1913 - 1920 гг. Часть 1.

В начале жизни школу помню я...

А.С. Пушкин

Мое обучение в Шурминском высшем начальном училище было начато по денежным соображениям. Отправлять меня в Уржум в реальное было, по-видимому, слишком дорого. Но потом дяде удалось выхлопотать разрешение на освобождение от платы за мое обучение, так как я находился на иждивении в семье народных учителей. После этого меня решили отдать в реальное училище. По возрасту я уже не подходил для поступления в первый класс, должен был поступать во второй и держать экзамен по немецкому языку. Зиму перед экзаменом я готовился, изучая язык под руководством жены шурминского проприетера Слесарева.

В мае 1913 года я впервые попал в Уржум. Приехали мы с дядей - в город вечером, вероятно для того, чтобы дать мне возможность отдохнуть перед экзаменом. Утром я проснулся в номере гостиницы Потапова от стука лошадиных копыт по булыжной мостовой (в Шурме мостовых, конечно, не было). В открытое окно слышался звон четырех церквей. Да, это город. На экзамене я провалился. Преподаватель немецкого языка, он же инспектор училища, высокий немец Вильгельм Иоганн Силяндер (Василий Иванович) с длинными прямыми в ниточку усами легко обнаружил у меня слабое знание грамматики и недостаточный запас слов. Кроме того, я страшно испугался экзаменатора - его высокого роста, скрипучего голоса, строгого вида и светлых (у нас в селе говорили - "ясных") пуговиц на форменной тужурке. Я начал путаться, так что забыл и хорошо известные мне немецкие слова, вместо elf сказал einzehn, вместо zwolf - zweizehn. Дяде с трудом удалось упросить, чтобы меня допустили к повторному экзамену осенью. На этот раз подготовка проходила под руководством двоюродного брата Вани. С юношеской жестокостью он внедрял в свою жертву склонения и спряжения. Это было несчастное для меня лето. Однако в результате героических усилий я постиг ихбиндубистэрист и все прочие премудрости, сдал экзамен, был принят во второй класс Уржумского реального училища и стал носить форму. На фуражке и на медной бляхе пояса фигурировали буквы УРУ.

Реальное в свое время мне представлялось дворцом. Побывавши в других средних учебных заведениях, должен сказать, что наше реальное не уступало даже и столичным гимназиям. Здание строилось специально для него, по величине было достаточным, а по планировке очень - удобным. В цокольном этаже располагались разные хозяйственные помещения и небольшой буфетик, где можно было выпить горячего чая с копеечной французской булкой или с другими более вкусными и дорогими яствами. В нижнем этаже обитали старшие классы - пятый и шестой, на втором этаже - младшие классы. Внизу же был гардероб, налево от входа в конце коридора - физический кабинет с аудиторией, построенной полукружными ярусами, направо - кабинет директора, канцелярия училища, врачебный кабинет, и мужская уборная старшеклассников с отдельным туалетом для педагогов. Над буфетом, так сказать, в полуторном этаже находился химический кабинет, тоже с полукружной аудиторией. На втором этаже направо от лестницы шли классные комнаты и в конце коридора рядом с четвертым, самым буйным, классом, помещалась учительская. Почти все левое крыло второго этажа заняла библиотека училища, а в конце коридора была уборная младших классов, а рядом с ней большой рисовальный зал, построенный тоже полукругом с удобными пюпитрами для рисования. На стенах висели гипсовые слепки и особо выдающиеся рисунки реалистов. Весьма горько было прочитать в "Литературной газете" (№67 от 9.06.1966) такое известие: "В бывшем реальном училище ликвидированы великолепно оборудованные рисовальный, физический и химический кабинеты. Наглядные пособия рисовального кабинета - копии античных скульптур, а также ценные приборы разбиты". Наконец, еще выше, над химическим кабинетом располагался большой гимнастический зал со шведской стенкой, конями, прикрепленными к полу, параллельными брусьями; шестами, кольцами и канатами, свисавшими с потолка. На втором этаже был и актовый зал, где к одной из стен примыкала небольшая эстрада, на которой стоял большой портрет Николая II в порфире и со скипетром в руке. Этот портрет в течение длительного времени представлялся мне чудом искусства. Налево от портрета царя в углу под потолком висела не очень уж большая икона.

Жизнь в реальном шла по заведенному порядку. Приходили мы всегда во время, опозданий не допускалось. Инспектор, который так напугал меня, каждое утро стоял на втором этаже и осматривал входящих младшеклассников придирчивым взглядом. Пришедшие в плохо вычищенных штиблетах изгонялись под лестницу, где стояла вакса и лежали сапожные щетки. Нужно было успеть до блеска начистить обувь и не опоздать при этом на молитву. Звенел звонок. Дежурные по классам горланили: на молитву! Они пользовались этим святым моментом, чтобы безнаказанно поорать. Первым в залу приходил первый класс и становился на левом фланге. К первому подходил второй, потом третий и так далее. Таким образом, с возрастом мы сдвигались все правее и правее. Хор строился напротив иконы и запевал: "Царю небесны...", потом молитву перед учением со словами: "...дабы внимая преподаваемому нам учению, возрасли мы Тебе, нашему Создателю, во славу, родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу". Затем классный надзиратель подавал команду: "Пол-оборота напра-во!", и взоры должны были упираться в царский портрет. Если во время молитвы допускались еще кое-какие движения и шевеления, то во время пения гимна все должны были стоять по стойке "смирно!", руки по швам.

В хоре участвовали дисканты и альты из младших классов, тенора, баритоны и баски - из старших. Регентовал наш учитель чистописания и рисования и любитель всех других изящных искусств Федор Логинович Ларионов. Все остальные учители стояли позади реалистов и приглядывали за ними.

День шел за днем, а год за годом, и мы внимали преподаваемому нам учению. По субботам нас водили в собор ко всенощной, по воскресеньям - к обедне. Говели и причащались реалисты обычно на страстной неделе во время пасхальных каникул, чтобы не тратить на исполнение религиозных обязанностей учебного времени. Справку о принятии святых тайн нужно было брать в своей приходской церкви и представлять нашему законоучителю. Были и еще праздники - царские дни. После обедни - парад местного гарнизона. Парад принимал живший в Уржуме на пенсии генерал Смирнов. Сын его Сережка, хулиган и охальник, учился в одном классе со мной. После царского дня Сережка ходил очень важный, гордясь отцом, особенно его треуголкой и шпагой, которые тот надевал на парад.

Как я теперь могу оценить, наше реальное было для своего времени прекрасным учебным заведением. В училище подобрался хороший коллектив преподавателей, в основном либеральных, знающих и любящих свое дело. Директором был Михаил Федорович Богатырев - крупных размеров старик с головой мыслителя и с гривой полуседых волос. Из математики, которую преподавал, он делал музыку. Мы слушали алгебру в его изложении, как увлекательный рассказ. Когда у Михаила Федоровича развился паралич обеих ног, он все же продолжал работать. Мы носили его в классы из квартиры (которая была рядом с училищем) на специально сделанном кресле с ручками. Нашим любимым учителем был историк Владислав Павлович Спасский. Все мы очень любили, когда после окончания опроса Владислав Павлович вставал на кафедре, закладывая руки за спину, и начинал говорить. Грозные владыки Ассирии и Вавилона, бесчисленные фараоны, тяжелая поступь римских легионов по странам Европы, Африки и Азии; хитрые, прижимистые и жестокие русские удельные князья и русские цари - все это оживало в его рассказах. Его худощавая (теперь я бы сказал - астеническая) фигура дышала энергией. Он первый заложил в наши, еще детские, головы зерно сомнения в правильности существовавшего тогда распорядка жизни. На одном из уроков в третьем классе он задал нам всем вопрос: "Что выше всего в нашем государстве?". Мы единодушно ответили: "Царь". Он хитро прищурился и сказал: "Нет, выше всего - закон". Для меня, например, это было первым уроком, первым откровением нового похода к действительности. К любимым учителям относился и химик Николай Владимирович Праксин. Владислава Павловича мы любили восторженно, а Николая Владимировича - по-родственному и немного подсмеивались над ним. Праксин часто употреблял слово "чрезвычайно", но произносил его по своему, так что выходило в роде "чавычайно". Вот так мы его за глаза и звали. Химический кабинет училища бил в отдельном, специально оборудованном, помещении, где и царил Николай Владимирович. Рассказы его о различных химических веществах и их свойствах мы не так уж любили, но всегда с интересом ожидали опытов, которые представлялись нам просто ловкими фокусами. К сожалению, фокусы не всегда удавались, вероятно из-за плохого качества реактивов. Тогда у Николая Владимировича был убитый вид. Зато как счастлив он бывал, когда все шло по законам химии. Праксин смешивал лиловый и зеленый растворы, а в пробирке или колбе получалась бесцветная жидкость. Мы разевали рты. "Вот,- в восторге кричал Праксин, - можно подумать, что в колбе вода, а здесь черт знает чего не намешано". Николай Владимирович обожал Чехова и в последние дни перед зимними или летними каникулами обязательно читал нам ранние чеховские рассказы. В комических местах Праксин начинал бешено, захлебываясь, смеяться до слез. Весь класс смеялся вместе с ним - и над рассказом и над чтецом.

Географию, зоологию, ботанику преподавал Николай Павлович Камшилов. В памяти моей сохранились его пышные усы и строгий взгляд. Рассказав как то, что жена художника Ильи Репина кормит мужа только супом из сена, а муж - ничего, не умирает, Николай Павлович спросил меня: "Как же это может быть?" Я в недоумении задумался. "Крахмал, батенька, в травах, крахмал!" - победоносно воскликнул естественник.

В физическом, тоже специально оборудованном, кабинете властвовал Евгений Иванович Онищик. Там опыты тоже не всегда удавались. Больше всего запомнилось, как Евгений Иванович, заварив чай крутым кипятком, помешивал в стакане чайной ложечкой, сделанной из металла Вуда. Растворение ложечки в чае вызывало бурный восторг всех зрителей.

Не очень повезло моему классу с преподавателем русского языка и литературы. Это был Иван Сидорович Банмеков, довольно упитанный человек небольшого роста, лет тридцати пяти. Он женился на красавице, дочери директора Михаила Федоровича. Даже нам, в пятом классе, казалось, что супружество это не может быть удачным. Настолько он был ей не пара. Впрочем, где же было ждать лучших женихов в глухом провинциальном городке? После февральской революции Баймеков рассказал нам о своем участии в студенческом революционном кружке и о том, как он будто бы избил подслушивавшего у дверей шпика. Мы откровенно смеялись. Так не вязался героический - избиение шпика - поступок с видом этого солидного человека. Русский язык и литература проходили у нас под руководством Ивана Сидоровича как то вяло. Я не помню ни одного свежего эпизода. Только в последнем классе в 1917/1918 учебном году у нас появилась молодая учительница Мария Диомидовна Мячина. При ней занятия литературой стали живыми и интересными. Впрочем, и время было уже совсем другое.

Следует сказать и о двух наших иностранках - немке Эльзе Густавовне Аунапу и француженке Елизавете Осиповне Вейль. Я был очень доволен, когда вместо моего недруга, инспектора Силяндера, немецкий язык в нашем классе стала преподавать Эльза Густавовна, молодая и милая девушка. Она очень старалась внедрить в наши головы хоть что-нибудь из красот немецкого языка. И это ей удавалось, даже во время войны, когда мы из патриотизма отказывались учить язык врага. Впоследствии Аунапу оставила педагогическую деятельность, окончила (как будто в Казани) медицинский факультет и стала научным работником. Когда я был в четвертом классе реального, она вышла замуж за врача Сушкова. Ее статьи, подписанные этой фамилией, я, будучи врачом, читал в медицинских журналах.

Елизавета Осиповна Beиль была уже пожилой дамой с седыми волосами, когда мы впервые встретились с ней во втором классе. Там мы, сидя за партами, хором пели: "La table. Voili la table. La chaise. Voili la chaise". Мне, по какой-то счастливой случайности (по-видимому, из-за моего постоянного насморка), удалось быстро освоить тайны французского произношения. Недаром мое прозвище в младших классах было "француз". Елизавета Осиповна всегда ко мне благоволила, хотя была одной из самых строгих преподавателей. Неизменной седой дамой она довела нас до старших классов. Ввиду своей строгости Вейль была непопулярна среди реалистов. Одним из первых результатов наступившей после февральской революции свободы были побитые стекла в квартире Елизаветы Осиповны. Этот анонимный акт выдавался даже за гражданскую доблесть, так сказать, за борьбу с представительницей старого строя. Однако аналогичная борьба отмечалась и при царизме, когда такие передовые деятели, как Володька Марков из нашего класса и Васька Гужавин из следующего за нами класса били по ночам фонари на отдаленных от центра улицах Уржума.

Своеобразную фигуру представлял собою наш батюшка, он же наш классный наставник, отец Михаил Зороастров. Судьба его была для того времени необычной. Уже будучи священником, он окончил юридический факультет какого-то (как будто, Московского) университета - и, кроме закона божьего, преподавал в старших классах так называмое законоведение. Несмотря на свое университетское образование (которого у других священников, конечно, не было) он был несчастным человеком. По-видимому, духовное звание его тяготило. Да и какой это поп? Бeз вида иерейского и благообразия. Когда в уржумском соборе совершалось какое-нибудь торжественное богослужение, в котором участвовали все пастыри города, на последнем в их строе месте стоял и наш о.Михаил. На его щуплой фигуре риза висела, как на вешалке. Голосок у него был для собора мал, к тому же дребезжащий. Другие священнослужители все были в теле, и вид имели импозантный, наш же законоучитель производил среди них довольно жалкое впечатление. Без души он занимался с нами и своим предметом - законом божиим. Уже с третьего-четвертого класса, наслушавшись от Николая Павловича сведений, что у китов глотка очень узкая и поэтому они могут питаться только планктоном, мы победоносно опровергали о.Михаила, когда он рассказывал нам о том, что кит проглотил пророка Иону.

Лишь раз перед Пасхой о.Михаил одушевился. Он доказывал, что воскресенье Христа - чудо, но что такие чудеса ежечасно происходят в природе: "Умирает уродливый червяк, воскресает блестящий мотылек". Опять-таки наши небольшие познания в естественных науках были достаточны для разоблачения фальши этой довольно слабой аналогии. Раз в отчаянии от нашего отроческого неверия законоучитель воскликнул (из "Фауста"): "На кой же черт нам черт тогда, коль в черта мы не будем верить?" Словом, поп был неубедительный. Недаром вскоре после Октябрьской революции он снял сан и начал преподавать в одной из средних школ в уезде немецкий язык. Иногда о.Михаил пытался оправдывать свое звание классного наставника. Когда я перешел в четвертый класс, меня поселили у одного казначейского чиновника около Митрофаниевской церкви. Вскоре после начала учебного года о.Михаил посетил эту квартиру для контроля за поведением своего подопечного, т.е. меня. В каждой ученической квартире полагалась тетрадь, где записывались впечатления классных наставников. Все шло благополучно, уже написана сакраментальная фраза: "Ученики были дома и занимались". Как вдруг взгляд батюшки упал на плохо освещенную стену, где висел портрет Л.Н.Толстого. Этот портрет был собственностью хозяина квартиры. О.Михаил нахмурился, вызвал хозяина и суровым тоном произнес: "Уберите еретика-то!". Второй случай возмущения этого, довольно тихого по нраву, священника относился ко мне лично. Осенью 1915 года в четвертом классе разбирался вопрос об антихристе. О.Михаил объяснил, что антихрист во всем будет подобен Христу. - "Как же так?"- спросили мы. - "Да, да" - горячо отозвался батюшка,- "он будет учить народ, проповедовать, творить чудеса, конечно, с помощью беса". Во все это мы легко поверили. - "Ну, наконец, - с некоторым сомнением в голосе (нужно ли об этом говорить?) продолжал законоучитель, - антихрист родится от девы". С этим мы согласиться уже не могли. Поднялся шум, выражающий недоумение всего класса. - "Ну, от блудницы, от блудницы," - перекрикивая нас, объяснил о.Михаил. -"А-а", - произнес я. По-видимому, это "а-а" было чересчур выразительным, и батюшка возмутился. - "Ах ты, антихрист", - закричал он на меня, - "выйди из класса". С тех пор прозвище "француз" было отменено. До окончания реального меня в классе звали антихристом.

Искусство в реальном представлял наш учитель рисования Федор Логинович Ларионов. Он был большим любителем музыки и театралом. Когда я осенью 1913 года появился во втором классе, все мои новые товарищи были полны воспоминанием об опере "Жизнь за царя", которую Федор Логинович ставил в реальном и в уржумском народном доме, так называемой "аудитории" в феврале этого года. - "А зимой того (1912) года,- как о давнопрошедшем времени захлебываясь рассказывали они, - он ставил Аиду, а Мишка Зубарев и Колька Воробьев были арапчатами, им всю морду и руки черным замазывали". Наконец, именно под руководством Федора Логиновича реалисты нашего и последующего за нашим класса также прикоснулись к этому полурастленному виду искусства, к театру. Весной 1917 года Ларионов поставил "Ревизора". Спектакль шел на сцене реального училища, а потом и в "аудитории" и имел успех. Должен признаться, что успехом спектакль был обязан не мне, изображавшему судью, и не Николаю Заболотскому, который играл Луку Лукича Хлопова, а двум исполнителям главных ролей. Гриша Куклин был на сцене очень естественен и дал прекрасный контур образа Хлестакова, а Петр Лишанов - одноклассник Николая, обладавший высоким ростом и уже выразительным, подходящим для роли басом, играл городничего. Сам тихий-претихий Борис Польнер, мой одноклассник, участвовал в этой постановке. Впрочем и роль у него была довольно тихая - лекаря Христиана Ивановича.

В заключение нужно сказать еще о классном надзирателе Владимире Сергеевиче Холодковском. Он на своих кривых ногах обегал коридоры во время уроков, заглядывая в классы через стеклянные двери их (как сказали бы теперешние школьники - "шакалил"). И многие проделки в классах, не замеченные педагогами, отмечались надзирателем. После этого следовал вызов виновных к инспектору для соответствующего внушения. Во время посещения церкви все было благолепно. Реалисты стояли рядами, впереди младшие, за ними - старшие классы. Позади учеников - учители, среди которых инспектор и около него надзиратель. И стоило какому-нибудь из реалистов неосторожно и чересчур длительно посмотреть налево, как к нему подбегал Холодковский и делал замечание, а основные неприятности по этому поводу разыгрывались уже после окончания богослужения. Налево же стояли гимназистки в коричневых платьицах, белых фартучках и изображали, как полагается, вид полной невинности. Владимир Сергеевич, кроме обязанностей надзирателя, выполнял еще должность преподавателя гимнастики. Его тощее, но мускулистое тело легко летало на параллельных брусьях, на трапеции и через коня. В гимнастическом зале мы перед ним преклонялись.

Военный строй в реальном преподавал подпоручик Ювеналий Иванович Жарков. Он ходил в сапогах, а к ним полагались специальные галоши с прорезями для шпор. Про него с почтением говорили старшеклассники: "Живет с одной там гражданским браком". Отец Михаил по этому поводу разъяснял: "Никакого гражданского брака в России нет, во блуде живет этот подпоручик!".

В реальном была неплохая библиотека. О ней Владислав Павлович говорил, что если бы произошла мировая катастрофа, вся земля погибла и остался бы один Уржум, то можно было бы восстановить всю культуру по содержанию книг библиотеки нашего реального. Кроме того, в городе была хорошая публичная библиотека им. Батуева (по-видимому, в честь основателя и жертвователя),так ее и звали "батуевская". Реалисты и гимназистки были наиболее постоянными читателями в ней. В этой библиотеке, будучи в младших классах, я находил книги разных авторов, не прочтенные мною в Шурме, например Александра Дюма, конечно, отца. Потом для меня открылись и другие писатели. В старших классах все зачитывались Чириковым, особенно "Юностью". Я напал почему-то на французов, перечитал Мольера, Ростана, наконец, достиг и Анатоля Франса, который после прочтения "Преступления Сильверста Боннара" надолго стал моим кумиром. Потом я прочел популярных тогда Метерлинка, Ибсена, Гамсуна. Русские классики были проработаны, так сказать, поневоле, во время изучения русской литературы. Из распространенного тогда чтива глотал я романы Шеллера-Михайлова, Данилевского, Мордовцева. Прочел, конечно, считавшегося скандальным "Санина". Новых русских писателей - Чехова, Куприна и Бунина я знал очень хорошо. В общем, ко времени отъезда из Уржума я был довольно начитанным юношей.

В Уржуме я жил "на хлебах", в разных квартирах. Когда меня приняли во второй класс, дядя поселил Ваню и меня у Потаповых. В нижнем этаже гостиницы Потаповых жили сами хозяева: старик владелец гостиницы, его жена и сын с молодой женой, в комнатах с окнами во двор. Две комнаты с окнами на улицу сдавали реалистам. Мы с Ваней помещались в большой, а другую, меньшую по площади, занимал Ванин одноклассник Попов-второй. Это был обиходный парень, певун и артист, игравший во всех любительских спектаклях. Особенно удалась ему роль старого денщика в какой то сильно патриотической пьеске, поставленной в реальном осенью 1914 года. Попов доставал где-то запрещенные стихотворения А.С.Пушкина, которые и мне удавалось украдкой читать. Впервые я познакомился тогда с произведением А.К.Толстого "Русская история от Гостомысла до Тимашева", не знаю, была ли она напечатана в журнале или отдельным изданием, помню лишь хлесткие строфы и остроумные иллюстрации, каррикатуры на отдельных выведенных в "истории" правителей. В этом (1913) году появилась "поэма" об уржумских реалистах-старшеклассниках, написанная в стиле семинарских виршей, будто бы, уржумскими гимназистками и певшаяся на церковный мотив. Там были, между прочим, такие строки:

...А Егоров Константин

очень любит Валентин -

с ними мчится в "казачке",

как татарин в кабачке,

уморительно.

Попову также посвящалась одна строфа:

...А Попов-второй, философ,

изобрел новейший способ

привлекать сердца людские,

говоря слова такие:

"Ах, Тамара дорогая,

я люблю Тебя, страдая!".

Выразительно.

Однажды мои соквартирники, двое старшеклассников - Попов и Ваня - устроили по какому-то поводу пьянку, пригласив гостей. Ночью я проснулся от крика и шума: двое гостей под водительством одного из хозяев - Попова связывали моего двоюродного брата, который напившись начал буянить. Мне они кричали: "Спи, спи!", а Попов удивлялся: "И выпил-то он самую малость". Но Ваня был, как говорится, "слабый мужчина" и вообще слабо переносил алкоголь.

На этой первой квартире я начал сразу же получать первые щелчки от жизни. В первый день жития, за вечерним чаем я положил в чашку два куска сахара, а, кроме того, взял в блюдечко и варенья. У тетки за столом это позволялось и даже поощрялось. Здесь же молодая хозяйка сразу сказала: "А у нас так не полагается, пей или с сахаром или с вареньем". У хозяев, как и дома в Шурме, во дворе была баня. Когда я в первый раз пошел мыться, надев чистое белье, оставил грязную смену в предбаннике, как это делал и дома. Здесь мне опять-таки был выговор: "за собой надо все прибирать". Ваня ругал меня вместе с хозяевами, хотя сам меня ни о чем не предупреждал.

Наша комната отделялась от хозяйской столовой, где мы питались, тамбуром с двумя дверьми. Вечером, собираясь пить чай, я задержался в тамбуре, так как услышал, что молодая хозяйка-сноха говорит свекрови: "А у Миши мать-то умерла, да ему не сказывают, боятся, что он очень расстроится". При этой печальной вести я остался каким-то равнодушным. Я уже совсем не помнил мамы - жила она так далеко и не очень-то интересовалась мною. Потом, когда Ваня стал подготовлять меня к сообщению о смерти, я успокоил его, сказав, что уже все знаю.

На следующий год мы тоже с Ваней (оставшимся на 2-ой год в шестом классе) жили у казначейского чиновника около Митрофаниевской церкви. В этом году я участвовал со всем народом в поднятии колокола на звонницу этой церкви.

Перебравшись в четвертый класс, я жил уже без Вани, в доме Рязанцевых около реального. В большом комнате поселили четырех мальчишек разных возрастов, из них я был самым старшим. Среди соседей по комнате оказался еще один Касьянов, второклассник, сын кичминского купчика Ваня (Васильевич). У этого купца от учительницы или гувернантки была незаконная дочь, очень милая девочка, гимназистка Нина Перельман (фамилия по матери) примерно моего возраста. После революции отец удочерил Нину официально, она стала Касьяновой. Но эта фамилия к ней как то не привилась, и все ее звали по-прежнему - Перельман. Не знаю - были ли кичминские Касьяновы в каком-нибудь родстве с семьей деда Тихона Герасимовича. В маленькой комнатке этой же квартиры жили два шестиклассника - длинный юноша Рязанцев, сын хозяйки (она была вдовой) и Саша Марамзин. От них я научился играть в "очко", играл очень азартно на почтовые марки, которые в этом году впервые начал собирать. Эти старшеклассники меня всегда обыгрывали, вероятно, они просто плутовали. В результате я проиграл весь свой альбом, на чем и закончилась моя филателистическая карьера.

С пятого класса (с осени 1916 года) меня поместили на жительство в семейство Польнеров. Тут я прижился и оставался все годы до окончания реального, а потом и во время работы в Уржуме до отъезда в Москву. Эта семья состояла в то время из пяти человек. Отец - Александр Викторович был акцизным чиновником. В комнате девочек стоял спиртомер, серьезная такая машина, которую можно было кружить, причем каждый оборот отмечался на счетчике новой цифрой. Мать - Елена Андреевна, очень волевая женщина, фактически глава дома, имела музыкальное образование и давала уроки рояля. В числе прочих учеников обучался и я, играя гаммы и упражнения из сборника Hanan. Высшим моим достижением по классу рояля было исполнение вальса "вздохи". Сын - Борис Польнер был моим одноклассником, мы жили с ним в одной комнате и вместе готовили уроки. Борис был юноша исключительной душевной чистоты, очень усердный, аккуратный и исполнительный. В классе по наукам он шел в средней когорте. Из-за болезни глаз он два года перед поступлением в наш класс не мог учиться и был старше всех товарищей. Поэтому он уже принужден был начать бриться, когда вокруг него были одни мальчишки, которые постоянно и дразнили его за эту бороду и бритье. В девочкиной спальне обитали две дочери Польнеров: Маргарита, которая восемнадцати лет умерла от скарлатины, и Лиля, ныне (1966) здравствующая - Леонилла Александровна. Семейство жило очень дружно. На святках и в другие праздники приходили гости: наши товарищи по реальному, чаще других Гриша Куклин и Николай Заболотский и гимназистки - подруги Маргариты. Начинались игры, театрализованные шарады, хороводы и танцы под рояль. С нами всегда веселилась и организовывала игры тетя Миля - Эмилия Викторовна Польнер (по мужу - Самарцева), служившая классной дамой в женской гимназии. Из хоровых вокальных номеров была тогда оперетка "Иванов Павел". Мы разыгрывали ее в лицах, причем мне обычно доставалась роль учителя русского языка ("Кто не знает букву ять?") а Заболотскому - самого Павла.

В реальном я водился со своими товарищами по классу. Ни с кем из учеников старших классов я никогда не дружил. В классе, следующим за нашим, я нашел двух юношей, которые надолго остались моими друзьями - это Николай Заболотский и Николай Сбоев. Большее знакомство, но меньшая дружба связывала меня с одноклассником обоих Николаев - Мишей Ивановым. Состав нашего класса был, в основном, крестьянским, всё сыны мужичков из более крепких: Володька Марков из хутора Михайловского, Гришка Куклин из Токтай-Беляка, хромой (врожденное уродство) Сережка Казанцев, Гришка Селюнин, Колька Резвых. Сыновей служилых людей было поменьше: Борис Польнер; Михаил Быков, сын какого-то довольно важного деятеля по землеустройству; Колька Караваев, попович, отец его был членом Государственной Думы 4-го созыва и в Уржуме бывал редко; Сережка Смирнов, сын отставного генерала. Последние два обормота, пользуясь своим происхождением и положением, хулиганили больше всех. В 1916 году класс пополнился еще одним деятелем - Ганским, отец которого прибыл в Уржум на должность воинского начальникам, а сам мальчишка Ганский - из кадетского корпуса. Этот тип был одним из самых мерзейших личностей, которых мне приходилось видеть в жизни. Сквернослов и похабник, испорченный в корпусе и с презрением глядевший на всех нас, бедных и скромных провинциалов, которые сдуру хотели учиться и даже вели себя, в общем, довольно прилично. С появлением Ганского вся эта камчатская бражка сильно оживилась и стала мощно хулиганить. К счастью, вскоре после февральской революции все эти три типа исчезли из Уржума (конечно, вместе со всеми остальными членами семейств).

В первой пятерке класса по успехам были Быков, Куклин, Марков, Казанцев и я. Первые трое остались моими друзьями и после окончания реального. Сережка Казанцев, хоть и обиходный парень как-то не вошел в мою душу. Я не раз гостевал у него. Он жил в последние годы учения с поповичем Кешкой Анисимовым и, кажется, с Колькой Резвых. Квартира была схожа со студенческой. Жильцы много играли на гитаре, балалайке, других музыкальных инструментах, иногда и выпивали по маленькой. Там я пытался обучиться играть на балалайке, но кроме "чижика" и "светит месяц" ничего не усвоил, а гитару вообще не достиг. Закадычным моим другом долгое время был Гришка Куклин, юноша склонный к искусству. Гриша обладал недурными актерскими способностями. Во всяком случае, он прекрасно сыграл Хлестакова. Мне исполнение этой роли Гришкой казалось верхом совершенства. И не только мне. Приехавшие из столиц Нина Александровна Руфина и Екатерина Сергеевна Левицкая тоже весьма одобряли его игру. По характеру Гриша был скептиком, что в юношеском возрасте нередко. После своего успеха на сцене он совсем возгордился и стал смотреть на весь мир, в том числе и на меня, сверху вниз, начал декламировать походя отрывки из разных ролей, особенно часто почему-то монолог Мармеладова из второй главы "Преступления и наказания". С Гришей мы часто встречались и много говорили о всяких и местных, и мировых проблемах. Вспоминаются два эпизода. Один из них относится к 1918 году, когда я был влюблен в Нюшу Антышеву. Мы идем с Гришей по главной улице Уржума от управы и магазина Харламова вниз к кино "Фурор". Вдруг около собора я замечаю, что впереди - Нюша. Оставляю разговор с Григорием на полуслове и устремляюсь за сильфидой. Она оглядывается, перебегает улицу и свертывает в переулок. Я - за ней и почти уже догоняю, как она скрывается в здании женской гимназии, куда вход реалистам был еще строго воспрещен. Я -"посрамлен отыде", возвращаюсь к собору, где, как статуя, высится Гришка, смотря на меня ироническим взором. Он произнес презрительно: "Ты бежал, как петух за курицей!". Он считал себя выше таких увлечений, но уже в 1919 году обольстил, сукин сын, Марусю Климову, которая после этого много плакала. Нина Александровна Руфина говорила, что у Маруси к Гришке настоящая любовь, давая, так сказать, аттестат на это чувство и советуя Гришке жениться на Марусе. Неизвестно, чем бы кончилась эта коллизия, но в 1919 году Григория по так называемой профсоюзной мобилизации взяли в армию. Он попал в военно-инженерное училище в Казани. После этого я видел его всего три раза. Один раз он приезжал в Москву еще курсантом, по-видимому, в 1921 году, вместе с Толькой Мининым, который уже обучался на военного инженера. С Гришкой мы, два раза были в театрах: на "Лизистрате" в Художественном и в Малом на "Стакане воды". Боллинброка играл Сумбатов-Южин. Гришка (и я, конечно) был в восхищении от этого артиста. В 1924 году зимой он также приезжал в Москву еще в курсантском виде. Я повез его в Петровско-Разумовское к Володьке Маркову и Егору Бусыгину. Мы неплохо провели время: выпивали в меру, играли в преферанс, много болтали и пели. Гриша к тому же уговорил двоюродную сестру Егора - Нюру Бусыгину, "дать" ему, что было проведено в первом этаже на кровати хозяйки квартиры Марии Петровны Роговской, которая в это время уходила куда то в гости. Весной 1927 года Григорий опять прибыл в Москву уже с двумя кубарями на воротнике. Снова побывали мы в Петрове у земляков. Гриша был уже членом партии, что для всех нас было как-то неожиданно. Не могу сказать, что мы трое были в восторге от того, что Гришка стал "партейным". Но Куклин сказал тогда пророческое слово: "Вот вы все не одобряетe, a ведь Мишка - и сам будущий член партии". Гришка служил в то время в саперной части в Новочеркасске, на письма был ленив, а вскоре и совсем перестал писать. Так кончилась наша юношеская дружба. Во время войны в одном из приказов Верховного Главнокомандующего были отмечены "саперы части подполковника Куклина". Возможно, что этот подполковник и был Григорий, который после войны не нашелся и ничем не дал о себе знать.

Возвращаюсь ко второму эпизоду. В 1919 году латыши из ВЧК переарестовали очень много уржумской молодежи, главным образом, бывших реалистов и посадили их в острог. В числе прочих сидел там и Володька Марков. Если идти по площади к острогу, то можно было видеть наших сидельцев, которые всегда выглядывали из решеток окон второго этажа, махали руками и что-то кричали. Мы стояли с Григорием около его квартиры, а мимо проходила Нюра Бусыгина, та самая, которая через пять лет дала Грише. Нюра стала уговаривать нас пойти к тюрьме приветствовать заключенных. Я сейчас же согласился, а Гришка остался непреклонен, несмотря на то, что Нюра и я его укоряли и срамили. Во время нашего махания руками сидельцам - нас, конечно, забрали, сначала в тюрьму, а потом под конвоем отправили в ВЧК. Вели нас как раз мимо квартиры Куклина. Он все еще стоял на том же месте, где мы с ним расстались и на лице его было явственно написано: "Я вам говорил!". В ВЧК нас с Нюрой посадили в разные помещения, допросили и увидели, что мы просто дурак и дурочка, после чего выпустили.

Одно время, особенно в младших классах, мы дружили с Мишей Быковым. Я был деревенским мальчишкой, жившим в скромных условиях, а у Быковых в квартире была богатая (на мой взгляд) обстановка. Зимой старший брат Миши и сестра Ольга учились в каких-то институтах, и в это время у Миши была даже отдельная комната. Когда на каникулы в Уржум приезжали эти студенты, у Быковых становилось тесно, и я к Мише не ходил. У Миши было много книг. Мама его - Мария Тихоновна (тезка моей тетки) была очень приветлива к товарищам Михаила. В семье этой были свои горести - отец их бросил жену, но поддерживал семейство материально. Миша был отрок ищущий: писал стихи, первый из нашего класса оценил Маяковского, по мишиной же инициативе мы завели еще в третьем классе рукописный журнал. Когда мы по поводу журнала собрались у Быкова, кроме нашей пятерки, там оказался еще один мальчик. Я в ужасе сказал Мишке шёпотом: "Это же - из второго класса!". - "Ничего, ответил Миша, он головастый паренек, стихи хорошие пишет". Паренек действительно был лобастый, немного смущался в незнакомой компании, но взгляд имел твердый. Это была моя первая встреча с Николаем Заболоцким (он писался тогда - Заболотский). Николай начал слагать стихи с 9-10 лет. Он сам считал, что "это уж до смерти". Мне он как то сказал: "Знаешь, Миша. У меня тетка есть, она тоже пишет стихи. И она говорит - если кто почал (он так и сказал - почал) стихи писать, до смерти не бросит". Когда я впервые с ним познакомился, Николай был белобрысым мальчишкой, смирнягой, со сверстниками не дрался, был неразговорчив, как будто берег что-то в себе. Говорил он почти без жестов или с минимальными жестами, руками не махал, как мы все, остальные мальчишки, фразы произносил без страсти, но положительно, солидно. Работа мысли была в нем явно видна. Страсть и оживление в спорах я увидел в Николае уже позднее, в юности. С тех пор я уже не терял связи с Николаем. На почве общих поэтических интересов он даже вытеснил из моего сердца Гришку Куклина. Затея с журналом длилась с перерывами несколько лет. Помню, что позднее, уже в 1918,а может быть даже в 1919 году, Николай дал мне, будто бы для помещения в журнале, стихи, оканчивающиеся четверостишием:

...И если внимаете вы, исполненные горечи

К этим моим словам,

Тогда скажу я вам: сволочи!

Идите ко всем чертям!

В натуре Николая уже с юных лет, наряду с серьезностью и склонностью к философскому осмысливанию жизни, было какое-то веселое, а иногда и горькое озорство. Он, показывая перстом в небеса, любил произносить: "Высшим чуем чуй, поэт!

Из поэтов, известных в реальном училище, кроме Николая и меня, следует упомянуть о Михаиле Быкове и Владимире Маркове. Миша писал стихи сатирические и шуточные, а Владимир - политические. Николай и я предавались лирике, но у него всегда примешивался к ней философский оттенок.