Сейчас поняла, как давно я не была в театре, в опере, два года. Подобно героям Фёдора Достоевского. Переплетение жизни. Но оно не томило, а делало жизнь бесчувственной, однообразной, и становилось уныло. В эти дни нас проведал давний знакомый. Заметив мой тоскливый взгляд, который я старалась спрятать, он предложил посетить оперу.

Я в растерянности и тайной надежде не могла отказать ему. И матушка стала просить. Расстались мы с тем, что он узнает, что ныне дают в академический театрах и на свой вкус выберет. Этому человеку я доверяю безбоязненно, потому что с детства он часто водил меня в Большой Театр, на балет; батюшка не был поклонником ни оперы, ни балета, несмотря на абсолютный слух. Проводив гостя, я вернулась к своим домашним заботам, забыв про оперу.

 Незаметно ускользнула еще одна жаркая неделя июля. Однажды вечером стародавний знакомый позвонил матушке и сообщил, что завтра мы идем на оперу Гаэтано Доницетти «Лючия ди Ламмермур» в музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко. В этом названии звучало, искрилось и переливалось беззаботное Счастье, подобное царскому хрусталю его изящных и прекрасных люстр.

 Отходя ко сну, я нашла в бесконечной паутине интернета скудные строки о том, как создавался этот темный, но великолепный сердолик мировой оперы; как полудрагоценный камень - без света невзрачный, глухой, но едва на него попадает луч солнца, и камень сияет, переливается небывалыми оттенками. Это была почти история Шотландии XVII, уже подвластной Англии. Последний потомок знатного рода Шотландии - лорд Энрико (Генри), чтобы сохранить знатность, приклонил голову перед Английским престолом. У него есть сестра Лючия - добрая, честная, отзывчивая девушка, которая встретила и полюбила Эдгара - сына соперника. Лорд Энрико хочет выдать ее за приближенного к Английскому трону лорда Артура Бэклоу. Он опасается сына своего врага Эдгара Равенсвуда, которого изгнал из страны. Эдгар, последний потомок старинного разорившегося рода Равенсвудов, тайно обручен с Лючией. Кто-то и соглядатаев доносит лорду Энрико, что его сестра тайно встречается с Эдгаром Равенсвудом, для лорда это немыслимая дерзость и трагедия. Он решает выдать Лючию за лорда Бэклоу. Никто, кроме служанки, не знает, что Лючия уже помолвлена с Эдгаром, что она дала клятву дождаться его. Лорд Энрико готовится к помолвке, и на балу в честь ее семнадцатилетия объявляет Лючию невестой лорда Бэклоу. Девушка говорит, что любит Эдгара Равенсвуда, что не пойдет за Бэклоу, ибо не любит его, но все принуждают. Свадьбу назначают через месяц, Лючия мечется. Мягко отвергает все уговоры и священника, и доброжелателей. И тогда лорд Энрико с сыном и верными людьми сочиняют письмо от имения Эдгара Равенсвуда, что он оставляет ее, больше не вернется к ней. В день свадьбы Лючию наряжают в белое подвенечное платье и фату. Лючия отказывается подписывать брачный договор. Тогда ей дают поддельное прощальное письмо Эдгара. Обманутая девушка подписывает брачный договор, и в этот миг вбегает Эдгар. Он упрекает Лючию, что она изменила ему, нарушила священную клятву - они, ведь, были помолвлены… сгоряча проклинает ее. Энрико за дерзость и оскорбление сестры взывает Эдгара Равенсвуда на дуэль.

 В замке лорда Энрико веселье, но пир прерывает вбежавшая испуганная служанка. Она сообщает, что ее Госпожа обезумела и заколола супруга. Едва служанка это сказала, вошла простоволосая Лючия в ночном платье, обрызганном кровью. Она зовет любимого. Эдгар мерещится ей. Она беседует с ним. В эту минуту возвращается Эдгар Равенсвуд, Лючия устремляется к нему и в его объятьях умирает. Тотчас же Эдгар вызывает Артура на дуэль. Они дерутся, и лорд Артур Бэклоу убивает Эдгара Равенсвуда.

 Про автора либретто Сальвадоре Каммарано в интернете сохранились весьма скудные сведенья. Он был сыном неплохого живописца Джузеппе Каммарано, родился в 19-ый день марта 1801-го года. Вестимо учился музыке. Дерзну предположить, что неплохо разбирался в поэзии, учился драматургии. Можно предположить, что, удостоившись первого признания, Каммарано избрал жену и мать единственного сына, и писал, создавал вместе с композиторами оперы

 За всю жизнь драматург написал 40 оперных либретто и умер в расцвете творческих сил во время создания либретто оперы «Трубадур»… Сальвадоре прожил на этой земле немногим более полувека, воспитавши вместе с супругой достойного сына, избравшего живопись как его дед. Ушел Сальвадоре Каммарано 17 июля 1852-го года. Про его вторую «половинку» ничего в неоновой паутине интернета не сыскалось. Как ее звали? Какой она была музой Сальвадоре Каммарано? Почему-то в сердце тихо сияла вера, что они отошли в Вечный мир почти вместе.

 

На следующий день темно-горчичная «пролетка» стояла во дворе. «Кресло»  свободно «нырнуло» в багажник, и мы поехали в «оперу», в муз. Театр им. Станиславского. В тот день на счастье дорога была свободной. Немного «проскрежетала» по сердцу «короста» Манежной площади, а на Тверской я словно вновь проехала с отцом в родной «Волге», «помогая» ему переключать упрямый рычаг скорости. Нет той Тверской – обшарпанной Ямской, чей пряный сдобный дух струился в открытую треугольную форточку. Вместо по-купечески «дорогих» и пестрых парадных - подъезды, которые напоминают средневековые склепы – гробницы европейских государств, что невольно унесло меня в Бергамо, что находится на севере Италии.

Там, в нижнем этаже дома, в окна которого без спроса заглядывали местные псы, коты, куры, гуси, в 1797-го году у местного живописца Андре Доницетти родился третий ребенок. Его крестили с именем Гаэтано. Как было заведено в этом городе, в семь лет Гаэтано отдали в благотворительную школу для мальчиков. В ней преподавал немецкий музыкант Симон Маор, он служил капельмейстером в одной из церквей в городе Бергамо. Заметив у Гаэтано склонность к музыкальной импровизации, Маор стал серьезно заниматься музыкой. В 11-ть лет его приняли в театр де ла Сосьете, а в свободное время он помогал своему учителю в церкви – следил за архивом, разбирал партитуры и невольно учился. В эти три года, что помогал своему учителю, Гаэтано пишет струнные квартеты и одноактные оперы, которые не прозвучали со сцены. Скоро Симон Маор отправляет своего воспитанника в Болонью дальше учиться.

 Первая опера Доницетти «Энрико ди Боргонья»» прозвучала с Венецианкой сцены в 1818-ом году. Это был 19-й век, когда новости и восторженные слухи распродались от человека к человеку, почтовые гонцами и газетой (отзывами на спектакли). Несмотря на это образованная, изысканная публика прослышала, оценила уникальный дар начинающего композитора. В Италии Опера была изысканное и в тоже время распространённое искусство. Милан и Рим, буквально воевали за композиторов и их оперы…

 Доницетти скромно жил и учился в Неаполе, где провел 14-ть лет. Он блистательно закончил обучение, снял приличные комнаты и мог угощать друзей ужинами, которые переходили в беспечные «прогулки». И Гаэтано писал, писал… Первое признание к композитору пришло, когда ему едва исполнилось 23 года. Доницетти нежно любил одно создание - Вирдджию – сестру близкого друга. Он потерял и ее, и детей. А еще до болезни жены, в 13-м году уходят из жизни родители. Ему казалось, что жизнь бессмысленна, но он получал заказы на оперы, драматурги присылали пьесы, либретто. Казалось, что душа жила где-то, в горнем мире, где она пела в театре. Из-за «постыдной» болезни развивается паралич - он ставится беспомощным. Но ненасытной его Судьбе и этого мало; она лишает Гаэтано и разума… некогда красивый, статный, видный, остроумный, смышленый человек - ныне тучный, обрюзгший, с отсутствующим, ускользающим взглядом, сероватым лицом, сидит в инвалидном кресле и бессмысленно смотрит в окно. Он – Гаэтано Доницетти провёл в клинике, в одиночестве несколько лет и тихо отошел в свои «райские кущи», кои он создавал своим непостижимым талантом, в 1848-м году. Но музыка его была светлая и кротко-счастливая.

 

 Лифт понялся на верхний этаж в фойе театра, и сразу гостей встретил неторжественный свет хрустальных люстр – великанов. Мраморные колонны, портики, арки сияли, переливаясь радужным светом. Многие кавалеры были в костюмах. Кто-то фотографировался на фоне мозаичного панно, кто-то озабоченно шел в буфет, и почтенный спутник попросил разрешение перекусить. Буфет – раздаточная «теснилась» возле самого входа. Впереди выбирала угощение пожилая женщина с короткой стрижкой «ёжик», который был не «равномерно» окрашен; все волосы были угольно-чёрными, а сзади, внизу коричнево-рыжие. И черная, мужская рубашка, как-то, неказисто сидела на ней.

 

Третья ложа с левой стороны от сцены, без ступней, в ней можно сидеть в своем «кресле», что для моей болезни удобно. В этот вечер многие пожилые дамы были в изящных шляпках с маленькими вуалями. В нашей ложе сидели еще три госпожи почтенного возраста. В соседней, по правую руку, сидела русая барышня в изящном наряде. Многие дамы были в открытых, крепдешиновых платьях, почему-то, в театре они смотрятся простоватыми.

 Немного опечалило, что не было барханного, синего, разрисованного занавеса, который сообщал театру сказочное величие и таинственность. Вместо него прямое, гладкое полотно с ночным, тусклым, ночным пейзажем. Очарование зала от этого исчезло. Почему так сделали, непонятно. Во мне тот пейзаж ничего не пробуждал; напротив, закрепощал воображение. Многие люди сидели и общались по телефону. В партере не нашлось ни одного человека, просматривающего программку; публика общалась между собой, писала что-то в телефоне, снимала…

 Когда зрители расселись, и хрустальный плафон притушили, мягко и четко зазвучал голос руководителя театра - Александра Тителя. Он напомнил публике, то во время спектакля нежелательно использовать мобильные телефоны и пожелал приятного вечера. Большинство публики возилось, выключая и пряча телефоны. Неслышно ходили в проходе контролеры высматривали ослушников. Если замечали свет телефоны, подходил и просил выключить. Волнение разыгралось в груди по мере умирания света. Бесшумно опустилась перегородка оркестровой ямы, и я увидела незнакомого дирижера, южного типа. Это был Ариф Дадашев.  

 Мрачно, густым, утробным голосом наполнилась оркестровал яма, будто из-под глубины сцены лезло что-то бесформенное, беспощаднее неотвратимое. Фаготы были предвестниками далекой беды. Глубоко в душе я усомнилась, Доницетти ли это. А музыка густо текла из недр небытия, светлея и наполняясь нежностью.

 И вдруг «обрыв», «разверзается пропасть», музыка, как «оборотень» во мгновение превращается во что-то жестокое. И в миг шпалера – занавес поднялся, и в первые секунды невозможно понять, что это; зала средневекового замка или дворца.

Деревянные стены, с двух сторон небольшие двери. В глубине громадный, широкий, из тёсанного, светлого дерево альков. каменистый берег, или бухта моря; с двух сторон, небольшие, одностворчатые двери… пара строгих стульев с высокими, резными спинками. У меня вызвала недоверие эта зала. Таких светлых палат в замке XV-XVII века не могло быть.

 Начинается действие с того, что солдаты, верные слуги лорда Энрико (Даниил Малых) доносят, что видели его сестру Лючию с Эдгаром Равенсвудом. По грозному голосу Энрико понятно, что в нем всё заклокотало от ненависти. Он в глухом, темном камзоле XV–XVI веков, туфлях с фижмами, и при этом свободно и не развязано двигается, внушая доверие к образу. Безупречно играли и пели Раймонд (Габриель Де-Рель, бас) - воспитатель Лючии, солисты вторых партий и солдаты. Они были облачены - закованы в металлические доспехи, что придавало почти что подлинность той далекой эпохе. Костюмы создала к спектаклю Е. Степанова. Хор слаженный, мощный, каждая фраза зазвучала внятно, резко (жёстко), как в средневековье.

 Занавеса не было, картины как бы перетекали одна в другую. По либретто драма происходить в течении нескольких месяцев. В спектакле почему-то нет ни дня, ни ночи; создается впечатление, что всё совершится за пару дней. Осталось непонятно, зачем режиссер-постановщик Адольф Шапиро убрал время?

Немного меняется свет, исчезает мебель, по-иному освещается задник; и уже каменистый берег залива; вдоль задника тянется помост. Первое появление Лючии изумило; она была в платье XVI века. Увы, для современного обывателя платье со «стоячей» юбкой, и пышными с «прорезями» на рукавах, в которые «вылезала» сорочка, смешно. Но барышня мысленно покоилась художнику-костюмеру Елене Степановой за точный крой платьев, за пижмы, кружавчики, камзолы, в чем зритель узнавал эпоху. Портил образ Лючии взбитый, пшенично-рыжеватый парик. Ее служанка Алиса, - женщина в летах, но довольно шустрая (Оксана Корневская), обладала приятным голосом, но, почему-то, ее партия мне не запомнилась.

 И прически у героинь соответствовали XVI веку, но нашу слушательницу это немного коробило. Свидание главных героев Лючии с Эдгаром Равенсвудом проходит, где-то, на берегу (в глубине сцены). Лючия приходит на каменистый берег моря, на свидание, она возвышено любит Эдгара; она своим голосом как бы обнимает весь этот мир, летая над ним. Эдгар запаздывает. Девушка начинает сомневаться… В музыке передо мной предстала иная Лючия; нежная, кроткая, непорочная, ранимая… голос, как утренняя росса, хрустальный, мечтательный.

 Но вдруг она узнает то страшное место… и припоминает свое кошмарное видение.

 В глубине сцене - бухта и каменный берег, большие валуны, вокруг и чахлого деревца нет, не говоря о запущенном саде с фонтаном… где ей явилась утопленница, манила за собой и исчезла в фонтане.

 Она, сама трепеща, делится с Алисой этим зловещим ведением… и в это время на сцене совершается странное; на средину ее бесшумно выплыла площадка с арфой и солисткой и стояла всю арию. Нет, играла арфистка красиво, но непонятно осталось само это «явление», разрушившее все предвкушения.

 Лючия «рассказала» эту историю в конце сцены, у задника, и арфа «уплыла» в никуда… Служанка Алиса старается развеять скорбь предчувствия… Непередаваемо красивый и пронзительный их дуэт. Как сочетаются их голоса… сопрано и меццо-сопрано... что-то схожее. И может неспроста Доницетти подобрал эти голоса? Дуэт воздушный печально - светлый, как мартовский дождик, когда вроде небо затянуто тучами и дождь, а кругом рассеянный, солнечный свет.

 Это сложно рассказать, описать, почти невозможно. В зале слышен каждый инструмент. Неземная красота. И как бы внутри мелодии служанки Алисы «разливается» что-то непоправимое. А душа Лючии парит в мечтах.

 Как только появляется Эдгар (Дмитрий Зуев), в музыку вторгаются как будто смятение и тревога. Зачем-то режиссёр дал ему вести в поводу коня. Белый, красивый, дородный конь, смирный. Но артист очень осторожно его вел, а музыка тревожная, и это закрепощало артиста. Разве влюблённый, молодой человек XVI века вел осторожно коня, если заметил возлюбленную? Нет. Всё это замедляло «полет» влюбленных друг к другу.

 Беспредельные у Лилии Гайсиной и Дмитрия Зуева голоса. Мелодия их прощания, как бы тройное кружево – узор в узоре. Да, они поют «канву», и этой «канве» они, каждый чуть-чуть «по-своему» объясняется, и это переплетается не только «друг с другом», но и с основной мелодией. Это чудесно и красиво не по-земному. Они прожили эти блаженные минуты, и всё озаряется счастьем, Эдгар обещает примириться с ее семьей. Лючия, сердцем предчувствуя то-то тяжелое, признается, что будет с зарею лететь к нему… Сложно было читать титры перевода, потому что монитор висел на кронштейне, привинченному к «козырьку» верхнего балкона, заслонявшего две трети. Лишь часть можно было прочесть, согнувшись, и понять смысл.

Лючия, и рада, и боится поверить, и боится отпускать любимого… в голосе и нежность, и мольба, и нерешительность. Скомкано было обстоятельство с помолвкой; влюбленные были уже помолвлены, или это - простая клятва, я не разобралась. Лючия, как бы заклинала любимого последней надеждой и нежностью.

 

В некоторых паузах смущало ощущение, что это «представление» - игра. Может, слишком яркий и «чистый» свет (Глеб Фильштинский), может, светлое дерево «замка» лорда Энрико, но было почти невозможно ощутить эпоху XV-XVII века.

 Незаметно и быстро менялся задник; куда-то вдаль уходила зала с колонами; по двум сторонам выкатили коней с рыцарями в латах; посреди сцены длинный стол, сколоченной из досок; деревянное кресло с высокой спинкой. Пол у дверей как бы залы устлан однотонным пластом. Может, красный пласт - причуда художника-постановщика Андрис Фрейбергс; или Адольф Шапиро вместе с художником-постановщиком предвещали грядущую трагедию. Если вспомнить, что красный цвет – цвет трагедии до XVII века.

При смене картин возникало ощущение, что они как-то неаккуратно соединены, прекрасная музыка Доницетти мирила с этими недостатками. Музыка мрачная, наполненная непонятной тревогой.

Мягко разлилась по сцене темнота, не смея объять оркестровую яму на берегу моря, где встречал Норманн с «рыцарями» лорда Бэклоу. Ночь, сцена без софитов, темная, освещенная тусклой луной. Но все кулисы, просторна арка задника отражали катившиеся волны, и мне чудилось, будто я оказалась на берегу бухты. И всё как бы заполнено морем; морские волны плескались в глубине сцены, отражаясь, словно на каменных, прибрежных утесах, на всех кулисах. Пугающе красиво. Но, вот, всё растворяется в темноте.

 Озаряется сцена, и является зал, а, может, комната в замке Энрико. Даниил Малых все чувства, отношение к каждому передал голосом, интонациями. Неотвратимость участи Лючии слышалась во властных, жестких, как лапы паука, интонациях Энрико. Еще он держался подтянуто, не метался по сцене. Он как бы одержим желанием освободиться от пуда забот о сестре. Правдивый образ. Кирилл Золочевский (Артур Бэклоу) и пел хорошо, и с достойным величием нес графский титул. Нечего на сцене н меняется.

Взволнованный разговор Энрико с Лючией. Лючия в том же глухо-желтом, словно гутой желток, платье, с такой же полурастрёпанной прической - париком… невозможно ощутить время. Тихо, безвольно начинает она, унылый, тоскующий голос, в нем столько слез и тоски, что понятно - Лючия не одну ночь мучилась. Неравный их разговор; слышалось в интонациях, как брат давил, теснил девушку… будто она была его крепостная. Он не просит, а, как бы, повелевает забыть любовь, изгнать из сердца страсть.

 В какую-то минут Лючия оправляется, объявляет, что они помолвлены, вторая помолвка - невозможна… в этом горе в ее голосе слышится вера, что брат уступит ей. Волнительная, а по мелодии сложная сцена. Лючия борется за свое счастье, потому что у нее за спиной любовь и слово Эдгара.

И вдруг Энрико показывает подделанное письмо. Она читает, и у нее подгибаются ноги; она опускается на пол. И за какую-то минуту совершенно изменяется звучание голоса. Это бессильная, потерянная девушка… Голос – воля Энрико как бы накрыла, словно сочком бабочку. Это ясно слышалось, и невольно охватывало оцепенение. Лилия Гайсина передала отчаянье и безысходность Лючии. Происходит поединок. В ее голосе и сомнение, и растерянность.

 Энрико боится упустить место – титул при Английском двое. Это умножало его призрение к Лючии. В какую-то минуту она от бессильно опускается на колени. «подкошенная», а сильный Энрико наклонился, навис над ней, будто ловец бабочек, накрывает сачком. Это музыкально изысканно, а по смыслу страшно, что душа замирает. И Энрико добивается своего; Лючия разуверивается в чувствах и клятвах. Энрико даже не поднял ее с колен.

Свет немного пригасили. Задник сцены исчез в темноте: зала – не зала, сад – не сад, гостиная – не гостиная, или половина Лючии? Непонятно, где происходит разговор Лючии со священником – крестным отцом Раймондом - единственным близким человеком для нее. Он был в сутане и с крестом. С первых фраз, интонаций священник вызывал к себе доверие. Этот разговор происходил на пустой, просторной сцене, задник – берег бухты… Путая сцена… неуютно и тоскливо.

Я с какой-то нежностью внимала ему, что-то родное уловила в интонации священника. Он любил Лючию как отец, теплый голос, казалось, что он был принужден склонить крестницу к браку. Он как-то спокойно уговаривал ее… напоминал с теплотой о матери. А Лючия с выжиданием медленно, медленно соглашалась. В эти минуты голос был нежным и мягким, другой человек предстал. Она любила Эдгара не за красивые глаза, не за мечты, а как человека, понимающего ее, и понимала, что невозможно вырваться, убежать из клетки, и что св. отец Раймонд тоже прав. Лючия смиряется, соглашаясь, что то было страстное увлечение, и было слышно, как увядает надежда в сердце девушки. Нежная мелодия была с «отголоском» неясного горя. Я вслушивалась в музыку, ощущая что-то непоправимое; как летние, светлые облака, излучающие сияние, у которых кромка темнеет, темнеет, темнеет. Лючия была почти убита изменой любимого, но где-то в уме девушка понимала; можно избегнут этого. И опускается тёмная, глухая завеса; второй акт завершен.

 

 Спектакль производил неоднозначное впечатление: тихая радость и восхищение, парение души в музыкальном мире Доницетти, и панельно-картонный замок режиссёра и художника-постановщика, которые упростили таинственный мир средневековья. Делясь впечатлениями, мы не заметили, как погас в зале свет, и зазвучала музыка.

 Праздничная, светлая музыка, и перед публикой предстал зал с балюстрадой колонн в глубине сцены, где были подданные лорда Энрико. Хор почему-то в темных рясах с капюшонами, напоминавший монахов, великолепно звучал. Почти посреди «залы» стоял длинный, из тёсаных досок стол, кресло строгое, деревянное, с высокой спинкой. Было непонятно, зачем в зал – гостиную выдвигают рыцарей на конях? Никто верхом на жеребце, слава Богу, на сцену не выезжал, но статуи почему-то выдвигались. Было немного непонятно, почему «гостей» - соседей «загнали» на балкон? Почему они в сутанах? Почему в зале всего несколько человек – военных?

Лючия неожиданно вышла к гостям в том же платье, в каком она, днем общалась и с братом, и с крёстным. Этого совершенно не могло быть по правилам этикета того времени. Девушку строго воспитывали, и барышня сама не могла того допустить, ибо она тем самым сама себя унижает. Разочарование страшное. Простите, Лючия согласилась с крестным «принять свой крест», не могла она подобным образом показать своё, более чем призрение к жениху.

Поразительно было, сколь легко композитор извлекал из основного «стебля»» музыки дивные и прозрачные мелодии. Во время хора, мягко, ненавязчиво вырастает нежная мелодия, и через несколько минут, как бы растворяется вновь еще более нежная мелодия. Лорд Артур Бэклоу (тенор Кирилл Золочевский). Статный, крепкий, в темно-бирюзовом камзоле с белоснежным воротником, по вкусу той эпохи. Как ни странно, в легком голосе и в интонации Артура звучало что-то светлое, доброжелательное. Он не показал вида, что заметил пренебрежение Лючии. Меня одолевали сомнения: Лючия, угрюмая, неприветливая - аристократы, получившие домашнее воспитание, не могли, при гостях, вести себя подобным образом, и не позволяли давать повода для слухов.

Служанка Алиса в стороне в тени, почти незаметна. Лючия одна в этом празднично - похоронном вертепе; ее обвенчают с лордом Артуром Бэклоу, и он увезет ее в чужой, незнакомый край… может позволит ей взять служанку... и всё. Это XVII век, когда женщин не учили; когда были строго разделены даже развлечения: книги, рукоделия, сад, церковь, и по праздникам - балы. Мало того они – чужие люди. Это неизвестность. Они – муж и жена - чужие люди, не то, что не виделись, а совсем друг друга не знают. Торжественная музыка и действо, почти не позволял задуматься. Лишь пара фраз, которыми обмениваются лорд Энрико с сестрой, словно раскрывают Трагедию. Предательство, «убийство» родного человека ради «блага» себе. Совершенной, возвышенной музыкой вскрывается чеховская низменность, и в эти минуты, романтическая история «выворачивается» страшной трагедией. Лючия невольно сделала себя рабыней, и от этого стало горько; приговор себе она подписала сама. Наверно и Лючия поняла, что предрешена ее судьба. Это промелькнуло в последней фазе «мой приговор подписан», то есть она «залетела» в этот «сачок» подобно бабочке и поняла, «я подписала приговор», и с ее разума слетела пелена.

 И в эту минуту пронизывающая мелодия подобно гранитной горы раскалывается, а там непроглядная бездна. Гости – хор - пришли в оживление… пели в «стройный» разнобой. В зал влетает Эдгар. Он в дорожном кожаном камзоле без рукавов, подпоясанном широким, кожаным ремнем, в высоких сапогах; желанный для Лючии человек, она не кинулась, не метнулась к нему. Почему? Если молодая девушка хоть чуть-чуть привязана сердцем к человеку, то нежный порыв должен был толкнуть ее к Эдгару; ведь она любит его… и в те времена влюблённая воспринимала любимого мужчину своим защитником. Ничего подобного не произошло. Почему? Непонятно.

 Эдгар читает брачный договор, в ярости вопрошая: «Ты подписала этот договор? ты?» Лючия, в полуоборот к залу застыла, не жива - не мертва. Возле нее даже священника нет; в этом «Чистилище» она одна, и обратной дороги – ни моточка, ни стёжки нет… и Лючия хочет плакать, но слёзы застыли. Эдгар и Артур «сокрушаются» каждый о своём, а ревности не было ни наперстка. Два соперника; хоть бы взгляды друг на друга бросали.

 Хор прославляет молодоженов; у Лючии душа плачет, бьется, как птица в клетке, парит над всем этом вертепом.  

 

 После антракта, что-то тревожное, как будто надвигающаяся буря, звучало в глубине музыки. Поднимается темная завеса, и открывается та же зала в замке Энрико, где веселятся гости; ни праздничного стола, ни канделябров, ни музыкантов, длинный стол, одно кресло, и с двух сторон рыцари - мумии на конях, которые, тоже, в латах. Непонятно; вечер ли? ночь? Вроде зала… вроде идет свадьба… Признаки свадьбы – хор, занимающий ложи над оркестровой ямой и в конце партера. Одежды белые, как снег, «платья» XV- XVII веков. Издалека они выглядели балахонами; может, лучше было бы, чтобы в этих костюмах отдельные детали были бы сшиты из другого материала, чтобы фактура разных тканей подчёркивала крой. Однако, эпоха ощущалась. А история продолжалась.

Мы с моим спутником гадали, как будет представлена свадьба. Мучил также ребус, зачем вместо гостей – мирян на «балконе» стояли монахи? Голос Судьбы? Ни я, ни мой спутник, так и не поняли. Бал в честь молодоженов был представлен совершенно неожиданно: вместо канделябров с десятками свечей, лордов и дам в пышных, разноцветных нарядах, со «стоячими» воротникам – зала во дворце, та же, что и в первой картине, какая-то полупустынная, зябкая светлых прожекторов сцена от; о вечере и помина нет. Тот же дощатый длинный стол, без угощений и канделябров. Свечей вообще не где нет, сцена тонет в свете софитов. Торжество XV-XVII веков? Гостей мало. Помимо отца Раймонда, ещё один священник… Ни бала, ни намёка на бал. При том звучала бальная мелодия (мазурка), далекая от гармонии того века. Почему-то здесь проглянул XIX век. Идет свадьба, но хозяин замка, человек не скупой, как был в чёрном камзоле «месяц назад», в нем же и принимает гостей - неуважение к своему деверю? Пренебрежение к своим гостям? Или непочтение короне? …или рассеянность создателей постановки? Ничего, кроме музыки и прекрасного исполнения, не увлекало. Артисты воплотили героев и нрав далекой, романической и коварной эпохи искренно и виртуозно. И пронзала невольная грусть, что герои «жили» в пустоте.

 Гости «шумят», радуются, что сроднились два семейства, что будут благодать в герцогства.

Появился отец Раймонд, и все замерли. Плотным, пасмурным голосом он повелел прекратить веселье. У Габриеля Де Реля только в эти минуты мрачный голос. Он сообщает, что Лючия заколола мужа – Артура Бэклоу мечом… и как отрешенная вопрошает, где ее супруг? Раймонд с болью, со смятением всё рассказывал гостям, и в этом раскрылось его горе-раболепство перед Энрико. Святой отец презирал его и служил ему ради крестницы. Если бы он не был прилеплен к ней сердцем, то с первым же ее письмом разрушил бы ее переписку с Эдгаром. И печально-тревожно предчувствие, что Господь их всех покарает. Энрико в смятении, ничего не понимая…

 Неожиданно тускнеет свет, лишь светлый луч пронзает наискосок сцену от правой стороны рампы к левой стороне... ни единого канделябра, почти пустая сцена, и мелодия печальна и гаснущая...

 Полумрак. В первые мгновения трудно понять, что движется по сцене? Человек или морская раковина? Или большая сушилка для ногтей? Это волочила за собой нечто огромное и невообразимое не очень большая певица… которая «терялась» под этой «ракушкой». Гости расступились, и ни служанка, ни св. отец – крестный - Раймонд, даже не пытались подскочить, чтобы как-то поддержать ее. Может Адольф Шапиро хотел показать, что Лючия находилась в растерянном оцепенении? Может большинство публики восприняли это за смелость, какой-то двоякий смысл был в этой мизансцене? Или что она считает это - «искуплением» ради будущего счастье с Энрике? Непонятно. И Лючия была босой. Мягко говоря, наряд нечастной вызывал неприятные ощущения…

 Чрезвычайно сложно пересказать нечто совершенное, созданное из того, чем наполнена душа верующего и любящего человека во время непоправимого горя. Возможно, и ныне, в самые мрачные минуты, душа воспаряет за пределы тленного мира, и скорбит подобными скорбям... Да, в первую минуту плача – видение Лючии, можно принять это за сумасшествие. Не будем забывать, что в конце средневековья религия и церковь сеяли душах людей боязнь Возмездия. А отец Раймонд был мудрым человеком. Наверно, он объяснял своей крестнице, что нужно молить Господа, чтобы послал, устроил по-Своему, но и делать помогать Ему. Лючия, может быть думала ещё до свадьбы, что «нанеся вред» Артуру Бэклоу, она понесет наказание «ссылкой» в монастырь, где будет душою с любимым; ведь они обручены... и, наверно, у них была нежная переписка… В сердце Лючии не свербели ни злоба, ни ненависть к Артуру Бэклоу, но жила любовь и стремление духовно соединиться с Эдгаром. И ее ария как бы продолжение видения - мечты, что теснились в ее воображении. Светлая печаль звучит в голосе Лилии Гайсиной, в минуты рассказа – видения. Ее голос безмятежен, напоен невинностью. Мерещится обручение ее с любимым у церковного алтаря. Лючия легко и светло поет – рассказывает это, и возникает ощущение, что действительность растворилась, исчезла. Она, своим прозрачным, умиротворённым голосом восхищала слушателей в горнею обитель любви, где, в цветах алтарь, пред которым священник над ними совершал тайный обряд венчания. Ее голос влек и влек за собой. Лючия в белоснежной, струящейся сорочке, подошла к краю рампы, посредине сцены, осторожно села, спустив босые ноги. Она «бредила», что она с Эдгаром в церкви, пред алтарём, какой-то красивый алтарь…

 Внезапно Лючии мерещится что-то ужасное, и меняется интонация. Голос постоянно переливается в «струях» этой мелодии. Ее голос летел ввысь, в чистый Свет озарявший ее. Чудилось, что этот белый луч света - свет Ангела, Посланного за ней с Небес. Темная пропасть (оркестровая яма), как будто отделила ее от сущего мира… весь дворец, гости, брат, священник покрыты сумраком, Лючия как бы прибывала душой между мирами - тварным и Вечным. Там – в вечном Мире она была с Эдгаром перед Алтарём Небесного Храма. В эти минуты ее полотняная сорочка обратилась не столько в саван, но и в подвенечное платье. Этот фрагмент не только трогателен, но неощутимо красив вокально; голос, как бы сам в себе переливается, будто нерукотворный хрусталь под лучами февральского солнца, голос парил в беспредельной Вечности прекрасной невестой. Лючия умирает. В эти минуты вбегает Эдгар, видит любимую бездыханной, вынимает свой меч, и кончает с собой. Музыка мрачная. И картину скрывает чёрный занавес.

 

Долго публика не отпускала артистов и дирижёра. Было приятно смотреть, как артисты выходили по очереди на поклон. Невысокая, в белом, струящемся одеянии, Лилия Гайсина выходила к рампе, на поклон. Публика с восторгом встречала и Раймонда.

 

В подземный гараж мы спустились первыми. Он казался угрюмым, грубым, почти как анфилада во дворце лорда Эдгара; нынче, в городах, есть квартиры – дворцы; и есть люди подобные лорду Энрико и Равенсвуду, так же враждуют, губят детей. А их наследники так же влюбляются во «врагов» своих, так же встречаются, любят, шлют друг другу записки - смс, так же родители «разлучают» их. Интересно, поднимаются ли они, сегодняшние влюбленные до тех духовных вершин, до которых поднималась Ромео и Джульетта, Татьяна Ларина, Наталья Ростова и другие... Подвиг не в том, чтобы поступить по-своему, а, наверно в том, чтобы принять свою «долю», оставаясь в добрых отношениях с теми, кто был нам дорог.

 

 Гитана- Мария Баталова

 31-ое июня 2025-го года.