П р о ш у   з а м е т и т ь

Я шла по улице ногами,

И ветер платье раздувал,

Всё остальное шло стихами,

Держа, как волны, интервал.

                        (Юнна Мориц)

Смотрела я на всё глазами

И носом нюхала цветок,

Горюя, плакала слезами,

Потом рукой брала платок.

Прошу заметить, что зубами

Я грызла яблоко, притом

Соседку слушала ушами,

Ногами шла и ела ртом.

Марая пёрышком страницы,

Я даже думала порой, –

Но тем, что ниже поясницы,

Совсем отнюдь не головой.

             Д а й   б о г

Дай бог не вляпаться во власть

И не геройствовать подложно,

И быть богатым, – но не красть,

Конечно, если так возможно.

                  (Евгений Евтушенко)

Дай бог не обижать жену,

Прощенья всем, кого обидел,

И если что-то умыкну,

Дай бог, чтоб кто-то не увидел.

Дай бог судье на лапу дать

И верить: всё в суде уладят,

И дальше книги издавать,

Конечно, если не посадят.

Дай бог, чтоб срок был небольшой

И впрок тюремная котлета,

Чтоб быть поэтом, – но с душой,

Достойной звания поэта.

Н е о ж и д а н н о с т ь

Благодаря гашишу

Я всё прекрасно вижу:

И Дельвига во фраке, и Гоголя в плаще,

И Царскую деревню,

И Анну-свет-Андревну,

И маленьких каких-то, бесцветных вообще.

              (Виктор Брюховецкий)

Как накурюсь гашишу,

Такое, братцы, вижу! –

Вон Кушнер в панталонах и в чепчике Эсхил,

Мережко без корсета,

На поприще поэта

Державин, в камилавке, * меня

благословил.

А книг моих-то – тыщи,

И не тома – томищи!

Ни критики, ни бури мне не страшны теперь.

Иду уже смелее,

Передо мной, в ливрее,

Сам Александр Сергеич распахивает

дверь.

Наутро я в тревоге:

Стою в трусах, без тоги,

И со шприцом подходит какой-то

изувер.

Где фраки и манишки?

Всё странные людишки,

И вывеска огромная: «Наркодиспансер».

*  Головной убор священника

            З а п а м я т о в а л а

Его я целовала горячо,

С ним, только с ним! Навеки. Я решила!

Всё помню. Всё!.. Припомнить бы ещё,

К кому я это, собственно, спешила.

                                       (Алла Мережко)

Всё помню. Всё!.. Брехали дружно

псы,

И планов я настроила немало.

Высокий лоб. Роскошные усы.

А собственно, кого я целовала?

Потом я помню тёмный сеновал,

Как паспорт я листала на рассвете.

Но кто мне это, собственно, сказал,

Что он женат и у него есть дети?

Ещё я помню взгляда чистоту.

Всё, этот мой! Навеки. Я решила!

В прикиде белом, нацепив фату,

К кому я это, собственно, спешила?

Да мне ли о несбыточном тужить!

Другой в костюме модного фасона.

«Как звать тебя?» – успела лишь

спросить

Под сладостные звуки Мендельсона.

Готовку, стирку помню и теперь,

Как сковородкой замахнулась в

споре.

С носками и сорочками, за дверь

Чей чемодан я выставила вскоре?

Кого сейчас мне, собственно,

стыдить?

Все далеко, умчались без оглядки.

А может, стоит одного любить,

Коль с памятью такие неполадки?

                 С т р а д а н и я

Как мне тебя от себя уберечь –

Злой и ненастной, пронзительно честной?                                         (Жанна Зарубина)

Крошка, тебе бы со мною прилечь,

Места полно на кровати

двухместной.

Как мне тебя от себя уберечь –

Яростно знойной, но девственно

честной?

Вьюга за окнами, топится печь.

Часто ворочаюсь я на кровати.

Чтобы тебя невзначай не увлечь,

Крикнула я: «Полезай на полати!».

Радости мало от этаких встреч,

Мысли дурацкие мучают снова:

Может, тебя и не стоит беречь,

Кликнуть с полатей, пронзительно

злого?

Кажется, ты задремал-прикорнул,

Я же на койке широкой вздыхаю.

Чтобы от скуки ты быстро уснул,

На ночь стихи я тебе почитаю.

    П о д л а я   д у ш а

Казалось, нехитрое дело,

Однако, дурак я большой:

Она предложила мне тело,

А я отозвался душой.

           (Кирилл Ковальджи)

До полночи свечка горела.

И будучи смелой весьма,

Холёное гладкое тело

Она предложила сама.

Взяла простыню, одеяло,

Во всём был покой и уют.

Кровать застилая, сказала:

«Делов-то на пару минут!».

Я начал уж было сдаваться,

Шнурки развязал не спеша,

Но – надо же этому статься! –

Во мне взбунтовалась душа.

И, как в заколдованном круге,

К двери отступил я на шаг

И строго ответил подруге:

«Прости, без любви ну никак!».

Снискал я недобрую славу,

В душе оставался же шрам:

Ведь мог бы, дурак, на халяву.

Да ну эту душу к чертям!

Владимир Пучков

***

В воздушных ямах зреет пустота,

Они висят прозрачными ковшами,

И глубину безмолвия над нами

Не покачнет падение листа.

Не дотянуться птичьим голосам

Туда, где, как послание в конверте,

Прозрачный дар могучим небесам

Ремесленной чернорабочей тверди.

Там души трав и вырубленных рощ,

Иссякших рек – так заполняет соты

Осенний мед, так затихает дождь,

И падают, как в яму самолеты!

***

Еще не замер венценосный шум,

Еще витают золотые тени,

Как черный люд еще толпиться ум

У входа в ослепительные сени.

Преображая ветреную плоть,

Деревья укрепляются корнями

В единой вере, и сухое пламя

Весь день сквозит и веет меж 

стволами,

Как будто там, вдали, стоит Господь

***

Прозрачные горячие холмы.

Цветущий зной разгневанного улья.

Мушкетной косточкой внутри

вишнёвой тьмы

Сидит растительная пуля!

Сад сыплет щебетом, как стружкой

с верстака,

В стоячем воздухе высверливает

гнёзда,

И зелень кормится из общего пайка

Степенной глиною и крошками

компоста.

Улитка толстая стекает в темноту

К большому яблоку, созревшему до

срока.

И только первому опавшему листу

Здесь холодно и одиноко.

***

Деревья спали вслух. Как будто

шкафа дверцы

Раскрылись, изнутри заросшие

жарой.

Свой заговор плетут кусты-

единоверцы,

Сирени пряный дых мешая с

резедой.

Стекает светлячок в траву, на дно

оврага,

Где выпрямляют речь прозрачные

струи.

Там ледяных камней отточенная

тяга

И холод раздвоен, как жало у змеи.

И линии судьбы двусмысленно

нечётки

На плоскости листа – не знаешь, где

соврёшь.

И тень стоит в углу, перебирая

чётки,

Как схимник молодой, и это значит

– дождь.

***

Сухая осень. Хрупкий конденсат.

На листьях кристаллический осадок.

Невидимые в воздухе висят

Большие хлопья шороха, и сладок

С холмов крутых стекающий в

распадок

Полураспада пряный аромат.

Вода не отражает ничего,

Но ей еще доступно бормотанье,

Она бежит, меняя очертанья,

И ранним утром на скрипящей

ткани

Рассыпанного солнца вещество.

Земля черна и крепкий воздух чист,

И каждый звук просторен, словно

сени,

Где у стены скамья, тенёта, тени,

Ведро с водой – и в нем кленовый

лист.

***

Под курчавой овчиною шороха

Кто-то тихо выходит во двор,

И сгорает крупинками пороха

Осторожный сухой разговор.

Почему бы нам тоже не выглянуть

И увидеть, как ночь хороша?

Золотыми, стеклянными иглами

Упирается в небо душа.

Замерев от восторга и трепета,

Непонятный ведет разговор

С облаками небесного лепета,

Словно, дождь, заполняя простор.

***

Все переполнил, кроме слуха, дождь – Кадушки, баки, жестяные ведра, -

И, как эфир, невидимая дрожь

Весь мир насквозь пронизывает

твердо.

Гляди: непостижимые уму

Вселенной ослепительные бездны

Все, как одна, покорствуют ему,

И тайны их темны и бесполезны.

Все слушал бы и слушал… Что за

шум!

Как в нем округла каждая

подробность!

И только наш сухой и жадный ум –

Ничем не заполняемая пропасть.

***

Для взгляда нужен холод и простор.

Предчувствуется головокруженье.

Листву пленила сила притяженья.

По ледяной касательной скольженья

Она летит, и, кажется, в упор

На нас глядит мигающее пламя,

А то, что небом звали мы вчера,

Распалось и белеет под ногами,

И кормит птиц с соседнего двора.

Какой простор! Напрасно не ищи,

За что бы зацепиться: неизбежной

Нас к краю сносит силой

центробежной.

И в воздухе – вращение пращи!