1.

Была бы моя воля, я так бы и назвал эту новеллу – «Мастерская на Покровском». Своим названием А. Можаев, увы, смещает смысловой центр повести в область   публицистики. Публицистическая нагрузка в ней, возможно, и предусматривалась. Но в какой-то момент главная героиня повести вдруг начала стремительно усиливаться - захватывать ее смысловое пространство… Публицистические же леса, с помощью  которых выстраивался сюжет, местами, в том числе и в названии, сохранились...

Именно она, мастерская на Покровском, и является третьей вершиной того чудного любовного треугольника, что положен в основу повествования. Воздушная, едва осязаемая вершина… Атмосфера этой мастерской, осторожно, из взглядов и полуулыбок ею и им сплетенная… И разрушенная двумя его неловкими движениями…

Удивительная история, удивительно незащищенный для критических придирок текст, удивительная женщина… Обо всем этом речь пойдет ниже. Начну же с одной проблемы, напрочь забытой и совершенно дико сегодня звучащей.

Проблема положительного героя в искусстве-литературе всегда относилась к  числу практически неразрешимых, даже во времена строгие, устойчивые, ясные. Сама комбинация слов, герой да еще положительный, всегда навевала смертельную скуку. Неубедительность, ходульность, два этих беспощадных эпитета всегда незримо следовали за этой комбинацией и требовали ехидных кавычек для нее…

Что же говорить о временах нынешних, когда высшей формой глубокомыслия стала ироничность; когда любой поступок, побудительным мотивом которого является что-то отличное от безусловного рефлекса и лишенное прямой выгоды, рассматривается,  как досадная оплошность или как безнадежно литературный вариант; когда любая   мысль, имеющая наглость выразить себя в числе символов, превышающих стандарт  западной цивилизации (140, включая пробелы), по определению считается нетолерантной, агрессивной - покушающейся на права мирно потребляющего гражданина...

Понятно, что в такие времена стремительно меняется и само представление о положительном. Жизнь нещадно теснит классического романтика за кулисы, а то и под сцену, чтобы не возбуждал, не пугал - не отвлекал от нормальной жизни нормальных людей своим наивным лепетом, своими дурацкими выходками… В качестве же властителей дум и помыслов выталкиваются из подполья, причем всюду: от государственной власти до литературы и искусств, - такие типажи, что созерцание их   невольно приводит к мысли о необходимости полного изъятия из употребления самого  слова  -  положительный.

И, тем не менее, русская душа пока держит удар. А значит, держит, и  пока жива Россия, будет держать этот удар и русская литература.

Новелла Андрея Можаева - одно из немногих тому свидетельств.

2.

Да, мне не нравится название новеллы, хотя, конечно, для хорошего текста название - вопрос десятый и мало на что влияющий. Да, сугубо публицистическая комбинация «Будни и праздники «святого искусства» кажется не очень уместной, хотя,  конечно, можно допустить, что автор совершенно сознательно вынес в заголовок эту подчеркнуто банальную фразу - возможно, таким образом, он маскирует своего положительного героя. А. Можаев отдает, возможно, себе отчет в том, что героиня его новеллы может быть принята сегодня лишь тогда, когда он предпримет максимальные усилия, чтобы дегероизировать ее - сведет всё исключительное в ней до обыденного. В этом смысле и в самом деле, может быть, и не стоило дразнить гусей - размахивать перед их мордами слишком уж утонченным названием и без того изысканного текста. 

Готов я принять как отвлекающий, умышленно работающий на понижение прием и другую бросающуюся в глаза нерегулярность этой новеллы - стилистическую неоднородность ее текста. Примесь простого репортажа в нем местами явно избыточна. И  как следствие - появление немых, незвучащих зон в тексте. Понятно, что для автора они вовсе не немые - в противном случае он сам бы их из текста и изъял. Проблема таких зон также из числа вечных во взаимоотношениях писателя и читателя. И как-то разрешать ее удается лишь очень чуткому и опытному редактору, выработавшему за время многолетних бдений над чужими текстами способность выделять незвучащее в них не с  помощью одних только своих вкусовых предпочтений, но и сквозь призму авторского замысла. Но я не настаиваю на своей оценке, я охотно допускаю если  не  умышленную   порчу  текста,  то вполне намеренное авторское недоредактирование его…

Слишком уж убедительной получается его героиня. И он, возможно, остро  чувствует: надо снижать пафос - надо работать на ее частичное понижение…

3.

Чистая, классически чистая, возвышенная русская душа, вступившая в прямое противоборство с миром. Противостояние глубоко личное, индивидуальное - с надеждой только на свои силы, на себя.

Нереальная ситуация - немедленно заявят девять из десяти прочитавших эти слова. И будут абсолютно правы. Она и в самом деле такова. Финал у новеллы открыт и, что станет с ее героиней, однозначно ответить не  решится, скорей всего, никто. А. Можаев оставляет ее в возрасте 21-го года и в совершенно неопределенном состоянии. Она выдержала первое сражение. Она ценой малопонятного и не проясненного до конца компромисса все-таки устояла, удержалась - не опрокинулась в серую статистику. Чем обернется для нее ее компромисс, до конца не ясно, хотя какие-то надежды остались. Но в этой неопределенности и заключен художественный эффект новеллы -  неопределенностью она и убедительна. 

Действия в новелле мало. Героиня показана в основном глазами двух   симпатизирующих ей мужчин, годящихся ей в отцы. Хотя новелла и написана от первого лица, автор абсолютно нейтрален: в тесте нет лица-судьи, лица-толкователя. Впечатления и наблюдения двух мужчин, слова, реплики героини, не складывающиеся в сколько-нибудь определенную картину и - объясняющие, в первом приближении, ставящие все более или менее на место финальный монолог героини и ее письмо…

Эта девушка выдержала прямое противостояние с миром, когда ситуация для нее была относительно проста: вот враг, кругом - никого из своих, но победа все равно будет за мной. Но она, возможно, проиграла, более того, она должна была проиграть - и в этом правда, - когда мир благодаря этой мастерской на Покровке стал вдруг для нее мирным,  спокойным, уютным и доброжелательным. Она даже не столько проиграла, сколько отступила - завершила какой-то этап своего противостояния. Завершила с несомненным успехом, и отступила -    позволила себе впервые что-то вроде каникул… 

Готова была она, возможно, держаться и дальше. Но на исходе оказались силы - необходимость внешней поддержки вдруг стала очевидной… Последнему, конечно же, способствовал и микроклимат в мастерской на Покровском. Она расслабилась, почувствовав возможный конец своих мучений. Обволакивающий, мирный, почти домашний дух мастерской поменял все мгновенно и, вполне возможно, неожиданно для нее.

Все странности ее поведения - это влияние мастерской. Да и отступает она как-то странно: лишь останавливается, не идет дальше, и ее начинает сносить назад - можно сказать и так. 

«Эх ты!» - этот упрек висит в ее прощальном письме…

4.

Вот его первые впечатления о ней. Музыкальная, воздушная, изящная, хрупкая, ломкая, пластичная… И со следами – «долгой безысходной  усталости»…

Но, увы, это жуткое сочетание его по-настоящему даже не насторожило.

Наличие характера и совершенно не соответствующий характеру внешний облик. В несоответствие этом он и будет метаться, как мотылек около свечи. Ему все время будет мерещиться «расхождение смыслов между её внешностью, голосом и самим содержанием фраз»  - оно будет истоком череды его неверных жестов, фраз, которые ее сопротивление среде и переведут, в конце концов, в  сопротивление ему. Окажись он, к примеру, моложе, будь его склонность считать варианты не столь ярко выраженной… Но ему тогда вряд ли удалось бы удержать дистанцию между ними… А значит, он не стал  бы для нее тем, чем стал - предвестником тишины и покоя. Случился бы тривиальный роман, выдающейся новеллы не получилось бы.

Годящийся ей в отцы, он - ведомый в их отношениях. Для нее же психологически очень важно почувствовать себя ведущей. Малейшая активность его сразу же загоняла бы ее в глухую защиту – она тут же сворачивалась бы как еж. И не было бы благодатного климата в той мастерской…

Он нужен был автору новеллы именно такой - благородный, острожный, сомневающийся. Эти особенности его, наряду с ее странностью и становится пружиной сюжета. А. Можаев здесь почти безупречен.

 Почти, поскольку один понижающий достоверность героини просчет (полупросчет) все же просматривается - странность ее слишком уж явно выставлена. Ей определенно не помешала бы еще большая непонятность. Она порой избыточно активна, разговорчива - умудрена не по годам. Да, ее таинственность, загадочность напряженно нарастает. Да, все точки над i и для  него и для читателя расставляет ее последнее письмо. И именно поэтому новелла с современным положительным героем состоялась.

 Но ее вполне можно было сделать еще более загадочной и таинственной.

5.

Долгая изнуряющая борьба, наверное, и выработала в ней стремление уже на дальних подступах оградить себя от возможных неожиданностей. А он отказывается понимать ее чисто интуитивные попытки обезопасить себя - он видит в них игру, неискренность, расчет. Жесткое, продуманное, непреклонное противостояние миру, конечно же, не может не иметь для молодой души (а  для женской особенно - не женское это дело) определенных последствий. И А. Можаев не скрывает их. И ее трогательность оказывается в совершенно   непонятной для внешнего наблюдателя связке с расчетливой трезвостью - с ее способностью столь безукоризненно исполнить их «танец отношений». Но это приобретение неизбежно - как плата за не по годам развитую способность  самостоятельно быть.

Внешнему наблюдателю сие понять невозможно. Он же практически до конца этой истории так и остается именно внешним наблюдателем. Ее же жесты,  приглашающие его  переступить разделяющую их границу, слишком робки, и потому воспринимаются им как приемы продуманной, наступательной  игры. Он  не может, не готов принять эту игру ее, как чисто интуитивный прием защиты.

К тому же она прекрасно подготовлена автором к той роли, которую ей предстоит сыграть. То впечатление, что она способна произвести, оно - ее, оно ей внутренне присуще, она в нем - совершенно естественна. И, возможно, поэтому естественной выглядит и ее искушенность, опытность - все то в  ней, что, в общем-то, и настораживает, пугает его, заставляет подозревать в неискренности.

Приобретенный ею опыт пока ее не меняет, не разрушает, он… приспосабливается к ней. И она получает в дар исключительную возможность - оставаясь юной, быть мудрой... Однако и эти тонкости остаются непостижимыми  для внешнего наблюдателя.

6.

В атмосфере отеческого, нежного и очень осторожного внимания она постепенно отогревается. И уже позволяет себе не скрывать своих самооценок: такой, мол, вы и не  встретите больше нигде - я одна такая… Понятно, что она знала это всегда. Чувство  единственности, неповторимости, возможно, и было главной опорой в ее  противостоянии.

Их отношения переходят в фазу такого взаимного внимания друг к другу и  искренности, что ему в какой-то момент начинает казаться: она ждет, она,  действительно,  ждет, когда он сделает ей предложение... Ее грустные взгляды подталкивали его к таким  ожиданиям, его собственный жизненный опыт, его склонность к самоистязаниям  рефлексией, наконец, его опыт литератора со свойственным, как правило, людям этой  профессии презрением и недоверием ко всякой неопределенности, уводили его в другие  пространства. Все казалось ему зыбким, придуманным, всюду виделись игра и расчет.  Подозрения эти, в конце концов, и сыграли решающую роль - в тех двух эпизодах, в которых она была непонятна ему совершенно, в которых она для него предстала существом из другого мира… 

Ее рисунок с контуром замка на облаках он принял, как полунамек, как символ     ее мечты, робко, смиренно обращенной к нему - побуждающей его к действиям:

«- Тебе ещё снятся прекрасные воздушные замки. И даже башенные часы, как им и положено - без стрелок. Если б я мог приложить это к себе…»

Она говорит о чем-то своем, сокровенном. Он - видит только себя. И потухает ее  взгляд, и она рвет свой рисунок. Потом, уже после разрыва, наблюдая за ней на сцене, он   поймет, что это была ее попытка передать то возвышенное, надмирное состояние, в  котором непрерывно ее душа пребывает, которое и есть главная опора этой девочки в жизни. И  больше ничего.

Да, это был первый реальный искренний шаг ее к нему. В 19 веке в такой ситуации она пишет ему письмо. В начале 21-го она… рисует для него воздушный  замок.

Как выяснится позже, она и свое письмо Татьяны уже однажды писала… Да только  тот адресат ее ничего,  кроме плевка в морду, не заслуживал…

Как же осторожна и осмотрительна она должна быть после этого… Какой    запредельной чувствительностью должен был обладать он, чтобы остановить свое  внимание на этой особенности ее состояния… И как безукоризненно точен автор новеллы  в передаче ее состояния, когда показывает, как она, видя его смятение, пытается     успокоить его и тут же отравляет ему еще одно свое письмо - предельно уже откровенное,  но столь же безуспешное:

«- Вы не должны уходить таким. Я скажу, чего больше всего хочу на свете, – прошептала, не отводя глаз. – Семью. И чтобы росли сын и дочь, - и по-своему печально, как чему-то несбыточному, улыбнулась.»

Нигде так, как здесь, не приоткрывается в новелле вторая и главная тайна   обреченности этой любовной истории: их общая неотмирность - их чистосердечность и  душевное целомудрие. Их вызывающей несовременностью и диктуются, прежде всего, правила той странной игры взаимоотношений, в которую втянуты эта молодая женщина и этот зрелый мужчина. Обстоятельства ее жизни, его психологические особенности -  конечно, существенны, но не первичны. 

Он мучается: «нестерпимо хотел любить, и вместе боялся быть вежливо отодвинутым». И опасения его настолько велики, что он не замечает ее искреннего  признания... Возможно, в своей чистосердечности он чуть не дотягивает до нее. Это чуть  - незначительно, мизерно, ничтожно для современных рационалистов, но для них оно   оказывается решающим. 

7.

У них еще будет чудный многочасовой телефонный разговор. Она не заметит    теперь уже его объяснения в любви - равнодушно примет подаренный им шикарный  платок.  И  будет  звонить -  пытаться  успокоить  его.

За три часа разговора они приблизятся друг к другу как никогда. Она что-то  впервые расскажет о себе. Она скажет ему слова, способные, казалось бы, разрушить все    сомнения: 

«Вот, когда вы иногда по-особенному говорите со мной, или смотрите, я в своих глазах на целую голову вырастаю»…

Но,  увы, увы… Ее день рождения приближается неумолимо…

Она пригласит в гости в этот день только его. Она будет очень искренна и  печальна… Она по существу еще раз объяснится ему - вручит брелок-«валентинку»…   Но объяснит свой жест очень просто, обыденно:

«…я люблю дарить неожиданно. По настроению. Увижу симпатичное, куплю, а потом дарю первому, кому захочется в этот день подарить. Разве это не приятно». 

И он этой-то простоты и не выдерживает. Он раздавлен ее непосредственностью.  Настолько, что не понимает, что ему следует помолчать. А он говорит. И ответ ее звучит,  как приговор - ее терпение иссякло:

- Почему вы так со мной говорите?…. – Вы… Вы – дурной обидчивый мальчишка! - в её огромных глазах встали слёзы, колыхались, но не проливались. – Вы меня оскорбляете! Вы постоянно ловите в моих словах какой-то скрытый смысл. А я так не приучена! Я говорю то, что думаю и думаю сейчас, без расчёта. Мне нечего скрывать. И я не могу, не хочу вечно оправдываться перед вами в моих мыслях и ваших подозрениях! Зачем вы думаете как все?! Вы, вы поступаете как человек, который любит одного себя. Неужели вам навсегда понравилось жить в самом себе?! – она стремительно поднялась и пошла в свою комнату.

В литературе  случаются  подобные - роковые - сцены,  для которых постепенно и  скапливается напряжение сюжета, в которых оно снимается каким-нибудь пустяком.  Как, например, в «Идиоте» у Достоевского в великой сцене встречи Аглаи и Настасьи  Филипповны. Один лишь сочувствующий жест князя в сторону последней, и все  опрокидывается в трагический финал.  

Так и здесь. Ординарные и, в общем-то, безобидные фразы. В наш-то век - просто  невинные. Но разрушают все именно они.

Такое вот крутое идеальное… Совершенно не по времени, и потому - очень  убедительное. Каким-то шестым чувством А. Можаев постиг: порушить эту любовную историю должно именно ничто по современным меркам.

Два типа убеждающих приемов используют обычно художники в своих  произведениях: маскировка исключительного под обыденное и обыденного под  исключительное. Достаточно опасные - обоюдоострые - приемы, требующие  исключительного психологического чутья. Они срабатывает лишь тогда, когда они - в  меру, то есть в очень узком интервале. Выпадешь из этого интервала, и прием становится разрушительным - он уже не усиливает, а уничтожает исключительное.

Проблема положительного героя к тому, в общем-то, и сводится, чтобы удержать  его на некоторой грани. Переберешь с маскировкой - начинается банальщина, не доберешь - неси свое произведение в мастерскую по изготовлению плакатов.

Свою экзотическую пару автор новеллы не мог не подстраивать под сегодняшнюю - ординарную - пару. Но разрушить их запредельные отношения он должен был пустяком. Разрушил бы чем-то серьезным, и сия изысканная история мгновенно утратила бы всю свою художественную ценность…

Потому так и показана эта исключительная женщина. Она - герой по  обстоятельствам. Ломаться не желает, но и героем выглядеть не хочет – нормальная   спокойная жизнь ей нужна. С колоссальным напряжении всех своих сил она и ведет себя  к этой цели.

Неустойчивость предельная. Кто-то не во время кашлянул и все рухнуло… 

 «Чушь собачья и вся эта история, и эта идиотическая ее развязка - так в нонешней   жизни не бывает…», - со-временный, со временем в ладу живущий человек будет, скорей  всего, безапелляционен. Но черт с ними, с этими в ладу живущими -  не для них писалась новелла, не для них А. Можаев выстраивал эту изысканную, психологически точную пропорцию обыденности и исключительности.

Да, ее отповедь на дне рождения - в общем-то бред… Но без этого бреда - не было бы этой новеллы.

8.

Итак, разрыв, любовная лодка разбилась, но обо что - непонятно. Не о быт,  конечно же, скорей - о  бытие…

Больше они не встречаются. А через месяц он узнает, что она… выходит замуж. За какого-то театрального дельца, немолодого. И ему передается билет на спектакль, где его  возлюбленная уже не просто девочка из кордебалета - она ведет кордебалет…

Их встреча после спектакля. Медленная прощальная прогулка до метро. Она   тащит тяжелую сумку и в ответ на его попытку шутить - сумки, мол, к земле тянут -    говорит:

«- Если бы только сумки, - вздохнула она и вдруг с той прежней, первоначальной, горечью коротко посмотрела мне в глаза».

Реплика ее уже очень многое объясняет. Все, что требовалось от него -  поддерживать и удержать ее в ее противостоянии. Она держалась одна - она могла  держаться, опираясь на тот запас чистоты, который шел от ее необыкновенной   одаренности, от ее воспитания, от ее натуры. Но для всей жизни этого было  недостаточно. Жизнь склоняла к расчету.  И  она  отступила после неудачной попытки опереться не на свое, а на чужое идеальное. Он той опорой быть не пожелал. И не сумел.  В этом драма. Ее, его, жизни….

Прощаясь с ним, и зная, что прощается, она будет брать всю вину на себя: я не  помогла… не умела еще… боялась новой боли. Она будет благодарить его. Она будет  философствовать - выстраивать теорию, хоть как-то все объясняющую - ей самой, прежде  всего. Вы, мол, со своим приятелем живете иллюзией. И если он всю жизнь рыщет по  окружающим его пространствам в поисках череды идеалов, то вы, мол, выстраиваете один  единственный идеал, выстраиваете из себя своим самолюбием – отсюда, мол, все эти ваши  сомнения, ваша боязнь ошибиться...

Моя же жизнь, продолжает вправлять мозги взрослому мужику эта девочка,  складывалась по–иному - «все иллюзии из меня методично вышибали». И потому я «принимаю мою жизнь такой, как она складывается. И не раскрашиваю под свои мечты это жестокое чучело. Но вы мне показали, что иллюзии могут кое-что дарить. Всё зависит от художника, который разрисует это чучело» 

Нелепым, несуразным кажется, на первый взгляд, ее монолог. Им А. Можаев,  может показаться и это, безжалостно уничтожает все то, что с такой осторожностью до  сих пор выстраивал. 

Казалось бы это он, взрослый и опытный мужчина, должен был бы ей что-нибудь  подобное объяснять… И такого рода объяснения были, есть и еще будут в многочисленных литературных текстах. Но в «Мастерской на Покровском» должна была случиться эта странная инверсия - автор должен был на нее решиться и понудить ее  произнести этот монолог. Именно в нем и только в нем Андрей Можаев окончательно  утверждает свою Надежду в качестве не иллюзорного, а реального положительного   героя.

Иной, конечно же, иной, смысл заложен в жестком, бескомпромиссном и таком  нежном ее монологе. Не ей он принадлежит. Это одно время, одна эпоха пытается разобраться, объяснить себе иное время,  иную  эпоху. Все дело в этом, и именно это не только оправдывает диковатую инверсию А. Можаева, но превращает ее в художественное достижение. Риск был громадным. Он, действительно, мог все порушить.  Но мог все и укрепить… 

Генетически, природно, эта девочка такая же, как он - стареющий и, казалось бы, безнадежно уползающий в прошлое романтик. Но по обстоятельствам своей жизни она   совсем другая. Генетически она должна выстоять, по обстоятельствам - должна сломаться. Но сломаться не по-современному, а по-своему -  с  неистребимым привкусом  русской генетики, русской традиции.

Да, она подстраивается под время, в котором сформировалась. Но остался след,  оставленный в ее душе этим занесенным откуда-то из 19 века самовлюбленным  романтиком, этой иллюзорной, не реальной, литературной, дурацкой, совковой атмосферой мастерской на Покровском. Она пошла каким-то своим путем - тем, на который ее настраивал опыт начинающейся жизни. Но в эту зиму в мастерской на  Покровском она  стал обладателем еще одного дара - она в живую прикоснулась к  чуду  русского идеализма.

 И это в ней сработает. В ней, в ее детях. Она это - понесла…