Дмитрий Шмарин. Расстрел белых в Крыму

Мученической памяти братьев Михаила и Павла. Крым 1920

Штабс-капитан Кочановский и конный разведчик второй батареи Евгений Стерн шли позади всех и их то и дело толкали в спину мохнатые сибирки конвоя.

Особенно запомнилась одна: с белым пятном на забрызганной грязью ноге и неровно подстриженной гриве. Лошадь осторожно ступала по камням и, когда негромко звякало копыто, открывала глаза - грустные и ласковые. Ехал на ней Пильчук - веселый матрос в длинной бурке и красных штанах с серебряным шнуром. Лицо у Пильчука все время расплывалось в широкой улыбке и как то наклонялось вперед, когда он говорил надтреснутым голосом:

- Поторопись, поторопись, шпана! Все одно не утикешь. Севодни нам еще одну партию пропустить надоть.

Стерн торопливо двигался по шоссе, размахивая левой рукой. Правая была крепко до боли связана с рукой Коченовского просмоленой веревкой: она же связывала штабс-капитана с генералом Угловым, худощавым стариком с выбитым прикладом глазом. Генерал тяжко дышал и на ходу вытирал кровь о плечо соседа - военного чиновника Пронева. Кто был впереди, Стерн не видел.

Длинная цепь фигур тянулась в гору, усаженную тополями, и там тонула в предрассветной дымке. Слева был обрыв, изрезанный причудливыми зигзагами скал - как черные монахи стояли они, эти скалы, на долгой молитве: далеко внизу мерно двигалось, вздыхало, пенилось море.

Бледно-желтые капли звезд медленно гасли. Справа, по краю шоссе, то двигались в темную группу, то рассыпаясь по всей горе неясными точками, ехали солдаты комендантской команды. Сзади, на легковом извозчике везли два пулемета, и так странно было видеть их короткие дула на плюшевых подушках под парусиновым навесом крымской корзинки.

- Поторопись, офицерия, поторопись!

У Стерна в минутной спазме сжались скулы. Он погладил потную ладонь Кочановского.

- В... вы не боитесь? Штабс-капитан резко качнул головой.

- Нет. Хамье! И, особенно, чего вы... Отстаньте от меня!

Потом ударил каблуком в булыжник так сильно, что колыхнулась цепь связанных, поддалась назад, а Утлов споткнулся и упал.

- Голубчик... - простонал генерал, вставая и прижал руку Пронева к окровавленной впадине глаза... - Голубчик...

Шоссе круто свернуло влево, огибая повисшую над обрывом глыбу с полуразрушенной башней наверху. Ее колонны и фигурная вышка мутно белели в тумане. Далеко позади остался город - мертвый, пустынный, с погашенными огнями. В передних рядах грянул выстрел: эхо упало в море. От башни вниз, по серой ленте шоссе поплыл гортанный крик: г-о-о! Пильчук пришпорил сибирку с неровно подстриженной гривой и помчался вперед. Бурка откинулась назад как черные крылья.

- Кого это раньше времени... - сказал военный чиновник, глубоко вздыхая. - Может быть папу? У меня папа впереди. Священник! Просил я: оставьте! Старый ведь! Разве можно стариков убивать? Просил я!

Стерн шел широким шагом, резал воздух левой рукой - между средним и указательным пальцами крепко сжатого кулака виднелась георгиевская ленточка - и говорил не то самому себе, не то облаку, похожему на крейсер: "Я не могу сказать, что мне страшно. Вот еще... Нет! Но ведь это бессмысленно. Как же так - не жить? Поймите: На поверке - вольноопределяющийся Стерн! А вольноопределяющегося Стерна нет. Не болен, не дезертировал, не в отпуску, а вот - нет! Я... я не понимаю. Это даже глупо по моему... Глупо!

У папы был большой серебряный крест, протоиерейский. Сняли. Золотой нательный - тоже. Маленький с голубой эмалью. Так. Верите? Я им так и сказал: берите! Расстреливать зачем? У меня еще жива мать. В селе Михайловке... У нас в саду смородина была. Черная и красная. Черной больше...

- Если бы в бою? Что ж делать? Я готов! Тому, кто Руси сын, на бой кровавый путь один... Но... позвольте! Это же убой! С какой стати? Вот еще... Капитан, скажите, капитан!

Колчановский ответил:

- Не кричите! Прикладом получите.

- Вы еще живы, капитан? Как это все странно, однако. Послушайте! Там опять кричат...

- За что вы Георгия получили, Стерн? Размазня вы, а не солдат! Или с ума сходите? Мне кажется, и я начинай... Иду, а в голову - шестидюймовка. Бу-ух... понимаете... бух! Я, конечно, умру просто. А пока дрянь на душе, отвратительно...

Стерн хотел что-то сказать, но только разжал кулак, бросил желто-черную ленту с крестом на камни и подумал, что хорошо было бы сейчас им четырем - Качановскому, Проневу, генералу и ему - рвануться в лево и прыгнуть вниз. Тогда, может быть, вся цепь свалилась бы в пропасть, в море. И не надо было бы пулеметов... Сразу...

- Стой! Раздева-айсь!

Цепь остановилась на неровной, скользкой площадке, в двух шагах от обрыва. Засуетились конвойные, зазвенели по камню копыта сибирок. Мягко прошипели колеса корзинки с пулеметами. Их установили на полукруглом выступе скалы против цепи, с таким расчетом, чтобы огненный дождь смыл связанных пленных в море. Как вчера... Как завтра...

- Раздевайсь! - крикнул еще раз Пильчук и подскочил к генералу, медленно расстегивавшему шинель двумя руками - своей и Кочетовского.

- Ты чего ждешь? Раздевайся, врангельский бастрюк. Раздевайсь!

Углов поднял голову. Как всегда улыбаясь, Пильчук увидел темное пятно заплывшего кровью глаза - было уже почти светло.

- Брюки и сапоги еще можно снять, а вот шинель... ведь мы связаны. Шинель повиснет на руках...

Свистнула нагайка и генерал упал, сорвав кожу с рук Коченовского и Пронева.

Стерн лихорадочно опустил с плеч потертый френч. Рубахи не было - он обменял ее в тюрьме на две папиросы.

Неясно блеснула серебряная цепочка с золотым, потным кружком на изогнутом пальце.

- Что с этим? Куда его... слушайте... Капитан, смешно размахивая руками, которых дергали во все стороны Стерн и Углов, повернул голову к конному разведчику.

- Да умирайте вы скорее. А то канитель какая... Тошно. Чего вам? Что там у вас такое? Иконка... благословение матери..

- Я свой крест отдал еще вчера какому-то нищему. А что с вашей иконкой делать? Не знаю. Зажмите ее в кулак, только им не отдавайте. Они будут в карты на нее играть, мерзавцы!

Только скорее! Очень уж мне плакать хочется...

- А мою ладанку, с мощами святыми, - сказал Пронев, дрожа всем телом, - следователь на допросе в плевательницу выбросил. Ты, - говорит, - не знаешь...

- Бога нельзя расстреливать, - прошептал Стерн, нежно целуя иконку. - Мамочка, ты прости!., я ведь не в обиду... а так... чтобы в карты не играли... на сердце твоем боль... - и бросил золотой кружок в серую мглу моря. Мелькнула цепочка в предрассветном небе, прозвенела иконка по крутому склону горы, исчезла...

- Отойди, братва! Начинаем, - крикнули у пулеметов.

К Коченовскому с той же спокойной улыбкой на широком лице подошел Пильчук.

- А вы, ваше благородие, чом не раздеваетесь? Думаете - помилуем? А... не хош?..

Капитан щелкнул каблуками и сказал, отчеканивая каждый слог:

- Пошел к черту! Понимаешь - к черту! Можешь сам, бандит, раздеваться, а я не желаю.

И добавил скороговоркой, пристально глядя на матроса, вырывавшего из кобуры перламутровый браунинг:

- Запорят тебя когда-нибудь за эти художества шомполами, каналья! Скотина ты этакая!..

Стерн с глубоким, ласковым и благодарным чувством погладил холодную руку Кочановского, прильнул к нему голым плечом и закрыл глаза. Как стальной прут рассек тишину короткий выстрел. Капитан упал на колени, судорожно качая головой. Вольноопределяющийся, не открывая глаз, склонился влево и сказал, сжимая застывшие в его руке пальцы Кочановского:

- Вот вы и убиты, господин капитан... вот и убиты... А вы такой хороший гордый... Я вам отдаю своего Георгия, господин полковник... Мне теперь совсем не страшно, совсем... Посмотрите, я смеюсь, ваше превосходительство!..

- Конвойные отошли в сторону, сейчас нас убьют. А вы, мертвый главнокомандующий, получите высший чин у Бога...

Так с закрытыми глазами и странно просветленным лицом, говорил умирающему капитану Коченовскому, награждая его чинами за доблесть, конный разведчик второй батареи Евгений Стерн до тех пор, пока огненный дождь пулеметов не смыл его - всю цепь полуголых людей в лениво пенящееся море...

Багровым шаром взошло солнце...

Литературно-общественный журнал "Голос Эпохи", выпуск 2, 2012 г.