Глава 6 

1700 год

1.

Не бывать Руси покойною при сем государе. Сам он неугомонный, и думы его, и дела не от древнего многолепия. Одежу велит немчурову носить. Не то что мужского полу людям (окромя церковного), но женам да девкам. Да это-то что!

Восьмого августа отметили фейерверком мир с султаном, а девятнадцатого уже с Постельного крыльца кричали поход на свейскую корону. Палаты посланника ихнего Книперкронова караулом оградили. Стояли Преображенцы, что тараканы усаты, молчали на все удивленные протесты герра Томоса. Так-то, не  зевай, стало быть…

Так что не от нечего делать государь Петр Алексеевич в полки свои наборы делал, немчуру всякую в офицерье вербовал, дабы обученье вели новобранцев.

Все для за ради единой цели. А цель та - выход к морю Балтийскому, что пращурами завещан, да отцами утрачен. Стало быть, проливаться во сыру землю русской кровушке

2.

Напоследок все перепроверялось, уточнялось, да учесть - то всего - один черт, не возможно. Нетерпение государя перед выходом войск было отчаянным. У  союзников, как доносили их посланцы, дела были плохи… Августу надо было пособлять, любезному брудеру. И Петр, освобожденный от османской узды, стремился вперед, надеяние твердое имея на свои силы.                    

Были посчитаны все пушки, мортиры, мушкеты, багинеты, кони, люди. Вытрясена душа из генерал-провиантмейстера Языкова, коему указано насколько возможно добывать подводы для фуражу. Матвееву, Вейде, Репнину даны последние указания (Петр грыз ногти, отводил глаза и грозился). Данилыч летал с множественными поручениями, унимал вспышки гнева, встречал, выпроваживал, отваживал, давал советы и получал нагоняи.

- Ой и вздую я тебя, мин брудер…

Александр устал каяться в своих мелких оплошках. Да и огрызаться тоже, отмалчивался больше. Остыв, Петр Алексеевич сам говаривал:

- Тебя бьют, а ты благодарен будь. От бития железо крепчает.

И он как-то поблагодарил, раздражив государя тем больше.

А когда спал, никто не видел. Виниус разводил руками:   

- Помощника тебе господь послал, государь.

Петр только в усы фыркал. И уж ежели очень уж ловко удавалось  Алексашке отличиться, Петр Алексеевич, не скрываясь, радостно краснея лицом, целовал его крепко в темя, в глаза, губы, мял в объятьях плечи. И от этой его редкой ласковости хотелось солнце с неба достать, не то, что с Языковым лишний раз полаяться. Да вот выше головы не пригнешь. От всей этой суеты оставалось где-то ощущение бестолковости и спешки. Времени катастрофически не доставало. Косо посматривая на иноземцев, кои за тройное против наших жалование шли в офицеры, а сами фузей-то в руках не держали, муштровали наскоро русского мужика, видя в нем лишь тупую скотину, Александр недовольно фыркал по-государски, думая про себя, что в сем мало толку. А сунься попробуй с этим к Петру Алексеевичу - и-и-и!.. Скажет, что это все из-за ревности, пристрастности. (И верно, был, к примеру, в петровской роте вторым бомбардирским капитаном некий Ян Гуммерт, раздражавший Александра не столько бездарностью, сколько милостью к нему государя.) Гейнс хвалил новые полки, да и Ланг тоже, мол, вполне выучены, не хуже немецких. Похвала иноземца  зело трогала воспитанное на Кукуе самолюбие государя.

- Чего у тебя, мин херцинкинд, больно рожа кислая? - спросил  как то милостивец сам, предупреждая Александровы дерзости.

- Слышал сегодня от старых приятелей потешных поговорку, из головы не идет, - издали подошел к разговору Александр Данилович.

- Ну-ну. Что говорят?

- А так и говорят, что, мол, иноземцу хлебушко наш кушать, а нам его сказки слушать…

- Кто сие говорил?!- взвился Петр. - Аль сам  сочинил, сам и соврал? Отвечай! - тряханул его за отвороты кафтана.

- Да я, мин херц…

- Тебя что ли над полком поставлю? Стоерос! Смотри мне, язык-то станешь распускать - укорочу! Не сметь мне дисциплину расшатывать!

- Петр Алексеевич, да я…

- Мать твою! Спина давно не драна?

Поговорили… Потом, правда, ночью сам делился своими сомнениями. Спорил, скорее сам с собой.

Выход войск был назначен на  двадцать второе августа.

3.

Даша от скуки этим летом начала возиться в царевнином огороде. Выращивались там диковинные цветы, овощи, ягоды, фрукты. Присматриваясь к умелым  действиям садовников, вскоре и сама навострилась. Лучше же, чем с тоски киснуть. А тоска забирала сердце девичье.

Сперва Наталья Алексеевна к Варваре с расспросами приставала.

- Что это с сестрой у тебя, вострушка?

Но та только отмалчивалась хмуро. Не любила лишнего болтать. Но шепоток некий, возившийся уже в девичьих светелках,  достиг и Наташиных царственных ушек.

Наталья даже рассердилась:

- Сенных девок ему мало, проворчала, - боярышень подавай!

А Даша с февраля месяца и не видела Александра Даниловича. Недосуг ему было в Коломенское ездить. Если и ездил, то по делу. Дел было невпроворот. А отдыхать Петр Алексеевич предпочитал на Кукуе, у Анны Ивановны… Туда и Данилыч закатывался.

А девичья краса, ежели ее не наблюдать всечасно, забывается быстро. Даша ни о чем таком и думать не смела. Только сохла с тоски. Вот ведь, огородом занялась.

- Ох, ты, Дашка, дура дурная, - ругнулась как-то Варвара, зайдя к Даше в теплицу, где та ухаживала за лимонами.

- Варенька!..

- Да ты погоди увещевать меня, - махнула сухонькой рученькой. - Ты хоть ведаешь, что на свете делается?

- А что такое делается? Вот, лимоны растут.

- Ох, слеза ты божья, - тяжело вздохнула Варвара. - Война будет с королем свейским. Государь с войсками на следующей седмице отбывает.

   Даша глаз на нее не подняла, не вздрогнула даже, но как-то с лица потемнела, бледненько так улыбнулась, перекрестилась:

- Господь его не оставит.

- Кого?!

- Государя.

- Тьфу!

А что ей было говорить? Кто он ей? Ни кум, ни брат, ни сват…

4.

Наташа заказала молебен во вспоможение Господне войскам братовым. Чтобы единым делом и проститься, чтобы Алешенька отца повидал.

Вот они и ехали в том же возке, по той же самой дороге, что и почти два года назад. Правда позади ехали кареты с генералами и иными прочими.  А возком правил Антон, царский денщик, португальский еврей-выкрест, вывезенный из Голландии, вышколенным Меншиковым, как должно.

Данилыч зло кусал кулаки, с вечера был раздражен, раздосадован, корил себя на чем свет, да поздно было: не смог удержаться от очередной стычки с Монсихой. Благо Петр Алексеевич ничего не видел, и той хватило ума не жаловаться. Однако… Не стоило портить и без того зыбкие отношения с Анной Ивановной, ибо мин херц Питер неизменно содержал эту аманату в изрядной любви своей. Но уж и язык у стервы!.. Немчина ненасытная, алчная. Пакостница!

- Ты чего маешься, - спросил Петр.

- Я, мин герр…

- Ну, маешься же, вижу.

Так и подмывало жахнуть правду-матку про курву эту. Но - не моги. Еще не время.

- Зуб болит, - соврал, не подумав.

-Ну, так я живо, - усмехнулся Петр (любил он показать себя лекарем). - А я-то, грешным делом, подумал, что ты об Дашке Арсеньевой сокрушаешься.

Александр вскинул на него глаза. Петр ухмыльнулся - взгляд был озадаченный.

- А думать грешным делом не стоит, - сощурился Меншиков; упоминание о Дарье Михайловне государем было ему почему-то неприятно, - думать другим местом надобно, - пошутил грубо. - Причем здесь боярышня?

- Хороша девка.

- Угу…

- Что сестра ее?

- Замуж выдали.

- Это правильно. Солдат мне рожать.

Данилыч еще покосился. «С чего это вдруг он про Арсеньевых? Дарью бы не трогал, мин херц Питер… Ну, девчонка  и есть девчонка, так уж сказать, глупая…»

- Блаженная она какая-то, Дарья твоя. Губа оттопырена вечно. И чего нашел ты в ней, - поскребывая шелушащийся от солнца нос, лукаво поглядывая на Данилыча, сказал Петр.

«Просто девочка кроткая, тихая», - подумал Александр,  а вслух:

- Измывайся, что я сделаю, - сказал.

   И отворотил длинный нос, уставился взглядом в антонову спину.

- Правильно, Данилыч, - хлопнул его по плечу Петр Алексеевич, - не до баб нынче, не до девок.

- Угу… 

5.

- Александр Данилович, - услышал он тихое.

После молебна прошли к накрытым столам. Духовенство, свитские пировали много часов кряду. Девушки царевнины прислуживали мужчинам за столом.

Захмелевший Данилыч спустился к озерцу освежиться. Сидел, щурился на жаркое солнце. Парик стянул еще за столом, бросил где-то беззаботно. Голова шумела, ни о чем не хотелось думать. Позволить себе ни о чем не думать - непозволительная роскошь. И он наслаждался. И тут:

- Александр Данилович…

Полуобернувшись к девушке, кивнул головой:

- Удрала?

А про себя подумал: «Ой, и тяжеленько тебе было решиться прибежать сюда, девонька, все губы пообкусывала, трусивши. Одета по указу. Руки по локоть, грудь… Прическа под пудрой. Вот какая».

Во все глаза смотрела на него, как на монстру, не отрываясь.  Ему захотелось насильно закрыть, убрать эти глаза, так честно и несознательно-откровенно вперенные в него. Встал, подошел вразвалочку (слега пошатывало). Она шарахнулась в сторону.

- Тихо-тихо, боярышня, не так прытко, там глубоко, - едва успел подхватить ее, оступившуюся, под локоток.

Держал крепко, смотрел поверх головы.

- Что скажешь, Дарья Михайловна? К услугам твоей милости…

Она промолчала, наморщила лобик и опустила-таки глаза. Наверное, представляла себе это все как-то иначе.

- Ну, ладно, - отпуская ее, сказал со вздохом. - Пойдем. А не то потеряют нас. Искать учнут, -  отошел, как бы вперед пропуская, поклонился учтиво.

- Александр Данилович, я вот по короткому нашему знакомству, в благодарность за гостеприимство  - помните, были мы с сестрицею у вас - дерзнула подарок вам… - быстро пробормотала, и выдохлась вся ее решимость.

Он рассмеялся, хорошо так, легко.

- Ну и где ж подарок-то?

Она  только вздохнула. Снова подошел близко, заглянул в глаза.

- Где ж подарок? - повторил.

Она вдруг улыбнулась, махнула ручкой:

- Думочка это, кожаная. В походе не до постели будет?

- Не до постели…

- Вот я и подумала… Сама шила. Куда же ее к столу?- прибавила совсем другим, трезвым каким-то тоном.

И тут ему стало нестерпимо ее жалко. Стоит, мается, стыдится, а вот поди ж ты, не отстает, не убегает, как прежде. А следующей волной его накрыло возбужденное раздражение. «Жалко - жалко!.. Меня много жалели? Жалко знаете ли у пчелки…»

6.

Не своя уж она совсем была. Как в светелке у нее оказались («Думочка-то твоя где, в светелке у тебя?»), не совсем ясно понимала. Не слышала  и потом не помнила, что нашептывал ей ласково…

Помнила, солнце, клонясь уже к закату, било в оконце, и тень на своем лице от склонившегося над ней человека. И на ощупь волосы жесткие, стриженые (срезал кудри свои под парик). И запах винный, табачный и еще чего-то терпкого (душил белье на лефортов манер).

Помнила, как лежала потом без мыслей почти, две - три какие-то посторонние путались в голове. А главное, как теперь к нему обратиться, какое слово вымолвить, не знала.

- Вас … Александр Данилович, искать учнут, государь нетерпелив.

Молча посмотрел на нее, улыбнулся, стал приводить в порядок одежду.

- А-а-а-Александр Данилович, вы безвестною о здоровье вашем меня не оставьте, пожалуйте.

Посмотрел пристальнее, погладил по голове.

- Государь с оказией сестре писать будет, я с тем письмом весточку прислать не премину, - сказал, серьезно глядя в глаза.

И повернулся, к выходу направляясь.

- Александр Данилович, а думочка… - отчаянно.

- А думочка, Дарьюшка, пусть у тебя останется. И мы с тобой знать будем, что она моя.

И вышел.