Феномен интеллигенции

В России в 20-м веке стало расхожим представление будто бы интеллигенция, чисто российский феномен. Иногда вспоминают, что, и слово «интеллигент» есть только в русском языке. В действительности, этносоциальная группа, характеризующаяся интеллигентским  типом сознания и местом в этносоциальной структуре, появляется в определенный момент во всех крупных локальных культурогенезах. Происхождение же термина, обозначающего данный феномен, латинское, в русском языке и вовсе нет такого корня. Сам термин входит в обиход в середине 19-го века, а в впервые его использовал в 1786 г. П. Д. Боборыкин. Прежде в России обходились словами "грамотный", "ученый". Но в середине 19-го  века в России распространяется новый тип людей, которые для своего обозначения требуют особого термина. И то, что понятие интеллигент входит в обиход в России именно в середине 19-го века, то есть с началом надлома русского этногенеза, или переходного периода русского культурогенеза, отнюдь не случайно. Дело в том, что интеллигенция, как особая этносоциальная группа  складывается  и приобретает серьезное влияние на развитие этносоциальных процессов именно в переходный период. Подробнее об этом я говорю в трактате «Законы истории и локальный культурогенез»

К примеру,  в эпоху надлома античного средиземноморского культурогенеза интеллигентами были греческие философы - софисты, эпикурейцы, академики, а равно и римские знаменитости литераторы - Теренций, Лукреций, Тибулл, Пропреций. Овидия вряд ли можно отнести к этой группе, но и у него были похожие признаки. Он, в частности, переживал характерный для интеллигенции переходного периода конфликт с властью и, как  водится, одновременно искал у той же власти признания и покровительства, искал близости с Августом. Была своя  интеллигенция и в древнем, и в средневековом Китае, и в средневековом мусульманском мире, и в Византии. В Византии, например, историков и литераторов Агафия Миренейского, Феофилакта Симокатту, Павла Силенциария можно считать предтечами  интеллигенции. А, скажем, иконоборец на патриаршей кафедре Иоанн Грамматик и влиятельный писатель 8-го века идеолог иконоборчества Игнатий – это уже подлинные интеллигенты. Позже, в период зрелости, появляются знаменитые философы-интеллигенты Михаил Пселл, Иоанн Итал, литератор и ученый Иоанн Кириот (Геометр), мятежные умы - Евстратий Никейский, Сотирих Пантевген, Михаил Глика. В Западной Европе в пору переживания соответствующего периода романогерманского культурогенеза многие теоретики гуманизма, особенно позднего гуманизма – были именно интеллигентами. В Италии, например, это Помпонаццо, Кардано, Телезио, Бруно, Ванини, Аретино, в Нидерландах - Эразм Роттердамский и Барух Спиноза, во Франции - Маро, Деперье, Рабле, Монтень, Паскаль, Гассенди, позже деятели Просвещения, вдохновители так называемой Великой Французской революции - Вольтер, Руссо, Дидро.

Интеллигенция зарождается и обретается всегда в городах, каковые в переходный период  быстро отчуждаются в духовном и культурном плане от деревни. Образовательный и общекультурный ценз интеллигенции  выше среднего, и принадлежащие этой группе кичатся своим культурным и, как они полагают, духовным превосходством над прочими сословиями. При этом в России, например, интеллигенция, объявляет себя ни много, ни мало, «органом народного самосознания», «разумом нации», а то и ее совестью, имея в виду так называемую «органическую теорию общества», популярную одно время в Европе.

Что ж, в плане интеллектуальной рафинированности и секулярного образования интеллигенция, действительно, выделяется среди других этносоциальных групп. И надо отдать ей должное, интеллигенции принадлежит авторство в ряде научных, художественных, философских достижений. Однако важно уточнить,  речь идет именно о рассудочном, абстрактно-логическом интеллекте и о вполне конвенциональной, чисто теоретической кабинетной образованности. Но абстрактно-аналитическая функция интеллекта отнюдь  не исчерпывает полноты человеческого сознания. К тому же гипертрофированное  рацио одновременно ограничивает иные возможности мышления, делает его однобокими. Человек с таким интеллектом не способен, например, полноценно веровать. Потому, в частности, интеллигенты  никогда не способны достигать настоящих глубин культуры. Ведь подлинная культура в своих  источниках и в своей основе всегда религиозна.  Вообще, «культурность» интеллигенции следствие её известной рафинированности, но не внутреннего нравственного закона. В силу этой рафинированности условием  существования интеллигенции является отнюдь не подлинная культура, но всего лишь то, что Шпенглер называл цивилизаций.

Кабинетная же образованность интеллигенции часто ущербна и одностороння. На это обращал внимание еще К.Н. Леонтьев. Он, впрочем, утверждал давно известную истину, что сущность настоящей культуры не в накоплении суммы знаний и навыков, а в освещении  умственного багажа нравственным чувством. Притом, имеется в виду живое, выношенное поколениями народа нравственное чувство. Интеллигентское же позитивистское знание и интеллигентская культура этой живости и органичности лишены и потому, по сути, мертвы. Интеллигент, например, не чувствует и не приспособлен к жизни в тесном контакте с природным миром, органической частью которого является тот же крестьянин. Не способен он во всей глубине воспринять и традиционную народную культуру, сердце которой - вера. Он способен существовать лишь в искусственной среде, в искусственных городских ландшафтах. Собственно и теоретическая образованность интеллигенции весьма сомнительна. Во всяком случае, Л.Н. Гумилев однажды высказался в таком духе, что интеллигент этот тот, кто не очень глубоко образован, и постоянно распинается о своих страданиях за народ.  Гумилев имел в виду, очевидно, то свойство интеллигенции, которое за нею подмечали и многие другие столпы русской культуры, начиная с Достоевского, а именно - поверхностность её теоретических знаний при явном дефиците практических.

Еще более нелепа претензия интеллигенции, быть духовным учителем народа. Интеллигенция путает с духовностью свою болезненную рефлексию, свою склонность к праздным умствованиям по поводу онтологических проблем бытия, и свое эстетство. Но эстетическая изощренность и  склонность к рефлексии с истинной духовностью имеют мало общего. Духовность есть специфический человеческий способ именно внерациональной и сверхрациональной связи человека с Господом Богом. Форма её выражения - вера – внерациональная функция сознания. Но интеллигенция, как уже замечено, не способна  полноценно веровать. Её присущи  эрзацрелигиозные чувства, вроде позитивистской «веры в человека», в прогресс, в революцию и т.п. Призвание интеллигенции вовсе не вера, но напротив, сомнение. А доступный ей способ отражение мира – рацио. С чем не приходится спорить - интеллигенция есть орган рефлексии, причем именно нездоровой рефлексии. Однако было бы нелепым полагать, что это орган народной рефлексии. В России такое представление сложилось с легкой руки первых историков интеллигенции - Лаврова, Иванова-Разумника, Мережковского, веховцев. Но ведь рефлексия означает самоанализ, анализ субъектом самого себя. Интеллигенция же и народ, как говорят в Одессе, две большие разницы.

            Нелепым является и тезис о том, что интеллигенция является цветом нации. В России одним из первых эту вздорную идею стал развивать П. Л. Лавров, изобретатель формулы - "критически мыслящая личность", точнее он позаимствовал эту формулу у немцев Бруно Бауэра, Макса Штирнера и прочих левогегельянцев, каковые именно таковую личность почитали движителем истории. Интеллигент и стал ассоциироваться у многих с "критически мыслящей личностью". Что, впрочем, не лишено оснований. Только, вот, нация здесь ни при чем. Всегда и всюду интеллигенция является наиболее денационализированной группой, ей даже больше, чем предпринимательскому сословию, присущ космополитизм. Это связано, опять же, с  абстрактной рассудочностью интеллигентского сознания. Ведь, рацио стремится все нивелировать. Почвенничество же всегда конкретно и самобытно.

Почвенничество – свойство целостного тоталитарного сознания, отражающего конкретный национальный мир в конкретных и целостных мыслительных и чувственных образах. Интеллигентское же сознание, повторюсь, характеризуется утратой таковой тоталитарности и целостности. Даже интеллигентские элиты малых народов, которые, на первый взгляд, заняты отстаиванием их национальных особенностей, учиться, жениться, заводить друзей, а, при возможности, и жить стремятся в "мировых" столицах – космопо-литических центрах.

Интеллигенция вполне отдает себе отчет в своей чужести народу, среди которого живет, и остро переживает свои одиночество и отчужденность. В романо-германской Европе, например, данный феномен пытался анализировать один из кумиров европейской интеллигенции 18-го -19-го веков Руссо. «Одинокий, всюду чужой, живущий в уединении, без опоры, без семьи…»,  -  эти его слова о самом себе. Он разработал целую теорию об отчужденности, в которой выделил разные её виды. Психологическая отчужденность, в частности, выражается в разладе с самим собой, в разрыве эмоциональных связей с дальними и близкими, остром чувстве одиночества: "Я на земле, как на чужой планете, куда свалился с той, на которой жил прежде". Эта фраза героя знаменитых "Прогулок одинокого мечтателя" Руссо вполне точно отражает мирочувствование интеллигентов. Во всяком случае, трудно предположить, что подобными проблемами маялся французский крестьянин, не успевавший передохнуть от напряженного труда, или биржевой делец, лихорадочно торопившийся наживать.

В чем была причина такого мирочувствования? Конечно, не могло не сказаться, что  Руссо никогда не знал материнской любви и ласки. Без чего, по мнению современной возрастной психологии, невозможно формирование здоровой психики. Не могли не сказаться и  его физические недуги. Он страдал сперматореей и дизурией – непроизвольным семяизвержением и мочеиспусканием. Это мешало ему, по его собственному признанию,  посещать собрания и задерживаться у дам. Что, очевидно,  заставляло еще больше не любить  весь мир. Но, все же, вероятно, интеллигентское негативное сознание – врожденный порок. А прочие упомянутые обстоятельства лишь усугубили положение.

Сам Руссо видел причины отчужденности в неправильном устройстве общества. А вот популярный в начале 20-го века в московских и петербургских интеллектуальных кругах философ-интеллигент Лев Шварцман, известный как Шестов, мыслитель, куда как более изощренный, в отличие от Руссо не впадает в вульгарное социологизаторство и не пытается пенять цивилизации по поводу подавления в угоду ей некоего вполне искусственного и надуманного "естества". Шестов жил почти через двести лет после Руссо и в другой стране, но описывает, по сути, то же самое мирочувствование: "Говорят, что нельзя обозначить границу между "я" и обществом. Наивность! Робинзоны встречаются не только на необитаемых островах, но и в самых многолюдных городах. Правда, они не одеваются в звериные шкуры и не имеют при себе чернокожих Пятниц, оттого никто их не узнает. Но ведь Пятница и звериная шкура - последняя вещь, и не они делают человека робинзоном. Одиночество, оставленность, бесконечное, безбрежное море, на котором десятки лет не видно было паруса, - разве мало наших современников живут в таких условиях?"

Любопытно, что Шестов здесь, и это общее свойство интеллигенции, одновременно и страдает, и мазохистски упивается своими переживаниями. Во всяком случае, интеллигенция гордится этим своим неизбывным одиночеством, именно его метафизической неизбывностью, и высокомерно презирает окружающих простаков, неспособных переживать столь "глубокие" и "сложные" чувства.

По сути, интеллигентность это диагноз. Симптомы патологии - утрата внутренней гармонии, отсутствие прочной эмоциональной связи с традиционной, органически выросшей на данной национальной почве культурой и её носителем - народом, наконец, негативное, в той или иной мере, мирочувствование. Всё это сопровождается гипертрофией рассудочного   субъективизма на фоне понижения пассионарности. И всё это признаки антисистемности и этнохимерности.

Конечно, действительность в интеллигентской рефлексии отражается. Но исключительно однобоко. Всегда и всюду интеллигенция характеризуется не только данной в явном виде теоретической, ограниченной вульгарным рационализмом "просвещенностью", но именно, повторюсь, болезненной рефлексией, неспособностью к восприятию сверхрациональных  ценностей, нечувствительностью к живой природе национального бытия и страхом перед непостижимым для нее национальным миром. Отсюда социальный аутизм интеллигенции, или же, напротив – теоретическая "идейная" зашоренность и предвзятость, презрение и пренебрежение к традиции, а, в связи с этим, в плане идеологических предпочтений - либо стремление к религиозному рационалистическому реформаторству, либо открытый воинствующий  атеизм.

Отметим также, что у части интеллигенции понижение пассионарности компенсируется вторичной квазипассионарностью витаукта. С этим связана известная неистовость и экзальтированность, и как следствие, идейный фанатизм и политический радикализм, а в части интеллектуальной, как выражался один из видных русских мыслителей начала века П.И. Новгородцев - "утопический рационализм". Всегда и всюду интеллигентское доктринерство, интеллигентская отвлечённая идейность были мерой болезни этносоциальной системы в переходный период надлома и мерой морального разложения и деградации в более поздних периодах, когда интеллигенция всё более обуржуазивается или вырождается в люмпенинтеллигенцию.

Вообще, интеллигенция, в частности российская, сочинила о себе, своей общественно-исторической значимости и своем благородстве немало мифов и легенд. Ей в целом, как социальной группе, свойственно то психическое расстройство, которое наблюдалось еще у  Петра Чаадаева – одно из первых её  кумиров - интеллектуальный нарциссизм. Чего стоит, например, такой пассаж из книги либерального  историка начала века Роберта Виппера "Две интеллигенции и другие очерки": «Наша великая страна во многом глубоко несчастлива, но одно в ней здорово, сильно и обещает выход и освобождение - это мысль и порыв ее интеллигенции». Написано, между прочим, в 1912 г. - первая неудачная интеллигентская "революция" 5-го года уже позади, но так ничему и не научила, вторая, которая окончательно погубит "великую страну", ждет ее в недалеком будущем.

Всех навешенных одной только российской интеллигенцией на свою чахлую грудь знаков геройских отличий и не упомнить. Здесь вспомним ещё лишь об одном из этих мифов - интеллигентском тираноборстве. Якобы, интеллигенция всегда и всюду первый борец с тираниями. Впрочем, в этом есть доля правды, но интеллигенция всегда и всюду отличалась и тем, что пестовала тиранов и этатистские тирании.

 Правда, в силу относительно пониженной пассионарности собственно интеллигенты сами в роли тиранов не выступают, не возглавляют разрушительные революции и тиранические режимы. Ни Кромвель, ни Робеспьер, ни Ульянов-Ленин  к интеллигенции не принадлежали именно в силу повышенной витауктом энергичности, предопределившей их идейную одержимость, страстность и бескомпромиссность. Даже Троцкого нельзя без оговорок причислить к интеллигентам. Троцкий не только теоретизировал,  как нормальные интеллигенты, он не только подписывал расстрельные списки русских патриотов,  но лично руководил казнями. У классического интеллигента на такое кишка тонка. Но уже Плеханов  вполне интеллигент, и Луначарский интеллигент, и Бухарин интеллигент. Хотя,  двум последним их интеллигентность не помешала высказаться вслед за Лениным и Троцким в том смысле, что неплохо было бы  уничтожить миллионов эдак 50 русских, чтоб не

путались под ногами мировой революции. Впрочем, это скорее от страха, да от желания казаться, что называется, святее папы в части верности партийным "идеалам".

Оставаясь на вторых ролях, интеллигенция обычно выступала в роли советчика, идейного вдохновителя,  меняя амплуа холуйствующего апологета на злобного и язвительного комментатора бурной действительности. И везде и всегда, измыслив и породив антисистему, или, на худой конец, воспитав и вскормив тиранию, интеллигенция сама от неё страдала. Того же Нерона воспитывал римский интеллигент Сенека, кстати, алкоголик и утонченный интриган. В конце концов, он был погублен своим экзальтированным питомцем. И ведь, и Дантона казнил Робеспьер. Чем кончили российские интеллигенты - революционеры начала века, также известно.

Откуда интеллигентская тиранофобия, понятно – из неизбывной неприязни к сущему. Интеллигенция бессознательно  не приемлет любую власть. Власть - элемент реальности, а для интеллигентского сознания любая реальность враждебна, поскольку она есть антитеза вынашиваемому им рационалистическому утопическому проекту, который, по сути, есть ничто иное, как упрощение многосложного и многообразного сущего мира.  Но откуда же  интеллигентская тиранофилия. Ответ также очевиден – от страха перед той же реальностью, перед реальным  национальным миром, которому интеллигенция органически не принадлежит, перед народом, среди которого интеллигенции приходится жить - не понимая и не чувствуя его,  интеллигенция боится и ненавидит его. А чтобы защитить себя, обезопасить от  этой "темной массы", от этой неуправляемой стихии, она нуждается в "сильной" власти, ищет подходящую кандидатуру на роль тирана и творит из неё кумира. Отчасти искренне, но чаще лицемерно и лживо. То есть интеллигентское тираноборство, как это ясно видно на примере французской и российской революций, на поверку оказывается ни больше, ни меньше, как проявлением неприязни и враждебности традиционным укладам и традиционными национальными государственно-политическими формам.

Отдельно стоит упомянуть о женском интеллигентстве. Сама женская природа, сама женская сущность интеллигентству претит, и к тому же обеспечивает большую укорененность женского пола в реальном мире. Но зато уж, если встречается женское интеллигентство, то это уродство в квадрате. У женщин интеллигенток, как правило, замечаем - либо нет детей, либо отношение к ним весьма отчужденное, и само материнство интеллигенткам нередко претит. Они также отличаются, что называется, "мужским умом" и нередко являются весьма яркими, даже, по-своему, выдающимися личностями. В отдельных случаях, как и наиболее одаренные и пассионарные интеллигенты-мужчины, они весьма энергичны и продуктивны в социокультурном плане. И, если судьба приставит их к какому-либо безвредному делу, могут приносить немалую общественную пользу.

Нередко у них наличествуют и признаки патологического типа этногенетического старения. Знаменитые примеры российских интеллигенток - Блаватская, Ковалевская,  Перовская, Гиппиус, Крупская, Арманд,  Коллонтай, эсерка Спиридонова, Цветаева,  Брик. Все перечисленные дамы имели заметные психические отклонения.  Компенсацией подобной ущербности в лучшем случае является какой-либо вид положительного творчества, в худшем - активный феминизм. И было бы ошибочным полагать, что феминизм - примета лишь нашего времени. Начиная с переходного периода, феминизация в той или иной мере и в различных формах присуща всем локальным  культурогенезам, в том числе и древним. Кстати, в политической жизни современной  России также есть несколько приметных личностей женского пола, которые наглядно иллюстрируют сказанное здесь. Их имена упоминать не станем, но они хорошо известны читателю.

Однако, то обстоятельство, что в интеллигентском сословии численно преобладают мужчины, ни в коем случае не свидетельствует о мужественной природе  интеллигентности. Как раз, напротив, само появление  интеллигенции есть одно из проявлений феномена демаскулинизации и феминизации культуры. Выше я упоминал о нарциссизме как существенном свойстве интеллигенции. Но нарциссизм ассоциируется скорее с женственностью, нежели с мужественностью. Между прочим, у упомянутого выше Чаадаева болезненное тщеславие и  самолюбование были сопряжены с импотентностью, а сам он называл себя "философом женщин". Позже Бердяев даже выдвинул идею о некоей «женственности» русского народного характера как такового.  Об этом скажу здесь дополнительно  два слова.

О женственности Бердяев отнюдь не случайно заговорил. Интеллигенции, вообще, свойственно переносить свои комплексы и страхи на "народ". В психологии данный феномен подсознательной психической самореабилитации так и называется - перенос. Так вот это тот самый случай. Русский народ  - сибирский крестьянин, поморский рыбак, донской или уральский казак, русский офицер или мореплаватель, освоившие шестую часть суши с прилегающими океанами и, притом, далеко не самую благоприятную для жизни, пожалуй, сильно бы удивились, узнай они о том, что какой-то петербургский кабинетный философ узрел в них женскую природу. А вот  для самих интеллигентов это, действительно, конституциональное  свойство.

Именно с этой глубинной и одновременно извращённой феминностью интеллигенции связана и интеллигентская рафинированность, и интеллигентское эстетство, и интеллигентский пацифизм, и интеллигентское бросание из крайности в крайность - от ни на чём не основанной самоуверенности и самолюбования  до крайней неуверенности, и интеллигентская истеричность и истерическое мазохистское самобичевание, посыпание головы пеплом, и извечные коллизии интеллигенция - власть и интеллигенция - капитал, в которых интеллигенция ищет покровительства мужской силы, но морщится от её грубости и брутальной  беспардонности. Даже извечная зависть российской интеллигенции к "цивилизованному миру" Запада, её манера обезьянничать, копировать западнические ужимки, будь то в искусстве, философии или политике это типичное женское стремление "выглядеть не хуже".  Разве не забавно видеть как, например, современная московская «творческая интеллигенция» пыжится копировать голливудские шоу с вручением каких-нибудь нелепых призов и премий. Да, и сама эволюция, которую проделывает интеллигенция в промежутке от периода культурогенетической молодости до периода старости - это эволюция именно её феминного начала: от мечтательной и увлекающейся девицы в начале исторического пути, через познающую цену всему и разочаровывающуюся деву в культурогенетическом надломе к циничной и расчетливой даме в зрелости. 

Интеллигенция как ядро этнофобии и носитель негативного сознания

Интеллигенция, как уже отмечалось, обитает в крупных городах, в искусственных ландшафтах. Она утрачивает не только хозяйственные связи, но и, что более важно, эмоциональную и иррационально-мистическую связь с природой и народом как частью её. И это обстоятельство облегчает процесс усвоения интеллигенцией негативных культурных и идеологических доктрин. Далеко не всякий этнохимерный субъект интеллигент, но именно интеллигенция является питательной средой для этнохимер и этнофобии. Не случайно  О. Шпенглер вспоминает об интеллигенции в связи с феноменом космополитичного "мирового города": "...Вместо являющего многообразие форм, сросшегося с землей народа – новый кочевник, паразит, обитатель большого города, чистый, оторванный от традиций, возникающий в бесформенно флюктуирующей массе человек фактов, иррелигиозный, интеллигентный, бесплодный, исполненный  глубокой антипатии к крестьянству (и к его высшей форме – поместному дворянству), следовательно, чудовищный шаг к неорганическому, к концу..."

Этнохимерное мироощущение интеллигента предопределяет социально-политические и культурные приоритеты, ориентации и предпочтения. Интеллигент всегда либерал, гуманист и, как правило, прогрессист, то бишь антитрадиционалист. Ведь для него прогресс –  ничто иное, как преодоление культурной традиции. Здесь может возникнуть вопрос: нет ли противоречия в утверждении, что интеллигент является носителем негативного мироощущения и при этом прогрессистом? Ведь негативное мирочувствование предопределяет пессимизм, а прогрессизм, напротив, является выражением оптимизма. Однако, негативное мирочувствование - дело сугубо личное, внутреннее. Прогрессизм же является выражением оптимизма именно коллективного, группового, и зачастую вполне казённого и формального. Такой  социальный оптимизм, по сути, является своеобразной рационалистической компенсацией безверия – глубинной негативности сознания. Более того, прогрессисты пытаются противопоставить и заместить этой рационалистической квазиверой в социальный прогресс, в социальное "спасение" веру в спасение личной души, как нравственный акт. Они рассчитывает, что социальный прогресс, сделает ненужной  веру в спасение души  и тем самым сделает не заметной и не существенной интеллигентскую ущербность безверия.

Негативность мирочувствования, предопределяет и то обстоятельство, что интеллигент всегда, если не явный то, по крайней мере, про себя, оппозиционер всякой власти и традиционной институированной религии. Неслучайно он в той или иной мере сочувствует идеям революции или реформы, которые призваны разрушить органически складывающееся традиционное общество. По крайней мере, до того момента, пока не столкнется с  революцией не в идее, а на практике. Яркий пример в европейской истории - Г. Гейне.

Гейне был и либерал, и диссидент, и борец за права человека, и пламенный певец "свободы", врагом которой почитал национальное немецкое государство. Свою "вторую родину" - Германию ненавидел всеми фибрами  больной души, а её будущее сравнивал со "зловонием, исходящим из ночного горшка". Эту ненависть он усвоил, надо полагать, от своих родителей. Примечательно, что, будучи дюссельдорфскими бюргерами, своего первенца они - крещеные евреи назло немцам назвали на английский манер - Гарри. Это настоящее имя Гейне. "Гарри Гейне и Ко" так назвал он фирму, которую создал в Гамбурге специально для него его родной дядя Соломон Гейне, между прочим, крупный гамбургский  банкир. По части оголтелой германофобии с Гейне могли сравниться разве что Маркс с Энгельсом, называвшие Германию "кучей навоза". В "Путевых картинах", трагические для Пруссии события пятнадцатилетней давности, когда Пруссия силой принуждена была стать союзницей Франции и униженно исполнять приказы Наполеона, Гейне так вспоминает о приезде всесильного завоевателя в Дюссельдорф: "Улыбка, согревающая и успокаивающая каждое сердце, играла на его губах, и всё же все знали, что достаточно этим губам свистнуть - Пруссии больше не стало бы ..." Вот так же и российские интеллигенты, насквозь пропитанные русофобией, во все времена мечтали и мечтают, чтобы, тот или иной иноземный, лучше всего западный их кумир пришел бы в Россию, свистнул, и России бы не стало.

Что до Гейне, то он противопоставлял "вонючей" Германии цивилизованную просвещенную свободолюбивую Францию и, как водится, мечтал об эмиграции. Но, в эмиграции скоро обнаружил, что Франция ему тоже не подходит, хотя пинать продолжал «родную» Германию. Едва ли не самую  выдающуюся на романо-германском Западе немецкую нацию он почитал отсталой, второсортной и недоразвитой во всех отношениях. А ведь его современниками были такие титаны как Гегель, Гете, Бетховен, не говоря уже о Шеллинге, Вебере, Шумане, Вагнере. Гейне был своего рода западником, если считать, что Франция была для Германии Западом. Ему, между прочим, принадлежит такое примечательное высказывание: "Некоторые духовные насекомые испускают вонь, если их раздавить. Таково христианство: этот духовный клоп был раздавлен 1800 лет назад, а до сих пор отравляет воздух нам, бедным евреям". А, ведь, его семья формально числилась  христианской. 

Кстати, один из кумиров Гейне, тоже типичный интеллигент Вольтер, имел счастье родиться в любимой Гейне Франции. Однако родину не жаловал, поносил, подобно тому, как Гейне Германию, заявлял о себе как об англофиле и практически во Франции не жил, диссидентствовал по другим, более «прогрессивным» европейским странам. Причем искал покровительства у таких сомнительных "гуманистов" как Екатерина II и Фридрих II. Последнего, кстати, позже обгадил в своих бесчисленных пасквилях. Вольтеру, этому записному гуманисту  принадлежит знаменитый призыв: "раздавите гадину". Это он, между прочим, о христианской церкви, к которой  принадлежали большинство его соплеменников-французов. В России в начале 19-го века призыв интеллигенции "раздавить гадину" имел в виду русскую традиционную национальную форму государственности - православную монархию. Жгучее желание и истерические призывы "давить" то, что им не понятно, чуждо и кажется угрозой,  это, вообще, интеллигентское. Вспомните Россию, октябрь 93-го, когда главные демократы страны в один голос истерично требовали от ельцинского режима  буквально "давить" не желавших мириться с антинародным режимом русских патриотов - защитников Белого Дома.

Теперь на Западе интеллигенции, как особой социальной группы мы не находим. Но лишь потому, что западноевропейский романогерманский культурогенез миновал соответствующие этапы своей жизни, и исчезли необходимые для интеллигентского мирочувствования и миросознания психофизические предпосылки. Образованный класс романогерманцев нынче на Западе растратил остатки пассионарности. Он обуржуазился и его все меньше увлекают  мировые проблемы. Он более-менее лоялен государству. К тому же западным этнофобам нет нужды провоцировать новые революции, поскольку они уже давно доминируют и в политике, и в экономике, и в культуре. Зато теперь, по мере этногенетического созревания этот специфический слой начинает формироваться в этногенетически молодых культурах Передней и Юго-Восточной Азии. Уже крупнейший китайский писатель кончает жизнь самоубийством, и находятся свои гуманисты, прогрессисты-либералы, "борцы за права человека" и т. п. Притом, в силу высокой пассионарности, куда как более рьяные, чем на самом стареющем Западе, готовые, порой, и в тюрьму за свои убеждения сесть.

Конечно, не всей интеллигенции свойственны те крайности, которые видим у Гейне или Вольтера. Обычно всё же интеллигентский космополитизм не столь агрессивен, не редкость и интеллигенты - националисты. Но интеллигентский национализм, характерный для малых этносов, испытывающих комплексы и самоутверждающихся  в том или ином качестве, особого толка -  он вызван скорее уязвлённостью на национальной почве, нежели есть проявление истинной укоренённости, почвеннического мирочувствования. А для политических лидеров малых наций является ещё и популистским, конъюнктурным ходом.

В плане профессионального выбора в отношении интеллигенции справедливо то, что выше сказано об этнохимерах - рассудочный интеллект и общая рафинированность на фоне понижения пассионарности предопределяют выбор интеллигенцией "умственных" профессий. Интеллигенция подвизается на гуманитарной ниве - в искусстве, в политике, в пропаганде,  в гуманитарных науках, в философии и т.п.

Закономерен вопрос: а как же инженеры, конструкторы, врачи, ученые-естественники и другие представители созидательного "умственного труда"? Здесь следует ещё раз подчеркнуть, что образованность и "умственные" профессии,  по мнению многих исследователей, не являются ключевыми системообразующими признаками интеллигента как социального типа и интеллигенции как социальной группы. Это признаки культурного класса, в целом, интеллигенция же является особой группой внутри него. И хотя среди ученых-естественников, инженеров и врачей есть не мало интеллигентов, они здесь отнюдь не делают погоды. Взять, крупнейших русских ученых дореволюционной России - Сеченов, Менделеев, Пирогов, Бехтерев, Вернадский, Ухтомский, Павлов, Попов, Циолковский, Жуковский. Никто из них отнюдь не был интеллигентом. Это были государственники, преданные православной церкви и православной монархии патриоты и, притом, в большинстве своем, люди глубоко религиозные…

Людей созидательных профессий, особенно непосредственно связанных в своей работе с природой и живущих на природе - агрономов, сельских врачей, ветеринаров, геологов, горных инженеров, инженеров-строителей и т.п. следует отличать от того типа, который описан выше. Они укоренены в национальной почве, национальной культурной традиции, не чувствуют себя чужими своему народу. Им не свойственно негативное миросознание,  чуждо чувство бессмысленности существования и непобедимого одиночества. Их профессиональная мотивация позитивна  и в ней непременно выражена коллективистская компонента. Это служение общему делу - своей профессии, своему народу, своему Отечеству. Они  традиционалисты, почвенники, нередко новаторы, но именно позитивные новаторы и,  как правило, патриоты.

Ни Пушкин, ни Достоевский, ни прочие, в том числе  упомянутые выше столпы  русской культуры и науки не принадлежат интеллигенции. Для той этносоциальной группы, к которой они относятся, необходимо другое определение - национальный культурный класс. Общими с интеллигенцией у представителей национального культурного класса были лишь внешние, вполне формальные стереотипы и склонность к рефлексии. Но их творчество укоренено, оно глубоко религиозно, то есть, основано на положительной вере в нравственный Абсолют, причем не некий абстрактный, но вполне национально-конкретно оформленный - православный. И, в конечном итоге, их творчество жизнелюбиво и жизнеутверждающе, в том числе и период надлома русского этногенеза. Даже такой великий пессимист русского надлома, как Константин Николаевич Леонтьев, в конечном, эсхатологическом смысле был носителем положительного сознания, поскольку являлся человеком глубоко верующим. Его пессимизм распространялся лишь на физическую историю, но он безоговорочно принимал основополагающий христианский догмат о спасении души.

Впрочем,  между вполне компактными и цельными группами - этнохимерной и антисистемной по своей глубинной сущности интеллигенцией и здоровым национальным культурным классом хлюпает и колеблется трясучее болото  пограничного «класса». И масса так называемых образованных людей «селится» именно в этом болоте. У этих последних граница и самая борьба между национальным началом и этнохимерным – космополитичным, почвенным и беспочвенным, религиозным и узко позитивистским проходит и происходит внутри - в личном сознании. Притом с переменным успехом. Именно к этому разряду принадлежат, в частности, многие известные русские философы, писатели, художники 19-го и 20-го веков. Такие, например, как В.Соловьев, Бердяев,  Мережковский, Федотов, Струве,  Набоков и т.д.

Будучи по происхождению русскими людьми, взращенные русскими няньками на русских народных сказках, былинах и песнях, воспитанные на классической русской литературе 19-го века, интеллектуально они тяготеют к космополитичной интеллигенции. Их способ отражения мира не вера, но рационалистический анализ. Их отношение к Отечеству и национальной культуре, укорененной в русском религиозном самосознании, не любовь - глубоко религиозное сверхрациональное метафизическое чувство своего, родного, материнского, неотделимого, но рационалистически осознанная ответственность. Они уже внутренне во многом чуждые русскости, и русскому «простому народу», но сознательно от русскости отречься не хотят, понимая, что это стало бы их духовным концом. Существование этой категории интеллигенции, а в большинстве культур внутри интеллигенции преобладают не радикальные антисистемники-этнофобы, а именно данная группа, и предопределяет разнобой интеллигентских идейных и политических предпочтений.

В заключение замечу, никакая иная интеллигенция не занималась столь самозабвенно  самоанализом как российская. Особенно  после неудавшейся революции 1905-1907 г.г. и удавшихся, но не принесших ей ожидаемого удовлетворения революций 1917-го. С другой стороны, никакая другая интеллигенция не играла столь существенной роли в судьбах своей страны как российская в начале и в конце 20-го века. Потому о российской интеллигенции и результатах её рефлексии стоит сказать чуть подробнее.