1700 г.

1.

Бесхитростна жизнь «девушки сверху». Бесхитростна и… и пуста. Потому, как живешь ни сама собой,  ни родительским даже повелением, а так, как царевна пожелает. Своих желаний, кроме, может, орехов в меду, никаких в тебе и не предполагается. Не должно…  Не должно, а вот появляются.

   Впрочем, и любой другой девушке не больно-то и похочется. Рукоделие да еще богомолие – все приличные для девы занятия. Да замужества жди. А здесь…

   Да и самой царевне, ежели разобраться, желать нечего. Ей даже звамужества ждать не приходится. Тоскливая жизнь у свет-Натальюшки. А ей уж двадцать седьмой годок… Жаль молодых лет, жаль не бывшего веселья, жаль. Ах, чего жалеть, коли не было, да и не бывало! Старухи приживалки шепчутся, глаз свой сострадательный дурной слезой застилают. Потому, не любит она богомолок: принимать велит, покормить и – вон! Пущай к Парасковее идут, там «гошпиталь уродов и дураков», как Петруша говорит. А Наталья девица на красоту и молодость любит подивиться. Потому, пока Дарьюшка Арсеньева молода да хороша… Да и потом они с Варварою под защитой: и дядья, и братове у девиц есть, род у них древний, богатый, традициями славный, сам великий князь Дмитрий крестил их пращура и дал ему имя Прокопия. Есть ли чего еще и желать?

   Да и жизнь в Коломенском ненче не та уже. Наталье скучать не хочется, выть от тоски сестрице Петра Алексеевича не пристало, знать. Бурлящего жизнелюбия и ей по наследству досталось. Оттого девам пустоечтанием заниматься и некогда.  Да вот, поди ж ты, хочется.

   На что рассчитывает да полагается Варвара, так того она никому не выдаст. Мысли у нее темные да быстрые. И не смотря на возраст (так уж сказать, сопливый), в своих выводах она редко ошибается. А оттого и мечты ее – не мечты, а где-то даже предвиденье.

   О чем мечтается Дашеньке, так то каждому было б ведомо, кто сподобился бы взглянуть на нее только, поинтересоваться. А Варваре-то как раз и интересно. Привязана она к сестрице, как иголочка к ниточке, как пряжа к веретенцу. Куда же она, горбунья уродливая, Без сестрицы? Не в Измайлово же к Прасковье Федоровне, в шутихи, сныгадательницы (а бывали уже к ней с сим вопросцем, зная ее знахарство и силу ведучую, сманивала ее уже царицина приживалка),  в самом деле! С умом ее остреньким, догадкою быстрою? А Дашеньке, трусихе бесхитростной, душе простой, безответной - тихонькой, куда без нее, Варварушки.

2.

- А Дарья Михайловна про братца Александра Даниловича не спрашивала? – поинтересовалась у Варвары Анна, лениво выгибаясь на судуке у той в светелке.

- Это за ради чего это, зыркнула на Анятку Арсеньева-горбунья.

- А вот за ради того это! Глаза-то, я чай, не у тебя одной имеются.

- Молчи, поняла?!- сквозь зубы тихо выдохнула Варька, больно зажав запястье болтушке.

- Ну, чего ты, чего? – отползла задом Анна. – Подумаешь, тайна. Эта тайна на обжорном нынче  дешево стоит.

- Про обжорный мне ничего не ведомо. Это тебе, видвть, там каждый закуток известен. А мне оно без надобности, - воздела нос кверху боярышня.

   Анька насупилась. Высокомерна все-таки  с ней подружка. А впрочем, сама виноватая, нечего было выпячивать свою осведомленность, да и про обжорный сама первая сдуру ляпнула.

- Ты пожалуй, государыня, не сердитуй… - в шутку скуксив острую мордочку, прогудела она.

- Иди ты!.. к черту, - мелко закрестилась Варвара. – Он-то тебя, дуру стоеросовую, вечно за язык тягает.

   Анька поднялась, подошла к оконцу, подышала на искристую шубу инея, приложилась всей щекой, выглядывая.

- У-у-у-у, метель-то разыгралась. Опять тут сиднем сидеть.

- А куда же ты собиралась?

   Анятка вздохнула. « Куда же мне отселева деться?!», - невесело подумалось. Кто же знал, что этакая-то жизнь при царевне за год так осточертеет… Клетка, надо сказать, даже не золотая, вызолоченная, блеск-обманка.

   В последнее время Анятка еще вытянулась, чуть округлилась. Повзрослела. И после памятного приема у царевны выросла же и в глазах братца. Теперь он удостаивал ее родственными беседами. Братец говорили, что нас с Марьей на дом свой свезут посмотреть. А то ведь еще не сподобились.

- Может, вовсе вас заберет, на хозяйство поставит. Супруги-то нет у него.

   Анна помедлила с ответом, посмотрела на Варвару долгим прозрачным взглядом.

- Нету, - протянула. – А хочешь прокатиться? Думаю, ничего против – то он иметь не будет, ежели вы с Дашей за компанию… К Наталье Алексеевне на поклон сходить, отпустит, может статься? Ты предложи сестре.

Варвара только махнула рукой.

- Что ты, Дарью не знаешь!.. Не поедет она. Трусиха.

Анятка сморщила длинноватый носик.

- А мы на нее Маняшку мою напустим. Они по схожести своей, друг дружку хорошо понимают. Вот и уговорит, авось.

   Варвара прищурила зеленоватые глаза.

- Метель, говоришь… Да, скука-то тут смертная, это верно.

   «Я будто про скуку вслух ничего не сказывала», - отметила про себя Анна.

- Не плохо  было бы и прокатиться. А может, удалось бы и углядеть чего забавненького, потешненького.

- Завтра должен человек от Александра Даниловича за нами в карете  прибыть. Договорено уж.

- А что, сам-то не будет?

- Что ему, дела мало? Мы ему докука лишняя. И только.

- Замуж ему вас желательно отдать поудачнее.

- Ага! Запродать. И подороже.

   Еще помолчали.

- А что? – бросила Варвара какой-то уж очень оценивающий взгляд на Анну. – Товар-то не лежалый, а авось на что и сгодится. Брат у тебя человек дальновидный.

- Мне думается, фортуна, сиречь судьба его такая дальновидным-то быть приходится. Попал уж в оборот, так вот… - невесело улыбнулась Анятка.

- А сам по себе так прямо овечка, агнец Божий, съязвила Варвара.

   Анна покосился неласково.

- Смотри, Варвара Михайловна,  сами, решайте. Коли поедите с сестрой, дадите знать.

   Поднялась и вышла так-то.

- Ишь, гонору-то Меншиковского сколько, - фыркнула Варвара. – Из грязей, да в князей.          

3.

А без гонору ему было никак нельзя.  И с самого начала, как понял он, что удачу уцепил за хвост, воспитал в себе Алексашка этакую манеру общения с окружающими,  что, вроде, как и в шутку, а трогать его не моги, подковырнуть не суметь, зубки обломаешь, кто б ты ни был. Петр спервоначалу потешался да забавлялся на барахтанья своего Алексахи между веселой дерзостью, хамством и ледяным высокомерием (откуда что бралось?), но потом…

То ли просто привык, то ли на правах соучастника (сам же потакал!), стал относиться, как к само собой разумеющемуся. Дошло и до того, что вслед за государем к этому и все окружающие, по крайней мере наружно, стали относиться как к должному. Нет, не прав был Кикин, по злобе да ревности считавший, что Меншикову-де все можно. Но и то верно, что установилося негласное правило: порицать Данилыча в присутствии государя никто не смел.

Право это Петр оставлял исключительно за собой. И желавшему быть с государем накоротке необходимо было сие усвоить твердо.

Факт этот ловко подметил Пауль Гейнс. Он наблюдал царя с возвращения того из заграницы. И досих пор  с некоторой неловкостью вспоминал первое обращенное государем к нему слово: дураки. Это было на приеме у Лефорта, где Гейнс поспорил с послом Речи Посполитой Яном Бокием из-за места за столом, за что они вдвоем и были удостоены сего царского комплимента. Царь был бесцеремонен, не лишен наблюдательности, острого взгляда и гибкости суждений (порой).  

Последнее для Гейнса было очевидным, хотя бы потому, что не смотря на досадный инцидент, в конце того же месяца царь удостоил его чести и стал восприемником его сына. Помимо государственных интересов и интересов своего монарха (Гейнс приехал заключить союзнический  договор против Швеции), у Гейнса появился свой: ему любопытен был Петр.  «Царь совершил за последнее время ряд чудес, - доносил он своему государю. -  Сравните его Россию со старою – разница та же, что между днем и ночью». 

Гейнс отметил, что дело для Петра Алексеевича важнее сохранения приличий. Церемонное скрепление подписями договора он заменил своеручным росчерком пера. Все было просто, четко, конфиденциально, у Меншикова в Преображенских палатах. Совершенно тайно и частно. Шведский посол Книперкрон до сих пор ни о чем не догадывался.  «Беспечный дипломат страшнее даже, чем беспечный человек!»  Однако, это было на руку и Петру, и Гейнсу.

Тайна была тем более нужна, что одновременно велись переговоры между Россией и Османами, и переговоры эти затягивались. И здесь проявилась еще одна черта молодого царя. Гейнс отметил его нетерпение.

Петр оказывал Гейнсу беспримерные знаки внимания, показывая тем свою приверженность  к союзу, часто приглашал посланника провести в его компании вечер досуга, в беседах выражал готовность выступить против шведов, как только будут развязаны руки на юге. И раз от разу нетерпение его было заметнее. Его щепетильность в выполнении союзнического долга удивляла и делала ему честь в глазах Гейнса.

Не спрашивая хозяина, Петр повез небольшую компанию обедать к Федору Алексеевичу Головину. Тому оставалось только хлебосольно открывать ворота пошире. Не смотря на радушную встречу, государь был сумрачен и неприветлив. Обозвал тунеядцем хозяйского брата. Возмещал отсутствие настроения мрачными шутками, грубыми, почти жестокими. Сей раздражительный государский  настрой поддерживал князь Юрий Федорович Шаховской, царский шут, «архидьякон Гедеон  всешутейшеого собора», по признанию всего двора, язвительнейшее создание, злобное и опасное.

- Гедеон, - спросил Петр, привлекши к себе внимание шута ловким броском в того обглоданной кости, - как ты рассудишь, почему в тех городах, где заведомо воеводы – тати денные, берут дачи да посулы, утесняют людишек, там в бурмисторскую палату дельных дельных людей выбирать не похотели, а за воевод-то своих и держаться. С челобитием ко мне обращаются, де, презирает их, сирых, яко отец родной. А я доподлинно известен, что воевода тот – волчище алчный. 

- Оттого и отказываются от милости твоей, что своего воеводу боятся, - ответил Шаховсой. - До неба - высоко, до царя - далеко, а воевода - здесь, рядышком. А и то рассуди, новому-то управителю, голодному, больше дач да посулов потребуется, а норов и аппетиты нынешнего им уже ведомы.

   Гейнс дивился вольности шута, предпочитал оставаться незаметным, безмолвным свидетелем разговора. Но Петр сам пожелал сделать его участником беседы.

- Чего, куманек, нос в табакерку уткнул. Не хочешь быть свидетелем позору моему, - костяшки пальцев у него побелели, рот задергался.- Смотри, иноземец, вникай, сколь терпения надобно, перебороть упрямцев, что, словно бараны, пользы своей не вразумляя, упираются, - затряс спутанными кудрями.

   Гейнс потупился. Головкин пожалел, что при сем нет Меншикова. Он один  способен унять надвигающуюся бурю. За столом повисло тягостное молчание. Петр как будто ждал от присутствующих чего-то  (дельного совета?),  переводя тяжелый  взгляд  с одного на другого. Не дождался.  Кому охота, чтобы государь на нем сорвал свое раздражение?

- Федор, никого не выпускай,  слышишь? - мрачно произнес Петр Алексеевич, резко поднялся, опрокинув лавку, вышел вон. 

- Прошу прощения, герр Пауль, - через некоторое время нарушил тишину  Федор Алексеевич,  улыбнулся натужно.

Гейнс выставил ладошки перед собой, затряс париком:

- Не волнуйтесь, герр канцлер, любезнейший Федор Алексеевич.

Он давно наблюдал государя и знал о непредсказуемых вспышках его раздражительности.

С морозу, весело поигрывая синими глазами вошел Александр Данилович.

- Чего куксимся, господа хорошие? - беспечно вопросил, нахально подсел запанибрата к Головину, налил себе из штофа.

Головин понуро шевельнул бровями.

- Капитан здесь? - продолжал задавать вопросы Александр,  - Сумрачен?

Федор Алексеевич бровями же указал на дверь, за которой укрылся Петр.

- Эх, ма! - пристукнул ладонью в перстнях Алексашка по столу, подлетел, бесстрашно направился к пожелавшему одиночества государю.

   Младший Головин удовлетворенно этак хмыкнул, когда из-за двери раздался дружный гогот. Умеет Данилыч подойти к государю, разогнать тоску-печаль, как никто, умеет. Федор Алексеевич, притушено улыбаясь, закивал головой Гейнсу.

- Вот шельма, любимец Фортуны, - со злобной веселостью, рассмеялся Шаховской.

Скоро посвежевший Петр Алексеевич вышел в столовый покой в обнимку с лучившимся просто Данилычем. Раздражения государя,  всеобщему облегчению, как не бывало.

- Федор, вели подать перо и бумагу, я свои не прихватил.

Внесли перо, бумагу, чернила. Меншиков тут же сунул длинный нос, попробовал пальцем перо.

- Новое заточи, - распоряжался дьяком, как в собственном дому .

   Федор Алексеевич обижено засопел:

- Чинены перья-то, Александр Данилович.

- Чинены, - без тени смущения ответил Александр, - да не так.

- Не серчай, Алексеич, - весело сверкнул глазами Петр. - Алексаша известен, как я люблю чинены перья.

Данилыч самодовольно усмехнулся, раздражающе.

- Пауль, - позвал Петр. - Вот при тебе пишу Украинцеву, велю, как только возможно наискорее заключать мир, пусть даже ценой уступков.

Гейнс прижал пальцы к кружевам галстуха, склонился в полоне.

- Уступков им! - возмущенно воскликнул Меншиков, цыкнул зубом. - Как крепость-то пришла с иными судами к Керчи, так перепужались, небось, сами на уступки любые согласные были. Пальнуть бы пару раз, так…

- Разбушевался, Аника-воин, - толкнул его под локоть Петр Алексеевич. - Пальнул уже один такой, чуть всего дела не испоганил. Кнутом бы я его отподчивал, да далеко до Царьграда. Слышь, веди лучше своего верного человека, и хватит нос задирать, я, поди, вижу все.

Алесандр Данилович ликом поскучнел, будто обижаясь, замечено сие не было, и пришлось идти восвояси.

- Рекомендую, -  возгласил он тут же, вталкивая в покой здоровенного, как все они,  широкоплечего преображенца. - Сержант Никита Иванов Жерлов.

Указания получил, подорожные взял. Он твой пакет, мин херц, доставит птицей, - хлопнул по плечу.

   Жерлов стоял чинно, ждал приказаний, не соблазняясь веселостью царского любимца.

- Сколько? - спросил Петр.

- Что сколько?

- Сколько подорожных выдано?

- Мин херц!.. сколь положено, столь и выдано.

- Сколько?

Александр назвал сумму.

- Смотри, проверю.

  Меншиков поджал губы, отошел в сторону, теперь уже действительно обидевшись. Петр Алексеевич запечатал пакет, кивком головы позвав за собой сержанта, вышел.

- Ох, уж нынче тугонько, - сильно растирая лицо руками, пожаловался ни к кому конкретно не обращаясь, Данилыч. - Развернешься - бита, перевернешься - бита. Как его украинцевсая волокита забирает.

- Дело-то к  концу идет, - веско сказал Федор Алексеевич, сложил на круглом животе короткие пальцы. - Зря ты, Данилыч на Украинцева наговариваешь. Он человек дельный и за ради авантажу нашего до последнего стараться будет.

- Да я не к тому, чтобы человека охаить, Федор Алексеевич. - Только больно неспешно дело делается. Государь как уж мается. Мне и то смотреть тошно.

- Это ты, Алексаша, от того мучаешься, что тебе за деньги подорожные пощуняли, - захихикал князь Шаховской. - А вот, скажем,  дорог ли вот один перстенек  с твоей правой рученьки?

Меншиков только зубами успел скрипнуть. Вошел государь.

- Чего ты, мин херцинкинд, глазищами рыщешь? - спросил с порогу.

- А вон Шаховской князенька перстеньком интересуется с моей правой руки, - холодно щурясь, ответил Александр. - А я ему и с правой и с левой мгу…

- Александр Данилович,- осторожно остановил его Головин. - В моем доме, прошу уж.

Гейнс опять себя почувствовал неуютно.

- Ты, куманек, - обращаясь к государю хихикнул Шаховской, - давеча изволил спрашивать про воевод, что дачи да посулы берут. И почему-де новых голодных начальствующих на местах боятся. А ты о том у Алексаши спроси. Вот, сажем, сержантское-то жалование у них с сим Жерловым одинаково, а…

Увесистый пинок оборвал язвительный поток слов. Сжав свой маленький рот, Петр фыркнул коротко, унимая гнев. Совладав с собой, сказал:

- Ты, Гедеон, не мели, чего не знаешь. Данилыч, к тебе едем.

4.

За всю дорогу не сказали друг другу ни слова Мин херц - милостивец молчал, по-прежнему гневно собравши рот в куриную гузку. Данилыч по временам хмуро на него поглядывал. Да уж, напакостил.    

Прибыв в александровы новоставленные палаты, где последнее время Петр Алексеевич полюбил ночевать (умел Данилыч, за долгие годы усвоив его привычки, устроить все так, как любил государь: вышколить прислугу, чтобы все было исправно, а самих, чтобы и не видно было бы, чтобы в спальне потолки низкие  и прочие - непритязательный в быту Петр в мелочах был привередлив, и кому о том ведать, как ни Александру), капитан-милостивец ни слова же не говоря, закрылся в своих покоях, чуть не прищемив Данилычев длинный нос.

   Меншиков отчаянно ломал голову, пытаясь придумать способ исправить положение: то ли плюнуть на все - пусть перебесится; то ли в ноги кидаться; то ли орать благим матом, как невинно обиженный, требовать сатисфакции - когда осторожным кашлем обратив на себя его внимание, вошел маршалк.

- Пшел вон, - рявкнул хозяин,- дурак!

- Ваша милость, - дерзнул-таки заговорить тот. - В ваше  отсутствие прибыли девицы. Сестры вашей милости со гостями. Велено было доложить.

«К добру это или к худу? - быстро соображал Александр. - И что за вольность такая, что за блажь сидит у этих девок в головах, посмели еще кого-то с собой притащить?!»

- Ты как докладаешь? - с  тихой угрозой,  поглаживая с намеком костяшки пальцев, вопросил Данилыч. - Что за гости, сколько?

- Кроме сестер ваших, о коих было особое  вашей милости распоряжение, явилися еще две царевнины девицы: Арсеньевы Дарья Михайловна и Варвара Михайловна. Прибывать изволят в указанных покоях, - беспристрастно выговорил маршалк, человек, видно поживший, тертый, опытный.

- Так.

   Веселый вечер маленькой шумной компанией, бездельный девичий щебет и … и потом, как получится. Очень кстати. Отдав необходимые распоряжения, Данилыч ломонулся, было, к государю. Дверь была заперта. Он постучал:

- Мин херц, ужинать будешь? Все готово. - Как ни в чем ни бывало, голосом бодрым.

   За дверью только грохнуло что-то.

- Гневаешься… Ну и… пес с тобой, - тихо, почти про себя. - Мебель аглицкую только не переломай. Дорогая, жалко.

5.

Он был необычайно весел в тот вечер. Марья с  Анной на него дивились: такой, доступный какой-то, открытый, с живым огоньком света в потеплевших глазах. Не было в нем некоего извечного напряжения, что ли… Сразу как-то к себе расположил он девушек. Даже Маняша, сестра его, тихая и боязливая, с испуганными глазами на бледном лице, поднимала эти глаза  на него и с жалостью этак смотрела, не боясь, что рассердится или презрением ледяным оттолкнет.

- Чего ты, Марья Даниловна, смотришь так пристально,- спросил он сестру с усмешкой не остренькой, мягкой такой.

- Так уж.

Он рассмеялся.

- Маманя так вот смотрела. Эхма! Было - не было…

- Было, Александр Данилович, - вкрадчивым голосом, но тверденько этак сказала Анятка.

   Варвара бросила на  подругу сердитый взгляд: опять тебя, мол, за язык тянут. Но он и на это рассмеялся только:

- Язык твой, Анятка, враг твой. Учись молчать, ибо молчание - золото, - прищурился довольно.

   Даша молчала. Но не от страха даже. Она, покойно устроившись  с ногами на большом деревянном стуле с подушками, надеясь на тайну в полутьме, любовалась им. Старики на Москве ругали Петра Алексеевича смолокуром, кабатчиком. И верно, Даша видела у него короткую, потемневшую от частого употребления трубку. У Александра Даниловича трубка была длинная изящная фарфоровая. Перебрасывая ее из руки в руку, он красиво перебирал пальцами, и оттого играли искорками камни в перстнях. И дым от трубки, Даша тайно перекрестилась, ей был приятен. А он от того дыма щурил свои синие искристые в свете свечей глаза.

   И тихо посмеивался над простодушием девочки. И пугал их всех четверых турками. Рассказывал о походе в Керч, о воронежских верфях. Им, конечно, было не понять, как бывает изумлен человек, когда после долгого труда он видит воочию плоды дел рук своих… Да и не важно это, здесь и сейчас.

   Девицы, никем не понукаемые, оделись сегодня в родное, привычное. Дашенька в душегрее на беличьем меху, закрытая вся до самого подбородка, с туго заплетенной косой и в круглой парчовой шапочке с жемчугом - удивительно - задела Данилыча за живое больше, чем тогда, в танце, когда его, как ледяной водой окатило от ее наготы, а потом в полымя кинуло, протрезвел и опьянел разом. А сейчас была она такая милая и теплая, что хотелось схватить ее на руки и бежать куда подальше… 

6.

Мебель ломать не стал, но и дела никакого  не выходило. В душе была не злоба даже, а жгучая досада на Алексашку, что своим фанфаронством раздражает всех окружающих, из дерзости проклятой настраивает против себя отнюдь не  скромно выпячивая напоказ свою вседозволенность.

Да и с перстнями… Нет дыму-то без огня. На поклон-то к нему, поди, много народу идет, к царскому фавориту. Натура его алчная ненасытная кому ж  так ведома другому, как ни ему, Петру. Было же не так давно. Наткнулся здесь же, в этих вот палатах на человечишка купчины одного, что за ради языка своего, поганью мазанного, за караулом отведен был в Преображенский приказ. Спасти шкуру свою, по ту пору уже подпаленную катами князя-кесаря, купчина хотел.   На поклон послан был  человечишка к Александру- свет - Даниловичу. А в приклад к просьбишке - бочонок толстопузенький с золотыми. Две тысячи - ни много,  ни мало - весь капиталец купчины, все отдавал за живот свой, за головушку. Только дуракам голова-то без надобности.  Кто ж знал-то, что вместо царского любимца посланец найдет здесь самого государя Петра Алексеевича. Олухи слуги Алексашкины проглядели-проворонили. Киши-то, небось,  кой -у- кого побелели. Данилыч на расправу скор, ученье воспринял на сей счет суровое.

А сам… Что ж, сам отбрехался, конечно.

-Что сие? - бешенство клокотало в горле.

- Золото.

- Ну?!

Что-то он пытался говорить, мол, поношение-то от купца этого ему, Данилычу, вышло, за что и взят в Преображенский приказ, вот, де, и пытается через него милость малую хоть обресть. Слушать не стал… Пригоршню монет бросил со всего маху в рожу поганую херценкиндову. После велел бочонок сей в приказ Большой Казны передать. За Александром, видать, только брошенные монетки и остались. А и верно, поношение было. Сейчас вспоминал, подумалось: «Алексашка не был бы Алексашкой, если бы сим случаем для обогащения не воспользовался, всю душу бы не вытряс из купца сего. Видать - вытряс, все до копейки, торговался, небось, еще.» Но деньги-то в Большой Казне, не придерешься. Собственное бессилие и бесило.

   Сел писать инструкцию новгородскому воеводе - все раздражало, на пол летели переломанные перья, клочки бумаги. Буквы раздраженно прыгали по  строчкам. Бросил очередное сломанное перо перед собой, клякса поползла по бумаге. Стал грызть ноготь на большом пальце левой руки, глядя на кляксу круглыми, сердитыми глазами. Надо было, не вызывая подозрений, начать укреплять свои позиции на границе со Швецией, под предлогом войны с османами. По договору с союзниками он должен был выступить под Нарву не позже апреля. Сейчас был февраль. А мира с османами все еще не заключили. Воевать на два фронта он не собирался, легкомыслием таким не отличался. Потому вынужден был ждать.

- Ждать да догонять - последнее дело! - сквозь зубы проговорил вслух, опустил тяжелые кулаки на стол, испачкал руки в чернилах.

- Алексашка!

Нет ответа. Вспомнил, что закрывал дверь на засов. Вышел, огляделся, никого не обнаружилось.

- Померли что ли все? Данилыч, мать твою!

Нашел он его в милой компании. При свечах пили кофий. Что-то в этом было от Кукуйской юности: Францева беспечность и изящество, непринужденность. Алексашка поил кофием с ложечки старшенькую Арсеньеву. Она давилась, кусала ложку и беззвучно тряслась от смеха. Девчонки  хихикали на все лады.

- Так, - сказал Петр Алексеевич.

У Александра дрогнула и как-то заволоклась синева глаз. Девчонки остолбенели, непринужденность таяла прямо на глазах. Петр кашлянул, буркнул что-то невразумительное, махнул рукой.

- Петр Алексеевич, без тебя и едово пресно, - остановил его Данилыч.

Петр поморщился неприязненно, подумал немного, вернулся, сел за стол. Пока Данилыч распоряжался ужином для государя, девицы, что замороженные, не дышали даже. Петр Алексеевич нервно  забарабанил по столу пальцами. Анятка с Варварой отчаянно перемигивались. Маняшка с Дашей находились, кажется, в предобморочном состоянии.

- Ауфидерзейн, фролян, - оценив ситуацию, - скомандовал Александр Данилович. - Сиречь, спокойной ночи. Быстро, быстро.

   Девушки ринулись к выходу. Варвара, пропуская девок вперед, будто ей, калеке, неловко бежать, замешкалась в коридоре. Вначале там разговаривали на полутонах, и ей ничего не было слышно. Потом:

- Да уж, сраму мне терпеть, - ломким голосом, - от того, что  шут твой слишком усердно подсчитывает, чем владею я твоей милостью. Воля твоя, забирай все, коли я не достоин.

- Не ори! Ежели б мне угодно было, ты бы в дураках-то ходил, а  не  Шаховской. Мне разбор чинить ваших свар недосуг, спать идем. Завтра рано разбужу, есть у меня по тебе дело.