее щеках румянец, а она его нежный, задумчивый взгляд. Небосвод медленно, словно громадный зверь поворачивал свою мохнатую спину, и заходящее солнце играло на нем разными цветами. Он скупо рассказывал о своем прошлом; про любовь к книгам, к созданию книг, которая привела его в Москву, в издательство «Русское Наследие», где и работает четвертый год; четверть века тому назад он окончил в Сергиевом Посаде художественное училище, работал в областном политическом журнале, пока его не пригласило издательство «Русское Наследие». Он порой и сам оформляет книги. Ему было одиноко в Москве, так что подумывал возвращаться в родной город, но когда познакомился с семьей Ведерниковых, увидев гратажи и иллюстрации Олега Владимировича к разным литературным произведением, то загорелся желанием выпустить книгу-альбом. Он взял еще одного художника. Михей признался, что, если бы не работа со Святославой, не разговоры об искусстве, он бы вернулся домой, работал бы учителем рисования. Елизавета поинтересовалась, чьи книги он иллюстрировал. Михей отстранено рассказывал, мечтательно поглядывая на барышню. Святослава слушала и задумчиво любовалась завораживающим танцем свечи в стеклянном бокале.

 Блюдо – суп из гребешков, которое он посоветовал барышне, пришлось ей по вкусу, а все заказывали мясные блюда. Вино выбирал сам Михей.

 Святослава лишь пригубливала вино, чтобы не обидеть. Марфа делилась своими впечатлениями, остальные ее поправляли. Неуловимая печаль вкралась в сердце. Где-то там, вознесенный над городом, печальный Ангел устало взывал к Господу. Ночь неслышно обнимала город.

 В какую-то минуту взгляды их встретились, и теплая, горючая радость заполнила сердце: «теперь Вы воздух и свет мой», – прочла она по губам. Приятельницы разговаривали о великих княгинях.

 Они вышли на улицу. У тротуара их уже ждала просторная «пролетка». Возница Михаил помог женщинам забраться в нее. В эту минуту Михей со спутницей метнулись в сторону брошенного самоката, и он с виртуозностью жонглёра направил мобильный телефон на него. Барышня взлетела к нему…. И они махнули рукой вознице Михаилу – догоняй.

 Величавый Петербург плыл – летел вокруг Святославы. Она ощущала свободу полета и надежные руки Михея, чувствовала по тону голоса его улыбку; он в висок рассказывал о Питере и еще о свете в его душе… Этот свет озарял соборы, дворцы, отражался от лаковых вод каналов, смешиваясь с желтоватым светом уличных фонарей, передавая их друг другу…. «Вы – воздух и свет мой» слышалось в музыке фонарей, отблесках каналов и голосе. Михей певуче называл улицы, принуждая замирать сердце барышни… и они всё плыли и плыли куда-то.

 Они подъехали к Московскому вокзалу, к одинокому, желтому такси. Атласная щека, висок и волосы Святославы чувствовали скользящие прикосновения губ, когда она сходила с самоката.

 Серо-косная «Стрела» уже замерла у перрона. Носильщики с недоумением провожали пассажиров с «креслом», полным чемоданами и саквояжем.

 У поезда стоял помощник проводника с узеньким стульчиком – тележкой, которое свободно ездило и по вагону… в тамбуре был прислонен сложенный стульчик на колесиках для плохо ходящих.

 Купе их располагались через две двери. Барышня с облегчением упала на пурпурный «диван». Купе было светлым, воздушным, как и чувства ее…

 Последний раз прозвонил глухой «колоколец» воцапа. В темноте, на ощупь, барышня включила телефон. Сонно улыбнулась задорному другу в шоколадной «душегрейке» с капюшоном и получила голосовое послание.

 Его густой голос немного дрожал, порой взмывая вверх и возвращаясь, в нем звучало прошение:

Дремала душа, как слепая,

Так пыльные спят зеркала,

Но солнечным облаком рая

Ты в темное сердце вошла.

 

Не знал я, что в сердце так много

Созвездий слепящих таких,

Чтоб вымолить счастье у бога

Для глаз говорящих твоих.

 

Не знал я, что в сердце так много

Созвучий звенящих таких,

Чтоб вымолить счастье у бога

Для губ полудетских твоих.

 

И рад я, что сердце богато,

Ведь тело твое из огня,

Душа твоя дивно крылата,

Певучая ты для меня.

 

Утром Святослава первая встала, увидев мобильный возле подушки, нежно улыбнулась. В платье, свежая, сияющая, с бирюзовой лентой в толстой косе, за столом читала стихи. Марфа изумилась, узнав, что она читает Афанасия Фета… Потом попросила барышню почитать.

 Михей пришел с двумя стаканами чая, когда за окном полетели пригородные, товарные тупики. Он пристально-нежно смотрел, как барышня пьет чай, а Марфа разговаривала с ним о Петергофе, покорившем своей красотой.

 К разговору присоединилась и Елизавета.

 В окне вагона, на мокром перроне, все сразу узнали знакомого Елизаветы, провожавшего их в Петербург. «...вот и сказке конец, кто поверил – дуролец».

 Москва освежила путешественников, омыв теплым дождем. На улицах, тротуарах пузырились лужи. Молодые люди – девушки, размахивая туфлями, босиком бежали. Громыхал гром, перекрывая голоса. А в душе у барышни звучала … симфония Людвига ван Бетховена, восхищая ее до небес.

 Возле дома, на «волнистом» тротуаре, лужи тянулись друг к друг. Резвая Марфа с сумкой пробежала в подъезд. Святослава не поняла, как оказалась на руках друга. Дождь колюче-весело лупил ее, протекая за ворот. Руки как-то нежно обнимали крепкую и горячую шею. Девичьей щеки касался колючий подбородок, а голову кружил аромат цветущего луга.

 У дверей их встречала статная с черно-серебряным пучком Мирослава Игнатьевна. Она расцеловала дочь, игриво-строго пожурив обоих, и отправила дочку в душ.

 Долго, за чаем, Мирослава Игнатьевна расспрашивала дочь о поездке. Рассказывая о своем путешествии, Святослава отогревалась тихим уютом дома, в медово-вишневых тонах, окруженная вещами, хранящих тепло рук отца, и рассказывала, рассказывала о путешествии. Мать по «общему» рассказу обо всех понимала, что дочь как-то бережно - тепло касалось каких-то подробностей, связанных с Михеем, и это засветило надежду в материнском сердце.

 Весь следующий день они рассматривали и обсуждали питерские рисунки. Святослава набрасывала варианты. В этот день чаще других звонил Михей, интересуясь самочувствием Святославы; в городе дождь сменялся сильнейшим ветром, Михей предлагал помощь. Мирослава Игнатьевна отговаривала, замечая, как при разговоре светлело лицо дочери, хотя та делала вид, что увлечена офортом. Два дня они проговорили о Петербурге, об Ахматовой, Вагановском училище и Царском Селе. Мобильный брала лишь ночью, засыпала и пробуждалась она под уютный, теплый голос, укачивавший ее прекрасными венцами из стихов-сонетов.

 Вскорости ей позвонили из редакции и предложили иллюстрировать три повести Николая Гоголя. Святослава не поверила.

 Несколько дней она принимала участие по интернету в обсуждении верстки будущей книги. Редакционный совет принял все ее иллюстрации, и второй день шло обсуждение книги. Технический редактор предлагал «уменьшить» композиции рисунков, другие стояли на «размыве» краев рисунков. Владелец издательства «Русское наследие» вмешался, и через два с половиной часа сошлись вставить все рисунки-гравюры, чуть размыв «границы». Мирослава Игнатьевна входила-выходила, слушала, шепотом высказывала свое мненье, подбадривала дочь. В итоге издатель всё же отстоял первоначальный вариант с «полными» рисунками – гравюрами Святославы.

 Она уже набрасывала какие-то виды Петербурга, когда осторожно скрипнула дверь и заскрипел паркет; кто-то все ближе и ближе. Барышня обернулась и выронила перо из рук. «Мое сердце….» ‒ прошептал Михей, подлетая к ней.

 Нежно розовые хризантемы освежили ее дождевой водой. Зелено-серые глаза молили ее. Среди лепестков заискрилось колечко с радужным «венцом».

 

Гитана - Мария Баталова

 15-го июля 2023-го года